Текст книги "Хаидэ (СИ)"

Автор книги: Елена Блонди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 54 страниц)

Глава 60

Ночь встала над степью, как становилась всегда, с начала времен. Накрыла дневной еще летний зной осенней ночной прохладой. И заскрипела уютными голосами сверчков. Из темноты, стоящей за кострами, сонно вскрикивали птицы, что-то шуршало в травах, таясь, когда от костра к костру, устало ступая, проходил темный силуэт. Ночь наплывала запахами усталых от лета трав, мешая их с запахом горящего хвороста, жареного мяса и распаренной в котлах каши.

Хаидэ сидела, вытянув ноги и привалясь к боку Нубы. Время от времени находила в темноте его руку и сжимала своей, проверяя – не исчез ли. Слушала Нара, говорила сама. Иногда падала в забытье от усталости и тут же вскидывалась, широко раскрывая глаза, в которых двоилось пламя костра.

Наконец, Нар, крякнув, велел Нубе:

– Тащи ты ее спать. Парни разбили княгине палатку. Стражу вам ставить?

– Нет.

Нуба поднялся, подхватывая княгиню, поставил ее, как тряпичную куклу. И подтолкнул, уводя в темноту. Нар покивал вслед. Пробормотал, гладя бороду:

– Оно как в прежде. Только волос у меня уже пегий.

В крошечной палатке Нуба встал на колени, развязывая тесемки на сапожках, что наспех обула княгиня уже после битвы. Ослабил застежки рубахи, и остановился. Раздевать не стал. Лег на бок, устроил щеку на ладони, слушая мерное дыхание спящей.

Не верил, что – вместе. В темноте пытался рассмотреть лицо, не видел и нагибался, чтоб уловить кожей дыхание. Затаивал свое, чтоб не разбудить. И, совсем устав, лег щекой на шкуру, закрыл глаз, вспоминая, как княгиня ходила к Теке, целовала сына и оставила его там, под скалой, где женщины тойров устроили свой лагерь. И Мелика, сына Ахатты и Исмы показала ему, тоже поцеловав мальчика в черную макушку.

Когда шли обратно, сказала мрачно:

– Вот наши битвы, черный. Рожать и растить детей. Куда вы без матерей, что рожают храбрых. Не будет их, не будет и племен.

– Ты устала, Хаи.

– Да. Очень.

Теперь она спала и он заснул рядом, на всякий случай положив руку на ее бок, чтоб чувствовать даже во сне.

Задолго да рассвета, когда вечерние звуки стихли, неясно отшумели ночные и умерли, уступая место пустоте безвременья – пропасти, через которую перекинут мостик из вечера в утро, дыхание женщины изменилось.

Она открыла глаза, глядя в неразличимую стенку палатки. И лежала неподвижно, перебирая воспоминания. Думала о странных словах Нартуза, что сказал ей, когда отвела в сторону и, таясь от всех, и в особенности от Нубы, попросила провожатого на южный склон, туда, где еще есть расщелины внутрь горы.

– Не уйду, Нарт. Без них. Я должна войти внутрь, за Ахатой и Убогом.

Они стояли далеко от факелов, но в лунном свете Хаидэ увидела, как густые брови тойра поползли вверх. Он дернул себя за бороду, как бы размышляя, что именно ответить. А потом, странно усмехаясь, сказал:

– Ну так это… оно же… да ты в уме ли, светлая? У тебя, что ли, нет глаз?

– Причем тут мои глаза?

Но он лишь махнул длинной ручищей, облитой голубым светом.

– Ты иди, княгиня, дела там свои решай, княжьи. Утром ежели схочешь, решим.

– Как я могу ждать до утра?

– А я сказал – иди! Ты никому, штоль, не веришь? Ну, баба, ну баба! Мне поверь. Ничего до рассвета не станется уже!

И она почему-то поверила ему. Кивнула и ушла, унося в памяти не слова, а это вот странное удивленное лицо и его недоверчивый взгляд. Вроде она говорила что-то совсем ненужное. А сам скакал по карнизу, смерти не боялся. Значит, не от опасности отговаривает…

За грубой шкурой слышался топот и негромкий говор издалека. Это Асет, поняла с облегчением Хаидэ, и одним камнем на сердце стало меньше. Вернулся сын советника Нара. Узнает сейчас о Силин, до утра просидит с ней. Горе. Но сам живой, и это радость княгине.

Нуба мерно дышал за спиной, широкая ладонь лежала на боку Хаидэ и она боялась пошевелиться, чтоб не разбудить своего мужчину. Лежать так, пока не изболится спина, решила она, и думать, думать, привыкая к мысли, что он рядом. Даже обнять его страшно, после стольких лет ожидания и ошибок.

Но все же – пошевелилась, медленно поворачиваясь на живот и привставая на локтях. Что-то тоненько дергало внутри, еле слышным голоском проговаривало невнятные слова. Просило и требовало.

Бережно убирая мужскую ладонь, нагнулась, касаясь ее губами. Спит. Правильно. Так и надо.

Встала на четвереньки и осторожно выползла из палатки к маленькому костру, который сонно мигал, подъедая остатки хвороста.

Небесная сеть тяжелилась гроздьями ярких звезд. Казалось, сейчас порвется, и они упадут, расцвечивая огнями черные травы. Сладкий запах чабреца волнами вставал над головой. И вдохнув до боли в легких, Хаидэ устроилась ближе к огню, напротив освещенного снизу серьезного лица Казыма. Он сидел, скрестив ноги, что-то делал, положив на колени кусок толстой коры. Тускло сверкало лезвие ножа. Сумрачно посмотрев на Хаидэ, положил нож на траву и протянул над костром дощечку с неровными краями. Она приняла, повернула к огню, разглядывая неровные линии. По белому исподу коры, вздымая тонкие ноги и топорща богатый хвост, бежал конь. Черными дырочками проверчены ноздри, глубокими штрихами наведены пряди гривы. Вольный, без седла и всадника.

– Полынчик, – шепотом сказала Хаидэ, – Полынчик. Мне так жаль, Казым.

– Что уж, – отозвался Казым. И после молчания добавил, будто и себя уговаривая, – что уж, воин был конь.

– Да.

– Этого нам нельзя, княгиня. И надо б сейчас бросить в костер. Чтоб сгорело.

Он прижал кору к груди. Глянул с вызовом:

– А не брошу.

– Нет. Не надо, Казым. Пусть он будет.

Мужчина кивнул, понурил голову, молча разглядывая запретный рисунок. И Хаидэ, переносясь в его душу, заболела сердцем, снова, как всегда и за всех. Пусть будет! Пусть бежит вольный конь Полынчик, вздымая пламень хвоста, будто осыпанного рассветной пыльцой по сизым прекрасным прядям. Пусть будет ее Ахатта, тощая девочка Крючок, что кинулась в скалу, не раздумывая – спасать своего мужчину. И пусть будет он, по-прежнему живой, с яркими синими глазами, и русой лохматой башкой.

Сердясь на слезы, мешающие смотреть, она тряхнула головой. Глядя, как из темноты выплывает морда сизого коня, его широкая грудь, освещенная снизу неярким красным светом.

Фыркнув, конь послушно замер, ожидая, когда спешится всадник, твердо спрыгивая на траву. И подхватывая женщину в синем, почти черном от ночной темноты платье. Усадив спутницу у костра, повернулся к Хаидэ и она тихо рассмеялась, наклоняя голову к плечу и разглядывая, как светлые волосы темнеют до черноты, сужаются глаза, а после снова распахиваются, отвечая на ее взгляд своим – спокойным и уверенным.

– Абит? Ты – Абит? Ты вернулся!

– Видишь, сестра, – Ахатта улыбнулась, нашаривая в траве котелок, привстала, вешая его на скрещенные прутья. Огонь зашипел, испаряя плеснувшую воду.

Усаживаясь, она вынула из сумки горсть травы и бросила в котелок. Глянула поверх огня темными узкими глазами.

– Ты вел Драконов, Абит, – сказала Хаидэ, – я думала, мне привиделось. Ты вел их. И Нар сказал – нас ведет Беслаи, как было всегда.

– Да, княжна, – мужчина кивнул, – и так будет всегда. Беслаи не бросает своих детей, и дети никогда не покинут учителя. Даже если он человек, а?

Хаидэ закрыла глаза. Темное облако, мчащееся по темнеющей красной степи, темные лица, отвернутые от заката. И впереди – двое, освещенные нездешним светом. Беслаи ведет своих воинов. И рядом – возлюбленная молодого бога. За которой он пришел в срединный мир, и ждал, когда сама полюбит его, по-настоящему. Как хорошо видеть их вместе. Об этом и сказал ей Нартуз, когда смеялся женской глупости. Значит, он тоже умеет видеть чужие сны. Утром она пойдет на южный склон, пройдет в скалы. И даже если не сумеет спасти, то вот утешение ей – навечно, до смерти. Видения…

Кивая мыслям, открыла глаза, жадно разглядывая счастливую пару. Какое счастье, сидеть так и говорить с ними. Будто не было десяти лет и больше, не было горестей и потерь, не было разлук и несчастий. Надо смотреть, пока утренний свет не забрал их.

Ахатта засмеялась, глядя за ее плечо.

– Ну, черный, ты сильно напугал свою любимую? Не ахнула ли она, увидев твой глаз?

Нуба сел рядом с Хаидэ, потер колени, обтянутые штанами. Из булькающего котелка поднимался тающий запах трав. Абит, приподнявшись, черпнул отвара чеканным маленьким кубком, обжигаясь, хлебнул, вытирая выступившие слезы.

– Пусть попросит Цез, она подарит ему свой мраморный. А то будут пользовать его вместе. По очереди.

Нуба засмеялся и Хаидэ, вздрогнув, быстро обернулась к нему. Недоуменно проследила, как черная рука приняла кубок из рук Абита-Беслаи, и поднесла ко рту. Гулко хлебнув, Нуба отозвался:

– Нет уж, хватит в племени и одной с мраморным глазом. Я похожу так, чтоб пугались дети.

Подал питье княгине и заботливо придержал кубок в ее задрожавшей руке.

– Нуба… ты видишь их? – шепотом спросила она.

– Их? – великан недоуменно поднял брови.

– Ахатту. И Убо… Абита то есть. Беслаи!

Она выкрикнула имя бога. И держа горячий кубок обеими руками, оглядела смеющуюся троицу друзей.

– Пей, любимая, вижу, конечно, вижу.

Из темноты вышел исчезнувший было Казым. Встал на колено перед мужчиной, касаясь рукой травы. За его спиной переступал тонкими ногами конь.

– Спасибо тебе, учитель Беслаи, за то, что не дал моему Полынчику уйти навсегда.

Мужчина поднялся, расправляя широкие плечи. В темном ночном воздухе светлело лицо с яркими, как морская вода в полдень, глазами. Поклонился, прижимая руку к груди.

– Тебе спасибо, храбрый Казым, за коня. Садись с нами.

– Нет. Я с ним. Похожу тут, пока пасется.

Тихой голос Казыма исчез в темноте.

– Идем, Полынчик, там любимая твоя трава. Ты поешь. И всегда чтоб был сытый и быстрый. А в другой раз, когда придешь…

– Ахи… Ты будешь приходить ко мне?

У Ахатты было такое красивое, такое нежное и мирное лицо, что только сейчас, ожидая ответа, Хаидэ, наконец, поняла – все совершилось. Все, к чему шли события, запутываясь узлами и снова вставая, как надо.

Ахатта кивнула:

– Да! Теперь всегда буду с тобой. Я не могу забрать Мелика, тебе растить его, сестра, тебе и Теке. Но каждый день я буду приходить к сыну.

– Вот и хорошо, – успокоенно сказала Хаидэ, – учитель наш Беслаи, ты ее береги. Нет тебе большей любви и лучшей жены.

И добавила, вспоминая, как валялись они на макушке холма, ожидая бредущих далеко внизу друзей:

– Ты понял, Пень? Не обижай!

Они сидели вокруг ночного костра. И выйдя из темноты, советник княгини Нар, прижимая руку к груди, поклонился Беслаи, благодаря его за благополучное возвращение сына. Свалил рядом с огнем припасенного хвороста и деликатно исчез. Огонь разгорался, как сердце, сжимаясь и снова становясь большим, обдавал теплом окруженные темнотой светлые лица, блестел на женских щеках, пробегая красной черточкой по мокрым дорожкам, когда Ахатта сказала горестно:

– Исма…

Имя ушедшего повисло в темноте. А из ночи, проснувшись, что-то спросила первая птица, будто не расслышав, повторила за женщиной:

– Ис-ма?

И через мгновение, тенькнув и пискнув, вдруг разом заголосили тысячи голосов, таща на звонких веревочках сонное утро.

Свет пламени тускнел, уменьшался, жмурясь, но по-прежнему обжигал руку, протянутую к опустевшему котелку.

– Тебе надо поспать, Хаи, – сказал Беслаи, держа в больших руках узкую ладонь задремавшей Ахатты.

Та затрясла головой, переводя с него на сестру слипающиеся глаза. Но он кивнул Нубе, и тот снова обхватил свою княжну поперек живота, поднимая и одновременно вставая сам.

– Я не хочу, – Хаидэ уцепилась за черную шею, поджимая босые ноги, чтоб никого не задеть, – я – с ними… тут! А то ведь уже утро!

Но не слушая, Нуба утащил ее в палатку. И она подчинилась, потому что Беслаи кивнул ей, улыбаясь, над гладкими волосами спящей Ахатты.

Держа великана за отворот рубахи, Хаидэ снова уточнила, безудержно падая в сон:

– Ты – не уйдешь?..

А потом было утро. Такое же, как тысячи и тысячи до него, полное холодной росы, с пламенными точками солнца, легких теней на мокрых верхушках трав и бледного сонного света, еле окрашенного теплом, но с каждым мигом становящегося жарче и живее.

Умытая и выспавшаяся княгиня ходила между своих людей, говорила с Наром, слушала, отдавая распоряжения, время от времени выискивая глазами огромную фигуру Нубы среди воинов. Говорила с Нартузом, который торжественно спустился с горы, окруженный важными тойрами – и у всех яростно блестели начищенные топорики, привешенные к поясам. Вместе с Беслаи и Ахаттой прощалась с Текой, которая сидела на траве, держа на коленях сонного Бычонка и покрикивая на Мелика, убегавшего за кусты и с удивленными восклицаниями тащившего оттуда улитку или помятый поздний цветок шиповника. А потом встала, шлепком отправляя сына к братишке. И разревелась, целуя розовое личико маленького Торзы. Всхлипывая, сурово перечисляла, чего надо будет сыночеку, чтоб не позабывали высокие матери, чтоб кушал, и чтоб не бросали спать на холодной земле.

– Ты, моя высокая сестра, теперь с вашим богом, а кто ж накормит мальчика? – спрашивала подруг. И вместе с ними пошла к лагерю, отнести в запас наваренной детской каши из сытной степной просянки. Сама увязала плотно закрытый горшок, посчитав на пальцах, сколько дней до стойбища драконов будут они в пути. И успокоившись, подошла к Ахатта, тронула ее рукой за локоть. Та обняла Теку, держа Мелика за ручку. Поцеловала туго причесанную макушку умелицы.

– Береги их, сестра, наших мальчиков.

– Фу, глупость говоришь, я ж за них…

И пришел день. Яркий и радостный, один из бесчисленного множества таких же, что приходили из будущего, чтоб радовать настоящее и уходили в прошлое, впечатываясь в память.

Собираясь в дорогу, Нар поклонился Беслаи и Ахатте, поднял руку, приветствуя Нубу. И обратился к Хаидэ:

– Ехайте сами, светлая. Мы завезем Торзу к Патаххе, твоя нянька тоже там, наверное, все холмы окрест уже вытоптала, высматривая. А вы побудьте, вместе. Вон для вас степь.

Степь лежала под ногами четверки коней, меняя нежные цвета. Выгоревшие до белизны колосья яча, рыжие метелки овса, темная зелень полевицы, сизые кусты полыни. И цветы, что не уставая трудились, расцветая и умирая, чтоб уступить место новым. Желтые крестики горчицы, алые поздние маки, синий ленок с дрожащими лепестками, сиреневые облака кермека.

Хаидэ не стала возражать. Небольшая стычка у подножия матери-горы, что она для стремительных и умелых воинов, рожденных биться. И всю жизнь учились только битвам. Зубы дракона сделали свою работу, почти никого не потеряв, а настоящая война велась в сердцах и душах тех, кто шел к ней долго, теряя и находя, ломаясь и выживая, вырастая снова, как вырастают стебли упрямой травы на месте растоптанной старой.

Теперь им четверым привыкать к тому новому, что они создали не только для себя, а для мира, слушать свои сердца и жить дальше.

Тронув Цаплю, княгиня отъехала от суеты, повела лошадь вверх, на гребень, где в закате Корча держал ее брошенной через вонючее седло. И трое последовали за ней.

Они стояли в черной тени скал, глядя вниз и по сторонам.

Тень сдвинулась – это солнце поднялось чуть выше над невидимым морем. И ветерок тронул светлые волосы Беслаи, блики света прошлись по черным гладким волосам его жены Ахатты, зажгли мягким светом золотистые пряди, убранные в толстые косы. И поставили точку на бритой голове черного великана.

Люди бросали свои дела, останавливались, поднимая из тени лица. Улыбались, переговариваясь и прижимая к груди руки.

– Хей-г-о-о! – закричала Хаидэ, поднимая на дыбы белую Цаплю и та заржала, сплетая конский голос с человеческим.

– Хей-г-о-о, – рванулись, мечась среди скал и отскакивая эхом, людские крики в ответ.

– Хей-хей-хей! – гортанно закричала Ахатта, горяча мышастую Ласку, тоже подняла ее под собой, натянула поводья.

И крича, разворачивая коней, четверка ринулась в утренний ветер, обгоняя его.

Из утра – в день.

14 апреля 2011 г – 6 июня 2013 г.

Керчь. Степь над морем.

ЭПИЛОГИ

Эпилог

Хаи и Нуба

Шесть Ахатт, подбирая цветные юбки смуглыми пальцами, кружились в танце, притопывая, наступали друг на друга, отходили, смеясь и склоняя к плечу красивые головы, а степной ветер хватал холодными пальцами черные пряди, вил из них кольца, поднимал в воздух и снова укладывал на плечи. Вот одна крикнула гортанно и звонко, замерла, и, отпуская подол, взмахнула руками, рисуя в воздухе плавные фигуры пальцами. И пять других отозвались эхом, взметнулись отражением, окружая смеющуюся Хаидэ, которая, тоже сводя пальцы высоко над головой, танцевала в кругу сестер.

С плывущей от танца головой остановилась, оглядываясь на шесть радостных лиц, шесть белозубых улыбок. Шесть белых бликов на темном.

Шесть белых лепестков, стремящихся к тайному сердцу цветка, полному сладкого яда.

Шесть серебряных угловатых коленцев, выкованных недоброй рукой, чтоб очертить серую сердцевину, полную клубящегося тумана…

И в самом центре его – крошечная белая фигурка, скачет, размахивая палочками ручек, сгибает тощие ножки, приближает к смотрящему внутрь лицу раззявленную дырочку черного рта.

– Эко-ико, ала-кус-кус, ммаааа. Угур-муг. Муг-умго!

Хаидэ отпрянула, сдерживая дыхание, чтоб не наглотаться серого дыма. Как на чужую, смотрела на свою руку, сжимающую серебряные черненые уголки, пролезающие между пальцев острыми крючьями. Чего он хочет? Кто там?

Серебряная игрушка мелко дергалась в руке, шевелились крючки, ощупывая темный холодный воздух. И прижимаясь к пальцам, замирали, стискивая их.

Выплыла из темноты другая рука, свободная, растопыривая пальцы, помедлила, паря светлой пятерней в темном киселе. А сзади в шею вдруг задышал кто-то мерно и тепло, тыкаясь носом и губами.

Лицо Хаидэ стало вдруг стенкой, отделяющей тепло от холода, влажную комковатую темноту от того, что сейчас за спиной и затылком, родное, живое и настоящее.

И не дожидаясь нового бормотания скачущей в шестигранной дыре фигурки, женщина решительно накрыла пустоту ладонью, сомкнула пальцы поверх дергающихся крючков. Упрямо нахмурясь, надавила ладонью на холодные грани. Шепот стих, уголки и завитушки замерли, превращаясь в обычный металл, холодный и чуть влажный от тепла ее кожи.

«Вот так!»

Держа руки на весу, она резко открыла глаза в темноту. Прислушалась к мерному дыханию рядом. И, улыбнувшись, села, не размыкая рук, будто держала в них пойманную рыбу. Встав на колени, медленно выбралась из палатки, потряхивая головой, чтоб освободиться от завернутого полога. И поднялась перед сонно тлеющим костерком. Оглянулась. Ни единой звезды и ни одного просвета в кромешной темноте вокруг.

Мягко ступая босыми ногами, прошла между палаткой и очагом. Шла, нащупывая ступнями влажную от росы траву, покалывающую кожу остями колосьев. Оставляла за обнаженной спиной далекое фырканье лошадей, что паслись по другую сторону. И углубившись в травы, которые остренько трогали колени, остановилась. Посмотрела вверх, где должны быть звезды. И не увидела их.

Как в черном бесконечном яйце, в самом центре его, стояла, держась ступнями за прикосновение к прохладной земле, укрытой сухими колосьями. Локтями за ночной холодный воздух. И руки вытянула перед собой, все так же не размыкая ладоней.

«Мне выбирать. Вот она – темнота, и я могу населить ее. Это и будет правдой. Моим миром».

Смутно мерцая, ворочались перед глазами видения. Были тут шатры, полные яств и сокровищ. Были города, крытые красной и коричневой черепицей, и сверкали меж домов дворцы с золочеными крышами. Были войска и толпы, шумные базары, земли, реки и корабли в волнах ста морей. И прекрасные сильные мужчины с глазами, до краев налитыми желанием. Женщины, клонящие головы, так что видны были ей проборы и косы на покорно согнутых спинах. Старцы, кивающие собственной мудрости, и дети, рожденные, чтоб стать воинами. Неторопливо и мерно ворочалась вокруг нее жизнь, спала, шевелясь, и ждала, куда обратит светлый взор обнаженная женщина, держащая в руках ключ от ворот темноты. Ждала, когда осознает – ей решать. И ахнув, преисполнится важности собственного предназначения.

Но стоящая в травах не задержала свой взгляд ни на одной показанной ей картине. Улыбаясь, повела зазябнувшими плечами, и легко, без заминки встряхнула руки, размыкая пустые ладони. Будто отряхивала их от обычной пыли.

«Я – живу. Каждый день и каждую ночь. В этом моя радость, и даже в горестях жизни она. Во всем, что тут, что уже есть».

Обняла себя за холодные плечи. Поднимая к небу лицо, смотрела на звезды, что сперва по одной, а после сразу горстями, прорвали кромешный мрак, мерцая и перемигиваясь.

В дальней траве не просыпаясь, пропела птица, смешным тарахтящим голоском. Из-за невысокого холма мерно зашумела морская вода, складывая себя в волны и катя их на плоский песок. Хлопнул ветер раскрытым пологом маленькой палатки. И луна, выкатываясь из-под круглой косматой тучи, залила живую степь ярким голубым светом.

Смеясь, Хаидэ торопливо пошла обратно, придерживая высокую траву руками. Над черной палаткой навстречу ей затрепыхался неровный флажок, показывая лунному свету то белый круг солнца на одной стороне, то серп луны – на другой. Ветер играл куском полотна, сворачивая его, и казалось, солнце с луной сплелись. Как и положено, показывая далеким всадникам, тут стоянка, где живут только двое, и будут жить, пока луна не уйдет в будущую темноту умирающим узким серпом. Не тревожьте тех, кто поддерживает маленький костер. Это время их счастья.

Рядом с палаткой неяркое красное зарево очерчивало черную фигуру, похожую на огромный валун. Услышав женские шаги, валун зашевелился и стал расти, вздымая широкие плечи. Хаидэ со всего маху ударилась грудью в живот великана и прижалась лицом к мерно стучащему сердцу. Обхватила руками теплые бока, пытаясь сплести за широкой спиной пальцы.

– Посмотри, как тихо, и как красиво, Нуба. Правда? Слышишь, как цыкают степные оружейники? Даже ночью трудятся.

Мужчина смотрел сверху на голубоватое счастливое лицо с темными глазами. Снова сел, подхватывая послушное тело и усаживая женщину на колени, прижал к себе, покачивая.

– Когда я лежал в пещере, и вокруг меня расцветали белые цветы, пахли сладко, медом, я думал о том, как иду по сухой траве, и когда пятки ударяют, то глина поет. А вокруг солнце, много солнца, и цыкают кузнецы, без перерыва. Лето, жарко.

– Да, любимый мой.

Они молчали, слушая ночную степь. За холмом шумело море. Хаидэ тихо засмеялась тому, что утром они поедят, и целый день будут валяться на теплом песке, нырять, доставая ракушки, жечь костер и кормить друг друга. Любиться.

– Мне снилась Ахатта. Она счастлива там, за снеговым перевалом. И я счастлива ее счастьем.

– Беслаи нашел свою женщину. Вот как бывает, а? Ты не жалеешь, Хаи?

– О чем?

Она поежилась и, просовывая ноги под мужскими руками, крепче прижалась к Нубе. Тот нащупал плащ и неловко накинул, укрывая ее с головой. Хаидэ завертелась, освобождая смеющееся лицо.

– Она стала богиней, избранницей молодого бога. А ты осталась тут, на земле.

– Я не хочу чужих судеб, родной мой. Я выбрала себе свою. Ты знаешь, Паттахха сказал, нет мне предначертанной, а значит, могу выбирать сама. Я выбрала тебя, помнишь? На Морской реке, сказала – он мой. Тебя. И степь.

– Не вертись, ветер холодный. Дай укрою плечи.

Наклоняя голову, он рассматривал уцелевшим глазом ясное лицо, на котором, как тени, сменялись мысли, не скрытые от него. Грусть и радость, надежда и любовь.

– Ты сама степь, Хаи. Степь над морем. Ты родилась, чтоб говорить всем о том, что жизнь полна радости, даже если она тяжела и полна невзгод.

– Я не хочу говорить, никому ничего. Я не сумею, Нуба мой. Мне бы просто жить свою жизнь. Как всем.

Мужчина выпростал руки из-под плаща, обнял, сминая ткань поверх женских плеч. Улыбаясь, покачал головой.

– Тебе и не надо говорить. Ты просто живи. Я знаю твой секрет, тайная жрица.

– Да? Скажи скорее, мой страшный черный воин. Я сама вот не знаю своего секрета. Так и помру в неведении.

– Ты не боишься жить.

Улыбнулся, чувствуя, как от улыбок уже болят скулы, но что поделать, если каждый взгляд на нее, на ее светлое лицо, полное жизни, живые глаза, брови, губы и скулы, каждый взгляд снова перекашивал его лицо счастливой, наверное, глупой и странной улыбкой, блуждающей среди шрамов.

Она покивала в ответ. Сказала важно:

– Да. Мы с тобой смело продолжим жить, доедим зайца, которого не осилили вечером, и снова будем любиться. Так? А утром смело полезем в море, пока оно еще теплое. И я не побоюсь потребовать себе много вкусных ракушек. Знаешь, что говорит Цез про мясо морских ракушек? Они заставят тебя смело броситься на меня еще тысячу раз.

– Не нужны мне для этого ракушки, глупая Хаи!

– Не скажи. На всякий случай я смело заставлю тебя съесть их целый мешок.

У склона холма черный Брат, облитый лунным серебряным молоком, вскинул голову, слушая, как смеются люди. И снова опустил, медленно пощипывая траву рядом с белой Цаплей.

– Ты, наверное, прав, мой люб, мой муж. Я не боюсь. С тобой я не боюсь жить долго, и пусть моя красота уйдет в наших детей. А потом будут внуки. Я буду бояться за них, и за тебя тоже. И за каждого воина племени, и за их женщин тоже. Но этот страх не скует меня. Я все равно проживу свою жизнь. Даже если ты найдешь себе новую Мауру, я, конечно, сперва тебя убью, а после вздохну, поплачу и буду жить дальше.

– Хаи!

– Хорошо, не убью.

– Я всегда буду только с тобой.

Она вздохнула, наслаждаясь счастьем. Пусть говорит. Ему неведомо, и ей тоже. Но разве сейчас это важно?

– Люб мой, ты будешь меня ругать? Ну, когда-нибудь? Мало ли.

– Буду. И ты будешь ссориться со мной. Но за ссорами ты знай – я всегда люблю. Поняла? Да что опять крутишься? Куда собралась?

Она решительно сползла с его колен и отвалила камень, скрывающий завернутые в полотно остатки мяса.

– Зря я сказала про зайца. Давай его доедим сейчас, а? И уйдем в палатку. Нам нужно торопиться, люб мой. А то вдруг ночь кончится, и мы не успеем еще…

Нуба расхохотался и помог ей вытащить сверток. Ели быстро, облизывая пальцы и поглядывая друг на друга. Напились воды из полупустого меха. Ополоснули руки и лица, брызгая друг на друга водой. И вставая, Хаидэ стала серьезной, скинула с плеч плащ, отдавая его Нубе.

– Ты подожди, короткое время. Мне нужно сказать.

Он кивнул и сел у раскрытого полога, прижимая к животу скомканный, теплый от ее тела плащ. Женщина отошла, встала с другой стороны костра, опустив руки, теплый свет живого огня озарял колени, живот с темным треугольником и мягкой впадиной пупка, груди с небольшими сосками. А сверху в поднятое к небу лицо лился голубой свет полной луны.

– Спасибо тебе, учитель Беслаи, за то, что прожил вторую земную жизнь одновременно с моей, и был мне другом. За счастье названной сестры моей Ахатты благодарю тебя. И за то, что Теренций снова может видеть нашего мальчика. Спасибо тебе, за то, что наш сын стал ему настоящим счастьем и сохранит в нем человека. За тех людей, которые рядом со мной, я благодарна тебе, Беслаи, за Казыма и Теку, за девочку Силин, и прими с заботой сестер ее, тех степных ос, что рано ушли за перевал, как принял ты храброго воина Исму. Дай ему счастья и настоящей любви, которых не довелось узнать на земле. Я могу говорить долго, брат мой Абит, но мой люб ждет меня, пока я молода и мне сладко засыпать в его руках. Ты ведь знаешь теперь, как это! Я не могу просить у тебя жизни из одних радостей, но дай нам прожить ее вместе. Пусть мы состаримся, но пусть наша любовь не умрет.

Ее лицо улыбалось и хмурилось, озарялось надеждой и радостью, переходящей в грусть. Красным отсвечивали локти, а на ладонях, поднятых к небу, лежали яркие голубые блики. Волосы, перепутавшись кольцами, укрывали плечи. Она говорила все тише, и последних слов Нуба не разобрал, да и не стал вслушиваться, поняв, что обращены они уже не к Беслаи, а к его любе, его жене Ахатте.

И пошептавшись с подругой, Хаидэ опустила руки, протянула одну над темной травой, смазанной лунным светом по гладким краям колосьев.

– Благодарю и тебя, демон Йет, за то, что мое тело не забывает о том, что такое сладкий любовный яд. И тебя благодарю, небесная дева Мииса, за то, что не даешь сладкой отраве изменить мою кровь. Все вы нужны, для жизни. И пусть так и будет.

Она опустила голову, волосы свесились, закрывая грудь. Снова обхватывая руками голые плечи, обошла костер, опускаясь на колени перед пологом. Нуба, обнимая, подтолкнул ее внутрь. В тесном пространстве палатки Хаидэ легла, обхватывая большое тело и притягивая к себе. Нуба поцеловал мокрые щеки, осторожно вытирая слезы бугристой, рассеченной шрамами своей щекой.

– Зачем ты плачешь, люба моя, моя жена Хаи? Что?

– Так ярко, и птицы. Скоро утро, да?

Он остановился, нависая над ней. Покачал головой, удивляясь и радуясь.

– Нет, люба моя. Нет. Ты вошла в безвременье, куда до сих пор ходил только Патахха, сражаясь с чудовищами. А ты просто вошла и взяла меня туда. Ночь еще не перешла середину!

– Правда? Ох…

Перейдя к другому склону, Брат встал подремать, опустив красивую морду. На его черной спине лежала белая голова Цапли. Время от времени кони переступали ногами, плавно, будто танцуя во сне. Медленно-медленно. Не слушая, как шепчутся, смеются и вскрикивают люди в маленькой палатке. Двое, что снова остановили время. Как делали каждую ночь в огромной степи над теплым зеленым морем. И лишь нынешней ночью поняли это.

Мелетиос и Маура

«И хотя я устал, заполняя свои свитки перипла, все же не лягу, пока не впишу дневные мысли в другой свиток, который лишь для меня.

Мы прибыли в маленькую деревню, стоящую на границе белого песка, покрытого зарослями мангра и бескрайних пустошей, уводящих вглубь огромной земли. Долгий путь от Эвксина, через несколько внутренних морей, через трубу морского пролива, огромного, как соленое небо, и после через лазурное море, окончен. Вернее, окончена общая часть нашего пути. Ноушу трепали ветры, и еще долго простоит она у пустынного плоского берега, пока папа Даори не закончит ремонт, одновременно разбираясь с товарами. А потом попрощается с нами.

Это и грустно и странно. Но размышлениями о чувствах я завершу эту запись, а пока изложу последние события и мысли о них.

Два вестника были посланы нам в нашем морском пути. Второй догнал Ноушу, когда мы готовились к последнему переходу, через лазурное море. Я пишу о втором сначала, потому что мне кажется это более важным. Итак, вестник из страны степных курганов, с моей родины, которую увижу ли когда-нибудь. Догнать Ноушу не было трудно, в каждом порту Даориций подолгу стоял, торгуя и меняя, подбирал те товары, что повезет он к черным берегам. То, что дорого и не тяжело, да чтоб можно было набрать хорошей стражи, для охраны от морских татей драгоценных масел, мехов, тайных эликсиров и волшебных порошков для лечения. И конечно, легконогий гонец, чья судьба – лететь, толкая землю крылатыми сандалиями, не заботясь о пище для команды, о товарах и слитках, каждый день делал дважды от нашего пути.