Текст книги "Хаидэ (СИ)"

Автор книги: Елена Блонди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 54 страниц)

Глава 19

Лето вступало в самую золотую пору, когда еще травы сочны – лишь выбили тяжелые колосья, но не высохли до корней, когда утренние росы клонят к земле множество ярких цветов – синие лоскутки ленка, желтые звездочки лапушек, красные пятна маков, белые полоски девичьих сережек, сиреневые прозрачные комочки берег-травы. И все сверкает. Улыбается, кидая свистящим птицам горсти запахов. Рощицы сливы уже стряхнули тонкие лепестки, но их еще не унесло ветром – лежат в зеленой тени, как легкий теплый снежок. Мягкой линией рисуя пригорки и впадины, усыпают спуск к берегу безымянной речки, почти скрытой кустами ивняка, что полощет в воде гибкие ветки.

Ахатта ехала рядом с Хаидэ, обе молчали. Княгиня глядела вперед, придерживая Цаплю, думала свое. А ее подруга маялась. Задумавшись, внезапно вздрагивала, щурила узкие глаза, украдкой поглядывала на Хаидэ, тут же отводя взгляд. Иногда будто невзначай проводила рукой по груди, нащупывая под рубахой подвеску. И успокаивалась на время. Только лицо становилось холодным, и пропадал блеск из глаз.

– Тут спустимся, – сказала Хаидэ, убирая с виска мокрые от жары волосы. Легонько пихнула коленями Цаплю и та стала осторожно, приседая, сходить по склону на желтый песок. Женщина спрыгнула, улыбаясь подруге.

– Твой Убог, сестра, все же послушался и остался?

– Я запретила. Нечего слушать женские тайны. А Техути?

Хаидэ сделала беззаботное лицо.

– Они с Наром поехали в лагерь к мальчикам. Знаешь, он хорошо бросает нож.

Ей хотелось говорить о Техути. Рассказывать о том, как он красив и что сказал вчера, и что она поняла про него, когда разглядывала утром его серьезное лицо. А еще он смешно зевает.

Но, не пристало. Даже сестре.

И Хаидэ, оглядевшись, махнула рукой девочкам, показывая, где расположиться. Те спрыгивали с лошадей, закидывали поводья на седла и тихо переговариваясь, шли к воде – ополоснуть жаркие лица, а после сносили в кружок плоские камни, усаживались, скрещивая или подгибая ноги, укрывая их длинными юбками. Ждали.

– Ну, что же ты, – сказала Ахатта, увидев, что подруга медлит, – иди, они ждут.

– Ахи. Я делаю это только, потому что…

– Я знаю, сестра. И тоже сяду слушать.

Возвращаясь от полосы мокрого песка, Хаидэ отжимала конец косы, попавший в воду, и думала, усаживаясь на камень перед полукругом девчонок – да что я скажу им, как…

Лица семи старших девочек – круглые и худые, с внимательными глазами, смотрели, не отрываясь. И Хаидэ мысленно вздохнула, и кашлянула тоже мысленно, помянула недобрым словом все прожитые у Теренция годы, про себя – чтоб ни единым движением лица не выказать недовольства или горести. Сказала:

– Я не буду сыпать слова, что налипают на уши и тянут в сон. Скажу лишь о том, что важно. Что вы должны знать о мужчинах и о себе. Прочее – песок и пыль. Вы слушаете?

– Да. Да. Да, высокая Хаидэ, дочь Торзы и мать Торзы. Мы слушаем.

Девочки, еле достигшие пятнадцатилетия, – такие разные, и такие красивые. Большая серьезная Мората с крупными кистями, сложенными на синем подоле широкой юбки. Ее мать родилась в стойбище, как и бабка и мать ее бабки. Маленькая Айя – дочь воина и наложницы, которую тот возил с собой, а после продал в богатый дом, когда девочка подросла, и сама захотела остаться с отцом. У нее светлые тонкие волосы и синие быстрые глаза под почти белыми ресницами. Подружки зовут ее снежным зайцем. Хейнака – очень похожая на Ахатту, когда та была девочкой: такая же тощая, но стремительная, волосы прекрасные черные, косы почти до колен, и узкие глаза нет-нет и полыхнут ярким огнем. Спокойная Лиин, с ровной спиной и гордым маленьким подбородком – ее нашли рядом с убитой матерью в разоренной деревне и Хойта взял ее себе, под смешки товарищей, что теперь вырастет ему молодая жена. Заботится о ней, как о родной дочери, помня – когда небесный учитель Беслаи уводил мальчиков, с ним уходили и девочки. Если все у них сладится, будет и взрослая любовь, знала Хаидэ. Племени, которое так невелико, нужна свежая кровь. Но не нужны толпы рабынь и наложниц, что замедляют степные кочевья.

– Снимите платья.

Она встала с камня и пока девочки переглядывались, стащила сапожки и скинула с бедер широкую юбку, распустила шнурки на кожаном жилете, надетом поверх рубахи с широкими рукавами. Силин сделала то же самое, бросая вещи на песок и выразительно подстегивая учениц взглядами.

Хаидэ переступила через упавшую юбку и направилась к речке, вошла по пояс, поворачиваясь к девочкам. И, набирая в ладони холодной воды, плеснула на грудь.

– Женщина может пахнуть собой, но подмышки, шея и ноги всегда должны быть чисты, если это не битва и не дальний переход. Но мы с вами будем учиться – не кочевать, а приклеивать к себе мужчин. Тут вымойте крепко, и тут. Ладошкой. И даже здесь.

Она поворачивалась, подставляя солнцу блестящее тело, говорила, плеская в девочек водой. Те смущенно смеялись, старательно повторяя ее движения. Только Ахатта стояла на берегу, полускрытая кустами ивы, опустив голову, смотрела на песок.

– Иди к нам, Ахи!

– Я…

Она сглотнула, не зная, что сказать, провела рукой по спрятанной подвеске и, будто та подсказал нужные слова, ответила, смеясь в ответ:

– Кто-то должен следить за степью, мокрые рыбы. И защищать ваши платья и юбки.

Хихикая, девочки выбегали на песок, кидались к вещам, отжимали намокшие волосы. Хаидэ прошла к камню и села, расплетая косу.

– Постойте на солнце. И одевайтесь.

– Уже? – удивилась Хейнака, закидывая за голову блестящие руки и потягиваясь, так что солнце сверкнуло на впалом животе и ребрах.

– Голой может быть и ощипанная курица. Вы красавицы, но одежда нужна.

Свежие, пахнущие холодной речной водой, они снова сидели на камнях и песке, распустив по плечам волосы.

Хаидэ медленно повела рукой, приподнимая подол юбки выше колена.

– На что вы смотрите?

– На твою ногу, госпожа!

– Нет, – она убрала руку и поднесла ее к волосам. Глаза девочек последовали за ее жестом.

– Вы смотрите на руку. Она приглашает. Потому нужно уметь говорить руками. Вот пальцы сложены и касаются щеки, а теперь – один тронул губы. Смотри, как я хочу поцеловать тебя, сказал он тому, на кого смотрят глаза. А опуская руку, чтоб скромно положить ее на платье, коснитесь груди, еле заметно, но не меняйте лица, не делайте голодного вида. Мужчины просты, ваши пальцы, танцуя в воздухе, сами поведут за собой их глаза.

– А если я помашу руками, а мужчина откажет мне? – озабоченно спросила Мората, старательно копируя жесты.

– Твоя гордость тут не важна. Важно знание: откажет он или пойдет за тобой, лишь одного не простит – пренебрежения. Каждый из них верит, что достоин страсти и вызывает ее мгновенно и у всех. От бревна до курицы.

Она рассмеялась звонкому смеху девочек. Любовалась ими, а они не сводили с нее блестящих глаз. Ахатта замерла на краю пляжика, глядя исподлобья.

«Ей нравится. Вспоминает тех, что ложились на ее тело, и она сейчас горяча, глаза ее блестят, а губы пересыхают от страсти. И мои девочки – они уже совсем ее… А по ее телу видно, что рожала недавно. Живот и грудь…»

Глаза Хаидэ нашли ее взгляд и посмотрели ясно и прямо, без испуганного заискивания и попыток извиниться. Ахатта отвернулась и скрылась за круглыми гнущимися зарослями ив. Отводя рукой тонкие ветки, другой сжимала через рубаху подвеску.

…Ей даже не стыдно. Говорит стыдные вещи, которым научена Силин, девчонка, проданная в веселый дом, и говорит так, будто это шутки, смех и удовольствия!

Продравшись сквозь гибкую чащу, Ахатта выскочила на песок к самой воде. Встала, прислушиваясь. Мягкий голос княгини протекал через ветви, как настойчивый ветерок, которому нет преграды.

– Одежда волнует мужчин больше нагого тела. Но везде по одежде должны быть входы – несшитые полотна юбки, не завязанный шнурок на рубашке, приподнятая над коленом складка, зашпиленная украшением. Входы нечаянные, будто это случилось само, или намеренные, искусно заколотые булавками и заколками. Мужчины любят тех, кто предлагает себя, но делает это…

Ахатта ступила в воду, нагибаясь, плеснула ледяного холода в горящее лицо. Она не понимала, что происходит внутри, казалось ей, там – ураган, перемешивающий волны в глубоком заливе, схваченном каменными берегами. Не идут они чередой, мерно выкатываясь на берег, а толкаются, рычат и бросаются друг на друга, дерутся, лишая сил. Мысли бились, схватывались, подсекали, и вот одна уже карабкается выше, победно выкрикивая себя, а под ней трепыхаются побежденные, слабо повторяя свои «нет».

«Как радостно пустилась она перебирать воспоминания и говорить их. Ей это удовольствие, а еще большее – вымазать в сладкой грязи девочек, не ведающих мужчин. Она просто пришла и раскрыла рот, болтая, и тем отбирая моих, моих Степных Ос, потому что ей нужно, чтоб все вокруг принадлежало ей!»

«Нет! Она делает верное. То, что нужно делать, мы ведь все решили, что настало время… Тащит на себе то, что ты – верная жена и глупая телица, не сумела бы сделать. И после, выучив, отдаст их тебе».

«Она бросила своего сына. Потому что он не важен ей. Плохая мать, плохая. Не годная мать!»

«Нет! Все племя ее дети и ее ноша. И там, где ты вольна плакать и совершать глупости, она стоит и делает шаг и еще один…»

«Так же она бросила и меня, свою сестру. Мой сын там, в недрах горы, может быть, умирает – отравленный. А я должна слушать, как вместо того, чтоб вихрем мчаться на помощь, она занимается любовью, вершит дела, да еще и тешит женскую суть медовой болтовней!»

«Нет…»

Но мысленные возражения звучали слабее и слабее, превращаясь в шепот.

Ахатта подхватила подол, выходя на блестящий мокрый песок.

– Мужчины любят говорить о себе, стоит лишь распахнуть глаза и округлить рот, как они утопят вас в словах. А те, что не любят болтать, все равно раньше или позже ответят на верно заданные вопросы.

– Верные это как, высокая госпожа?

– Хвалите его, спрашивая. Трогайте рукой шрам на мужском плече, и заранее ужасаясь, спросите о тигре. И пусть шрам оставил соседский петух, вам он скажет…

Опуская лицо, Ахатта пошла в сторону от смеющихся девочек, туда, где глина обрыва, ссыпаясь, открывала светлые лбы камней.

– Солжет? Пусть. Важно не что сказал, а как говорит. Следите за тем, как…

«Ненавижу ее…»

«Нет…»

– Уметь в любви женщина должна все, но пусть взявший думает, что это он…

«Я ли думаю это?»

«Нет! Нет…»

Оскальзываясь, Ахатта вскарабкалась на обрыв и, обходя, чтоб не заметили, вернулась снова, с другой стороны приближаясь к пасущимся на пологом склоне коням. Дрожащими губами шептала ласковые слова, подтягивая поводья и незаметно отводя свою кобылу от остальных. Та, пощипывая траву, послушно следовала за хозяйкой.

– Нельзя рассказать сразу все. Вы видите – это огромный мир, полный жестов, движений, взглядов и запахов, да без числа в нем всего. Завтра мы будем говорить об одежде, а сейчас я покажу, какие места на теле нужно умащивать специальными маслами, чтоб сделать их шелковыми, для того…

Голос стих вдали. Ахатта взлетела в седло, уже не боясь, что ее заметят. Сунула руку в вырез и, вытаскивая подвеску, бережно уложила ее поверх светлого полотна рубашки. Она поскачет одна – никто не увидит знака. Пока никто. После – все будет по-другому. А сейчас ей надо лететь, быстрее, быстрее, чтоб выслушать свои новые мысли, выстроить их, и стребовать с них новое решение.

– Я! Я – Ахатта, живущая жизнь, полную страданий, что закаляют меня! Пришло время новых истин и нового света!

Хаидэ замолчала посреди фразы и, прислушиваясь, кивнула Силин. Та, вскочив, понеслась к лошадям и, снуя между них, вернулась, с растерянным и огорченным лицом.

– Госпожа Ахатта уехала!

Княгиня подняла руку, утишая девичий шепот.

– Пусть едет, она решила вернуться в лагерь. Мы скоро двинемся тоже.

На середине дороги к стойбищу летящую вскачь Ахатту встретил Убог, замахал рукой, обеспокоенно улыбаясь. Хотел что-то сказать, но она не дала.

– Где твоя походная сумка, певец? С собой?

– Да, добрая. Всегда у седла. Рыб – сильный конь, так я ее не снимаю.

– Едем.

И, обходя лагерь по широкой дуге, она пришпорила серую Ласку. Рыб послушно рысил рядом. Убог заглядывал сбоку в решительное лицо женщины.

Когда лагерь остался далеко позади, и вокруг только степь бросала под ноги коней ковыльные волны, Ахатта натянула поводья и спешилась.

– Я хочу что-то сделать, певец. А перед тем сказать. Иди сюда.

Он спрыгнул рядом. Беря его плечи, женщина прижалась к мужской груди, так что снова упрятанная под рубашку подвеска укусила ей кожу. В памяти зазвучали недавние слова Хаидэ, которые та говорила девочкам. Целуя мужчину в шею, Ахатта мысленно рассмеялась. Вот и первый урок твой, княгиня, посмотрим, правильно ли учишь…

– Убог… Я растеряна. Я страдаю. Никто не поможет мне, никто не сумеет помочь. Только ты – твоя доброта и твоя верность. Скажи, верен ли своей госпоже Ахатте?

– Я… – он подхватил ее за талию, бережно опуская наземь, а она падала навзничь, подламывая колени, разметывая по траве черные прекрасные волосы. Смотрела с мольбой, приоткрывая рот навстречу его губам и словам.

– Все, что хочешь, сделаю я для тебя. На смерть пойду и спущусь в нижний мир. Чтоб защитить – все.

«Знайте, хоть и одинаковы в целом, мужчины нуждаются в разных ключах. Если один готов на все, чтоб вечно слушать лесть, а другой обрадован, что может окунуться в сладкую грязь, не спугните того, кто благороден и чист, такому нужна чистота».

– Да! Только защиты прошу. И любви. Я устала быть нелюбимой, певец. Только тебе могу отдаться, доверяя себя.

– Да. Да, моя… любимая.

Она бережно оторвала от своего лица лохматую голову. Держа за виски, посмотрела в глаза, взглядом прямым и ясным, каким недавно смотрела на нее Хаидэ, но до краев полным отчаяния.

– Поклянись мне! Поклянись, что доверишься, не станешь спрашивать лишнего. И – возьми меня сейчас.

– Ахи…

– Я – женщина прошу тебя – о великой милости мужчины. Если тебе не противно мое тело, возьми! Пусть это будет твоя клятва. Позволь мне отдать себя в твои руки.

Прерываясь, молящий голос утих. Пришли на его место высокие песни жаворонков, скрипы степных кузнечиков, шелест травы под теплым ветром.

Мужчина стоял на коленях, с нежностью оглядывая страдающее лицо любимой. Кивнул, бережно, как ребенка, укладывая на белые пушистые стебли.

– Я, певец и охотник Убог, беру тебя, Ахатта. И отдаю тебе свое сердце – навсегда. Теперь мы – одно.

Она откинула голову, плавно принимая тяжесть мужского тела, глядя поверх широкого плеча в небо, что становилось все выше, вздымаясь прозрачным куполом, и там, в звонкой голубизне, птицы парили так высоко, что казались горстью маковых семян, брошенных в небесное молоко.

Улыбнулась птицам яркими, бережно и сильно нацелованными губами.

Он пойман, простой, сильный и добрый – пойман ее силками. И станет служить – он поклялся.

Вечером, ведя в поводу Цаплю, Хаидэ возвращалась в стойбище с берега морской реки, рядом шел Техути, срывая и отбрасывая пушистые шарики цветущего чертополоха.

– И Убог с ней?

– Его тоже нет, утром был, а потом куда-то делся. Прикажи Хойте или Казыму, они разыщут след и найдут их.

– Нет. Может быть, сегодня у этих двоих получится что-то. Пусть побудут вместе, в большой степи. Пусть никто не ищет их.

– Ты права.

Золотой вечер ложился на травы мягко, как светлая кисея, тяжелел, наливаясь бронзой, и дневные звуки уходили под него, становясь приглушенными, будто боялись нарушить свой только пришедший сон. Только запахи не спали, плыли волнами, кутая с головой, догоняли, перемешиваясь, и к ним подходили еще и еще – те, что только очнулись и вышли из прошлой ночи, чтоб встретить другую ночь, стоящую на пороге.

Техути замедлил шаги, поглядывая на княгиню. И та улыбнулась, бросая поводья.

– Я не один хочу остаться в степи, любимая?

– Что тебе делать в степи одному, любимый?

Он рассмеялся, обнимая ее. Степь улыбалась, принимая два тела, и травы клонились, рассматривая брошенный наземь плащ и людей, сминающих грубые складки.

– Вот счастье, – шептал, и Хаидэ кивала, жмурясь и снова открывая глаза.

И снова это было так огромно, что ей хотелось ощупать себя руками, проверяя, есть ли границы, или все разлетелось и уже невозможно собрать, отделяя себя от коленчатых стеблей, резных листьев в белом пуху, зубчатых колосьев, перепархивания птенцов у самой земли, нырков бабочек вверх и вниз над мягкими остриями зеленых копий.

– Теперь я знаю, почему Убог сочиняет нескладные песенки. Если он живет так, как я сейчас, как мы сейчас, то он самый счастливый. И самый несчастный. Ведь каждый новый птенец – это его жизнь, каждая крошечная смерть травы – и его смерть тоже.

– Я понимаю, о чем ты.

– Нет. Нет ему несчастья, потому что и смерти эти – одно сплошное счастье.

И вытягиваясь, изгибаясь луком, дрожащим от напряжения, она закинула руки за голову и вдруг закричала, звонко, с переливами, как кричат весенние птицы, мучаясь страстью. Техути, хватая ее руки, тыкаясь лицом в горячую кожу и целуя все, что попадалось на пути его губ, расхохотался, наваливаясь и откидываясь, когда она завозилась, выскальзывая и борясь с ним.

Лежа рядом и глядя, как наливается зеленой дрожащей слезой сережка Миисы, Хаидэ проговорила:

– Пусть они сегодня так же. И не меньше. Пусть им – такое же счастье.

Глава 20

– Эй!

Сидящая у высокого зеркала девочка вздрогнула и обернулась, кладя на столешницу резной гребень.

– Не крути головой. Ты! Чеши волосы, как чесала.

Теренций покачнулся и, уцепившись за край дверного проема, выпрямился, глядя из-под насупленных бровей. Девочка закусила губу и снова взяла в руку гребень. Медленно с силой провела по длинным волосам, завитым в крупные кольца.

– Та-а-ак, – одобрил купец, наклоняя голову к плечу, – еще. Та-а-ак… Ты ходила в мойню нынче?

– Я не успела, господин. Сейчас…

– Сиди! Обой-дешь… ся. Оставь этот светильник, что у зеркала. Я скоро.

Тяжелые неверные шаги удалялись вниз по ступеням. Вот послышался низкий голос, запевший начало площадной песенки. И смолк на полуслове, сменяясь чертыханием.

– Гайя! Гай-яа! – закричал Теренций в перистиле, – бесовка, где мой сын?

Девочка бросила гребень на столик и, вскочив, подбежала к двери, неслышно ступая босыми ногами, спустилась до середины лестницы, и встала, прислушиваясь.

В перистиле топал и ворчал Теренций. Захлопали крылья, и скрипуче заорал павлин, убегая.

– Демон-ская курица! Чтоб тебя. Пошла вон! Где мой наследник, Гайя!

– Мы уже тут, мой господин. Осторожно. Смотри, он улыбается тебе.

– Мой маль-чик…

Хмельной голос размяк, хлюпая. Детский плач стих, и Мератос, стоя на лестнице, услышала довольное гульканье и умиленные причитания счастливого отца.

– Вот он! Мой царевич. Все, что нажил, все остается ему, моему маленькому Аполлону. Моему Аникетосу! Да будут дни его… Гайя, да не кудах-чи, не уроню. Я силен! Я – отец!

– Ты бы почаще заглядывал в детскую, мой господин, и пореже в кувшины.

– Молчи! Плетей да? Захотела ты. Одна старая карга уползла в степь, теперь вот ты – учишь…

– Давай. Мальчику пора спать.

– Бери. Да береги. Там стоят воины? – Теренций грозно икнул.

– Двое, мой господин. Никогда не спят.

– Еще! Пусть еще, вот – раз-два, двое, да. Чтоб четверо.

– Ты отправил шестерых с караваном. Если будут стоять четверо, кто сменит их?

– Мол-чи! То мой караван и купцы привезут мне золота! И мехов! Я же все, все для него, для моего маль-чи-ка.

Мератос подхватила тонкий подол и медленно пошла вверх по лестнице в спальню княгини. Пухлые губы кривились и глаза наливались злыми слезами. Старый медведь каплет слюнями на своего степного выродка, а ей приказывает пить зелье каждый день, чтоб не понесла от него. Сам берет у рабыни чашу и, покрикивая, следит, чтоб выпивала до капли. Смеется. Хитрый, хоть и пьянчуга. И что ей с того, что жирный боров задарил ее одеждами своей жены, если все, что имеет, оставит наследнику и тот у него будет один?

Она снова села к зеркалу и глядя себе в глаза, тщательно расчесала волосы. Поднялась, отстегивая булавки с плеч и не снимая зеленого хитона, улеглась на постель, укрытую парчовым покрывалом. Светильник тянул вверх рыжий хвостик пламени, бросая по углам колеблющиеся тени. И по ее лицу тоже пробегали тени, как длиннолапые пауки, меняя черты.

– Лежишь? Правильно. Хорошо. Ум-ница.

Протопав от входа, встал, покачиваясь, разглядывая размытое сумраком круглое лицо с жирно наведенными глазами. Протянул руку, стягивая с плеча хитон.

– Фу. Как ты воняешь! Сколько твердил я тебе – княгиня должна омываться пять раз на день и встречая мужа – еще раз. Но разве волчицу выучишь жить в городе. А? Я кого спрашиваю? А?

– Прости меня, великий мой муж, я грязна и дикарка, – проговорила Мератос выученные слова.

– Так и есть. Поворачивайся! На колени! Быстро! Как надо просить своего господина?

– Возьми меня, мой господин, мое тело горит и просит тебя.

– Ах ты, кобылица ты п-потная. Что, чешется у тебя, да? Тебе бы только валяться и хватать ртом мужиков. Сколько у тебя было их? А?

– Многие сотни, мой господин.

– Ах, ты… – он зарычал, захлебываясь и намотав на руку светлые волосы, дернул к себе голову девочки. Ударил ладонью по щеке, толкнул на постель, снова дернул, стаскивая на пол. Беспорядочно хватая, хрипел, наваливаясь и плюясь, а в косящих от хмеля глазах плыла трезвая и злая тоска.

После недолгой возни прокричал имя жены и, захлебнувшись, оттолкнул молчащую Мератос, так что она повалилась на ложе ничком, закусывая зубами сбившееся покрывало. Сел рядом, нагнув большую голову к толстым коленям. И пошарив рукой по девичьей спине, натянул задранное к самой талии тонкое платье, закрывая обнаженные ягодицы. Сказал трезвым голосом:

– Прости старого дурака, девочка.

– Я люблю тебя, мой господин, – заученно отозвалась Мератос.

– И ладно. Утром получишь десять монет. И что еще хочешь? Сережки? Или браслет?

– Подари мне это платье, мой господин.

– Нет. Дарил уже. Так снесла на базар. Жадная, только деньги нужны. Их и дам.

Девочка зашевелилась и села, поправляя растрепанные волосы. Сказала угрюмо:

– Ты знаешь мужское, не женское. Я продала, потому что любишь княгиню, а не меня.

– Ишь… Так ты что, хочешь выкинуть все ее платья?

– Да. А ты купишь мне новых, чтоб только мои. – И помолчав, добавила, – мой господин.

Теренций захохотал, не глядя, положил руку на ее голову, растрепывая волосы, и подтолкнул:

– Хитрая… дочь лисы. Иди спать. Платье сними и оставь. Хочешь если, возьми что из старья Хаидэ. И – порви на клочки, погрызи зубами.

Дождался, когда девочка переоделась и, поклонясь, вышла, добавил впологолоса:

– Как я грызу тебя. Каждую ночь.

Мератос прошла перистиль и на цыпочках скользнула в узкий коридор, ведущий в детскую. Встала перед черными воинами, заслонившими вход.

– Следите как надо, за маленьким князем, да будет Аполлон щедр милостями к будущему герою. Его отец велел мне передать вам эти слова.

Мужчины кивнули, чуть вынимая из ножен короткие мечи. И девочка, кивнув в ответ растрепанной головой, повернулась и величественно поплыла обратно, придерживая подол яркого дешевого платья. В голове прыгали и метались мысли. Стоят. И не спят ведь. Простоят до утра, а там их сменят еще двое. Ну ладно, время есть, еще можно что-то придумать.

В просторной кухне, куда она заглянула, черный Лой вертелся на лавке, хватая за бока девушек, что чистили овощи. А те отмахиваясь, смеялись его шуткам. Увидев Мератос, испуганно смолкли. Та вошла, стреляя по сторонам злыми глазами.

– Что будет вкушать утром мой высокий хозяин Теренций?

– Пекарь испечет пироги с грудками перепелок и свежими ягодами.

Анатея, не поднимая русой головы, перебирала капустные листья в корзине.

– Хорошо. И пусть подадут ему орехов, сваренных на меду. Они возвращают истраченную мужскую силу.

В наступившем молчании повернулась и пошла, держа рукой подол. Вслед ей захихикали девушки. Мератос нагнула голову и пошла быстрее.

– Погоди, ягодка.

Выскочив из кухни, Лой схватил ее за локоть и потащил к выходу на задний двор.

– Пусти, черный. – она слабо, для виду, упиралась, но шла послушно.

Белые плиты были расчерчены красными линиями от факелов, укрепленных на стене, а в углу двора старая смоковница клонила вниз обильные ветви, и толстый корявый ствол утопал в густой темноте. Лой подтолкнул девочку в зазор между стволом и стеной, прижал, наваливаясь всем телом, и стал целовать, жадно прижимаясь к ее рту большими губами.

– Ох, соскучился я по тебе, ягодка. Что долго так? Он тебя бил?

– Пусти. Ну порвешь же платье. Пусти. Не тяни. Вот.

Прижимаясь к стволу, она задрала подол, оголяя белый гладкий живот.

– Ы-ы-ых…

Черные руки стаскивали с круглых плеч измятую цветную ткань.

– Ну. Скажи, скажи Лою, бил тебя старый козел, мучил? Вот я скоро куплю себе нож, наострю и отрежу жирному барану его мошну.

– Дурак. Не говори глупостей. Иди лучше, вот так. Сюда. Да, еще. Тихо!

– Ох… ты мне только дай пять монет завтра, на нож, а? Да-да…

– Не дам. На нож не дам. Ты дурак, Лой. Еще. Еще!

– Тогда просто подари Лою монеток. Лой утром пойдет на базар и принесет тебе цветных бусин. Из стекла. Ни у кого нету, а у тебя будут.

– Ты продуешь монеты в кости! На. Сюда, вот. Скорее.

– Тихо…

Он замер, когда через двор прошел повар, помахивая мешалкой, и вытирая потный лоб толстой рукой. И снова накинулся на девочку, целуя и кусая за ухо.

– Что, хорошо тебе с Лоем, а? После старого жирного беса, хорошо? Ну, скажи!

– Да…

– Любишь Лоя? Будешь всегда со мной? Ягодка… ожина моя, колючая дикая.

– Буду. Люблю.

Потом Лой сидел на корточках, откинув голову к стволу, пел сквозь зубы песенку и ухмылялся, а Мератос, покачиваясь на черных коленях, трогала пальцами блестящее от пота лицо, проводила вдоль густых бровей.

– Не надо бус, Лой. Сходи к травнице, что живет на краю базара. Принеси мне пучок свежей рыб-травы. Такие сиреневые цветочки на стеблях, как тонкие косточки. Только свежей, не сухой. Три монеты дам на траву.

– Мне всего две останется? Не пойду.

– Ты мой тигр. Три на траву, и еще тебе три.

– Четыре.

– Ах ты, черный змей.

– Вот такой я. Все девушки любят Лоя, а я выбрал тебя. Разве тебе плохо? Мне не нужны орехи в меду, чтоб я был в силе. И все это – тебе. А не хочешь, я возьму себе Анатею. И Калатаму тоже.

– Нет, нет, я утром принесу тебе монеты. Мне пора, Лой.

– Как пора? Еще рано. Давай еще поиграем, а? Повозимся. Расскажешь мне про старика. Ты так хорошо рассказываешь!

– Мне правда надо, тигр. И поскорее.

Она сползла с мужских колен и, поцеловав Лоя, убежала, на ходу одергивая платье. Тот, не вставая, раскинул к земле длинные руки и, усмехаясь, проводил девочку глазами.

В маленькой каморке, в которой когда-то лежала Ахатта, Мератос кинулась к сундучку, стоящему в дальнем углу и, пошарив в нем, вытащила маленький мех, искусно сшитый из тонких гладких кож, выдернула зубами пробку, опрокидывая надо ртом, сжала булькающие бока. Глотнув вязкой жидкости, сморщилась и, переждав тошноту, глотнула еще. Чертов хитрец Лой. Черный, как угорь, которых приносят к обеду. Если она понесет от Лоя, то даже болван Теренций не поверит, что это его ребенок. Хорошо бы он сумел раздобыть рыб-травы. Можно, конечно, самой нарвать цикуты, она растет среди сорняков. Но цикута приносит быструю смерть, которую ничем не прикроешь. И болиголов не годится, и черный дурнишник. А вот рыб-трава, от которой у человека через время случаются долгие судороги, и после вдруг перехватывает дыхание, так, что он больше не умеет дышать – это хорошая трава. Правильная. Мало ли от чего вдруг захрипел и стал синеть. Мало ли…

Не слишком высоко над ночной степью летела сова. Плавно взмахивала мохнатыми крыльями и застывала, позволяя теплому воздуху держать легкое большое тело с лапами наизготовку. Только круглая голова поворачивалась, впуская в глаза серые, белесые и черные линии и рисунки ночи. Воздух то становился тонким, как краешек пера и тогда сова опускалась вниз, к самой траве, то надувался теплом, идущим от нагретых каменных плешей, и птицу плавно вздымало выше, так что она чуть двигала крыльями, поворачивая кончики перьев, чтоб оставаться в толще полета. Отсюда сверху цветущие ковылем пятна казались светящимися покрывалами, прорезанными длинными завитками теней – это бежит газель или проскакал степной волк. А вот два черных пятна, слишком больших, чтоб считать их добычей, потому сова взмахнула крыльями, облетая повыше всадников, медленно едущих по серебряному молоку. И уркнула, когда внезапный восходящий поток вознес ее к самым звездам. Ссутулила плечи, ныряя и пошла вниз по воздушному невидимому склону, успев с высоты захватить краем глаза тусклую россыпь красных огней рядом с черным пятном большой воды. Далеко отсюда. Место, где живут люди. Туда ей не надо, там обитают крупные сычи, убивающие мышей и кроликов, и мелкие домовые совки. А она охотница степей и вон, внизу, где заканчивается белый ковыль, шелестит низкий кустарничек. Падая вниз, сова вытянула лапы и, на лету подхватив зайчонка, убила его резким ударом клюва в круглую маленькую голову. Вдыхая вкусный запах шерсти и свежей крови, выровняла полет и полетела дальше, к речке, чьи берега скрывала роща невысоких толстых дубков. К птенцам.

Двое всадников ехали шагом и черные ноги коней погружались копытами в лунное сияние ковыля.

Так красиво, думала Ахатта, оглядываясь на бесконечное светлое поле. Похоже на зимний снег, что выпадал два раза, но не холодный, а теплый и сказочный.

Снизу пахнуло родным острым запахом печальной полыни. Светлая сказка ковыля оставалась позади. Там же, где первый день их с Убогом странного пути на побережье. В рассеянной темноте, сдобренной слабым светом неполной луны, ей не видно было лицо спутника, только очертания большой фигуры с широкими плечами и лохматой, давно не стриженой головой.

«Утром надо поспать. И если его нож достаточно остер, я могу обрезать ему волосы. Как обрезала когда-то Исме, в пещере…»

Хмурясь, она одернула себя. Им – дорога. К чему глупые женские заботы. Она хитростью взяла его себе, и ничего больше.

Ничего? Просвистела в темноте птица. Совсем ничего? – Повторил порыв теплого ветерка, и Ахатта снова оказалась под большим мужским телом, что двигалось так, будто она сплетена из шелковой паутины.

Он любит. Без всякого колдовства. Вот как это бывает, женщина, когда кто-то любит по-настоящему. Так, наверное, жил Исма, купаясь в любви. В ее любви.

Она ударила пятками крутые бока Ласки, пуская ту в легкую рысь. Так мог бы жить ее сын, купаясь в материнской любви. Но теперь ее любовь отравлена. Что же делает она тут, посреди ночной степи, уехав от племени снова? Теперь уже не к мужу, и не одна, с ней чужак, хоть и добрый, но он не Зуб Дракона, ему не понять, как это – с каждым шагом натягивать прочную, зудящую от напряжения нить племенного родства.