Текст книги "Требуются герои, оплата договорная (СИ)"

Автор книги: Елена Муравьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Она не ест, не пьет, только смотрит телевизор и улыбается, – пожаловалась мама.

– Да, да, – отмахнулся Борис, боясь понять до конца смысл слов.

Его появление Катерина встретила странным возгласом. Всю дорогу до одичалой избушки в заповедном лесу, Борис пытался сообразить, что значило Катино:

– Наконец – то!

Понимание настигла на пороге нового жилища. Как ни глубоко погрязло в радужных топях сознание Кати, его, Бориса, ждала она в эти горькие дни, к нему рвалась из плена химер.

– Милый, – обрушилась новая беда. До роковых выстрелов в лесу, Катя ни разу не назвала его по имени, не показала, что понимает, кто он такой. – Где мы?

– Мы дома.

«Наконец – то. Милый. Где мы?», – Устинов судорожно вздохнул. Он правильно сделал, что привез Катю в эту глушь. Ему одному она сказала больше, чем маме и Степану за три дня. Перспектива обнадеживала и оправдывала все. Даже горе Степана.

Мама потом рассказала: обнаружив исчезновение Катерины, Степан впал в стопорное состояние. С трудом, совладав с собой, спросил:

– Катя это сделала по доброй воле или Борис увез ее насильно?

На самом деле ни о доброй воле, ни о насилии речь не шла. Катя была похожа на куклу. Живую куклу. Борис взял ее за руку, сказал: «пошли» и она покорно шла за ним.

– Где они? – несчастный, обманутый в своих ожиданиях, Богунский еще надеялся на что-то. Напрасно.

– Понятия не имею…

– Какой у Бориса номер мобильного?

Каждый имеет право на свой шанс.

– Борис? Богунский говорит. Куда ты ее везешь? Зачем?

Оправдываться было глупо.

– Пошел ты! – рявкнул Устинов.

Больше Степан их не тревожил. Впрочем, возможно это было и не так. Но в лесной глуши мобильник не работал.

Строительство дамбы километрах в ста от заповедника, разбудило сонные лесные озера. Подпитываемые подземными водами, стали они искать союз друг с другом, стекаться единым каналом, отгрызая от материковой части острова, островки, островочки. Новообразования ждала печальная участь – быть размытыми и затопленными. Мелочь уже сошла или сходила на нет; крупняки пока держались. Один из таких, размером с городской квартал, укрытый густым ельником, смотритель приспособил под дачу и сдавал отдыхающим в наем.

Желающих провести время в заповедном лесу, на необитаемом острове, хватало. С июня по сентябрь время было расписано по дням. Переменчивый май, то жаркий, то холодный, обычно служил для подготовки к летнему сезону. Нынче подготовка началась и закончилась в один день. Совращенный весомой добавкой к обычной таксе, лесник мобилизовал семейство и родню. Дом – крепкую избушку, служившую в прежние времена дальним кордоном, отмыли, проветрили, протопили. Провиант и утварь завезли. Гости зашли в жилое чистое помещение. На окнах белели занавески, на полках блестела посуда.

– Вам тут будет хорошо, – пообещал смотритель. – Это дивное место: тишь, глушь, красота. Природа, как в раю плюс полное обеспечение. Я вам и мясо, и молоко, и овощи доставлю. Недорого. Сейчас не сезон, столкуемся как-нибудь. Вот одеяла, кастрюли, картошка. Если что понадобится, флаг над домом поднимите, я тотчас подскачу. На берегу лодка есть, катайтесь сколько душе угодно. И купайтесь. Здесь бьют горячие ключи. Вода как в бане.

Проводив хозяина, Борис отправился исследовать временные владения. Потрогал рукой воду. Действительно, теплая. Он разулся, сделал несколько шагов. Со дна к поверхности змеились струйки пузырьков. Порыв ветра всколыхнул верхушки елей и сосен, те зашумели – зашептали, словно кумушки на скамейке. Дивное место, чуждый романтике, дядька, кажется, говорил правду. Удивительный островок дышал покоем и излучал силу. Борис прислушался: к лесу, себе. Скорый вечер сгущал тени, смирял гомон птиц, наполнял воздух пряным дурманом трав. Созвучно тихой красоте покидали сознание тяжкие думы. Исчезло беспокойство о Кате. Возникла странная уверенность, что именно здесь он сможет помочь, сможет вызволить свою ненаглядную из цепких страшных лап морока.

Борис глубоко вздохнул. Хотелось вобрать в сердце, в душу, в легкие как можно больше озоновой свободы, хотелось взлететь и парить над лесом, озером, жизнью. Эк, меня развезло, припечатал восторженное настроение, ошалел с голоду и устатку, что ли? Рассиропился, будто дел больше нет, а ну-ка.

Он поднялся по ступеням. Катя сидела на крыльце, смотрела пустыми глазами на тающий в сумраке горизонт. Ее напряженная поза и застывшие в ухмылке уголки рта не вызывали больше отчаяния. Борис теперь знал наверняка – все будет хорошо.

– Что, Морозова, скажешь? – спросил строго, устраиваясь рядом, – нравится тебе здесь?

Суровыми интонации получились случайно. Борис сказал фразу, не думая, бесцельно, не выверяя тон голоса, не рассчитывая на определенные последствия. А они преминули сказаться. Катя, стремительно вскочив, бросилась прочь. Борис сначала заорал:

– Стой! – затем рванулся вслед и только потом, оценив угрозу, испугался.

Поляна, на которой располагалась избушка, обрывалась резким, почти вертикальным склоном, высотой в 5–6 метров. Оголившиеся клубки корней, вросшие в землю коряги, пни укрывали берег. Катин побег мог закончиться, в лучшем случае, поломанными ногами или руками, в худшем…

– Стой! – гремело над островом.

Катя мчалась, как оглашенная. Устинов успевал за ней. До края площадки оставалось пять метров, четыре, три…

– Стой!

Катя резко затормозила, как лошадь на полном скаку.

– Дура! – на сорванном дыхании прошептал Устинов. – Идиотка! Кретинка!

Зеленые глаза вспыхнули от негодования.

– Сам дурак! – Катя развернулась и как ни в чем, ни бывало, зашагала назад.

– Катька!

И ухом не повела, не обернулась.

– Дура! Идиотка! Кретинка! – повторил Устинов, как заклинание. Пусть обида, страх, даже ненависть, только бы не замороженная ухмылка и восторженный блеск в глазах.

– Дура, идиотка, кретинка, – в третий раз получилось совсем не убедительно.

Хлопнула перед носом дверь. Катя зашла в дом. Борис стукнул ладонью по крашеной фанере. Ладно, подумал, лиха беда начало. Она меня услышала – это главное. Остальное приложится.

Ужинал Борис в одиночку. Катя от предложенной банки тушенки отвела взгляд и, не проронив ни слова, легла на широкую деревянную кровать, отвернулась к стене. Устинов устроился напротив, на диванчике. Сон бежал прочь, душу грызли горькие думы. Он многое не учел, отправляясь в путешествие. Дома, в родных стенах, Кате ничего не угрожало. Здесь опасность подстерегала каждое неловкое движение. Надо за ней следить, решил, надо ее заставить кушать, больше ходить, может быть купаться… Устинов вдруг понял, насколько Катерина беспомощна и ужаснулся. Действительно, живая кукла. Как он с ней справится, похолодело внутри.

Борис заснул и проснулся через мгновение. Катя стояла посреди комнаты, озиралась удивленно.

– Катюша!

Она среагировала на голос. Повернула голову, позвала:

– Иди сюда.

Он спрыгнул с топчана, в два шага оказался рядом.

– Милый…

Устинов успел перехватить ее руки на своих плечах:

– Прекрати, – прошипел яростно. На кого он злился? На себя? На нее? На глупые страсти, навеянные страхом и одиночеством? Он добивался ответной реакции и получил. Взбудораженная новыми впечатлениями, Катя потянулась к нему за успокоением. К нему ли, обожгла мысль? Безликое «милый» относилось к нему и любому другому в равной степени. Понимает ли она, к кому льнет? Видит ли кого обнимает? Думать про то, не следовало. Слишком легко было обмануться. Борис постарался вырваться из объятий. Катя прижималась грудью, животом, ногами, будила в нем, разумном, голодного самца, взывала к животному началу. Он не мог с ней бороться, он боролся с собой.

– Ты ее подольше…! Во все дырки! Чтобы белый свет в копеечку казался, – советовал, разменивая километры до Киева, майор.

– Милый, – сипела Катя, цепляясь за шею, – милый.

Горячая волна возбуждения обожгла мозг. Будь на месте Кати другая, он овладел бы ею, или отверг брезгливо. Он был бы волен, поступать по собственному усмотрению и желанию. Катя лишала свободы выбора. С Катей он становился рабом своего вожделения, становился рабом ее желаний. Секс между ними случался только по ее инициативе. Катерина объявлялась, затмевала белый свет, опутывала сетями сладострастия. Обретя способность трезво мыслить, Борис презирал себя за слабость. Постоянное, неистребимое влечение к Кате были его ахиллесовой пятой. Стоило Морозовой востребовать его; не иначе; она не просила, не звала, она являлась и брала. Стоило Катьке востребовать его, он бежал, летел, рвался в сладкое рабство. Бежал, рвался и мечтал об одном. Что это длилось как можно дольше, лучше всего вечность.

Они едва не дрались посреди комнаты, и меньше всего возня походила на любовную игру. Подчиниться Катиному напору было унизительно, устоять – невозможно. Сейчас Борис ненавидел подругу люто и страстно, впрочем, как обычно в минуты предшествовавшие близости. В ее порыве не было ничего женского. Она не соблазняла, она насиловала. Он чувствовал напряжение мускулов, ощущал растущее раздражение. Ее, полувменяемую, бесило его сопротивление.

– Милый… милый… – хрипела она сквозь стиснутые зубы и влекла его, волокла, толкала к кровати.

Он мог легко отшвырнуть ее, совладать, победить и уступал. Ей? Себе? Страсти? От влечения плавились мысли, желание огнем полыхало в паху. Катину кожу окружал восхитительный запах; его он искал напрасно у других женщин.

Катя! Другие женщины были для других! Для него существовала одна, эта! Горячая, шальная, упрямая, с розовыми набухшими сосками, с жадными губами, с вожделеющей плотью. Он навалился на нее, скрипнула жалобно старая кровать; заглянул в зеленые глаза и закрыл поцелуем рот. Слышать безликое «милый» было нестерпимо.

Утро навалилось тоской. Борис проснулся рано, едва забрезжил рассвет, посмотрел на Катю, горестно вздохнул. Было стыдно, отчаянно стыдно. Он воспользовался ее положением, беспомощным, бесконтрольным. Потешил, порадовал естество; поступил гадко, мерзко.

Слабо утешало и уж ни как не оправдывало то, что она сама спровоцировала близость. Морозова за свои действия отвечать не могла. Он должен был, должен был ее удержать. Не ее! Себя! Должен! Подлец!

Хлесткое слово жгло душу. Ночные подвиги были низким поступком, омерзительно низким. Он употребил Катю к собственному удовольствию, как девку подворотнюю, как шлюху.

Нянча разболевшуюся совесть, Борис пытался обмануть себя: «Я не хотел». Хотел и еще как, звенело в мозгу. За тем и умыкнул, за тем и приволок на затерянный лесной островок. За тем, за тем…

– Вдов утешают в постели, – вещал урудит-майор.

– Она – не вдова, – напомнил Борис.

– Один черт, главное – постель. Бабы так устроены: или страдают, или радуются. Ты ей не оставляй времени думать, она только опечалиться – вали на спину и давай сколько хватит пороху. Только нахмурится – разворачивай и вперед.

– Панацея, – усмехнулся Борис.

– Не сомневайся. Проверенный метод. За неделю напряженного… баба дуреет полностью. На уме остается одно, – вояка выражался много проще и грубее. Матерных слов в его речи было куда больше обычных.

Устинов вышел на крыльцо. Утром, в свете ясного солнца, остров казался еще диковинней. Зеленая лужайка в окружении густого ельника, укрытая рябью водная гладь, трель невидимой птицы, безоблачное обморочно голубое небо. Неужели где-то есть пыльный асфальт, зловонные автомобили, толпы взвинченных спешкой людей? Не верилось. Жизнь концентрировалась в тишине и красоте, природе и гармонии. Иного не существовало, иное отсутствовало.

Зачем я поддался? Почему не устоял? Разрушая, светлую благодать, ели-поедом мрачные мысли. Зачем? Почему?

Борис боялся, вдруг ночные страсти станут последней каплей, и пограничное состояние обернется кромешной тьмой? Вдруг он станет причиной Катиного безумия. Избави Боже! Устинов клял себя, неуемную прыть, мужские стати, все на свете.

Мерзавец! Подонок! Животное! Он не удовлетворился одним разом, он терзал ее ночь напролет, словно провел без женщины год или век. Он ввергался в пучины горячие и влажные; стонал от наслаждения; он … от воспоминаний взмокли ладони, шальная волна нового желания пронзила чресла. Катечка! От одного имени наступала эрекция. «На что же я тебя обрек? – думал неотрывно. На что?»

Сон подкрался нежданно. Сумасшедший гон в тысячу километров, советы майора, суета сборов, дорога в заповедник, бессонная ночь – Устинов устал, измучился, обессилел. Укоры совести, неопределенность, страх – кто бы выдержал? Проснулся он от нежных касаний. Ласки вплелись в сон исподволь, исподтишка; соединили мостиком зыбь и реальность; повлекли, поманили за собой, он очнулся возбужденный, взбудораженный.

– Милый, – наткнулся на слово-колючку, – милый, я хочу тебя. Иди ко мне.

Катя смотрела на него сияющим шальным взглядом, безумно улыбалась, но …разговаривала.

– Не надо, Катенька, – Борис пытался сохранить хладнокровие.

– Надо, надо…

– Катенька, – он высвободился из цепких рук, – посмотри какая красота кругом.

Она послушно обернулась, глянула мельком, признала «красота» и взялась за прежнее.

– Катенька, не надо…

У нее задрожали губы, повлажнели глаза. Она расстроилась! Она обиделась! Борис, удивленный, обрадованный, отмечал каждое новое достижение. Катя отзывалась на свое имя, она чувствовала, понимала, реагировала.

– Прости меня, – он не знал, как объяснить свою вину. Как рассказать ей, голой, льнущей к нему, про смятение, что испытал на рассвете. – Я не должен был.

Она шарила губами по груди, ластилась как кошка.

– Катечка… – внутри лопнула какая-то пружина, высвобождая горячую слепую энергию. Он не мог больше рассуждать, мучиться, стыдиться. Он подхватил ее на руки, открыл ногой дверь избушки. Во власти желания, добрел до кровати; рухнул, не отпуская Катерину и на секунду из объятий, зарылся губами в жадные губы, втянул ноздрями магический аромат.

Никогда Борис не был так счастлив. Дни и ночи, наполненные любовью, отзывались сладчайшей мелодией в каждой клеточке. Никогда он не был в таком отчаянии. Улучшение, так обнадежившее вначале, носило странный характер. У Кати восстановилась речь, нормальность реакций; вернулось эмоциональное равновесие. Однако, восстановившись и вернувшись, качества не сложились прежним образом, а создали новую личность. Не привычную, отличную от прежней и необыкновенно привлекательную. Обладая этой новой необыкновенной женщиной, Борис зверел от счастья. И ненависти. Он дорвался до сокровенного – до розового Катиного тела и никто, ничто – ни доводы рассудка, ни опасения, ни принципы, не могли помешать ему, осуществить мечту – реализовать главенствующую программу своего мужского бытия – получать удовольствие, наслаждался той, о которой он мечтал долгие годы.

Ей хорошо, как и мне. Она хочет меня. Она… она…Любое приписываемое Кате действие было ложью. Она не могла отвечать за свои поступки. Она витала в эмпиреях, кружила в сладостных грезах. Он изливал нежность и сперму в тело, душа которого пребывала в сумрачной тени. И кажется, ненасытной страстью загонял больную душу еще дальше в глухую беспросветную тьму.

И все же иногда Устинову казалось: Катя понимает, что происходит. Ее взгляд, случайный, небрежный, обжигал цепкой хлесткой рациональностью. Она будто выныривала из своего благодатного равновесия и проверяла, как обстоят дела в реальном мире. Он очень надеялся, что это так, что ему не мерещится. Будь иначе, следовало бы признать себя страшным злодеем, душегубцем, может стать убийцей.

Борис боялся додумать мысли до конца. Один из исходов означал Катино безумие. Он видел, отводил взгляд и все равно видел, Катя, впитывая наслаждение от совокупления, все глубже погружается в мир забвения. Его неугасимое влечение, сплетаясь с ее нервным призывом, как камень тянут ее ко дну. Следовало остановиться, прекратить эротический марафон, взять себя в руки, спасать Катю. Следовало. Но … цокали секунды, дни сменяли ночи, до отъезда оставалось все меньше времени. Он откладывал решение, ждал невесть что, и дождался…

Сказки имеют обыкновение заканчиваться. Иногда плохо. В то утро они перебрались на лодке на противоположный берег и добрый час бродили по лесным тропам, нагуливая аппетит. Сексуальный голод пришел первым. Они устроились на ветровке Бориса в неглубоком овраге, предались любви.

Обычным порядком мир перестал существовать. Перекочевал, бродяга, в мягкие полушария грудей; в розовые пуговки сосков; в шальной запах; в кудряшки лобка; в глубины. Только пение глупой птицы над головой, да собственное судорожное дыхание, только ритмичные толчки бедер, да согласные движения в ответ – вот и весь мир, свет, космос. Ничего иного. Только и только. И восторг, эйфория, экстаз. Который в самый неподходящий момент сломало урчание мотора. Борис приподнял голову, еще плохо соображая, пригляделся. На соседней просеке тормозил пыльный BMW. Из машины выбрались четверо мужчин. Один присел пару раз, разминая ноги: другой отжался от капота. Борис внимательно разглядывал гостей. Молодые, крепкого сложения, в джинсах и майках.

Щелкнул затвор. Лязг, инородным звучанием, ворвался в симфонию леса. Катя испуганно вздрогнула. Борис прижал палец к губам, предупреждая об осторожности. Он не хотел, чтобы их заметили. Будь он один, поступил бы как вздумается; с Катей не желал рисковать. Вид ребят не внушал доверия, действия и подавно. Спрятав машину в кустах, они исследовали местность, затем натянули над дорогой тонкую проволоку.

Со стороны трассы взвился шум мотора. Несколько мгновений рев нарастал, накатывал оглушительной волной, потом вдруг раздался грохот, короткий вскрик и звук мягкого удара. Сквозь заросли кустарника Борис видел, как, предваряя аварию, один из мужиков выстрелил в спину мотоциклисту. Проволока служила страховкой, все-таки парень гнал на приличной скорости, стрелок мог промазать. После выстрела мотоцикл проехал метров десять, споткнулся о проволоку, круто развернулся, врезался в сосну и замер, перевернувшись. Тело выбросило из седла по ходу движения влево; ботинки спикировали в противоположную сторону; туда же полетела сумка и что-то светлое, небольшое.

Мужчины окружили мертвеца, заспорили. Никто не желал обыскивать труп. Потянули жребий. Не повезло самому высокому. Он присел на корточки, брезгливо зашарил в кровавом месиве, обескуражено развел руками. Второму, недоверчивому проверяльщику, тоже не повезло.

Сейчас начнут искать сумку и обувь, подумал Борис. Первый ботинок обнаружился быстро, второй через четверть часа. На сумку наткнулись спустя 20 минут. Ребята злились, то, что им требовалось, ни как не удавалось найти.

– Я замерзла, – чуть слышно прошептала Катя. Майское солнце не прогрело землю, лежать на тонкой ветровке было холодно.

Борис обнял ее покрепче, отрицательно замотал головой, снова поднес палец к губам. Молчи, умолял взглядом. Скоро они уберутся, мы уйдем, потерпи.

Парни возились еще час. Наконец разочарованные неудачей, злые как черти, отправились восвояси. Труп перед тем бросили в ближайший овраг. Ботинки и сумку оставили лежать на полянке, слегка забросав ветками и землей.

Едва машина скрылась из виду, Катя и Борис бросились прочь от страшного места. На изгибе тропинки, на ветке старой березы болтался предмет странной формы. Присмотревшись, Борис понял – портупея. Желтой кожи кобура, перепоясанная двумя короткими ремнями, застегнутыми в кольцо. Бедолагу-мотоциклиста выбросило не только из ботинок, но и из ножной сбруи, которую цепляют на щиколотку.

Бандюги кобуру прозевали; улетела она довольно далеко, много дальше обуви и сумки.

– Ты иди, я сейчас, мне надо, – Борис подтолкнул Катю в спину, сам замер у березы. Ухватив палку подлиннее, он в два приема сбил с ветки кобуру, подхватил на лету, запихнул за пояс брюк, припустил вдогонку за Катей. Шагали молча, каждый думал о своем. Впервые за неделю было видно – Катя думает. Мыслительный процесс как в зеркале отражался на ее лице. Выражение глаз менялось, губы двигались, даже нос, казалось, и тот шевелится. Она будто принюхивалась к тому, чем заполнялось ее сознание.

– Его убили, он мертвый, – сказала Катя самой себе. И добавила, с трудом, – и мама мертвая.

– Да, – подтвердил Борис.

Светлый мирок не выдержал испытание. Рухнул под напором упрямой реальности.

– Вот черт! – Катя споткнулась и упала. – Дай руку, что стоишь, как пень. Больно, холера, – она потерла ушибленное колено.

Борис опешил. С ним разговаривала его родная Катька. Она вернулась. Что подтверждали командирские интонации и безапелляционная уверенность.

– Да, помоги же!

Растаяла, как Снегурочка, испарилась чудная необыкновенная женщина, которая сводила его с ума. Прежняя, воинственная натура одержала верх над мороком и вновь властвовала над Катиной жизнью. Перемена произошла мгновенно.

Последний вечер на острове коротали у костра. В напряженном, враждебном почти, молчании. Борис боялся спросить: помнит ли Катя события последних дней: удушье страсти, испепеляющий жар объятий, радость обладания. Он боялся узнать правду. И очень хотел. Хотел узнать, кому адресовано проклятое «милый»: ему или другому мужчине.

– Между нами было что-то в эти дни? – спросила, наконец, Катя.

Устинов едва не заорал. Да! Было! По сто раз на дню! По тысяче! Ты пила мою силу! Ты визжала как свинья! Ты требовала непрерывно – еще, еще, еще! Ты – нимфоманка! Ты, ты…

– Было, – выдавил он.

Катя сжала губы в узкую полоску. Ничего не ответила.

Дома мать обрадовалась, захлопотала, усадила обедать.

– Катенька, как ты себя чувствуешь?

– Немного заторможена и соображаю медленно. А так ничего.

Через час…

– Ребята, вам стелить вместе или отдельно?

– Я буду спать дома, – отрезала Катя.

Последнюю ночь на острове они провели каждый в своей постели. И не выяснили отношений, испугались правды. Нелицеприятная, она могла рассорить навеки. Ложь была унизительна. Молчание устроило обоих…

…Борис встряхнул головой, разгоняя сладкие воспоминания и горькие думы. И протянул руку к телефону. То, что он задумал, было полным бредом, но ничего лучшего пока на ум не пришло.

– Андрей Васильевич, Устинов беспокоит. У меня просьба. Дайте мне, пожалуйста, номер мобильного телефона господина Агеева. Я знаю, что обращаться к родителям учеников с личными просьбами запрещено. Но у меня крайний случай и я готов написать заявление об уходе.

– Борис, вы, с ума сошли? – В голосе директора лицея удивление смешалось с возмущением. Беспокоить папу Аси Агеевой – председателя родительского комитета, помощника депутата и, по слухам, криминального авторитета, не решался даже он сам.

– Это вопрос жизни, – объяснил Устинов.

– Ни в коем случае! – рявкнул директор.

– Тогда я позвоню Асе и спрошу у нее.

– Борис, что случилось? – Кажется, Андрей Васильевич начал проникаться важностью момента. Во всяком случае, тон его стал мягче. – Вы уверены, что проблемы стоят места в лицее?

– Да.

– Что ж, тогда записывайте…

Устинов выдохнул. Первый шаг сделан.

– Афанасий Антонович, говорит преподаватель вашей дочери, Борис Леонидович Устинов. Я преподаю у Аси математику. Уделите мне три – четыре минуты.

– Зачем?

Борис, набрал в грудь побольше воздуха, выложил.

– У меня есть запись, на которой снят мужчина лет пятидесяти, толстый, неопрятный, с большой родинкой на лице. Из-за этой информации убили человека. Возможно, кассета заинтересует вас.

– С какой стати?

– Не знаю, но может быть, вы все-таки посмотрите пленку?

На противоположном конце провода зависло недоуменное молчание.

– Ладно. Свяжитесь с моей службой безопасности, они вас проинструктируют.

Второй этап также завершился победой. Третий начался с очередного звонка.

– Я только, что разговаривал с Афанасием Антоновичем…

– Опишите своего толстяка.

Как мог Устинов выполнил задание.

– Родинка у него справа или слева?

Этого Устинов не помнил точно. Странно, но именно эта деталь убедила агеевского гебешника.

– А что вам, собственно, нужно от Афанасия Антоновича? Вы продаете кассету? Ваши условия? Чего вы хотите?

– Мне нужна помощь и срочно. Но это не телефонный разговор. Давайте, встретимся. Однако…

– Что еще?

– Не исключено, что за мной следят.

– Не беда. Слушайте внимательно…

Рекса

Алабаи – среднеазиатские овчарки, признаны в Туркмении национальным достоянием и к вывозу запрещены. Поэтому пределы исторической Родины маленькая Рекса, выменянная на бутылку водки в глухом ауле, преодолела не законно – с перевязанной скотчем мордой в рюкзаке пьяноватого туриста.

Следующий этап жизни – затянувшееся пребывание у четы заводчиков Рекса вспоминать не любила. Турист отдал ее странным людям. Полностью игнорируя реальность, мужчина и женщина с какой-то маниакальной настойчивостью рассказывали потенциальным покупателям о ее будущей свирепости и невероятных сторожевых качествах. От красноречивого, но беспардонного вранья сводило обрубки ушей. Ни сидеть на цепи, ни пугать громким лаем округу Рекса не собиралась. Как всякая умная собака она намеревалась сама выбрать для себя хозяев, потому посторонних – посетителей птичьего рынка проявлявших к ней интерес – отпугивала демонстративными истериками с визгом, стонами, рвотой и даже поносом.

Безобразное поведение вызывало соответственную реакцию.

– Удавить тебя мало. Гадина. Сколько мы тебя еще кормить будем?! – шипели злобно хозяева.

«Сколько надо, столько и будете», – умиротворенно вздыхала Рекса. Надеясь на будущие барыши, заводчики пока не ограничивали ее в питании, но всему приходит конец. Через два месяца терпение мужчины и женщины стали истощаться, а размер пайка – уменьшаться. Катя с Борей подоспели очень вовремя.

– Какая собака! – восхищенно воскликнула зеленоглазая девчонка.

Невысокий русоволосый паренек с сомнением покачал головой:

– Боксеры лучше.

«Боксеры – слюняыве придурки!», – всполошилась Рекса.

– Они – слюнявые, – девочка легко уловила мысль.

– Если уж брать то немку или ротвейлера, – у сильного пола с интуицией были явные проблемы.

– Это алабай. Азиатская овчарка, – замерзшая заводчица еле ворочала языком.

– Вы гуляете или покупать собрались? – ее супруг нервно сжал кулаки, ожидая, когда безухий бесхвостый щенок проявит свою гнусную натуру. Ничуть не бывало. Рекса сделала свой выбор.

– Покупать, – солидно отозвался мальчишка.

– Нет, немки и ротвейлеры нам не нужны, – Катерина присела на корточки. – Нам нужна эта собака. Сколько она стоит?

Названная сумма намного превосходила возможности ребят. Но ведь судьбы решаются на небесах.

– Была, не была, забирайте. – Хозяйка отчаянно махнула рукой. – Давайте, сколько есть. – «Пока эта тварь не учила очередную истерику», – несказанная фраза Рексу не обидела. Свернувшись клубочком за отворотом Бориной куртки – как всякого приличного щенка, ее несли домой за пазухой – она мгновенно забыла прошлое и рисовала в воображении только радужные перспективы: еда до отвала и любовь без меры. Так и случилось: кормили сытно, любили крепко, понимали с полуслова. За десять лет неустанных трудов Рекса научила Катю многому и встречала старость с чистой совестью. Девчонка сумела выбраться за пределы плоского рационального человеческого мышления и научилась познавать окружающий мир эмпирически, на основании чувственного опыта. С Борей дела обстояло хуже. Его логическая натура отказывалась слушать и слышать шепотки интуиции.

Сейчас, удирая в лесные чащи, Рекса философски вздыхала: людям до собак далеко. Даже такая сообразительная особа, как Катя не смогла понять, о чем рассказывает найденное белобрысой малявкой колечко с синими эмалевыми цветами.

Между тем, колечко пахло интересно и сложно. Во-первых: отдавало родным домом. Катина реакция подтвердила: наша вещь. Во-вторых: веяло мамой Ирой. В-третьих и далее: воняло чужим ребенком, девочкой; чужим домом; мужским потом, вином, страхом, бензином. Но, довлея надо всем, резал ноздри едучий приторный смрад. Он беспокоил Рексу особенно. Смрад не имел отношения к родному дому и маме Ире, он принадлежал чужой девочке, страху, вину и бензину. Понятие чужой позволяло пренебречь страхом, отнестись к угрозе безразлично. Но девочка? Дети человеческие, дети собачьи – самое важное в природе. Долг взрослых и сильных защищать маленьких. Поэтому девочку следовало найти и спасти.

Рекса остановилась и, вытянув шею, втянула в ноздри воздух. Запах – сигнал, на который она ориентировалась, уходил под землю, вглубь странного невысокого пригорка. Одна сторона его железной дверью глядела на проселочную дорогу. Другие по периметру утопали в крутом овраге. Рекса прошлась по краю. Пригляделась. Почти укрытое травой на пригорке имелось взятое в решетку окошко, через которое можно было проникнуть внутрь пригорка. Воистину, охота – пуще неволи. С сомнением качнув головой, Рекса отчаянно бросилась вниз. Дна оврага она достигла, плохо соображая, что к чему. От полученных ударов ныли бока; от страха сердце рвалось из грудины, но …готовность идти до конца не исчезла.

Бессмысленное приятное времяпровождение на диване; капризы, шалости, Катя, Боря, мама Оля, мама Ира, собачья компания в парке – жизнь текла радостно и беззаботно. Однако туманными снами виделись диковинные картины: бескрайний простор, напряженная тишина, блеск желтых глаз в ночи. Порой голос крови звенел в жилах истошным воплем; тогда до одури, до обмороков подступало к горлу желание рожать и драться, тогда сила требовала выхода, тогда…

Рекса не любила подобное состояние, ибо знала, сколь опасны сентиментальные бредни. За ее долгий век не одна, не две знакомые собаки, поддавшись уговорам голосов, убегали от хозяев и никогда больше ни появлялись, ни в парке, ни на соседних улицах. О судьбе их думать не хотелось. Скорее всего друзья пропали ни за грош, за дурной головой.

С Рексой подобного случиться не могло. Она была умой. В подтверждение чего судьба и подарила ей настоящее дело и привела в этот овраг.

Чтобы достать до желанного оконца, Рексе не хватало роста. Но разве это повод для капитуляции? Неподалеку, почти вросшая в землю, торчала коряга. Если ее подтянуть поближе, то можно будет дотянуться до окошка. Рекса обошла суковатое многорукое уродище, отвернув морду в сторону, стараясь не оцарапаться, навалилась плечом. Чертова штуковина медленно поползла вперед.

Из темноты лаза пахнуло сыростью, а от едучего смрада даже захватило дух. Теперь следовало не спешить и, в первую очередь не суетиться. Так Рексу учили в кинологическом клубе МЧС. Когда-то, в глубоком отрочестве, она с Борисом посетила пару занятий, и, невзирая на все старания, произвела на тренера самое негативное впечатление. «Более тупой псины я не встречал. Ни одна команда не усвоена. Нюх как у коровы, грация как у быка и т. д.» – заявил он. Борька умоляюще залепетал про особенности среднеазиатских овчарок, про тяжелую историко-кинологическую судьбу, про непосильный труд в горах, даже заикнулся про индивидуальные занятия за отдельную плату.