Текст книги "Колодец в небо"

Автор книги: Елена Афанасьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

– Лучше б ты в другом воздерживался! – снова взвилась Элька. – Чем деньги отбивать будешь?!

– Скажите, Ашот, а мог кто-то… Нет-нет, упаси Бог, я не подозреваю вас или друзей ваших… – не знала, как поаккуратнее сформулировать вопрос, чтобы этот честный бандит-депутат случайно не обиделся. – Мог ли кто-то политтехнологам отомстить? Разозлился кто-то, что эти самые технологи такой вариант не просчитали, и, как это там называется, «поставил Макса на счетчик».

– Кто на таких козлов, как ваш Макс, позарится? Денег из этих пиарщиков все равно не выдоить, – ответила за мужа Элька.

– Не в начале девяностых живем, – кивнул Ашот. – Иначе все вопросы решать можем. Красть что толку…

– Но у этого Максима украли сегодня сына. Маленького.

Упоминание об украденном мальчике реакцию сердобольной Эльки изменило.

– Слышь, папочка! Мальчика украли! Ты представляешь, что с мамой ребенка творится?! Ах, она еще и Женичкина врач! А если Женичка родит без врача! Лика нас тобой с потрохами съест, и права будет! Давай, по-быстренькому, все связи свои пошерсти! Проверь, кто мальчика обидеть мог! А мы пока с Женичкой пойдем в вашу гнусную харчевню, кофейку попьем… – распорядилась Элька и важно прошествовала из кабинета.

Была б писательницей, эссе бы написала – ностальгия по парламентским буфетам.

В голодном девяностом в Верховном совете тогда еще большого Союза, который размещался в Кремле, можно было забежать кофейку попить, бутерброд с черной икрой за пятьдесят восемь копеек слопать, прихватить в пакетик кучу пирожков для Димки. Готовить мне было вечно некогда, а снимать в Кремль посылали часто. Так мой ребенок и вырос на парламентских пирожках. Но кроме пирожков, из этого же буфета, в котором бульон наливали в чашки с гербом Советского Союза, можно было привезти в свое агентство кучу вполне эксклюзивных снимков, ибо в буфете том, в ущерб обедам, творились политические судьбы страны.

Потом Союз развалился, центр парламентской жизни переместился в Белый дом, где в ту пору квартировал Верховный совет России. Хитрое здание было устроено так, что почти все пути из одного его конца в другой пересекались в буфете на третьем этаже с видом на Рочдельскую улицу, после путча переименованную в Площадь Свободной России. В том буфете уже не вершились судьбы страны, но складывались политические карьеры. Журналистам нужны были «источники информации», «источникам» нужно было «упоминание в СМИ». Так бы это сформулировали ныне мастера политического пиара. Но тогда все случалось не по просчитанному политтехнологами заказу и не за деньги, а за чашку кофе с кренделями. Как минимум десяток будущих министров, вице-премьеров, да и, чего уж там хитрить, премьеров, резко пошли в гору публичной политики после чаепитий на том третьем этаже.

В буфете здания в Охотном Ряду, куда Дума перебралась в девяносто четвертом, ничего подобного уже не случалось и случиться не могло. Моих пишущих и снимающих коллег год от года в этом здании оставалось все меньше и меньше, да и политические карьеры согласовывались теперь совсем в другом месте, которое хорошо просматривалось из некоторых думских окон. Из здешних буфетно-обеденных баек запомнилось разве что открытие предыдущей, третьей, что ли, по счету Думы, когда Березовский с Абрамовичем, чьи имена были тогда на слуху у всех и каждого, не разобравшись в депутатских ранжирах, отправились на обед не в столовую первого этажа, где заказ приносят официантки, а в более демократичную столовую этажом выше. Два миллиардера с подносами в руках пристроились в хвост общей очереди. Хорошо, нашлись добрые люди, подсказали новоявленным народным избранникам, куда им идти.

Нынешнее думское здание, некогда выстроенное для сталинского Госплана и, вероятно, хранившее где-то в глубине регулярно проводимых турецких реконструкций и евроремонтов призраки былых наркомов, окончательно потеряло прежний драйв политического ристалища. Как потеряло и скандальную славу двух первых дум. Нудное номенклатурное заведение, не больше… И в буфете теперь не было ничего интересного, кроме пирожных, которые мне были категорически запрещены – опять прибавлю в весе сверх положенных трехсот граммов в неделю. Марина скажет, что я отекаю, и не докажешь, что это всего лишь пирожные, а не вызванные болезнью почек отеки.

Спокойно допить жиденький, правда дешевый, думский кофеек не удалось. Зазвонил мой телефон:

– Не родишь своего выродка!

Сил воспринимать все происходящее с юмором уже не оставалось.

– Что-то неприятное? Ты вся посерела, – поинтересовалась Элька.

– Так, идиоты какие-то с угрозами.

– Может, они думают, что ты дома колье из желтых бриллиантов хранишь и похитить его хотят?

Супруга народного избранника страстно желала выкупить у меня сдуру купленное в Куршевеле дорогущее бриллиантовое колье. Не иначе как бес тогда меня попутал! Колье я купила назло третьей (теперь уже тоже бывшей) Лешкиной жене Ирке и жене мясомолочного министра, которые тогда глядели на нас с Ликой как на обслугу, а такое колье себе все же позволить не могли. Купила, а потом жутко ругала себя за «новорусские понты», представляя себе, сколько лекарств больным детям за эти деньги можно оплатить.

Утешила Лика.

– Мы колье Эльке сосватаем. Что не могут позволить себе жены опальных олигархов, вполне по карману женам честных народных избранников. Главное, только все в нужном свете Эльке подать. И ни в коем случае сразу колье не отдавать. Элька обожает понравившуюся вещь брать с боем. Сколько бы она тебе ни предлагала, загадочно улыбайся и молчи. Все остальное я ей как надо напою.

Тогда для Эльки, в своем баснословном красном костюме «от Аляра» стоящей на Куршевельских склонах (кататься на лыжах в своем южном городе Элька не научилась, но покрасоваться всегда умела) и завороженно глядящей в сторону арабской свиты, была измышлена легенда о шейхском происхождении моего колье. Из сокровищницы Абдаллы кольешечко, мол. Дальше мне пришлось по строгому наказу Лики изображать дамочку, не желающую расстаться с сокровищем, пока Элька не взовьет цену до нужной. До сих пор я строгую дамочку и изображала, периодически спрашивая у Лики, не пора ли колье отдавать. Лика раз за разом велела терпеть, хотя предлагаемая Элькой сумма давно уже многократно превысила навязанный мне даже с куршевельской наценкой номинал.

Теперь же, когда все ее украшения не выдержали конкуренции с экспонатами Алмазного фонда, Элька не могла думать ни о чем другом, кроме не отвоеванного у меня «шейхского колье». Против каждого из сокровищ Кремля по отдельности Элькины драгоценности оборону еще держали, а все вмести императорские регалии, увы, переигрывали ее украшения по очкам. То-то Элька и впала в уныние.

– Нет, колье, скорее всего, ни при чем, – покачала головой я. – Дело хуже. Нерожденным ребенком пугают.

– Что у этих людей за понятия! – взвилась жена честного бандита. – Как так можно! Всем известно – родители, женщины, дети – это святое. Трогать их запрещено. Запрещено, и все тут! Порядочные люди ни в каких разборках детей не трогают. Давай скажем Ашотику, пусть охранку тебе организует.

– Спасибо, я уж как-нибудь сама. Ох, и жарко тут в вашей Думе стало! – открестилась от бандитской охраны, салфеткой вытирая проступившие капли пота на лбу, и решила не ждать больше Ликиной отмашки. – А колье можешь забирать.

Надоело испытывать угрызения совести за столь нелепо потраченные деньги с диктаторшиного, пусть и переведенного на мое имя счета. Неужели Лиля Кураева узнала, что я таки нашла и оприходовала счет, и теперь пойдет на все, чтобы счет этот все-таки отобрать? Скорее надо придумать некое полезное ему применение. Не то из-за каких-то чужих, не нужных мне денег можно потерять в жизни главное. А что у меня в жизни главное? Димка и девочка, которая внутри. И еще сама возможность жить, а не заживо умирать…

Или это все же не Лиля мне угрожает. Тогда кто? И странная эта фраза про смертный грех рожать от чужого мужа. Сама я Джилл, с которой Никита прожил последние годы, ни разу не видела. Джойка вынужден был общаться со второй семьей отца во время символических похорон погибшего на рухнувшем в океан «Боинге» Никиты. Сказал, что вполне нормальная американская тетка, к нему хорошо отнеслась. В гости приглашала и сама с дочкой своей, которая Никиту отцом почитала, собиралась в Москву прилететь, посмотреть, где погибший муж жил и куда – об этом она так и не успела узнать – собирался, бросив их, снова вернуться.

Но во время похорон ни Джилл, ни наш с Никитой сын Димка не знали, что от последней ночи, которую я после десятилетней разлуки провела с Никитой перед самой его гибелью, во мне осталась наша девочка. Я сама об этом четыре месяца понятия не имела. Списывала все недомогания и тошноты на психотропные вещества, которыми меня, по заказу все той же Лили Кураевой пичкал иноземный психоаналитик.

Неужели Джилл или ее дочка могли все узнать и пойти на такой жуткий шантаж. Но зачем?

Обсудив, когда Элька переведет деньги и когда заберет не нужное мне, но «жутко нужное» ей сокровище, мы вернулись в кабинет ее дражайшего супруга. Ашот, оторвавшись от монитора трансляции, на котором шла очередная перепалка по поводу закона о монетизации льгот, отрапортовал:

– Проверил у своих ребят. Знают они этого Макса и его контору. Дохлая пиаровская структурка. Остатки репутации. Заказов у них раз-два и обчелся. Солидные люди в этот раз к ним не обращались.

– Солидные люди в этот раз ни к кому не обращались…– оборвала супруга Элька, взглядом договаривая все невысказанное о несолидности собственного мужа.

– Да уж… Солидные люди напрямую договаривались, – согласился Ашот и махнул рукой куда-то себе за спину, где, судя по виду из окна, должен был находиться Кремль, но пока просматривались только многоэтажные рекламные растяжки на месте разбираемой гостиницы «Москва».

– А такие, как ты….– все же собралась закончить свою мысль Элька.

– Ой, ребята, может, вы между собой дома доспорите, – не выдержала я. – Ребенок все-таки пропал. Кто-то из «несолидных» ребят мог поставить Маринкиного мужа с его дохлой структуркой на счетчик?

– Так, чтобы мальчика украсть? Не думаю, – запыхтел трубкой Ашот. Отчего это в Думе стало можно пыхтеть трубками? Черчиллями наши депутаты возомнить себя желают, что ли? – Кстати, с Максом твой давний знакомый работал. Волков.

– Волчара?!

– Он самый, министр бывший, каклан шун** (** обгадившийся щенок – арм.) Но там проблем быть не могло. Волков, чтоб грехи отмолить, решил в Россию произведения искусства возвращать. Картин каких-то накупил на аукционах, камеи древние где-то отыскал и решил все родине в дар…

– Индульгенции по методу Вексельберга? Только вместо яиц Фаберже камеи?

– Умница, дэвочка. Правильно понимаешь. А Макса Волчара незадорого нанял свой патриотический поступок пиарить…

– Волчара воровать детей не станет, – отозвалась листающая какой-то модный журнал Элька. – Он, конечно, урод, ваш Волчара, но урод с понятиями.

– Эличка права! – подтвердил слова жены Ашот. – Волчара зверь еще тот, но с понятиями у него все в норме. Я тебе двоих основных заказчиков этой конторы назову. И сам проверю, и Волчару проверю – могли или не могли. Но на это время понадобится.

Золотым «Монбланом» Ашот черканул на бланке с двуглавым гербом и надписью «Асланян Ашот Суренович. Депутат Государственной думы» две фамилии. И перешел к разговору о том, что болело у него самого.

– Лика говорила, ты с Оленевым со школы приятельствуешь.

– Что-то вроде того, – нехотя подтвердила я, пересаживаясь подальше от пышущей батареи – и зачем это в Думе так нещадно топят, просто сауна для народных избранников, а не парламент! – А в чем дело?

– Как – в чем дело?! – вскипел Ашот. – В акциях дело! Все вокруг на акциях «АлОла» играют, а мы что?!

И, видя, что я не понимаю железную логику его предпринимательской мысли, пояснил.

– Чудны’е вы ребята! Разорили малчика, с кем не бывает! Но жить-то надо. И хоть на собственном несчастье зарабатывать надо. Ты посмотри…

Ашотик ткнул волосатым пальцем в монитор навороченного ноутбука, перескакивая по сайтам со ссылки на ссылку:

«…Еще до начала суда над Алексеем Оленевым «АлОл» подешевел более чем на 7%…»

«…Чиновники разрешили проводить торги акциями «АлОла» в обычном режиме. За считанные минуты после начала торгов нефтяная компания подорожала на 12%. Настрой рынка за сутки сменился радикально…»

«…Акции «АлОла» на ММВБ упали на 21,24%. Торги остановлены до спецраспоряжения ФСФР. Цена нефти на сырьевой бирже в Нью-Йорке поднялась до рекордной отметки – $43 за баррель…»

«…В пятницу российский фондовый рынок продолжает оставаться под влиянием заявления президента России о том, что банкротство такой компании, как «АлОл», российским властям невыгодно. Эйфория сменилась умеренным ростом…»

«…Вслед за «АлОлом» дешевеют акции и других крупнейших российских компаний. В понедельник «АлОл» подешевел на 20%, после чего торги были приостановлены…»

«…Спекулянты отреагировали на предоставление компании «АлОл» отсрочки для уплаты долга в 99 млрд рублей».

«…Несмотря на плохие для компании новости, инвесторы сочли появившуюся определенность в деле «АлОла» поводом для покупок. Спекулянты вспомнили, что за последнее время акции слишком сильно подешевели, и стали играть на повышение…

– Это только за последние две недели, – вайкнул Ашот. – А сегодня акции «АлОла» снова упали на двенадцать процентов, потому что кто-то из своих же сказал, что «АлОл» готов к банкротству.

– Готов, давно готов. И что?

– А то, что вчера акции взлетали на пятнадцать процентов, потому что другой знаток, говорят, тоже твой знакомый, бывший министр Волков, говорил, что судебные приставы арестовывать основные активы не будут. Плюс двенадцать, минус пятнадцать, плюс десять, минус семь, плюс двадцать, минус двадцать три…

– И что? – снова вытирая со лба пот, спросила я.

– Элементарная арифметика. Если заранее о заявлениях твоих знакомых знать и все эти плюсы-минусы грамотно сложить, то в собственном кармане останется вай-мэ сколько.

– А-а… – дошло до меня. – Предлагаете Лешке на крышке собственного гроба станцевать!

– Пачэму сразу так уж танцевать? – прицепился к слову «танцевать» Ашот. Против «гроба» возражений у уважаемого народного избранника не находилось. – Заработать предлагаю.

Не успела прокомментировать предложения честного бандита, как на моем мобильнике высветился номер Димкиного телефона. Джой на время каникул улетел в гости к Арате в Токио и оставил телефон дома – в Японии все равно у наших операторов нет роуминга, стандарты связи иные. Уходя в Думу, я дала Димкин мобильник опальному олигарху. Старыми своими телефонами – ни лондонским, ни московскими – Лешка теперь принципиально не пользовался и новые номера заводить не желал. Он вообще общаться с миром не желал. Теперь, в случае экстренной необходимости, пришлось дать ему с собой Димкину трубку – для связи.

– Савельева, отбой!

– Почему «отбой»?

– Мальчик нашелся.

– Слава Богу! – выдохнула я и схватилась за живот. Мне бы теперь от радости за чужого ребенка своего прежде времени не родить. – Где ж он был? Сам, наверное, убежал куда-то, а мы уже сразу и политику приплели.

– В том-то и дело, что не сам. Говорит, какая-то тетя его на машине увезла, мороженое купила…

– При минус пятнадцати ребенку мороженое?! Странная тетя.

– Это еще не все странности. Игорек говорит, тетя его в какую-то больницу привезла, там у него кровь из пальчика взяли, потом эта рассерженная тетя сказала: «Не он!», поймала такси, и велела водителю довезти мальчика до подъезда. Водила довез, в домофон позвонил, но прежде, чем мы все выбежать успели, уехал от греха подальше.

– А кровь из пальца зачем?

– Вот и мы все гадаем – зачем?

31. Суррогат жизни

(Ленка. 2000 год)

…и они стали жить дальше. И жили не хуже, чем все. Только отчего-то все чаще Ленке стало казаться, что она сходит с ума.

Долго уговаривала себя, что все хорошо. Муж при работе, уважаем, дочь – хорошая девочка, до боли напоминающая ее саму. Работа, семейный отдых в Турции или на Канарах. Все есть. И ничего нет.

Все чаще казалась себе осликом в болоте – вытащишь копыта, хвост увязнет. Разберешься с Иннулькой, Вадим ходит злой, себя накручивает, отчего это жена так часто в командировки ездить стала. Выяснишь отношения с мужем, вышедшая на пенсию и «посвятившая себя внучке» мама становится чернее тучи. Мамину тучу чуть разведешь, как оставленных в домашних битвах сил как раз и не хватит, чтобы на работе дыры залатать – или заказ потеряешь, или выгодного клиента убедить не сумеешь, что помощь твоя ему жизненно необходима…

А иногда рушиться начинало все сразу, и пытало-пытало-пытало…

Ленка смотрела порой на Иннульку и не верила, что это та самая девочка, которую родила и была так бесконечно счастлива тем, что ее родила. Только иногда ночью, зайдя в комнату дочки, она видела в спящей девочке ту крохотную, махонькую часть себя, с которой она когда-то была одним целым и с которой одним целым она больше не была.

Ленкина мать Инна Сергеевна первые два года после рождения внучки пролежала по больницам – собиралась умирать. Умирать мать собиралась едва ли не с Ленкиного рождения, периодически раздавая друзьям и родственникам наказы на случай ее смерти: «Этому не звонить, на похороны не пускать, и Леночку ему ни за что не отдавать!» Потом выздоравливала, и жизнь возвращалась на круги своя до нового «умирания».

Инна Сергеевна и в этот раз встала на ноги. Но за время ее длительных путешествий по больницам поочередно рухнули большая страна и маленький рубль. Учительница начальных классов с тридцатилетним стажем и зарплатой, на которую невозможно было единожды пообедать там, где Ленке и Вадиму приходилось по долгу службы обедать с клиентами, оказалась никому не нужна. Оформила пенсию. И вспомнила, что у нее есть дочка. И внучка. И ожила.

Ожив, Инна Сергеевна подсознательно смоделировала для себя ситуацию, в которой она сама тридцать лет назад осталась после развода – одна с маленькой дочкой на руках. И сейчас, обнаружив себя рядом с маленькой девочкой того возраста, какой Леночка была в пору ее развода, мать словно сбросила три десятка лет и, вернувшись на исходную позицию, стала проживать жизнь заново.

Вот она, свободная независимая женщина, пусть не столь молодая, но в душе ей все те же тридцать – с годами входишь во вкус жизни! – и маленькая девочка рядом с ней. Только в пору, когда этой маленькой девочкой была сама Ленка, боль от осознания собственной брошенности мужем мешали Инне Сергеевне наслаждаться жизнью. А теперь, когда маленькой девочкой оказалась уже Иннулька, Инна Сергеевна ощутила в себе способность и желание не умирать, а жить. Вместе с девочкой. Только с девочкой – и все! Другим в этом раскладе места не было. И все, что подобный расклад сил нарушало, Инна Сергеевна отвергала категорически. Первыми под ее категорическое отторжение попали выросшая дочка и зять.

Забрав под свою тотальную учительскую опеку внучку, Инна Сергеевна решила разобраться и с дочкиной жизнью. Упорядочить ее в соответствии с тем, как она и только она понимала «нормальную жизнь».

– Опять у вас постель не заправлена! – восклицала Инна Сергеевна, по утрам врываясь в их с Вадимом спальню. – Каким может вырасти ребенок, который целый день видит незаправленную постель!

– Кто готовит такой густой суп, который проглотить невозможно! Не суп, а кошмар!

– Зачем ты купила яблоки в магазине?! Они там все химические! На рынке дешевле и лучше! Конечно, твой великий политтехнолог не может снизойти до того, чтобы съездить не рынок!

– Что за дикое стремление лететь на Новый год в Индию! Разве можно ехать зимой в другой климатический пояс! Сами, со своим, с позволения сказать, мужем летите куда хотите, если бешеные деньги карманы жгут, но девочка останется со мной! Она не сможет акклиматизироваться, половину четверти проболеет потом!

– Как можно было отправить ребенка в школу без пальто!!!

– Зачем ты ее в теплую куртку укутала, девочка вся вспотела, насморк обеспечен!

– Как ты с Иннулечкой разговариваешь! Разве я могла позволить разговаривать с тобой так в твоем детстве!

Особенно Инна Сергеевна ополчилась на нелепую, чудовищную, противоестественную (по ее мнению) тягу Вадима к теплу.

– Не мужик, а мимоза! Твой дедушка Сергей Палыч, царство ему небесное, всю свою жизнь при любой температуре воздуха спал с открытой форточкой, и меня приучил! – восклицала мать, не особо задумываясь, что привитая ей отцом привычка, может, и была полезной, но особого счастья ей не принесла.

И как финал любых разборок:

– Что бы ты делала без меня! Ты хоть оглянись по сторонам! Я освободила тебя от всех забот о дочке. Я обменяла дедушкину квартиру!!! (В голосе три восклицательных знака так и звучат). Чтобы жить ближе к вам! И ты еще меня упрекаешь! Это все твой Вадим с его самомнением и его высокомерием настраивает тебя!

Ни высокомерия, ни особого самомнения в Ленкином муже не наблюдалось, но доказывать это ей было бесполезно.

Теоретически Лена понимала неосознаваемую мамой идею привести и Ленкину жизнь под ее собственный знаменатель – если она жила одна, то и в Лениной жизни не должно быть мужчины. Да и какой из Вадима мужчина, если он ни на дедушку Сергея Павловича, ни на бросившего Инну Сергеевну Ленкиного отца не похож.

Прожившая строгую жизнь школьной учительницы мама искренне не понимала, что жизнь может быть не такой, какую считала правильной она сама. Что целый день может простоять незаправленная постель, что семейные отношения могут строиться не так, как строились в признанном эталонным браке ее собственных родителей. Того, что, может быть, именно эта эталонность, всеми восхваляемая идеальность семьи ее родителей не дала ей выстроить собственный брак, Инна Сергеевна не понимала и понимать не желала. И, «раз не получилось у самой», считала «своим долгом перед памятью покойных родителей» хотя бы брак дочери привести к эталону. Или разрушить этот брак, чтоб понятиям об эталонности не мешал: «Я жизнь одна прожила, и ты проживешь!»

– Он и тебя против меня настроил! Ты никогда так неуважительно не относилась ко мне до того, как вышла за него замуж!

– Почему он не отдает тебе деньги?!

– Кем он мнит себя?!

– Как можно жить с мужем, который занимается не пойми чем! Что такое пиар?! Разве можно взрослому мужику заниматься такой ерундой. Ты бы ему объяснила, что он должен найти нормальную работу!

«Нормальной работой» в понимании Инны Сергеевны было «с девяти до шести с авансом пятого и получкой двадцатого», а политический пиар и прочие политтехнологии в мамином сознании оставались «не пойми чем». И то, что при своей «сезонной» работе во время выборов Вадим мог пропадать, месяцами не появляясь дома, а потом так же месяцами лежать на диване, не отправляясь ни на какую работу, Ленкина мать понять не могла никогда. Вадим на диване был для нее хуже красной тряпки для быка, хуже фальшивой ноты для человека с абсолютным слухом.

Будь рядом с ней чужие люди, Ленка бы отрезала, отрубила, оборвала. Но расстаться с мамой она и думать не могла. Ведь это же была ее мамочка, мама, единственная, дорогая, родная! И все советы, все тренинги, которые Лена придумывала для своих клиентов, не срабатывали абсолютно и категорически в случае, когда собственной клиенткой оказывалась она сама.

По основной своей профессии Ленка знала, что проблемы с собственной матерью есть у восьмидесяти процентов взрослых женщин. В остальные двадцать процентов попадают, скорее всего, те, кто живет от матери слишком далеко. Она знала – то же самое, что в их доме, происходит в подавляющем большинстве российских домов. Только признаваться в этом еще страшнее, чем признаваться в измене мужа или собственном грехе.

Разводя чужие тучи руками и врачуя чужие больные души, Ленка не могла справиться с душой собственной. Клиенткам она могла искренне советовать «собственную мамочку по капле из себя выдавливать». Могла советовать отрезать, отторгнуть, разорвать эту связывающую их с матерью родственную пуповину, которую, как ни было бы больно, положено отрезать в определенном возрасте, иначе пуповина начинает гнить, заражая гниением души обеих ею связанных женщин. Клиентам советовать могла. Себе помочь не могла.

Иногда истошно, по бабьи, с завываниями, рыдая в собственной машине, чья закрытая автоматическими замками железная коробочка становилась единственным прибежищем ее тщательно загоняемого внутрь себя одиночества, Лена пыталась посмотреть на собственную жизнь глазами матери. И видела загнанную жизнью, не слишком удачливую, не слишком счастливую, все чаще срывающуюся на истеричность свою чуть более молодую копию. Отражение в этой дочерней копии Инну Сергеевну злило, как теперь саму Лену злило, бесило, доводило до ярости любое повторение Иннулькой ее собственных кажущихся непоправимыми ошибок. Но и любое стремление дочки вырваться за рамки ее отражения злило вдвойне. Невозможно признаться себе, что жизнь твоя оказалась лишь неудачным черновым наброском жизни собственной дочери. Кто же рискнет признаться, что прожил жизнь начерно, а чистового варианта не будет.

Путаясь в подобных мыслях, Ленка порой уже не понимала, думает ли она о себе, о матери или об Иннульке. Или о вечном, на сей раз явленном в женском роде, триединстве. Не Бог-отец, Бог-сын и Бог – святой дух, а обычные, не божественные мать, дочка и внучка в одном распавшемся натрое воплощении. И так во все века, во всех семьях. Иной раз увидишь со стороны, как идут по улице и до истерик меж собой ругаются похожие друг на друга мать, дочка и внучка, и ужаснешься – будто машина времени забарахлила и разом свела в одно время на одном пространстве три возраста, три воплощения одной сути. А потом поймешь, что кто-то так же ужаснется, заметив со стороны их триединое воплощение – Инну Сергеевну, саму Лену и Иннульку, – почувствует то же самое.

И теперь, врываясь в комнату Иннульки с истерическим воплем: «Опять у тебя все разбросано! Чтобы через пять минут все было убрано! Что будет не на месте, выброшу с десятого этажа!» – еще не докричав, Лена, словно на мгновения выйдя из собственного тела, видела себя со стороны. И ужасалась! Та мамочка, которую она советовала клиентам по капле из себя выдавливать, из нее самой выдавливаться не желала! Напротив, год от года Ленка все больше и больше находила в себе материнских черт.

Мать – это она. Она, какой будет через тридцать лет. Хочет, не хочет, но будет. И дочь – это она. Только маленькая, нераскрывшаяся, нераспустившаяся, еще не наступившая на все грабли, на которые она сама наступила. Она видит в Иннульке себя – и это зеркало бесит и страшит. Но понять, что и мать так же видит себя в ней, в Ленке, она не может.

Смотрела на себя со стороны и понимала, что мать права. Мамиными глазами она видела бессердечную, истеричную, претенциозную дамочку средних лет, которую и дочерью называть не хотелось («Если бы я знала, что ты такой вырастешь!»). Потерявшую все, что только можно было потерять. Потерявшую семью – то, что существовало на общей жилплощади, семьей больше назвать было нельзя. Мамины старания не прошли даром, и в какой-то миг привязанность к мужу, все теплое доброе отношение Лены к Вадиму будто выключили. Потерявшую дочь – любовь к девочке вдруг вылилась в какую-то непрекращающуюся дуэль, в которой они с мамой непрерывно тянули дочку и внучку в разные стороны, рискуя разорвать ее маленькую суть. Потерявшую любовь – уж в этом-то сама виновата, не струсила б в девяносто третьем, может, и жизнь иначе сложилась бы!

И, как неизбежное следствие всех этих потерь, потерявшую и саму себя. Чувство, поселившееся в ней, иначе как ненавистью назвать было нельзя. Ненавистью к себе самой. Просыпаясь по утрам и замечая в зеркале свое отражение, Лена каждый раз искренне ужасалась – и это я?!

Может, она и справилась бы с этим столь типичным для большинства ее клиенток конфликтом, если б хоть где-то в ее жизни была хоть одна надежная твердь, хоть одна точка опоры, опершись на которую можно было бы перевернуть неправильно выстроившийся мир. Но тверди не было нигде. «Пофамильно» выбранный муж никуда не девался, но и его наличие в Ленкиной жизни было призрачным. Тем человеком, к которому в пору невыносимого отчаяния хотелось бы прижаться, Вадим для нее не стал, да и стать не мог. К тому же вчерашний мальчик-студент с годами обрюзг, скис и мерно пыхтел в Максовой пиар-структуре – ни уму, ни сердцу, разве что кошельку, да и то не всегда.

А актер ее вдруг взлетел, как взлетал он в том единственно виденном ею спектакле.

Его уже называли «первым актером поколения». Он сыграл все, что только можно было сыграть. Получил все призы, какие только можно было получить. И женился. На бывшей жене бывшего младореформатора, которая в свое время настаивала на Ленкином участии в сотворении правильного имиджа своего прошлого мужа. Теперь имидж мужа нового бывшая госпожа-министерша сотворяла сама.

Супружеская парочка красовалась на обложках всех глянцевых журналов и всех таблоидов – эдакие Кен и Барби новейшей российской действительности. Нарочитость пиара, может, и мозолила бы глаза, если б не очевидный факт – ее актер был, действительно был гениален. Очевидно гениален. Ленка понимала это еще в девяносто третьем, в том здании совкового ДК, где играл свой спектакль модный антрепризный театр.

Теперь, глядя на своего ставшего великим актера, она снова и снова с пугающей жестокостью мысленно повторяла: «Я не умею зажигать мужчин, не умею возносить их к вершинам. Если б в 93-м я выбрала Андрея, он бы доселе играл Дедов Морозов, а брошенный Вадик стал бы министром или вице-премьером, или советником президента, и разъезжал бы по саммитам с другой женой, может, даже с этой бывшей министершей, которая теперь заграбастала себе Андрея».

Однажды, когда Вадим с Максом кропали очередные местные выборы где-то в Сибири, к Ленке с пластиковой бутылкой виски под мышкой зашла вечно влюбленная в Макса соседка. Не дожидаясь приглашения, сама достала из шкафа две рюмки, щедро плеснула в каждую и молча выпила.

– Дожили! – Протянула Ленка, глядя, как неумело глотает виски младшая подруга. – Не чокаясь. Как за покойника.

– За него самого! Любовь свою хоронить буду! – согласилась соседка и тут же залпом выпила вторую стопку. – Достал, гад!

После семи лет любви-пытки столь же радостно и покорно любить измучившего ее Макса даже у преданной ему девочки-соседки не получалось. Но не получилось и не любить. И теперь быстро захмелевшая соседка начала сетовать: мол, тебе, подруга, при идеальности твоего семейного бытия, моих бед и не понять.