Текст книги "Колодец в небо"

Автор книги: Елена Афанасьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

Шла к зданию бывшего дворца культуры, арендованного ныне под модный театральный проект, и сама себя ругала, что дома плохо сцедилась. Грудь налилась еще в метро. Теперь вместо работы, за которую хорошие деньги платят, придется первым делом бежать в туалет и давить, давить несчастную грудь. А стрелки молока, не желая попадать в прихваченную с собой бутылочку, будут предательски пачкать лицо, и юбку, и грязно-буро-зеленую дверцу воняющего туалета.

С горем пополам сцедившись и затолкав наполовину заполненную молоком бутылочку в сумку между учебником по нейро-лингвистическому программированию и пачкой последних стенограмм заседаний Верховного Совета (к завтрашнему дню нужно проанализировать очередные ляпы Макса и расписать структуру следующего его выступления на пленарном заседании!), побежала в зрительный зал, где шли репетиции. И на пороге почти влетела в одного из актеров. А он, поймав бегущую Ленку, невольно заключил ее в объятья.

Оба смутились.

Оба извинились.

Но, на полдоли мгновения слившись, оба успели вдохнуть запах друг друга – ни с чем не сравнимый, ни одной химической формулой не определяемый запах любимого человека, который пахнет так, как не пахнет ни один из всех прочих четырех миллиардов жителей земли.

Он пах не привычным гримом. И не затхлостью старого театрального плаща. Он пах даже не потом, хотя репетиция шла не первый час, и его волосы, и белая рубаха с широкими рукавами и герцогским воротником давно были мокрыми.

Он пах самим собой. И любовью.

Ленка поняла, что именно так пахнет любовь. И еще поняла, что за всю свою жизнь она учуяла этот запах впервые.

А она? Чем пахла она? Что почувствовал тот, кто сам для нее пах любовью?

К запаху хвои, ветра (вчера впервые за два года выбрались на шашлыки) и минимума косметики (с грудной Иннулькой разве накрасишься?!), прибавлялся едва уловимый запах грудного молока – запах абсолютного покоя и счастья, которое случалось с ним только в детстве на руках у мамы.

В какой-то единый миг каждый из них двоих понял, что они – это Они. Что их Двое. Что они единое целое. Каждый из них понял, но испугался поверить, что другой почувствовал то же самое.

– Ла-арик! Ларионов! Андре-э-эй! На сцену! – пропитой бас модного режиссера окликнул актера.

И тот, в которого она влетела, влипла, впечаталась всем своим существом, пробормотав «Извините!» и осторожно обойдя ее, взбежал – нет, взлетел! – на сцену. А она так и осталась стоять, как в детской игре, в которой все игравшие давно уже разошлись по домам, а ей одной забыли сказать: «Отомри!»

«Ларионов?! Он – Ларионов?!»

Все в голове перемешалось. И она поняла, что ошиблась. Отыскав единственное, предназначенное ей ее собственное имя, она нашла его не в том мужчине.

Андрей был однофамильцем Вадима. Не поспеши она шесть лет назад выскочить замуж, теперь могла бы найти и имя, и судьбу в одном мужчине. А судьба теперь сама так неожиданно и так странно нашла ее.

Лена опустилась в крайнее кресло ближнего к ней ряда. И замерла. И смотрела, как он летает.

Он летал. В полном смысле слова – ле-тал!

На огромных качелях, которые раскачивались не вдоль сцены, а поперек, то исчезая за пределами наспех построенной декорации, то взмывая над залом. И вместе с этими качелями – или вместо них? – над миром летал он, пока обратный ход этого качельного маятника не вышвыривал его вверх и он не исчезал в черной бездне неизвестности.

В условности любого театра за пределами сцены, какой бы условной эта сцена ни была, ничего нет. Мира нет. Даже пустоты нет. Для зрителя герой, улетающий за хитрым образом устроенные закулисные пределы, улетает навсегда. В Небо. В Вечность. В Любовь. И зрителю не обязательно догадываться, что играющий этого героя актер летит по точно рассчитанной траектории и приземляется на специально надстроенную на верхнем ярусе и устланную матами площадку.

Потрясенный зритель несколько стынущих минут в абсолютной тишине переваривает свершившееся на его глазах Нечто. И понимает, что не понимает ничего, кроме единственной непреложной истины – тот, кто на этом качающемся помосте на их глазах проживал свою жизнь, теперь улетел из этой жизни в Вечность.

Зритель молчит. Минуту. Другую. Пятую. И лишь когда перехваченное судорогой потрясения горло позволит сглотнуть застрявший комок, зритель виновато оглядится по сторонам – не заметил ли кто его стыдного детского оцепенения. И увидит слева, и справа, и сзади, и в директорской ложе, и на галерке таких же, как он, оглядывающихся. И переживет редкую секунду единения – совершенно чужие люди почувствовали то же, что и я! Нам выдано одно потрясение на всех! Этот улетевший в Вечность актер заставил нас это потрясение пережить и вместе с ним зависнуть над миром. И продержаться там, в Вечности, кто сколько сможет. И только потом снова стать частью зрительного зала, который вот-вот разразится аплодисментами.

Зал взорвется овацией, и только она одна будет испуганно молчать, пытаясь не захлебнуться собственным счастьем, не решаясь даже про себя произнести слово «люблю!».

Ничего не сложилось. Слишком сильным был порыв, что понес их друг к другу и, донеся до точки назначения, не оставил рядом, а по дикой силе инерции протащил дальше.

Пугало все. И раз и навсегда вбитая мамой в детское подсознание честность – изменять нельзя! И страх перед необходимостью что-то в жизни ломать, и дочку без родного отца оставлять. И навязчивые опасения – я с чужим ребенком зачем Андрею нужна!

Да и попробуй измени мужу, не отрываясь от кормежек, клиентов и надомного компьютерного творчества с ребенком на руках. И где изменить? И как? А что если в первый же раз с новым возлюбленным молоко хлынет из грудей, как это порой случалось при беглых постельных утехах с мужем. Муж, он на то и муж, чтобы такое от матери собственного ребенка терпеть, но можно ли позволить себе такое с другим мужчиной?

К тому же наивность ухаживаний Андрея приземляла – приглашает на какие-то почти студенческие ухажерки с паленой водкой и приторными ликерами, от которых тошнит. И это после того, как по долгу службы со своими младореформаторами она обедала то в «Савойе», то в «Аэростаре». Приземляла и житейская неустроенность – что они будут вместе делать?! В актерской общаге щи лаптем хлебать? Ждать декабря – главного месяца Дедов Морозов, чтобы на эту халтуру жить потом целый год?

Ленка растерялась. Мир менялся, стоило Андрею прижать ее к себе. Запах его кожи, его глаза, его полет опьяняли. Все прочее отрезвляло. Она уперлась, не позволяя себе взлететь к нему в ту, иную, качелями взмывающую над миром реальность, и в той, иной реальности жизнь свою жить.

Кто знает, может, Бог миловал бы, и любовь, если это была настоящая, несуррогатная любовь, позволила бы им, ободрав души в кровь, все же пробраться сквозь тысячу пугающих преград. Но случился октябрь. Октябрь 1993-го. И все сломал.

В октябре приключился путч наоборот. Вчерашний демократ Макс, вовремя не уловив перемен в эманациях начальства, упрямо намеревался по-прежнему вершить законотворчество в Верховном Совете. И засел в осажденном Белом доме вместе с упертыми коммунистами и горсткой тех, кому коммунизм был не мил, но было не мило и то, что оказалось на другой стороне, а еще не милее были бэтээры и танки, которыми депутатов пытались выдавить из здания парламента.

Вадим все три недели вынужденно торчал вместе с шефом. Сначала из профессиональной необходимости да из любопытства, а позднее уже из осажденного здания выйти не мог. Все та же знакомая фотографша Женька, пробивавшаяся в Белый дом со своими камерами и выданным в агентстве новшеством – трехкилограммовым мобильным телефоном, несколько раз давала Вадиму позвонить, чтобы дома услышали его голос.

Четвертого октября Женьки в Белом доме не оказалось. По известному Ленке номеру переносного телефона отвечал хорошо поставленный голос переводчицы из американского агентства. Переводчица то и дело прерывала свои ответы восклицаниями «O, My God!», которые вызывали у нее выстрелы и взрывы на той стороне Москвы-реки, хорошо слышные из окна квартирующего в начале Кутузовского проспекта агентства. Ленке оставалось только, схватив на руки ревущую Иннульку, бегать взад-вперед около телевизора, где российский канал в прямом эфире давал картинку CNN – пожар Белого дома.

Когда Белый дом стал уже наполовину черным, она приложила девочку к груди, и обнаружила, что в ней нет молока. Ни капли.

Еще два дня ждали Вадима, не зная, где он, что с ним – жив, убит. Ждали и Макса. Столпившиеся в квартире соседи и родственники кидались к каждому телефонному звонку. Безнадежно влюбленная в Макса соседка выла в голос. Ленка не выла. Но во время одного из звонков из схваченной кем-то жутко фонившей трубки услышала голос Андрея, и подала знак – меня нет. Услышав следующий его вопрос: «А когда будет?» – вдруг сама для себя ответила: «Никогда».

Ни-ког-да.

Пожар Белого дома стал пожаром ее несбыточных надежд.

Вадим и Макс появились на пороге только через трое суток. Окровавленные и избитые. Когда смогли говорить, зашторив окна, отключив телефоны, рассказали, что выбрались из здания не через главный подъезд, откуда «альфовцы» выводили Хасбулатова и Руцкого, а через двор, гараж и странный подземный ход, ведущий куда-то к высотке на площади Восстания. Они почти ушли, но, заметив патруль, решили пересидеть в ближайшем подъезде.

Там их и нашли. Макса узнали и стали бить. Вадима, разумеется, не узнали, но бить тоже стали. В лицо. И в пах. С какой-то неистовой звериной жестокостью, приговаривая: «Вот тебе, падла, законотворчество! Вот тебе Конституционное Законодательство! Ослепнешь, падла! Кровью будешь ссать».

Патрульные эти, не похожие на патруль ни одной известной службы, знали, что говорили. И что делали. Били профессионально и расчетливо. Чудом не вытекший глаз Макса был не виден из-за разбитых бровей, а Вадим еще месяц мочился кровью.

Девочка-соседка уговорила врача из клиники, где проходила ординатуру, лечить пациентов на дому. Молодой, пахнущий мылом хирург увел Ленку в другую комнату и, кивнув в сторону кроватки, где спала Иннулька, проговорил:

– Хорошо хоть ее родить уже успели…

– Ему не говорите, пожалуйста, – пролепетала Ленка. Врач пообещал.

Бросить мужа после всего случившегося она не смогла.

Андрей звонил еще несколько раз за тот октябрь. Прокусывая губы до крови, Ленка боролась с желанием выхватить из рук соседки трубку. К зиме он звонить перестал. Еще полгода снился. Потом, словно в отместку, перестал приходить и во сне. Да она и сама не хотела, чтобы он приходил. Просыпаться после таких снов было слишком больно.

К какому-то подобию сексуальной жизни ничего не подозревающий Вадим смог вернуться месяца через четыре. Но все это было уже не то. То ли травма не могла не сказаться. То ли познавшая любовь – пусть не физиологическую, а иную, дурацкую, обреченную, платоническую, но все же любовь – Ленка не могла больше чувствовать себя женщиной в постели с Вадимом.

Но надо было жить дальше. И они стали жить.

30. Думский пшик!

(Женька. Сейчас)

Да-а! – протянул Лешка, когда Лана пересказала нам подробности похищения Маринкиного сына.

Игорек гулял во дворе вместе с сыном Ланы, его бабушкой и своей няней. Пока бабушка с няней разговаривали, мальчики катались с горки, то на пузе, то на попе съезжая вниз и снова забираясь по обледенелым ступенькам вверх. Бабушка с няней машинально покрикивали: «Осторожно, упадешь!», потом и покрикивать перестали, пока в один из разов вместо двух малышей вниз не скатился один сын Ланы. Игорек исчез. И только след от отъехавшей машины остался возле детской площадки. Номер и марку машины перепуганные бабушка и няня вспомнить не могли.

– Да-а! – еще раз протянул Лешка.

И в этом «Да-а» прорвалась вся неуверенность выбитого из седла мужика, который прежде обожал выступать в роли доброго волшебника, эдакого Деда Мороза для выросших, но не ставших счастливыми детей.

Чуть больше полугода назад так он меня из моего заточения выручал. Вот гвоздь, вот подкова, раз-два и готово. Дизайнеров своих компьютерных, под видом которых в его «АлОле» проходило управление безопасности, кликнул, те почти войсковую операцию с захватом замка, превращенного в псевдомедицинскую клинику, организовали, вертолет, как в голливудском боевике, во двор посадили, весь персонал и охрану мордой на землю положили, меня похитили. Лешке оставалось только на белом коне, вернее на черном джипе размером с небольшой поезд, с лаврами мага и победителя встречать меня на границах своих владений.

Теперь мощной службы охраны за спиной Оленева не было. Как не было и разоренного «АлОла», чьи акции все последние дни то падали, то взлетали, сводя с ума и без того не слишком обремененный умом российский рынок ценных бумаг.

Не было ничего, кроме собственной головы. И того вызова судьбы, который не принять невозможно. Не тот человек мой старый школьный приятель Лешка, недавний олигарх Алексей Оленев, чтобы не принимать от судьбы подобные вызовы и не бросаться спасать пусть даже совершенно чужого ему человека. Тем более ребенка. Тем более мальчишку, о котором сам Лешка так мечтал, но доселе не мог получить – у всех его прежних жен почему-то рождались только девочки. Впрочем, какие его годы! Сорок лет – это для женщины дедлайн. И эта малышка, что ворочается в моем животе, – мой последний, случайный, чудом или Богом данный шанс. У мужиков все намного проще и дольше. И шанс на новую жизнь остается даже в пору, когда их ровесницы давно превратились в старух.

Понятно, что у пропавшего мальчика есть собственный отец, которому положено поиском ребенка заниматься. В конце концов, есть и милиция, на которую в подобного рода патовых ситуациях надеешься далеко не всегда. Чужой мальчик Оленеву вроде бы никто. Разве что Лешка может догадаться – пока Маринкин сын не будет найден, на мою гинекологиню я рассчитывать не могу, хоть приспичит мне рожать в феврале, хоть не приспичит. Ни одна нормальная женщина не сможет о чужих еще не рожденных детях думать, когда собственный ребенок пропал.

Вряд ли Лешка успел за несколько секунд просчитать так далеко – это я своим каменеющим животом в первую очередь корыстно подумала, что без врача остаюсь, и тогда уже степени Маринкиной беды ужаснулась. Но в Лешкиных глазах, кажется, появился лихорадочный блеск. Вполне знакомый блеск вызова – докажу! Себе самому, судьбе, черту, дьяволу – докажу! Разобьюсь, но докажу всем и вся, что я жив! Не такой ли блеск последней отчаянной решимости заметила Лика в моих дотоле мертвых глазах в миг, когда сама съезжала по стене в номере дубайского отеля-паруса, увидев в трансляции Си-эн-эн Лешку с заломленными за спину руками и наручниками на этих руках. Я, еще не знавшая о существовании моей малышки и после гибели Никиты третий месяц считавшая, что все, что мне осталось в жизни, это умирать заживо, вдруг получила тот вызов, ответить на который было невозможно. И поняла, что должна спасать человека, который однажды, а может, и не однажды, спасал меня, – Лешку. А поняв это, интуитивно почувствовала, что этот вызов и есть мой шанс не доживать, а жить.

Вот Лешка – нормальный, здоровый, сильный сорокалетний мужик. Некогда богатейший. Некогда всемогущий – в рамках могущества, отмеренного деньгами в это время в этой стране. Теперь нищий – не в долларовом выражении, а в выражении того, что со своими деньгами он мог теперь делать. Прожирать все, заранее припрятанное на офшорах – плиз! На сладкую жизнь хватит. Тратить деньги на дело в том смысле, в каком это дело понимал сумевший создать богатейшую, почти идеально управляемую компанию олигарх Оленев – ни-ни! Использовать деньги как средство производства находящемуся под судом экс-олигарху отныне запрещено.

Но кроме отобранных денег и прежнего могущества у моего одноклассника оставались еще руки и голова – вполне достойный набор для сорокалетнего мужика, привыкшего ловить кайф от свершения невозможностей.

– Раньше «дизайнеров» бы своих зарядил, – почти повторил вслух мои мысли Лешка. – Теперь придется самому.

– А голова человеку дана, чтобы… – ни с того ни с сего начала я одну из кодовых фразочек, которыми с детства и до сих пор общалась со своим давно выросшим сыном Димкой. И очень удивилась, когда Лешка вместо Димки не продолжил: «…чтобы думать, а не чтобы кепочку носить!» Вот он, прущий из всех щелей материнский инстинкт, я уже и Лешку подсознательно с собственным сыном сравняла. Или в женском отношении к любому мужчине – без разницы, друг он, начальник или возлюбленный, – материнское начало доминирует всегда?

Лешка кодовой фразы из Димкиного детства не понял, но понял, о чем это я. И начал думать. Но мне думать не разрешил.

– Ты не напрягайся – родишь раньше времени. Мало того что роддом твой на мойку закрыт, так и врач твоя временно выбита из колеи. Пока не найдем мальчика, Марина в норму не придет и заняться тобой не сможет, ты рожать не смей. Поэтому ты – в сторону! В сторону, я сказал! На диван!

Жест по направлению к моему дивану-космодрому, где скрипучие кожаные валики вместо ступеней ракеты-носителя, как их рисовали в пионерских журналах нашего с Лешкой детства.

– А мы с Ланой соображать будем.

Лана, вызванная в качестве срочной психологической помощи – свергнутого олигарха из депрессии тащить, теперь сама оказалась в роли вытаскиваемой. И с удивлением поглядела на ожившего Лешку.

– Я же говорила, что самый грамотный способ вытащить человека – заставить его помогать другому, – растерянно пробормотала Лана, пока бывший олигарх, оберегая мое здоровье, курил на старательно созданном Ликой балконе-веранде. И пожала плечами, словно сама не верила, что все получилось. И уж тем более не ожидала, что в роли того, кого придется спасать, окажется она сама и ее ближайшая подруга.

– А меня ты из числа соображающих вычеркнул изначально? – поинтересовалась я, когда Лешка вернулся в комнату. Девочка в моем животе, соглашаясь со мной, боднулась пяткой. – Между прочим, за неполный последний год мне как минимум два раза соображать пришлось. По-серьезному соображать! Нашу общую знакомую Лилю Кураеву в истории с черной жемчужиной просчитывать – это раз! И вычислять, кто тебя под твой тюремный монастырь подвел – два! Для меня подобные умозаключения уже вошли в привычку. Подсела я на них. Может, и мне думать разрешишь?

– Может. Если обещаешь не перенапрягаться, – улыбнулся Лешка.

Так бесконечно обаятельно на всем свете умеют улыбаться только два человека – Лешка и мой Никита… Умел… Никогда не привыкну думать о Никитке в прошедшем времени.

Но Лешка «умеет». Действительно умеет, хотя после освобождения из тюрьмы об этом своем умении он не напоминал и только сейчас впервые за четыре недели так искренне по-оленевски улыбнулся. После такой улыбки понимаешь, отчего бежит за тридевять земель возводить шейхские замки Лика. Невозможно знать, что такая улыбка в любимом человеке заложена, но вытащить ее на свет божий тебе не под силу. Или предназначена она не тебе.

– Ну и что ты, соображающая, скажешь? С чего начинать?

– С элементарного вопроса – кому выгодно? – вслух рассуждала я, стараясь не обращать внимания на чуть ироничную улыбку Оленева. – Ясно, что ребенок не цель, а средство. Вряд ли мальчика украли просто отчаявшиеся бездетные родители. Хотя и этот шанс до конца исключать нельзя. Но его лучше отложить напоследок, как и версию похищения с целью продажи. Начинать надо с другого – ребенок как средство получить что-то от родителей. Вопрос что? Лана, есть ли у Марины и ее мужа нечто такое, ради чего можно было бы ребенка похищать. Деньги? Наследство?

– Деньги? – Ошарашенная Лана пожала плечами. – Смотря что называть деньгами. Сейчас так смешались понятия… Что для меня деньги, для Алексея, – она кивнула в сторону Оленева, – полгода назад и разменной монетой не было, а для какого-нибудь бомжа это целое состояние. Таких денег, что детей ради выкупа воровать, у Маринки нет, это точно. Зарабатывает неплохо, понятное дело – гинеколог, но тратит почти все.

– А семейные реликвии? Наследство? Драгоценности?

– Какое там наследство! Советская семья. Все, что у родителей было скоплено, осталось на сберкнижке в 1992-м. Маришка когда зарабатывать сама в своей клинике начала, еще долго привыкнуть не могла, что не надо на каждых колготках экономить. А драгоценности? Смешно и драгоценностями называть. Мы с ней вечно меняемся. То сережки друг у друга возьмем поносить, то браслетик, то камею старую…

Лана показала на камею, сколовшую края широкого ворота стильного свитера. Да уж, из-за такой побрякушки ребенка воровать не станут.

– А муж ее чем занят? Кажется, он депутатом был когда-то?

Семейную фотографию я заметила на Маринином столе в кабинете, куда я наведывалась раз в неделю и, водружаясь на весы, припоминала, где могла видеть изображенного на снимке мужчину. Потом припомнила – в Белом доме. Не в тот раз, когда прошлым летом от Лили убегала, намного раньше, тогда еще парламент был в этом здании. Лет двенадцать назад Маринин муж был известным депутатом. После второго путча поговаривали, что в октябре девяносто третьего его чудовищно избили. Он долго лечился, весь побитый, в шрамах пытался избираться в новую Думу, но не прошел.

– Может, что-то политическое? – предположила я. Лана отрицательно покачала головой.

– Максим давно уже не играющий тренер. Пиар-структурку держит – политконсалтинг, выборные технологии. Но последнее время это барахло все больше без надобности. Парламентские выборы, сами видели, какие были. А теперь и вовсе губернаторов выбирать перестанут, назначать будут. Контора Макса почти без заказов осталась. Паре-тройке бандитов места в партийных списках на выборах в Думу он устроил, и все.

– Бандиты, это уже версия. – Предположил Лешка.

– С выводами насчет бандитов я бы не спешила, – прервала его я. – Уважаемого депутата Асланяна, мужа Ликиной подруги Эльки, весь его южный город знает как большого авторитета. Но после битвы с Волчарой, когда мы пытались заставить министра Волкова тебя освободить, я знаю авторитета Асланяна как вполне милого и, как ни смешно прозвучит, порядочного человека. Когда потребовалось, он и против Волкова попер, хоть с ним какими-то грязными делишками повязан был. А кстати, надо у Ашота спросить, ведут ли к его коллегам следы? Лика говорила, что Ашотик все всегда знает.

Хотела набрать запомнившийся со времен своего стрингерского прошлого номер телефона думской справочной, да передумала. Там в лучшем случае дадут номер приемной комитета или номер пятого помощника третьего заместителя, фиг дозвонишься! Нынче, чтобы поговорить с человеком, который сидит в своем думском кабинете через три улицы от моего дома, проще прежде дозвониться в некое небольшое, но очень нефтяное арабское государство, где возводит шейхские замки Лика, и спросить номер мобильника ее заклятого друга и закадычного врага Ашота.

– Что-нибудь с Оленем?! – Оторвавшаяся от своих золотых клеток Лика прежде вспомнила о Лешке и только успокоенная моими заверениями, что с ним все в порядке, «насколько сейчас это может быть в порядке», продиктовала номер Ашота.

Благородный бандит оказался на пленарном заседании. Но отвечавшая по его мобильному законная супруга Элька сказала, что «дольше первого перерыва подобную мутоту папочка выносить не может, минут через двадцать будет на месте», и пообещала заказать мне пропуск.

Лешка собрался идти со мной.

– То-то корреспондентскому корпусу в Думе счастье привалит! – съязвила я. – Эксклюзив с доставкой в Охотный Ряд! Мои коллеги там в бездеятельности прокисли, давненько в парламенте сенсаций не случалось. А тут – едва выпущенный из тюрьмы подследственный олигарх собственной персоной является к бандиту-депутату в Думу! Представляешь сегодняшние выпуски новостей и завтрашние заголовки в газетах? Не представляешь? То-то!

Секунду подумав, Лешка согласился, что его появление в Думе будет истолковано превратно. Сказал, что тогда отвезет Лану к Марине и на месте узнает подробности. Хотел довезти до Думы и меня, но, еще раз подумав, снова со мной согласился, что подобная забота о беременной женщине бессмысленна. При одностороннем движении вокруг Кремля, даже моим беременным шагом из нашего дома с видом на Старую площадь я дойду до Думы быстрее, чем мы в пробках объедем вокруг Политехнического музея, протиснемся по Варварке, Кремлевской набережной, по Моховой и Охотному Ряду. При нынешнем движении и за час можем не обернуться. Так что пусть Лешка в мой, им же подаренный «Фольксваген-Магеллан» садится и везет Лану к Марине. Там он на месте ситуацию вместо псевдокомпьютерных гениев проанализирует. А я, как только из Ашота что-то выжму, сразу позвоню.

Уже натянула объемный, скрывающий весь мой живот пуховик, как висящий на шее телефончик запиликал вновь:

– Не родишь ты этого выродка! От чужих мужей рожать смертный грех! – прошипел все тот же замогильный женский голос, и связь оборвалась.

Это было уже что-то новенькое.

От удивления я опустилась на старый сундук, сохраненный Ликой в интерьере даже отремонтированной прихожей. Да, формально Никитка и в момент зачатия нашей девочки и в миг своей смерти оставался законным мужем Джилл и приемным отцом ее тринадцатилетней дочери.

Неужели американская семья Никиты охоту на меня и мою девочку начала? Зачем?!

***

Ближайшую подругу Ликиного детства Эльку я видела первый раз – если не считать ее появления на горном склоне в Куршевеле, где мы дожимали тогдашнего министра-капиталиста Волкова с характерной кличкой Волчара, чтобы тот Лешку из своих волчих лап выпустил. Но в тот раз в присутствии настоящего арабского шейха Ликина подружка проявляла себя по минимуму. Может, робела. Теперь же робости в ней не осталось. Напротив, одна досада. И дикое раздражение.

Как приличная депутатская жена, Элька явилась к месту службы супруга. Но, не найдя, перед кем можно было бы покрасоваться в Охотном Ряду, с горя подалась в Кремль. Нет, соблазнять президента она не собиралась, зашла с другого хода – с другой башни. И впервые в своей жизни посетила музеи Кремля.

Исторические святыни Эльку не тронули, а вот Алмазный фонд жену бывшего бандита, а ныне честного депутата проправительственной фракции, добил. Все сияние Тиффани и Картье, навешенное на саму Эльку, как на новогоднюю елку, померкло перед роскошью прежних российских правителей.

Из-за Кремлевских стены Элька вышла в состоянии, близком к панике. Впервые за последних пятнадцать лет она снова почувствовала себя нищей девочкой с пластмассовыми бусами на фоне одноклассниц с золотыми цепочками и бриллиантовыми сережками.

Неимоверное раздражение нужно было хоть на кого-то излить. Для этих целей у Эльки имелся муж Ашот. Муж был виноват всегда и во всем. В данном конкретном случае в том, что драгоценности Эльки – и в этом ей пришлось себе признаться честно – уступали сокровищнице Алмазного фонда!

– Деньги на какое-то депутатство переводит! Оно тебе надо?! – не обращая внимания ни на меня, ни на депутатских помощников на весь думский этаж вопила Элька.

– Так и я о том же, цависимис* (*моя болезнь! – арм., диалект донских армян), – соглашался бывший честный бандит, ныне член думского комитета по борьбе с преступностью. – Но, дэвочка моя, Ликочка, когда звонила, сказала, что у Женечки срочное дело. Давай мы теперь с Женечкой поговорим…

До «поговорим» оставалось всего каких-нибудь минут двадцать – двадцать пять Элькиных воплей. После чего я все же смогла задать свой вопрос, не мог ли Маринкин муж не понравиться кому-то из коллег Ашота?

– Слышал. Слышал я про этого Макса, мужа твоей подруги. Не подруга тебе? Врач? Гинеколог. Вай, вай, гинеколог для женщины главный человек! С Максимом этим я дела нэ имел…

– Хватит с теня того, что ты с другими идиотами… Как это называется?! А, «политтехнологами», имел дело, – не преминула встрять в разговор Элька. Но Ашот даже не огрызнулся. Любовно снизу вверх – честный бандит едва доставал своей супруге до подбородка – оглядел дражайшую половину и ее мысль продолжил:

– Осенью перед выборами расписали мне, вай, двести пятьдесят штук, и ты в Думе! И я повелся как малчик! – сетовал Ашот. – А вышел думский пшик! Двести пятьдесят штук – не конец жизни, но… На вэтер же, на вэтер…

– Какие двести пятьдесят штук? – не поняла я.

– Обычные, – ответила за мужа Элька. – Двести пятьдесят штук. Долларов, к счастью, не евро. Не то в долларах все триста с гаком накрутились бы.

– За что? – все еще не понимала я.

– Вот и я спрашиваю – за что?! – взвилась Элька, успевшая прикинуть, сколько камешков из виденной ею нынче короны Российской империи могла бы она прикупить взамен мужниного депутатства.

– За проходное место в партийном списке, говорили, – пояснил ее муж. – И только из исключительного ко мне уважения. Для всех остальных это стоило триста шестьдесят.

– Штук? – уточнила я машинально. Ашот кивнул.

– Долларов? – еще раз уточнила я. Ашот снова кивнул.

– И ладно еще бы только сам так попал. Но я нескольким хорошим людям денег занял в Думу вместе войти, чтоб не так скучно было. Чем они теперь возвращать будут?

– А чем собирались возвращать?

– Деньгами. Деньгами собирались. В прошлые созывы на депутатских запросах-заказах – поправках в законы за полгода все вложенное вернуть можно было! Умные люди так и делали, и сами внакладе не оставались! Нормальный бизнес. Иначе зачем, думаешь, в Думу идут?!

Я-то думала, что в парламент идут совсем для другого. Сказывалась память об удивительно наивных первых съездах народных депутатов и их первых верховных советах, которые с «партноменклатурными привилегиями» всерьез боролись. Но теперь народный избранник нового типа Ашот мои мозги прочищал:

– Сам я зарабатывать на этой мелочи не собирался, но и на ветер столько денег бросать не дело!

– У жены нормальных бриллиантов нет! Детям в своем Оксфорде одеть нечего! А этот… – Элька конкретно назвала мужа – кто «этот». – Двести пятьдесят штук за какое-то гребаное депутатство башляет! И куда это депутатство теперь вешать? На … себе? – И Элька еще более конкретно уточнила, на что именно вешать.

– А почему раньше за полгода все, вложенное в избирательные расходы, вернуть можно было, а теперь нет? -пыталась понять я.

– Конституционное болшинство, (ругат.). Какой же дурак теперь за запросы-поправки башлять будет, если все заранее в Кремле решено, а здесь только проголосовать остается. Как сверху прикажут, так и голосуем. У нас даже дирижеры есть – по телевизору не видела? Правая рука вверх – за, левая рука – против, две руки – воздержались…