Текст книги "Колодец в небо"

Автор книги: Елена Афанасьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

И я сама, усни вчера крепче, могла не почувствовать в комнате чье-то присутствие. И не увидеть соперницу. Проснувшись, выпила бы оставшийся на столе остывший чай, и не потребовалось бы теперь никого выселять…

Прощаюсь с пролетарским поэтом, неловко пожав ему руку, а после, отчего-то растерявшись, чмокаю в щеку. И отдаю поэту конверт.

Сажусь в повозку и отворачиваюсь, чтобы больше не видеть ни этого дома, ни этого переулка, ни этого города, ни этого мира, в котором любимые не приходят в тот миг, когда они так бесконечно, так отчаянно нужны.

Когда бричка трогается, откуда-то снизу Звонарского переулка раздается крик:

– Тотачка! Тотачка Ира!

Снизу, со стороны Сандунов несется запыхавшийся калмычонок Вилли.

– Тотачка, я удрал!

Малыш бежит за повозкой, тянет ручонки:

– И я! И я с тобой!

Бричка ползет в гору, малыш из последних силенок бежит, силится ее догнать.

– Куда ж со мной, малыш?! Куда?! Кто же даст лишенке тебя усыновить!

Калмычонок не слышит, а все бежит. Падает, сбивая коленки, вскакивает и, не замечая разбитых коленей, снова бежит:

– Забери меня с собой! Тотачка, забери! За ради Христа забери! – кричит одетый в серую казенную рубаху узкоглазенький мальчик, которому его партийная мама так долго твердила, что бога не существует.

И сил держаться больше нет. Душат невыплаканные ночью слезы. Горло перехватил спазм, и я не могу даже крикнуть вознице, чтобы остановился, лишь судорожно машу рукой.

Но пустоглазый усатый возница и сам уже останавливает лошаденку:

– Э, проклятущая, стой! Стой, те грят! Стой! То не разгонишь тибе, а то ни тпррру!

Мальчонка догоняет повозку и, пачкая меня слезами и соплями, вжимается в мою свисающую с брички ногу.

– Тотачка Ира! Тотачка! Тотачка! Мама! Мама! Ма…

Повозка с Ириной и калмычонком, взобравшись по крутому Звонарскому переулку вверх, сворачивает по Рождественке направо и исчезает из виду. Проходит минута, другая, третья… И тогда со стороны Неглинки появлятся тот, кого она так обреченно ждала всю ночь и все утро.

Но в переулке уже пусто. Ни бричек, ни зевак. Лишь провожавший Ирину пролетарский поэт Мефодьев Иван стоит у порога дома с конвертом в руке.

Запыхавшийся профессор подбегает к Ирининому дому, хочет проскочить в ворота, чтобы зайти с некогда черного, а теперь единственно открытого хода и бежать на ее этаж. Но, заметив глядящего в даль поэта, останавливается рядом.

И понимает, что опоздал.

– Не знал… – только и выговаривает профессор. – Лишь нынче на кафедре сказали, что записка для меня была еще вчера…

Теперь, как и пролетарский поэт, N.N. стоит и смотрит куда-то в никуда.

Снова начинает накрапывать дождь. Пролетарский поэт Мефодьев Иван еще несколько минут стоит не шевелясь. Потом протягивает N.N. конверт, что дала ему Ирина. И уходит.

N.N. остается в пустом переулке один.

Открывает конверт.

Достает из него колдовскую камею.

И все.

Больше в конверте нет ничего.

Только надпись синим карандашом поверх конверта: «Жизнь, она долгая-долгая. И в ней возможно все…»

28. Пролог. Сейчас.

(Женька. Сейчас)

Затея моя проваливалась на глазах. Трещала по всем швам. А тут еще звонок мобильника раздался, как всегда, не вовремя. Мне только стало казаться, что Лешку хоть что-то в нашем разговоре заинтересовало, и он вот-вот перестанет взирать на мир с каменным выражением лица, а поймет, что ему просто необходимо и дальше общаться с Ланой, которую я экстренно вызвала для психологической реабилитации отпущенного из тюрьмы прошлогоднего олигарха, как мерзкое пиликанье все перебило.

– Да, – почти рявкнула я, нажав на зеленую кнопочку «Yes», и услышала противное дыхание, которое в последние дни повторялось все чаще. Определитель номера в этих случаях обреченно сообщал, что «номер закрыт». Какой-то гад антиопределитель поставил и давай мне названивать.

– Ну что вы молчите? – как можно вежливее спросила я, едва сдержавшись, чтобы не добавить детскую фразочку: «Вы хотя бы мяукнули», какой в детстве развлекался Димка. Но в ту пору исключительно стационарных телефонов и определителей номера еще не водилось, кажется. Или уже водились? За последние пятнадцать лет столько всего случилось, что я стала путать периодизацию, когда что было. Что случалось со мной в школе, помню, в первые семейные годы с Никитой – помню. А после Никитиного отъезда в Америку в начале девяностых все путается.

– Не родишь ты своего выродка! – зашипел незнакомый женский голос в трубке. – И не надейся!

И тут я взвилась!

– Эй ты, Лиля, или как тебя там! Ты своими угрозами меня уже достала, поняла?!

Что-то в моей реакции шантажистку удивило. Она помолчала, потом каким-то менее зловещим голосом пробормотала:

– Ошибаешься. Это не Лиля.

– Лиля – не Лиля, какая разница, если ты по ее просьбе звонишь. Что-нибудь поумнее придумали бы, чем этот ваш телефонный терроризм. Дважды в одну реку не вступают… Вы мне по мейлу с вашего адресочка ne-bud-duroi @ne-bud-duroi.ru ничего еще не послали? Жаль! Сохранила бы для коллекции, вкупе с прошлогодними вашими угрозами. Уроды!

Последнее определение позволила себе, уже нажав на красную кнопочку отбоя. Достали! На моем сроке беременности срываться, конечно, не пристало. Лишние нервы ребенку ни к чему. Но ведь действительно, достали.

– Снова Кураева? – спросил Лешка чуть более заинтересованно, чем задавал все предыдущие вопросы.

– Похоже. Летняя гонка за счетом диктаторши тоже начиналось со звонка. Тогда меня пугали – не будь дурой, отдай все сама.

– А теперь?

– Теперь угрожают, что «выродка своего не рожу».

– Уроды! – по-женски прочувствованно согласилась Лана. – Надо бы тебя положить в Маринкин центр, но у них там как назло мойка началась.

Гинекологиню Марину сосватала мне прошлой осенью именно Лана: «Роды после сорока, как ни крути – риск. Нужен хороший контроль, все анализы. Береженого Бог бережет». С тех пор Ланкина подруга и пасла мой растущий живот, проверяя, потребляю ли я витамины и не пью ли много жидкости.

– С твоими почками и хроническим пиелонефритом в анамнезе – начнешь отекать, и мы не сможем справиться. И повезут тебя рожать не к нам, а в профильный роддом с урологическим уклоном. Там уж я буду бессильна.

Так, напугав меня отеками и профильным роддомом, Марина категорически запретила мне рожать в феврале.

– Восьмимесячный плод даже хуже семимесячного, менее жизнеспособен. Седьмой месяц ты, слава Богу, переходила, теперь придется терпеть до девятого. Тем более что наш центр закрывается на мойку. Рожениц принимать не будет. А в урологическом посмотрят на дату рождения и на диагноз и заявят, что спасали мать, а не плод.

Успокоила называется!

Но переживем как-нибудь.Приказано не рожать в феврале, придется взять под козырек и не рожать. С той барышней, которая живет во мне, я вполне смогу договориться, чтобы она потерпела и не просилась на свет раньше марта. Вот только кто-нибудь договорился бы с этими идиотскими звонками…

– А если Варвара? – предложила очередной вариант имени Лана. Накануне, перед тем как зазвать Лешку на якобы случайную встречу с моей подругой-психологом, мы с Ланой часа два проговаривали всю «случайность» ситуации. Если экс-олигарх с его звериным чутьем сообразит, что ему устроили сеанс психологической реабилитации, тут же сбежит. Поэтому мы изображали легкий разговор ни о чем. Об имени для моей дочери, которое никак не хотело находиться.

– Варькой Лику хотели назвать, в честь бабушек, да не назвали, – с трудом поворачивая свой разросшийся живот, я вспомнила наш январский разговор с Ликой на снегу во французских Альпах.

– Смешно. Какая из Лики Варвара, – глухо отозвался Оленев. Не потому, что вариант иного имени для нашей общей знакомой его насмешил, а скорее для того, чтобы хоть как-то поддержать обременительный для него разговор.

Лана второй час пыталась нащупать крючочек, зацепившись за который можно было бы раскрутить Лешкино подсознание. Но Оленев корректно улыбался, вежливо поддерживал разговор и совершенно не собирался раскручиваться или раскрываться. Полная блокировка. Закрыт на все засовы, и люк задраен. И как прикажете спасать пострадавшую во время пятимесячного тюремного сидения олигаршью душу, если он в эту душу никого и близко впускает?

Сидит. Терпит наши разговоры. Лишь потому, что я попросила. Терпит с тем же обреченно-вежливым выражением лица, с каким я прошлым летом терпела его многочисленные попытки спасти меня. Тогда Оленев пытался вернуть меня к жизни после смерти Никиты. А мне было все едино – психологи, психиатры, навязанная мне в подруги дизайнерша Лика, полеты в Эмираты. Если тебе, дорогой Лешка, будет легче считать свою дружескую миссию выполненной, то можно и в Эмираты! Мне что в лед, что в полымя, в тот момент все было едино.

Теперь уже сам Лешка терпел эту долгую «дружескую» беседу с тем же выражением аккуратной скуки и абсолютной закрытости – можешь, Савельева, считать свой дружеский долг исполненным. Он единственный называл меня не Женькой, не привычным кратким ЖэЖэ – первыми буквами от имени-фамилии Женя Жукова, а со школы ему более привычной девичьей фамилией Савельева. Фамилией, как недавно выяснилось, мне совершенно не родной, доставшейся моему отцу не от отца, а от отчима.

И если б Лана заранее не предупредила меня, что все «первые встречи с персонами масштаба Оленева всегда проходят провально», я была бы близка к панике.

– Такие люди, как Оленев, сами как лампочки, – объяснила мне Лана. – И ожидают чего-то не менее яркого и волшебного от любого собеседника, от психолога в первую очередь. И обычно все, что они видят, им в первый раз не нравится, они закрыты, их невозможно пробить. Но это входит в условия игры. Главное не паниковать, а расставить по ходу разговора как можно больше «фишек», чтобы потом твой олигарх, вспоминая, мысленно споткнулся хоть на чем-то, не связанном с его арестом, и захотел разговор продолжить.

Да-а, пробить броню Лешкиной закрытости непросто. Лика уже сломалась. Побившись своей влюбленной распахнутостью о его железобетонные укрепления, не выдержала, сорвалась. Здесь, на моей ею же отремонтированной кухне Лика разревелась: «Не могу я без него! Ни дня, ни минуты, ни секунды! А он может…»

Отчаянно, взахлеб отрыдала, посидела, посмотрела в пустоту. Взяла себя в руки – и словно замкнула в подобном Лешкиному кованом ларце, который, как дорогой рояль чеховских сестер, теперь был закрыт, а ключ утерян.

Что за мир, в котором не человек с человеком встречается, а кованые ларцы их душ то с отвратительным, то с мелодичным звоном ударяются друг о друга, и люди-человеки лишь высчитывают, как бы в свою душу ненароком кого-то не впустить! Ведь душе может больно быть. А там, в ларце, их душам темно и пусто, зато безопасно.

Про сокрытый где-то в недрах ее любви к Лешке ключ от ларца ее души Лика не сказала ни слова. Но сам ларец увезла. И себя увезла, убрала от Оленева подальше. Клятвенно пообещав прибыть за неделю до обозначенного срока моих родов, нежданно обретенная мною подруга, почти сестра, улетела в загадочную арабскую страну сотворять интерьер очередного замка нашего знакомого шейха.

– Если не уеду – не выживу! – сказала в аэропорту вся сама сжавшаяся в комок Лика.

Не я ли такая сжавшаяся стояла вместе с ней в том же аэропорту полгода назад!

Меня, как ни странно, спас Лешкин арест – поняла, что, кроме нас с Ликой, олигарха спасать некому, и оказалась права. Но что могло теперь спасти Лику, что могло спасти выпущенного из тюрьмы, но не прощенного властью Лешку, я не знала.

Смотрела на Лешку и думала, ну и что б ему не заметить Лику! И все бы так чудненько сложилось! Они так подходят друг другу! Но Лешке было не до Лики. Лешке было вообще не до чего. Даже собственное до сих пор не закрытое уголовное дело его, кажется, перестало интересовать. Оленя подстрелили на бегу, и он лежал теперь и смотрел в небо. И не желал помогать тем, кто все еще пытался его спасать.

Дела нет – «АлОл» обанкротили. Семьи нет – третья по счету жена с ним развелась, пока он сидел в Бутырке. Денег – по крайней мере в тех объемах, при которых деньги способны быть не мерой понта, а средством производства, – тоже нет. Я бы и свалившиеся на меня с неба, точнее с потолка, миллионы ему отдала, уж Лешка бы нашел им применение куда лучше, чем я. Но для Лешкиных грандиозных идей даже непостижимые для меня миллионы азиатской диктаторши деньгами не были – новое равновеликое «АлОлу» дело начать не хватит, а все, что мельче «АлОла», Лешку вряд ли способно заинтересовать. Впрочем, если бы даже и собрался не интересующие его диктаторшины миллионы взять, попользоваться любыми деньгами – моими, своими или чужими – опальному олигарху бы не дали. Не для того «АлОл» разоряли, чтобы Алексей Оленев себе новое дело найти сумел.

На Лешке поставлена метка. Все, к чему прикасался или только мог прикоснуться бывший олигарх Оленев, должно превратиться в руины. Теперь Лешка мог сохраниться в единственном качестве – в качестве бабочки на булавке. Подопытный экземпляр для наблюдения, побрыкается или крылышки сложит?

– Когда совсем хреново, есть один замечательный выход – помогать другим, – заранее объяснила мне умная Лана. – Тогда твой организм тебе говорит – не смей сдаваться, ты сильный! И включает режим аварийного спасения.

Наверное, она права. Но какую спасательную операцию придумать тому, кто и прежде только и делал, что всех спасал?

Снова завыл мобильник с неопределяющимся номером звонящего. На этот раз я и отвечать не стала. Зачем? Снова слушать, что я не рожу свою девочку?

За последний год столько всего приключилось, меня столько раз пугали, ставили на край бездны и в бездну эту бросали, что мне казалось – все круги ада пройдены. И когда я только на четвертом месяце узнала о своей беременности, то уверовала, что живущая во мне девочка есть не что иное, как подаренная мне новая жизнь. Я и думать не собиралась о том, что могу ее потерять…

Но сейчас, перебирая слова, которые несколько минут назад прошипел в трубку голос незнакомой женщины, ощутила пугающий комок страха, сжавшийся где-то между ребрами и разросшимся до них животом.

Быть этого не может! Потому что этого не может быть никогда! Я не могу потерять эту девочку! Не могу! Хотя кто знает, какие бездны бывают у ада. Но из такого ада мне уже не вернуться никогда…

Схватилась за снова напрягшийся живот. Лана посмотрела на мой все еще трезвонящий телефон, на мой живот и на меня. И стала на своем мобильнике набирать номер Марины, чтобы спросить, что же со мной делать, если вдруг мне приспичит рожать прежде, чем «мойка» их респектабельного заведения закончится?

Не договорив по телефону, Лана изменилась в лице и замерла, так и не отключив телефон, из которого мерзким зуммером вырывались гудки.

– У Маринки сын пропал. Маленький. Как мой.

29. Выйти замуж за… фамилию

(Ленка. 1985-1993 годы)

Мужа она себе выбрала по фамилии. Собственная девичья не устраивала. Категорически. Своей обыденностью и унылостью. Впрочем, как и имя.

Ну что такое – Лена Карпова? Ничто. Все равно что Наташа Иванова, Оля Петрова. Лена Карпова – полное обезличивание. В телефонной книге несколько страниц мелким шрифтом и все Карповы Е.А., Е.Б., Е.В. …и так далее, по всем буквам алфавита.

И имечко ей досталось в ее поколении самое распространенное. Угораздило же родителей, придумывая ей имя, в общую струю попасть, да еще и оправдывать это тем, что назвали ее в честь бабушки.

Родителям же только в собственном поколении имена надоедают, а у них там сплошь Валентины, Светланы, Татьяны, даже Вилены. А Лен в родительском поколении негусто, вот им и захотелось разнообразия. И такого же разнообразия одномоментно захотелось тысячам, нет, в пору большого Союза счет во всем на сотни тысяч да на миллионы шел, значит, сотням тысяч других родителей. Из-за этой одномоментности родительских желаний она и вынуждена была называться Леной, что в ее поколении равносильно тому, что не называться никак.

В ее классе было шесть Лен. В третьем отряде пионерского лагеря в Евпатории, куда она ездила после седьмого класса, восемь. Чтобы не путать всех Елен, новые приятели, не успевающие за несколько летних дней привыкнуть к фамилиям друг друга, дополнили имя каждой определением. Так и жили в одной комнате Лена Большая, Лена Маленькая, Лена Высокая, Рыжая Лена, «Лена В Очках» и даже «Лена В Проходе» – в отведенной на всех девочек отряда общей палате кровать этой, приехавшей позже других Лены стояла в проходе между двух рядов остальных кроватей. На исходе ее советского детства летние пионерлагери были перегружены.

Даже став взрослой и забыв о детских переживаниях по поводу стандартности собственного имени, она все же с явным недовольством замечала, что даже у новоявленных олигархов середины девяностых жены почти как на подбор Лены – Елена Березовская, Елена Гусинская, Елена Авен…

В юности, разглядывая буквы собственных имени-фамилии, не сразу понимала – кто это? Выведенные шариковой ручкой на внутренней стороне маек и трусиков – «Лена Карпова. 5 отряд», написанные в классном журнале – «Карпова Елена, 6Б», напечатанные на титульной странице дипломной работы «студентки 3 группы 5 курса Карповой Елены Николаевны», буквы эти казались ей только буквами. Не больше.

Вглядываясь в начертание букв, вслушиваясь в сочетание звуков, Ленка понимала – Космос не мог назвать ее так. Это кто-то другой. А кто она? Где она? Как найти себя?

Все, что случалось в ее жизни в ту юную пору, случалось с непременным подсознательным желанием отыскать свое сакральное имя. Отношения с противоположным полом исключением из этих поисков не стали. Вглядываясь в одноклассников, однокурсников, случайных знакомых и приятелей, Ленка, сама себе в том не признаваясь, искала не любимого, не любовника, не идеального мужчину и не мужа. Она искала себя, в фамилии каждого нового знакомого силясь расслышать лишь ей предназначенное звучание.

Стоило заметить любого не внушающего ей отвращения юношу, и она первым делом его фамилию, как драгоценную диадему, мысленно примеряла на себя. Елена Соболева – не то… Елена Фурштейн – бр-р-р! Елена Одольянц – опять в молоко. Елена Павлова – ничем не лучше, чем Карпова. Простите, Эдик Павлов, вы нам никак не подходите! Вместо бриллиантов в вашей диадеме сплошной фианит, адью!

Роман с милым мальчиком с параллельного курса был задавлен в зародыше, несмотря на прорывающуюся откуда-то из глубин ее существа вполне чувственную симпатию к этому самому Роману, имевшему несчастье родиться в добропорядочном семействе Тютебякиных. Ужас! Разве можно стать Тютебякиной?! Но и остаться Карповой никак невозможно!

Вадика она и не заметила бы и не выделила бы из толпы. Их представили друг другу в разномастной компании студентов нескольких вузов, выпивающих после апрельского коммунистического субботника в якобы убранном ими лесопарке. Вадик посмотрел с интересом, она глянула, как смотрят на стену, и пошла продолжать бесконечные выяснение отношений с Тютебякиным.

И выясняла, пока кто-то за спиной не окликнул: «Ларионов!». Еще не повернувшись, привычно примерила попавшую на слух фамилию на себя.

Ла-ри-о-но-ва.

Близко.

И повернулась посмотреть, кто же носит вполне подходящую к ее сути фамилию. Ларионовым оказался тот самый, не замеченный несколькими минутами раньше Вадик. Отношения с Тютебякиным остались невыясненными.

Это потом ей стало казаться, что и фамилия здесь ни при чем, и никакого коварного расчета с ее стороны не было. Подсознание произвело этот расчет столь мгновенно, что сам миг вычислений в памяти не отложился. Отложился только итог – она повернулась, посмотрела на Вадика и, как ей показалось, влюбилась.

Дома, мысленно проигрывая всю пока еще только пятичасовую историю их знакомства, машинально стала водить ручкой по бумаге. Когда очнулась, заметила, что на бумаге на разные лады выведено «Лена Ларионова». И варианты подписи. Сама себя застеснялась – что это я! Не поцеловались еще ни разу, а я уж и подпись подделываю. Но и дальше упрямо примеряла и примеряла понравившуюся ей фамилию, как фату.

«Лена Ларионова. Елена Ларионова. Ларионова Елена Николаевна. Лена Ларионова. Ларионова Лена».

Всплеск какой-то дикой радости. Будто на огромном поле твой шарик попал в маленькую-маленькую лунку, именно ту, что и была нужна для победы. Даже ее затоптанное массовостью имя с помощью новой фамилии трансформировалось в менее затертое и более загадочное. «Лена Ларионова» – радостно пропело что-то внутри нее.

Пошла в гости к отцу. Папа и сводный младший брат подпрыгивали вокруг какого-то важного матча хоккейного чемпионата мира. «Шайбу с подачи Вячеслава Фетисова, номер второй, забросил Игорь Ларионов, номер одиннадцатый», – поставленным голосом произнес диктор на стадионе, и она замерла. Ага! Вот и сигнал, что мысль ее, посланная в Вечность, там получена. И одобрена. И ей обратно дикторским голосом возвращена. Все правильно. Все как надо! Буду становиться Ларионовой!

Друзья ее были уверены, что «Ленкин флирт с Вадиком Ларионовым с философского не что иное, как изощренная месть Ромке Тютебякину».

«Ленка, тормози! – попыталась призвать к разуму подруга Ольга. – Ромка, конечно, не ангел, но усвистит, не заметишь. Вон Макарова на него зарится!»

«И пусть к Макарке катится!» – легко отпустила она.

И полугода не прошло, как Ленка в идиотском навороте беленьких кружавчиков стояла на красной ковровой дорожке перед дородной теткой с красной перевязью через плечо.

Тетка заунывно-торжественным фальцетом бубнила осточертевшее ей напутствие брачующимся, но Ленка ее бубнежа не слышала. Она вообще не видела и не слышала ничего. Не существовало ни колющихся капроновых кружавчиков из «Салона для новобрачных», ни заедавшего в допотопном магнитофоне «Марша Мендельсона», ни ее давно разведенных родителей, напрягшихся от обязательности встречи на свадьбе дочери. Все два месяца до свадьбы маму волновало только одно – явится ли бывший супруг со своей нынешней женой или «совести все же хватит». «Совести» у отца хватило, что не помешало Инне Сергеевне весь свадебный день ругаться на бывшего мужа за подаренную дочери старую камею: «Отец называется! Сыночку-то своему камень на свадьбу дарить постыдится. Там жена новая заставит сервиз подарить, телевизор с холодильником или путевку в Болгарию. А как дочку не растил, так можно от девочки и камнями отделываться!»

Обычных материнских напрягов по поводу давно бросившего ее, но так и не разлюбленного мужа, Ленка в тот день не замечала. Впрочем, и стоящего рядом Вадика она тоже не замечала. Она ждала главного мига – мига слияния со своим новым именем.

«Ларионова Елена Николаевна». Написанная на казенной серой бумаге, вложенной в помпезную красную «Книгу торжественных актов Гагаринского района», ее новая фамилия была тем единственным, что ее сознание могло выделить из всего происходящего.

«Это я!» – поняла она окончательно. И ее земное существо слилось со своим космическим именем. Муж остался в качестве приложения к этому слиянию.

Брак у них получился вполне студенческий. С классическим звонком в первое послесвадебное утро маме с вопросом, чем кормить благоверного и как это готовить. С парой поездок в Крым и в Таллин, в те перестроечные годы писавшийся то с одной, то с двумя буквами «н». С жизнью в одной квартире с бабушкой Вадима и с вечным страхом, что бабушка в комнате за стеной услышит ночной скрип кровати. С первыми истериками наведывавшейся к молодоженам с инспекцией мамы: «Боже мой! Он тебе жизнь испортит! Он нам жизнь испортит!». С дипломом одним, дипломом другим. С безденежьем, с первыми заработками в первых кооперативах. И с первой, еще совершенно бесплатной работой на первых, еще не затронутых политтехнологиями депутатских выборах.

Молодой кандидат наук Максим, давний друг Вадькиного старшего брата, привлек к своей стихийной предвыборной кампании всех друзей, знакомых и знакомых знакомых. И чудом – иначе и не назвать – победил, опередив и партномеклатурного ставленника, и директора большого «почтового ящика», и еще два десятка претендентов. В тогдашней каше из двадцати пяти кандидатов в депутаты двадцать шестой мог победить только чудом.

Их яростное и абсолютно непрофессиональное агитирование у станций метро, их серые, едва читаемые листовки, подпольно размноженные на ксероксе на «почтовом ящике» основного конкурента, где работал еще один друг Максима, вряд ли сыграли в той победе сколь-нибудь значащую роль. Впервые реально выбирающие граждане в 1989 году голосовали не сердцем, как в 1996-м, и не запорошенным политтехнологиями сознанием, как в 1999-м, а протестом.

На фоне остальных двадцати пяти претендентов Макс выделялся молодостью, повышенной патлатостью, неноменклатурной бородкой и категорическим отсутствием галстуков. В дополнение для пущего контраста с конкурентами в его арсенале была более чем обаятельная улыбка и хорошо подвешенный язык. В 1989-м этого было достаточно для того, чтобы стать народным депутатом всего тогда еще большого Союза.

В следующем году на выборах российских депутатов на Макса уже работали его имя (во время первой советской мыльной оперы под названием «Прямые трансляции заседаний Съезда народных депутатов Союза ССР» он успел грамотно засветиться) и статус «демократа», входящего в популярную «межрегионалку» – Межрегиональную Депутатскую Группу.

Пробираясь вслед за Максом и Вадиком на заседания МДГ сквозь толпу, окружавшую Дом кино на Васильевской, Ленка чувствовала, как невероятный кайф от причастности поглощает все ее существо. Она сидела на ступеньках сцены (все места в зале и все проходы между рядами были безнадежно заняты, и прорвавшимся в зал помощникам приходилось занимать места почти на сцене) где спорили, неистовствовали, творили историю в одночасье ставшие кумирами страны вчерашние мэнээсы, кандидаты наук, «красные директора» и известные артисты. Уже успевшие сдать свои партбилеты, но еще не успевшие стать в ряды первых капиталистов.

Пристраивалась у буфетной стойки попить кофейку рядом с Сахаровым, протискивалась в курилке (никогда доселе не курила, но ради такого соседства грех не начать!) постоять рядом с Афанасьевым, замирала при виде Ельцина. И чувствовала себя счастливой! Избранной! Сколько человек может вместить Дом кино? Пятьсот? Шестьсот? Тысячу? А сколько сотен тысяч мечтают сюда попасть – вся страна! Ну ладно, полстраны, вторая половина как раз мечтает, чтобы этого зала и в помине не было. А она в эту тысячу из всей огромной половины страны вхожа! И видит, как творится история!

Впервые за ее двадцати-с-хвостиком-летнюю жизнь на ее глазах творилось то, что определит, уже определяет жизнь и ее самой, и ее будущих детей, и, может быть, даже внуков. Такое присутствие завораживало и приятно пугало. И было сродни попытке заглянуть в черный ящик – что увидишь там: удивительной красоты картинку или пошлый снимок доморощенного порнографа?

Все, происходившее первые несколько лет их брака – не с ними, а со страной, – опьяняло настолько, что им с Вадимом некогда было понимать, ужились они или нет. Они и наедине-то почти не оставались, все в какой-то гуще, в толпе, где уж тут понять, сошлись ли характерами молодые супруги Ларионовы.

Макс сделал Вадима своим помощником. А оценив верность нескольких Ленкиных советов, как вести себя в телевизионных передачах, записал в свои помощницы и ее. Далее Вадим занимался рутинной депутатской повседневностью – жалобами избирателей, подготовкой речей. Ленке вменялось подсказывать шефу, как грамотно «убирать» оппонентов, как вести переговоры, как работать на публику, и прочие элементарные приемы и приемчики, из которых позднее вырастут хитрые науки «политтехнология и имиджмейкерство по-российски».

Летом девяносто второго жизнь неожиданно столкнула ее с младореформаторами – правительством тридцатипятилетних мэнээсов, слишком не любимых одними и безмерно обожаемых другими согражданами. Знакомая фотографша Женька Жукова на одном из съездов рассказала, что младореформаторам потребовался профессиональный специалист по созданию положительного образа. Жена одного из новых министров, прожившая несколько лет в Америке, настаивала, что специалист нужен.

Пока мужья разбирались с взаимозачетом и приватизационными чеками (которые то ли пьяный, то ли смертельно уставший президент с трибуны съезда предложил называть «по-русски просто ваучером»), настырная министерша добилась появления специалиста по имиджу своего супруга и его коллег. И Ленка стала ездить в правительственный дачный поселок на Калужском шоссе, занимаясь то с американо-русской супругой, то с министерскими спаниелями, которые были отличительной чертой младореформаторского правительства и должны были привнести человечинку в образ нового чиновника. Правда, «очеловечить» образ тогдашнего и.о. главы правительства при помощи «собаки – друга человека» Ленке не удалось. Семья и.о. премьера, приютившая в холле своей правительственной дачи дворнягу, съезжая с казенных хором после отставки, безпородного пса в городскую квартиру не взяла. Знакомые охранники еще долго жаловались Ленке, что не допускаемый отныне на строго охраняемую территорию несчастный пес ночами воет на всю округу.

Но и без спаниелей и дворняг работы у Ленки хватало. Правительственные машины (в ту пору всего лишь черные «Волги» – с «правильными» номерами, но еще без мигалок) привозили ее домой далеко за полночь. Вадим, может, и ворчал бы на поздние возвращения жены, но сам, если был не «в регионе», то спал глубоким сном, а когда просыпался и убегал в свой Белый дом, еще спала она. Что вполне способствовало счастливой супружеской жизни.

Когда при таком графике жизни они успели зачать Иннульку, одному Богу известно. Но в апреле девяносто третьего, как раз под референдум, на весь мир прославившийся вброшенным из телеящиков в массы слоганом «Да-да-нет-да!», Ленка родила девочку. До избирательного участка в тот день она не дошла, пришлось срочно ехать в роддом, воды уже отошли. Но на работу выскочила, как только Иннулька получила свою первую прикормку, которую по традициям советской педиатрии молодых мамаш заставляли начинать с месячного возраста, вталкивая в и без того пучащийся животик грудничка тертое яблоко.

Теперь она бегала к своим высокопоставленным клиентам в перерывах между кормежками. Благо, тайно влюбленная в часто захаживающего к ним Макса девушка-соседка добровольно вызывалась сидеть с малышкой, совмещая бесконечную теоретическую зубрежку к экзаменам в своем мединституте с практикой в виде утряхивания орущей Иннульки.

Так Ленка и бегала, пока странноватый заказ не привел ее в один из небольших, только что открывшихся антрепризных театриков. Говорили, что «какой-то авторитет дал бабла на культурку, чтоб бабки отмыть». И чтобы это бабло по максимуму использовать, пока все дешевеющие рубли не превратились в пыль, находчивый продюсер развернулся. Так и Ленке на этом проекте нашлась работа.