Текст книги "Весны гонцы. Книга 2"

Автор книги: Екатерина Шереметьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

– Что ты понимаешь в технике?

– Как некое животное в тропических фруктах!

– А ты – академик! Отец и брат на заводе, так думаешь…

– Твоя академия – журнал «Америка».

– Кстати, почитай – не заразно! – Джек хохочет.

– Для кого как. В тебе любой вирус приживается.

– Ну, пойми: самые мощные в мире. Понимаешь – в мире!

– Миллионы киловатт – башка не вмещает!

– Покорная природа – без коварства, таинственности, буйства – скука!

– Покорная? Да у нас в Сибири реки…

Алена слушает не столько слова, а голос, и веселая дрожь разливается по телу:

– В твоей Сибири-то все особенное!

Сашка не ответил – не услышал или сердится? – все спорит с Валерием и Зиной. Алену догоняют Женя с Олегом и Джек.

– А с атомами у нас хуже? Лучше.

– В «Технике – молодежи» вычитал?

– Если хочешь знать: наша пресса… У одного мастера, с маминой фабрики, двоюродный брат – американец… Ну, живет сто лет в Америке. С экскурсией приезжал, говорил: «Самая точная информация – из всех, всех, всех – в советских газетах».

– У нас не врут, просто о многом не пишут.

– А в твоей «Америке» все, как на исповеди, выкладывают?

– Ребята! – Алена приостановилась, взяла за руки Женьку и Джека. – Как будут смеяться лет через сто над дремучими идиотами, что со злости готовы разгрохать самих себя. Представляете? Загубить землю! Земной шар – представляете!

– Если будет кому смеяться, леди!

– Неужели ты веришь, что мы перестанем существовать?

– И да и нет. По настроению.

– Там не могут представить, что у нас решительно ни одному человеку война не принесет выгоды.

– Выгоды! Эта атомная мне уже антирелигиозную работу с бабушкой сорвала, – сердито сказал Женя. – Ну, что смешного? Она теперь твердит одно: как сказано в писании, так и будет: конец миру из-за этой злобы капиталистической.

Смех затихает. Алена опять вырвалась вперед, опять слушает голос, выделяющийся из всех:

– …Философ семнадцатого века, а звучит сегодня… Можно и с небольшими знаниями сделать уйму полезного. Можно кончить три факультета и ничего не дать людям…

– Если человек отлично работает ради карьеры, он все же приносит пользу.

Валерий умный, и голос у него мягкий, красивый, а почему-то не трогает. У Сашки – как колокол, охватывает с головы до ног…

– Но все-таки будет подминать интересы дела ради своих.

Сашка умнее всех на курсе. Не только на курсе, на институтских собраниях он говорит лучше всех, лучше Гриши Бакунина и Вали.

Какая своеобразная тишина ночью в городе! После грохота, звона, воя, шипенья, лязга дневного города – плеск воды в полынье, далекий гудок паровоза, гуденье промчавшегося самолета, собственные шаги и голоса – все это кажется тишиной.

Может быть, Сашка прав – актриса должна быть очень серьезной, строгой. Но что плохого, если ей весело! Наверное, сегодня он опять будет ругать ее. Так тошно ссориться! Так не хочется опять спорить, доказывать! С ним так трудно спорить, всегда он почему-то прав.

Единственный раз она победила. Это была их первая ссора. Шли в загс. У нее настроение было отвратное – получалось, что она идет регистрироваться из-за подлой сплетни. Если бы не трогали Анну Григорьевну, назло Недову и его прохиндеям еще год не пошла бы. Мерзавцы! И зачем Сашка всем это: «Моя жена, моя жена», – кому какое дело?..

– Последний раз в жизни ты шествуешь по улице, Елена Строганова.

– Что?

– Всё. Конец. Обратно пойдет Елена Огнева.

Алена остановилась:

– Что? Какая Огнева? Я – Огнева? Да ты что?..

– Не хочешь мою фамилию?

– Я – актриса.

– Отойдем в сторону. Огнева – плохо для сцены?

– Но я уже Строганова.

– Что значит «уже»?

– Меня уже знают.

Саша фыркнул:

– Кто?

– На Алтае. И здесь… Мы уже столько играли…

– Подумаешь!..

– Не «подумаешь», а знают. И не буду менять. Я – Строганова, я люблю, я привыкла… Это фамилия отца, моя.

– Тише. Я хочу, чтобы у нас была одна фамилия.

– Возьми мою.

– С ума сошла!

– Я – сошла, а ты – нет?

– Всегда берут фамилию мужа.

– Мы можем быть исключением.

Сашка отвернулся, желваки забегали на щеках. Алена заложила руки в карманы, прислонилась к перилам у витрины булочной и уставилась в небо. Наконец он спросил:

– Так… Пойдем все-таки?

До загса шли молча. У подъезда Алена сказала:

– Не стану регистрироваться с такой злой собакой.

Сашка взял ее под руку, они побежали вверх по лестнице. И ничто уже не могло испортить настроение. Комната, обставленная с казенным безвкусием, унылая хризантема на тумбе позади скучной женщины, сама женщина, казенно радостным голосом сообщившая, что с «данной минуты» они являются мужем и женой, – все было только смешно и не касалось важного, дорогого.

Алена осталась Строгановой, и близость их не разрушилась от этого. Они почти не расставались. Если Сашка был свободен от репетиции, он сидел в читальне или тут же в аудитории с книгой. Она ездила с ним на занятия заводского драмкружка. Кружковцы встретили ее горячо, дружески – они уже смотрели спектакль «Три сестры» и видели в ней Машу и жену их руководителя. Сашку очень уважали, но побаивались. Алене было интересно на репетициях, она даже немного завидовала Сашкиной уверенности, свободе – нет, она бы так не могла. Он очень много знает. Просто удивительно, до чего ему все ясно в доме Булычова. А ведь дом Булычова еще дальше, еще непонятнее, чем дом Прозоровых. В дом Прозоровых их ввела Анна Григорьевна, и то понадобилось три года. Да и сейчас еще не все понятно – каждый спектакль открывает новое.

– Как ты постиг булычовский быт и вообще всю эту купеческую психологию?

Сашка усмехнулся.

– Читать надо больше, Елена Строганова, – и поцеловал ее, как всегда, под фонарем. – Я, конечно, советовался с Агешей, с Корневым, с Виталием Николаевичем. Но главное – книги. Уйму перечитал для Булычова.

Да, читать, как Сашка – везде, в любых условиях, – никто на курсе не может. Зато и знает он уйму. Вот только что рассказывал Валерию о Монтене, сейчас запросто цитирует какое-то письмо Маркса: «Если бы целая нация действительно испытала чувство стыда, она была бы подобна льву, собирающемуся сделать прыжок».

Удивительный у Сашки голос.

Алена пробовала читать в троллейбусе, но вдруг ее ухо ловило: «Ведут совершенно скотский образ жизни: работа и книги. Ни в театр, ни в гости, поговорить с ними не о чем: для нее только завод, для него институт – молодожены называются! Да еще каток обожают. Я ей прямо все высказала, а она, хамка все-таки, говорит: „Делать вам нечего, тетя, везде свой нос суете!“ Мне – нечего делать! В общем я плюнула, пусть киснут, не видя жизни». Разве могла Алена не заглянуть с одной стороны и с другой на женщин, сидевших перед ней? У обеих, по выражению Олега, накрашено все, что поддается окраске, вещи на них только импортные. Они напомнили Шараповых – Лилиных хозяек. Алена прислушивалась к разговору и старалась представить: какие же у них мужья? Может быть, хорошие – вроде этого главного инженера или каперанга Шарапова, – поглощены своим делом и не видят ничего дома. Или карьеристы? Тогда такие жены им подходят. А в общем сыграть такую довольно просто. Нет, читать в троллейбусе невозможно – вот две старушки рассказывают друг другу о внучатах. Надо же послушать – когда-нибудь придется и старух играть!

Ох, Сашка, Сашка, неужели опять сегодня ссориться до утра, как было из-за художника?

Снова догнал Алену Джек.

– Идущая впереди, хочу тебе сообщить нечто. Конфиденциально пока.

Неужели о Майке? Она совсем околдовала Джечку – перестал трепаться, похорошел, даже глаза стали больше…

– Ну?

– Из неофициальных источников: Недов ведет против нас тихую интригу в Филармонии – хочет отправить на Алтай бригаду своих недовывихнутых…

– Ох, гадина! – Алена повернулась назад, распростерла руки. – Стойте! Недов пропихивает на Алтай своих. Вместо нас, представляете! – дернула Джека за воротник. – Ну же, рассказывай.

После первого взрыва начали предлагать:

– Телеграмму Радию! Пусть комсомол…

– Нет – Разлуке! Лучше – райком партии.

– И Арсению Михайловичу в Филармонию.

– Пусть требуют нас!

– Прежде всего пойти здесь в Филармонию и…

– Прежде всего – рассказать Агеше.

– Она скажет: «Решайте сами».

– Слушайте, граждане! – трагически воскликнул Женя. – Ведь у Недова наверняка прицел на театр! Вместо нас – своих «бухнутых» на целину…

– Ах, и до тебя дошло. Кошмар!..

– Таран под его дудку поет: «Неполноценный, малочисленный курс»… Думает количеством… Бездарности проклятые!

– Я за открытый бой, – провозгласила Алена. – Просмотр: и нас и «недовывихнутых». От них же мокрое место…

– Недов организует «свою» комиссию, и от нас мокрое…

– А почему не могут ехать две бригады? – легко покрыл возбужденные голоса Сашкин колокол. – Пусть там решает зритель. На Алтае у Недова дружков не заведено еще. Там надо идти в открытый бой.

– Но здесь нужно добиться поездки. Первый-то бой будет здесь.

– Нельзя их пускать на Алтай – будут позорить институт и нас.

– Предлагаю перенести обсуждение на завтра и в другое помещение, без этого волнующего света луны. Идущая впереди, открывай шествие.

И на ходу разговор кипел вокруг сенсационной новости. И когда Алена с Сашей остались вдвоем, это оказалось самым важным. И, положив голову на твердое плечо, уже сонным голосом Алена сказала:

– Надо показаться так, чтобы никакая комиссия не посмела…

Глава седьмая

 
…Почаще покидай
Четырехстенный рай
И хлещущую через край
Красу земли вбирай.
 

Л. Квитко

Красный огонек становился все меньше. Соколова повернулась и пошла по платформе чуть впереди спутников.

– Через год выпущу этих целинников, и всё. Уйду из института.

– Да вы… что? – Корнев взял ее под руку, слегка дернул, как бы желая разбудить. – Анна Григорьевна!

– Хватит. Что доброго можно сделать в путанице лжи, ханжества, тщеславия, равнодушия? Хватит.

– Почти в каждом театре есть свои Недовы, дорогой шеф, – спокойно сказал Рудный. – Вы же не уйдете на пенсию…

– И сами говорите: Недовы – явление. Значит, тем более надо бороться, а не уходить.

– А вы уходите. А не будь вас в институте, на Алтай сейчас уехали бы…

– «Недовывихнутые» – знаю.

Люди спешили к поездам, разбивая встречный поток провожавших. Корнев крепче сжал руку Соколовой, чтобы не оттерли.

– Не имеете права уходить. Я ведь не по своему желанию, знаете. В войне все равно буду участвовать.

– Зря кипишь, Илья Сергеевич. – Рудный шел сзади, однако его голос пробивался сквозь говор, топот и шарканье ног. – Это минута расставания с «детьми». Попробуй завтра скиснуть – дорогой шеф тебя за уши вытащит.

Они вышли на улицу – стало свободно. Рудный пошел рядом с Анной Григорьевной.

– Нет, не минута расставания. Сил больше нет. Смысла не вижу. В театре проще – люди взрослые. Директор имеет такое же право преподавать актерское мастерство, как мы с вами – китайский язык. Завкафедрой – безвольное существо. Ими обоими, как хочет, жонглирует бездарный наглец. Почему же перед студентами мы замазываем это, лжем? Да, да – и вы, и вы, и я! Педагог имеет право лгать? Ага! Но правду-то сказать нельзя: посеять смятение, подсечь жалкие остатки дисциплины, «авторитеты» – нельзя!

– Очень люблю вашу горячность, но…

– Не знаю, как вам, мне так работать стыдно.

– А мне нет.

Они подошли к остановке. Корнев отпустил руку Анны Григорьевны, повернулся к ней, прямо глядя в глаза. Рядом с ними стал Рудный.

– И мне почему-то не стыдно.

Соколова усмехнулась:

– Не верю. Я о вас лучшего мнения.

– А внуков воспитывать вам не стыдно?

– Сравнили! Они с пеленок растут без вранья. Да моя Анка в чем-то зрелее некоторых наших студентов. Сравнили! Не для того была сказана большая, жестокая правда, чтоб мы продолжали лгать по мелочи, ханжить. Я, знаете, очень люблю Ушинского…

– Я тоже.

– Он, между прочим, писал, что истина не может быть вредна. А воспитатель, в котором поколебалось это убеждение, должен оставить дело воспитания.

– А разве оно у вас поколебалось?

– А единство убеждений и поступков не обязательно для воспитателя?

– Но сейчас нам легче.

– Легче! Недов пока тот же. Кстати, мой автобус. До свидания.

– Я приеду к вам на дачу, Анна Григорьевна.

– И я. Вы же меня еще недоругали, обожаемый шеф.

* * *

Опять дорога. Опять впереди Алтай.

Позади недели невылазной работы – экзамены, репетиции, бесконечные комиссии, выматывающие просмотры, сумасшедшая усталость… Позади. Они победили, они едут. И везут не только концерт, а еще полный спектакль «В добрый час».

Как год назад, Алена стоит у окна вагона, мимо текут рельсы, пробегают столбы и деревья, тянутся заводские корпуса и, наконец, домишки, сады, перелески… Все то же – и все не то. Целый год, и какой год прошел!

Алену никто не провожал. Сашка тут, рядом с ней – все хорошо. Остро вспоминается прошлогодняя весна: Лиля, ужас потери, пустота, едкое чувство вины… Нет, это не воспоминания.

«Люблю ездить, – говорила Лилька, – все отстает, остается позади, обо всем можно думать, и не больно». Нет – еще больно…

Сашка стоит рядом. Алена чувствует, как ее волосы, взлетая от ветра, скользят по его лицу. Жесткая рука чуть сжимает ее талию – ей весело и тревожно.

– Больше всего на свете люблю дорогу. А ты?

– Люблю. Но не больше всего на свете.

– Смотри! Да не на меня! Небо какое желтое… А деревья черные, крыши черные, как силуэты. А кажутся легкими. А облако, смотри, как отчетливо, видишь: река, обрыв, домики с плоскими крышами… Ой, вот уже расползается… Ой, смотри, рожа получилась… Губастая – вроде Недова… Белая дорожка от самолета. Ох, полетать хочу, посмотреть на землю сверху!

– Хочешь? Обратно из Барнаула в Москву – полетим.

– Конечно! Только дорого очень.

– Переживем.

– Да! Ты же богатый…

– Не я, а мы.

– Интересно, ведь бывает, что под самолетом сплошь облака и ничего больше – бывает же! И будто ты в Арктике во льдах, в торосах… Смешно, мне почему-то представляется, что в Арктике и небо, как снег, белое. Ух, мальчишки славные! – Алена помахала рукой им в ответ. – Как жалко, что Корнев уходит. Опять мадам с валидолом или какое-нибудь золото вроде Недова – ужас!..

– Глафира интересуется: вы чай пить будете?

Алена быстро повернулась к Олегу.

– Отчаянно чаю хочу.

Он не отозвался на шутку – почему?

Как год назад, весело пьется чай, теснотища, Глаша хозяйничает, распределяет коллективные продовольственные запасы. Так же заглядывают к ним в купе другие пассажиры. Смеется проводница – Женька, изнемогая от жары, попросил ее «пустить газированного воздуха». Он, как всегда, главная мишень острот, невозмутимо жует… Все так – и не так. Словно какая-то стенка – тонкая, прозрачная, как стекло, но все-таки стенка отделила Алену от всех. Может быть, так надо: Сашка ее муж, самый близкий ей человек, и остальные должны отойти?

Но все-таки, почему раньше?.. Не надо вспоминать… Нет, но почему раньше она вовсе не задумывалась, как с кем себя вести: хотела – говорила, хотела – смеялась, хотела – посылала к черту, все получалось само собой, и не так уж плохо. А если делала глупость, тоже не чувствовала себя хуже всех, непоправимо виноватой… И на курсе к ней теперь относятся не так. Джек – понятно: его заполонила Майка Травенец. А Глаша? А Женька и Олег – самые близкие друзья. Почему?..

* * *

Алена открыла глаза, снова закрыла, приподнялась. Тонкий луч, как сверкающий клинок, воткнулся в подушку. Алена чуть отодвинула шторку, но вагон повернуло, солнце ушло. Небо матовое, как будто припудрено, от горизонта темная масса леса приближается, словно заливает светлые поля. Вот лес подступил вплотную к насыпи, и уже не кажется темной массой зелень – яркая, свежая, вся разная… Ой, что это?.. Кто говорил так – «зелень яркая, свежая, вся разная»? Да… Нет, не надо. Как давно это было! До чего лес красивый… Разбудить девчонок? Только половина шестого. Зишка посапывает себе носом в стенку. Агния – чудо, хоть пиши с нее спящую Джульетту. И кудри золотые по всей подушке. А Глашуха? Алена свесилась, заглянула под свою полку. Вот уж для голландцев натура – вся розовая… круглое плечо, локоть с ямочкой… Пусть спят. Рано слишком.

Алена тихо прикрыла за собой дверь купе. Солнце вдруг ударило в глаза, она подалась в сторону. Густо-зеленая хвоя, светлые пятна листвы, березы поярче, осины тусклее, белые блики стволов, многоцветный зеленый лес бежал мимо. И никто не видит, все спят – и мальчишки, даже Сашка. С этой стороны лес прозрачный, а с той… Взглянуть бы в обе стороны сразу.

Мыльницу – в карман, полотенце – на плечо, бегом по пустому коридору. Алена засмеялась – словно кто-то озорничал, бросал ее то к одной стенке, то к другой, с размаху стукнул о дверь. Она отшатнулась, нажала ручку, дернула и влетела, будто ее выбросили в тамбур. Ветер вздул халат, охватил холодом тело.

В амбразуре распахнутой двери на фоне бегущего леса – человек. Широко расставил ноги, свесился, держась за поручни, смотрит вперед, кажется – вот-вот оттолкнется и вылетит. Но стоит, будто каменный, не оглянулся даже. Только волосы, полы куртки и брюки раздувает ветер.

Где-то она его видела? Растрепанная жесткая бровь, глубокая впадина глаза, скула выдается, далеко не классический нос… Вспомнила! Убежать, пока не увидел?..

* * *

Спектакль в Доме ученых шел удачно. За кулисы приходили физики, историки, биологи, искусствоведы, пожилые и молодые. Голова у Алены закружилась. Хотелось, чтобы все слышали, что говорят о ней.

– Я должен зарисовать вас, – молодой художник-москвич держал Алену за локти, разглядывал ее лицо. – Поедемте к нам. Инна! Петя! – позвал он. – Мои друзья – биохимики. Мы вас просим. Где ваше пальто, вещи? У них своя машина – доставим вас домой…

– Или останетесь у нас ночевать, – вставила Инна.

Позади них мелькнул Саша.

– Вам не будет скучно, – уговаривал художник. – Эти биохимики – интереснейшие люди. А я только что из Индии, покажу зарисовки, расскажу… Вам не будет скучно, не бойтесь.

– Я и не боюсь! – «Какая уж скука! Если в роли Маши нарисует настоящий художник? А узнать об Индии от человека, своими глазами, глазами художника, видевшего страну? А биохимики – разве неинтересно? Они приветливые, простые». – Чего мне бояться?..

Алена увидела лицо Сашки над головой художника. Даже сквозь грим он темнеет от злости, делается бурый… И – бешеные глаза…

– Так едем? Где ваши вещи?

«Отказаться? Почему? Или надо сказать: „Мой муж пойдет со мной“? Глупо. Глупо, глупо! Ох, что делать? Ох, у меня идиотская рожа…»

– Вы знаете… поздно. – Улыбка испуганная, голос жалобный, надо приободриться. – Вы знаете, устала. Вы знаете, не могу. Извините, может быть, в другой раз? – Получилось развязно, и что за «другой раз», если он уезжает, – глупо! Сашка буравит взглядом. Скорей уйти. – Извините, до свидания! – Ни на кого не глядя, Алена побежала в свою уборную.

До утра они спорили с Сашкой.

– Ни с кем не поговорить, нигде, значит, не бывать? Или только под твоим чутким руководством?

– Нельзя актрисе лететь по первому зову куда угодно, с кем угодно.

– Почему «с кем угодно»? Художник симпатичный, биохимики очень славные – как это «с кем угодно»?

– Художник! Даже фамилии его не знаешь. Может быть, мазила вроде твоего Джека.

– Моего Джека не пошлют в Индию.

– А если у него пробивная сила вроде Недова?

Алена замолчала. Художник никак не похож на Недова!.. Но говорить, спорить – все равно останешься дурой. Надоело. Когда Сашка злится, даже в комнате душно. Ох, сидеть бы у биохимиков – совсем незнакомая специальность! – слушать про Индию… А портрет! Узнать, посмотреть, какая она – Маша? Как видится она людям? Он, конечно, настоящий художник, конечно, талантливый. Ну, что было бы плохого? Недостойного актрисы?

– Ты спишь?

Она отозвалась сердито:

– Не сплю.

– Аленка, ты ведь все можешь понять…

Тон у него мягкий, но чем-то обидный – она перебивает:

– Не могу. Я дура.

– Когда хочешь – умная. Отлично понимаешь…

– Не понимаю.

– Нам говорят, сами говорим об этом самом моральном облике. Ты бы видела свое лицо, бессмысленный смех, какое-то заигрывание, кокетство: «Я не боюсь, не боюсь». Первый раз видишь человека. Что они подумают о тебе, актрисе?

– Что хочу знать про Индию и биохимию, хочу…

– Читать надо больше. Ничего не читаешь, кроме учебников и художественной…

– Я люблю, когда рассказывают.

– Разжуют и в рот положат. Да еще такого наскажут! А ты всему веришь. На одном таланте далеко не уедешь. Не смеешь быть безграмотной! Актриса! Должна читать.

– Не могу, если неинтересно.

– Надо всем интересоваться.

– Не могу, не хочу, не буду, – упрямо шептала Алена.

Нет, не умела с ним спорить, злилась от бессилия, оставалась всегда виноватой, но не признавала за собой вины. А Сашка еще говорил:

– Боишься сознаться в ошибке, нет у тебя мужества – это мелко, недостойно.

* * *

Не успела убежать – художник оглянулся.

– Вы? Маша? Я забыл ваше имя в жизни! – Он, как тогда, держал ее за руку, разглядывал лицо. – Ну, здесь вам некуда от меня убежать. Я тогда набросал по памяти, но не то, не вы. – Говорил весело, а глаза были не такие, как тогда, и лицо не то – похудевшее.

– Вы болели?

– Нет. Куда вы едете? Станьте на минутку, как я стоял. Держитесь крепче. У вас руки сильные? Отлично. Хорошо. Ну, хватит. Все понял. Как передать этот бегущий мимо лес? Уступите мне место.

Алена стала рядом, чуть позади него, держась за один поручень.

– Какая зелень яркая, свежая, вся разная.

– Нет, как передать этот бег? А ну-ка станьте сюда еще раз! Держитесь крепко. Очень хорошо, – говорил за ее спиной художник. – Солнце на вашем халате, сверкает полотенце, волосы, и все полно ветром. Хорошо. Не замерзли?

– Холодно, а приятно.

– Ну, грейтесь. Закроем дверь. А куда вы едете?

– Сейчас в Барнаул. Вообще – поездка по Алтайскому краю.

– Хоть тут мне повезло. – Он сказал это слишком значительно и даже грустно.

– А где не повезло?

– Да много. Нет, рассказывать незачем. Я тоже на Алтай, и, значит, наши пути еще пересекутся. Говорят, места там неописуемые.

– Мы прошлым летом были. Удивлялись: почему художники не осваивают эту Целину?

– Ну, рассказывайте, рассказывайте. И люди вам понравились? Ну, рассказывайте – куда мне бросаться, с чего начать?

Он слушал так, что хотелось рассказывать – она вспоминала и вспоминала. А потом он заговорил об Индии. Можно было слушать без конца. Вдруг опять попросил ее встать на минуту в растворенной двери. А потом она сразу увидела его будущую картину – словами, лицом, движениями беспокойных рук он будто нарисовал ее:

– Девушка в распахнутой двери летящего поезда. Мчится мимо разноцветный лес, навстречу ветер, солнце, бьет сзади через дверь напротив. Понимаете? Вот сваливается несчастье, и жизнь уже не кажется человеку жизнью. Все мертвеет. Иногда надолго. А все-таки жизнь должна вернуться. Не той, какая ушла. Может быть, богаче. Ну, это по-разному. Бег поезда, утро, ветер, солнце – первое ощущение возврата жизни. Руки у девчонки еще худые, плечи острые, седую прядку над ухом, наверно, придется покрасить… Еще не верится, что можно жить… Понимаете?

Да, Алена понимала. Очень хотелось знать, какое же несчастье случилось у него. Но спрашивать бестактно, да он и не ответит. Вдруг спросила:

– А вас-то как зовут? Ни фамилии, ни имени.

Оба рассмеялись.

– Северцев Максим.

– А-а, знаю! А отчество?

– Если необходимо – Максимович.

И опять оба засмеялись. Стукнула дверь. Оттуда голоса, топот ног.

– Елена, Елена! Волновать коллектив и безумного мужа! Ай-ай-ай! Такая покорная жена! – Джек с удовольствием громогласно дразнит.

Появляется Сашка, вмиг оглядев ее и Северцева, исчезает. Опять она преступница.

Ввалились ребята, Глаша, Агния.

– Поганка! Устроила чепе!

– Думали: похищена? Вытряхнулась на полном ходу?..

– Телеграмму составили…

– С приметами: глаз кокетливый, смех бессмысленный…

Ух, язва Джек!

– Ладно. Заботливые товарищи! Навалились. Человек непривычный, испугаться может. – Алена старается шутить, пока друзья знакомятся с художником. Никак не понять, почему все, что она делает, оборачивается совсем не так, кажется Сашке глупым, некрасивым? Право, ему все в ней не нравится. За что же он любит ее? Разве можно любить, если все не нравится? Нет, она должна ему нравиться!