Текст книги "Весны гонцы. Книга 2"

Автор книги: Екатерина Шереметьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– …В большинстве угнетены женщины, хотя… Роль угнетенного и угнетателя одинаково жалка.

Алена услышала эти слова Жилина, посмотрела на него – ухмыляется, а глаза насторожены.

– Думаете: с чего это человека прорвало? Да просто так – проверочка.

– А в чем и зачем меня проверять?

– Как то есть?.. Почему вас?.. В спорах, как говорят, истина… То есть я… Это я самого себя. Почему вас? Нисколько.

«А с чего это вы так завертелись, милорд?»

– Ладно. Вот осваивают новые машины, новые материалы, и все понимают: нужно время, труд, внимание, терпение. – Привычная в последнее время скованность пропала. Алена думала вслух, не боясь показаться глупой. – А человеческие отношения – каждый раз новый материал, и новый механизм, и все новое…

– Есть общие законы – как в технике…

– Кто их знает? Нет, кто хочет их знать, эти законы? А больше, чем в любом деле, нужны внимание, труд и, наверно, терпение… А люди спорят: «Кому мерзнуть на лестнице…» До свидания. Я пришла.

– Не сердитесь, если я… Меня иногда заносит… Не сердитесь…

– За что? С Натальей Викентьевной вас не заносит. Значит, я сама виновата.

– Нет, что вы… Нет, я вас уважаю… Честное слово, не в том дело…

Алена засмеялась:

– Не объясняйте. И так понятно.

* * *

Рудный встал с дивана:

– Резюмирую: всячески поднимать у Лены уверенность в Дуне, но никак не вмешиваться во внутрисемейные дела. И пора, друзья, – дадим покой Анне Григорьевне.

– Я еще… можно? – Олег, будто на уроке, поднял руку, опустил. – Анна Григорьевна, Ленка так не выбьется. Я говорил: по улице идет растерянная, рассеянная. В сцене с Колей… смотрит на Огнева, как кролик на удава. Сквозь грим белеет со страху.

Что с ним? Воспаленное лицо, глаза блестят, как у больного, закусил губу.

– А что, вам кажется, нужно?

– Колю – Валерию, Якова – Огневу. На несколько спектаклей.

Зашумели: Агния и Джек с Олегом, Глаша и Женя «против».

– Огромная работа, – вставляет Рудный. – Время-то где взять?

– Посмотрим. Лучше, если она победит в этих условиях. Посмотрим.

На цыпочках прошли коридор – дети и Клавдия Егоровна спят, – в маленькой передней шептались, толкались, давились от смеха по каждому пустяку, и стало тихо.

Через полгода улетит и этот выводок. Талантливые и человечные, разные и дружные. Молодежный театр. Молодцы – добились! Сколько выпусков мечтали об этом!

Грустно, что Агния расстается с коллективом, – жаль одаренную актрису. Ее чуткость и безошибочное чувство справедливости так нужны товарищам. Ничего не поделаешь: у каждого свое счастье, а Арпад – золотой парень.

Чем бы ни кончилось Яшино персональное дело, он выстоял, окреп и, главное, поверил товарищам.

Неужели взрывчатый, весь нараспашку Олег сумел так глубоко спрятать свою любовь? Настоящий будет мужчина. Настоящий актер.

У Жени так и останется до старости детское короткое дыхание, чувства пылкие и нестойкие. Жена ему нужна умная, с твердыми, пусть даже деспотичными, но любящими руками.

Что победит в Глаше: страстность или пуританство, материнская мудрость или практический ум? «Главтряпка» или «маманя»?

Какие еще завихрения предстоят этой буйной паре? Актриса не погибнет в Алене, очень уж талантлива – выбьется. А тревожно за них. Впрочем, ни за кого ведь нельзя быть спокойной.

Анна Григорьевна завела будильник, переставила телефон на столик у кровати. Светлана из Якутии чаще всего звонила ночью, и потому телефон всегда ночевал возле кровати Анны Григорьевны.

Едва она успела лечь, раздался звонок.

– Анна Григорьевна? – спросил мягкий мужской голос. – Здравствуйте. Извините, поздно беспокою, но сегодня приехал и только освободился. Завтра уезжаю, а вы ведь с утра бываете в институте.

– Кто это говорит? – оборвала Соколова. «Что за медовые интонации?»

– Я по поручению Светланы Петровны. Завтра уезжаю, а она просила…

Именно так должен разговаривать этот человек. На фотоснимках геологической партии Светланы Анна Григорьевна сразу узнала и запомнила лицо: высокий лоб, красивые томно-мечтательные глаза, вялый рот и непропорционально маленький острый подбородок. Что ему нужно?

– Кто со мной говорит? – повторила она резко.

– Вас беспокоит Игорь Германович Мелков. Алло! Вы слышите меня?

– Слышу.

– Светлана Петровна просила повидать вас и… детей, передать посылочку и сердечный привет. – Он подождал немного. – Когда разрешите к вам заехать? У меня поезд вечером. Поздно.

Голос разливался улыбчатой сладостью, но слышалось и подлинное волнение. Однако оно ничуть не тронуло Соколову.

– Благодарю вас. Проще всего будет завезти посылку в институт и оставить у вахтера – это можно в любое время. Светлане Петровне передайте, пожалуйста, что дети здоровы, все у нас благополучно и мы шлем ей привет.

– Но она просила повидать…

– Мне завтра некогда. Извините.

– Я попытаюсь задержаться на день.

– Зачем же? Если я так нужна вам, заезжайте завтра в институт.

Она услышала длинный вздох.

– Видите ли, мне хотелось бы… Вы понимаете… Я надеялся, что вы разрешите мне…

– Нет, не разрешу.

– Ни при каких условиях? – Голос дрогнул и упал.

«Как он себя жалеет! А ребенка?»

– Я говорила Светлане Петровне и могу повторить вам: только если вы открыто, официально признаете сына и создадите ему нормальную семью.

– Неужели вы считаете себя вправе?

«Он смеет упрекать!»

– Безусловно. Если вы сочли себя вправе взвалить на меня воспитание ребенка и семь лет не затрудняли себя ни материальной, ни моральной поддержкой… Ребенок не забава.

В трубке слышалось частое, громкое дыхание… «Ах, какие сильные переживания! Заморыша-дистрофика вы не хотели знать, а теперь фотографии крепкого, красивого мальчика вам понравились? Подлец! Законная жена огорчила вас, родила третью дочку, и вы воспылали отцовскими чувствами к незаконному сыну. Подлец!» Соколова сказала сдержанно:

– Ребенок не забава. Чем позднее он поймет, что его отец трусливый, непорядочный человек, тем для него лучше.

Она услышала вздох, похожий на стон.

– Вероятно, у вас пропало желание встречаться со мной и мы можем пожелать друг другу доброй ночи?

– По-видимому, разговор не приведет ни к чему, – ответил Мелков с покорностью обреченного.

«Как он любуется своими переживаниями, как его, бедного, жестоко обидели!» Привычно сдавило в груди, боль поднялась, свело челюсти. Но тренированное дыхание позволило еще спокойно сказать:

– Предупреждаю: если вы сделаете хоть малейшую попытку встретиться с мальчиком, я напишу обо всем в вашу партийную организацию.

– Вы действительно считаете меня мерзавцем? – трагически воскликнул Мелков.

– Безусловно. – Соколова положила трубку.

Неужели Светлана позволила ему встречу с сыном? Она ведь отлично понимает, что папаша-гастролер – несчастье для ребенка. Или надеется, что сын оторвет его от семьи? Но ведь почти восемь лет тянется этот роман – значит, там его крепко держат. А сейчас появилась третья девочка… Подлец! А, наверно, на работе и среди добрых знакомых он «милый человек». Удобный для окружающих, потому что у него не может быть «ни сильных привязанностей, ни сильных ненавистей», а ко всему «безразличная доброта». Анна Григорьевна включила грелку, приложила к левому боку – может быть, отпустит?

Надо укреплять в Павлушке волю – выбить наследство отца и матери. Любить мальчик умеет. Правда, у Светланы сердце нежное, даже верное, только стойкости, силы – ни в чем. И любовь пассивная – в страдании, а не в действии.

Скоро семь лет ращу маленького человека, и я ему роднее всех родных. А права защитить его от жестокого бездумья родителей у меня нет. Бабушки вообще бесправны, а я и не бабушка даже.

Придется все же принимать какое-нибудь снадобье.

* * *

«Одних биотоков недостаточно». Эх, полюбила бы его хорошая девчонка!.. И что? Замучил бы ее. Жалко его. Если никому не верить, действительно, как в пустыне. Хуже. Оттого он такой оскаленный. Говорит: «Я урод», думает: «Я необыкновенный». И отгораживается от всех. Не один ведь он столько пережил, почему другие? Все равно, жалко его. «Корни скуки – внутри самого человека. Будить, разжигать, воспитывать добрые чувства…» – говорит Анна Григорьевна. А где у него искать доброе? Чего он хочет? – Алена поднималась по лестнице, отряхивала снег с пальто. У двери квартиры остановилась и снова старательно отряхнула воротник.

«Все тут же сказать Сашке. Взбесится – и пусть! И пусть! Ничего плохого не делаю. Почему легкомыслие, эгоизм? Летом не дал встретиться с Тимофеем – ладно. Глеб – другое. Глеб… разве можно? И я перед ним виновата. Уж так виновата… Имею право, должна даже. Все так прямо и скажу».

Она тихонько повернула ключ, тихонько вошла в темную переднюю. Конец коридора залило светом из комнаты – ей навстречу шел Саша.

– От тебя пахнет зимним лесом.

Его лицо стало мокрым от снега, таявшего на ее лице и волосах.

– Давно пришел?

– Только чай заварить успел.

Саша вел ее по узкому коридору, крепко прижимая к себе.

– Устала? Как репетиция?

Зачем он сегодня такой? Лучше бы злился.

На столе соленый батон, ливерная, хрен, бисквит с корицей – все, что она любит. Зачем именно сегодня? А!.. Все равно.

– Перевернула сцену Ипполита с Феоной. И лучше.

– Ну! – Глаза любопытные и ласковые.

– Мелко, если только хорохориться перед Феоной. Проверяет себя для себя. – «Могу? – Могу». «Хватит сил? – Хватит». – И с Аховым совсем иначе сцена пошла.

Саша намазывает батон, чуть-чуть улыбается, лицо спокойное, размягченное.

– А комедийность не теряется?

– Наоборот. Все неожиданнее, острее. Почему в комедии надо, что сверху лежит? Ведь не про мелочь пьеса написана, про человеческую независимость, достоинство, про уважение.

– А я разве спорю? Ты что?

«Что, что? Сказать сейчас и…»

– А у тебя что?

– Ешь, проголодалась ведь. У Анны Григорьевны, как всегда: закидала вопросами, идеями – год не переваришь. В кружке репетиция средняя. А ты что какая-то?..

– Провожал меня Жилин… Не провожал, просто шли вместе. Жалко его.

Алена ела не спеша, пересказывала споры с Жилиным и все примерялась, как начать. «Не поверит, взорвется. Молчать? Нехорошо».

– Самое страшное, когда человек не верит. Просто ужасно его жалко. – Она откусила булку с ливерной и перехватила хрена – ее проняло до слез.

– Тебе всех жалко, – сказал Саша и свел на шутку. – Даже плачешь.

– Почему? Почему всех? – Алена торопилась прожевать. – Вовсе не всех. Жалко, когда… Не умею я объяснять, как ты, только вовсе не всех мне жалко. И нехорошо ты говоришь…

– Да не обижайся! Разве плохо, что ты жалеешь людей?

– Всех – плохо. Беспринципность. А я не всех…

– Не кипи, Лешененок! – Саша улыбался ей, как ребенку, сказавшему первое «мама». – Ты несгибаемо принципиальный товарищ. Еще будешь ливерную или бисквит?

– А ты почему так мало?

– Меня у Агеши мировым пирогом угостили. Анка славная девка вырастает, и Павлушка занятный стал. Человек уже!

На худом лице, в горящих цыганских глазах, так редко это мягкое тепло. «Несгибаемо принципиальный товарищ». «Должна сказать – и не могу. Жалко. Больно, жмет под ложечкой, так жалко. Кто у тебя есть, кроме меня, Сандрик? Как я тебя ударю? Не могу. И простить не могу ни Дуню, ни Глеба. И должна тебе сказать – и не могу. Не боюсь, нет – не боюсь, а жалко. Тогда нельзя звонить. Нельзя позволять себе нечестных… Да, нельзя, но я должна… Что должна? Не хочу мерзнуть на лестнице».

Глава тринадцатая

 
Я не могу любовь определить,
Но это страсть сильнейшая!
 

М. Лермонтов

Снег, снег, снег… Так и запомнится Москва сквозь снег. То покачиваются медленные хлопья, то вьются мелкие звездочки, то колется крупа. Вчера смотрели университет, а шпиль пропадал, растворялся в белой мути.

Снег вьется на площадях, мчится с ветром за машинами по широким, как реки, улицам. От берега до берега плыть не доплыть, да того гляди попадешь в стремнину – и конец тебе. Всё вокруг торопится, летит.

И вдруг в самом центре – бульвары. Мохнатые деревья с черными подпалинами вязнут в деревенских сугробах. Люди не спешат, просто гуляют. Ребятишки на саночках, с лопатками строят высотные здания, плотины гидростанций и катают снежную бабу, играют в снежки. Говорят: город контрастов.

Говорят, посередине Садового кольца прежде тоже тянулась лента бульваров. Сейчас осталось только название. А наверно, хорошо, чтоб такое длинное кольцо было и в самом деле Садовым.

Как сквозняком подхватывает и несет по спуску снежные ручейки. Сквозь белый ливень строгий серый дом – Центральный Комитет партии. При Ленине тоже он здесь был? В этот подъезд входил Ленин или нет? Надо спросить Сашку. А здесь-то, в Политехническом, «выступал 29 апреля и 28 августа» восемнадцатого года. А что это было? Перед кем выступал? Тоже Сашу спросить. И Маяковский здесь выступал. Эх, сегодня бы сказал он «о дряни», припечатал бы «мурло мещанина», помпадуров, подлиз, ханжей, модников, которым «нельзя без пуговицы, а без головы можно». Вообще всяческие «обывательщины нити». Писал человек злободневные стихи, а они тридцать лет каждый день злободневные. Еще «очень много разных мерзавцев ходят по нашей земле и вокруг», и не нужно столько праздничных стихов. Думать бы больше. А прочтешь в газете совершенно сегодняшние и будто ловко сделанные и ужасно правильные стихи – и ничего не задерживается в башке. Поэт должен быть личностью, а не мелочью.

Долго я буду их ждать? И Глашенька и Сашенька поговорить-то не любят. Пройду до угла – в крайности они меня подождут, не испортятся. Трудно сразу понять большой город. А уж Москву-то… Что там: часовня или памятник? Посмотреть быстренько! Без Сандрика можно и под красным светом.

Крест наверху – часовня. А почему статуя женщины в цепях? К кому прикована? К солдату, что ли? Ага, надпись! У-у, снегом занесло. Не разобрать… Да, еще что-то божественное… «душу свою положит за други своя». А тут? «Гренадеры своим товарищам, павшим…» Плевна – Болгария! Турецкая война! Под снегом эта серая часовня со статуями – красиво! Под снегом все красиво. Пушатся деревья, одни будто сбегают вниз, другие лезут в гору. Этот бульвар не похож на кольцевые – народищу, и все торопятся. Ой! Что это? Показалось? Правда? Нет… Правда!

От глаз к глазам протянулись крепкие нити и сквозь толпу притягивали их друг к другу.

Месяц прошел с того утра? Чужой голос ответил: «Кавторанг Щукин вчера отбыл к месту работы». Закрутился горячечный день. Вечером спектакль «20 лет…». Ребята говорили: «Молодец, Ленка! Выплываешь». А ничего не понимала, что делала.

Ночью, как в бреду, все выложила Сашке.

– Как ты могла? Зачем?

– Должна была.

– Что должна? Почему? Ты знала, что он здесь?

– Нет. Просто чудо.

– Но почему ты звонила?

– Не знаю. Он друг. Самый лучший.

– Он любит тебя!

– Нет. Не знаю. Я виновата перед ним.

– Ничего не понимаю… В чем?

– Не могу объяснить.

– Почему?.. Ты должна. Имею я право?.. Скажи, знала, что он здесь? Знала ведь!

– Оставь.

Алена увидела нечеловеческое страдание в цыганских глазах и не ощутила в себе никакого отклика.

Она уже не гнала ни мыслей о Глебе, ни снов. Даже рассказала Агнии о телефонном звонке, жадно вспоминала все, что связано с Глебом.

– Такого друга у меня не было и не будет. А я предала…

– Ты же полюбила Сашу? – возразила Агния, растерянная.

– Ну и что? Ты любишь Арпада, со всеми дружишь. А я? Непременно напишу ему, что виновата и что он…

– Не надо, Аленка.

– Чего ты испугалась? Я еще и адреса не узнала.

И вот он перед ней. Широко раскрыты глаза с солнечной искрой, мягкие губы чуть вздрагивают, резкие чужие морщины у рта – такое родное лицо. Не отвести глаз, не отнять рук от его мягких, горячих даже на морозе. Сколько времени они стоят так?

– Ты в Москве… почему?

– А ты?.. Надолго?

– Сегодня улечу.

– Когда?

– Семь двадцать.

– Ой!.. А сейчас?

– В министерство.

– Я провожу тебя. Недалеко? Пойдем пешком… Не очень далеко?

Его рука греет сквозь пальто, идти легко, будто ничего не весишь. Только не зареветь!

– Опять на Тихий океан? Надолго?

– Трудно сказать. А ты? Как ваш театр?

– Тебе хорошо там? Ты так и не объяснил мне, что это за локаторы, локации… А знаешь, я тебе звонила, и ты ответил…

– Да? Был испорчен автомат? Помню. Я ждал.

– Знал, что я?.. Откуда? Автомат не был испорчен. Просто я… Дура! Позвонила только утром.

– А ты-то знала, что я?..

– Нет. Чудо. – Алена засмеялась. – Я ведь завалила Дуню. Отчаянно завалила. Повеситься хотелось. Ты сказал: «Вас слушают», – а я…

– Почему же не отозвалась? Почему?

– Не знаю!

– Эх, ты! Что же с Дуней?

– Немножко выправляется. В общем плохо. А ты…

– Ты в Москве… – Он хотел спросить: «одна», а спросил: – по делам государственной важности или на каникулы?

– Мы приехали… Ой! – Алена остановилась.

– Что?

Должна ведь ждать у подъезда главка. Будут искать… Уже два раза «терялась» за эти дни – всыплют! А, пусть!..

– Ничего. Идем.

– Ты куда-то шла?

– Ничего! Никуда. – Алена засмеялась. – Просто памятник смотрела, – сквозь смех говорила. – Разве не чудо – вдруг в Москве?.. И снег опять… Чудеса у нас… – «Разве Сашка поверит?» – Мы приехали добирать здесь выпускников для нашего театра.

– Получается, значит?

– Еще бы!

Чуть не сорвалась: «Уж Огнев возьмется – держись!»

– А как твои друзья живут? Родители, братишки? Как Саша?

– Хорошо. В общем хорошо. Мы к Глашиной тете ввалились, как из «Доброго часа» ребята. Только тетка – золото и муж… Спим вповалку на полу. А бед на курсе – ужас! Джек полюбил девчонку – милая в общем, а сдуру насплетничала, вроде как предала… – «Предала», повторила себе Алена. Жадно разглядывала лицо Глеба: «Похудел, морщины, а загорелый, будто лето». – Отец Майку заставил написать правду. Все равно влепили «строгача». Больше за хамеж в райкоме, конечно. А Сычев – хоть бы что: ябеда, подлец процветает. Агнюша выходит за Арпада. Валерий отбился от курса. Сами виноваты. Смешные тут названия – тетя Глашина живет на Палихе. Палиха – чудно! И улица – коротышка, домишки, наверное, тысяча восемьсот какого-нибудь года… А я отсюда домой на остаток дней… – Перескакивала без связи с одного на другое, то о целине и «Цветочном», то о провале с Дуней, о художнике и умирающем строителе и опять про Агнию и Арпада, про свой кружок, Соколову… Куда идет, по каким улицам – ничего не видела, шла за широко раскрытыми глазами, подчинялась его руке. – Разлуку, говорят, перебрасывают? А зачем? Чушь! Взяли у нас Корнева – новый влип в нашу кашу, растерялся… – «Почему сузились, тускнеют его глаза, рот сжался?» – Ты что?

– Вот… Министерство.

Алена вскрикнула:

– Уже?

Глеб, как прежде, взял за руки, как прежде, смотрел глубоко, глубже глаз. Только бы не отрываться.

– Если тебе захочется… или нужно что-нибудь… Записать адрес? Зайдем в подъезд – снег…

В углу у двери Алена стала спиной к свету. Глеб, хмурясь, будто с трудом, вытащил из-за борта шинели синюю книжечку, начал писать.

Сейчас он уйдет – и всё. Больше чуда не будет. Уйдет – и всё. Надо сказать… Книжечка перекосилась, расплылась рука с карандашом – надо молчать.

Глеб вырвал страничку. Алена взяла, старательно сложила. Он взглянул на часы.

– Провожу я тебя. Успею. Ты же не знаешь Москву. Тебе куда?

Алена мотала головой – не надо!

– Нет, не могу. Я еще не сказал тебе…

– И я!

– А если… Подожди меня – ты можешь? Не спешишь?

Она кивнула. Глеб так хорошо засмеялся:

– Я недолго. Посиди здесь. Ну, что, как наказанная, в углу!

* * *

Так много нужно сказать! А как? Говорится все не то. Алена вслушивалась в слова незнакомой песни – голосов нет, а очень музыкальные дядьки – и вдруг, как в сон, провалилась в свое мученье.

Весело торопились к стоянке такси, весело садились в машину. Захотелось прислониться к плечу, спросить: «О чем же ты еще не сказал?» И Глеб чуть двинулся к ней. Вдруг ударила и сковала мысль: «А Сашка?» И Глеб откинулся на спинку. Тоже подумал о Сашке? Или… Нет. Он никого не любил, кроме Надюши, и… А ее, Алену, любил или просто друг? Спросить: «О чем думаешь?» – услышать: «О тебе». – «А что?» – «Люблю». Нельзя. Ужасно! Сама предала и вообще… А если б услышать? А вдруг ответит: «Так, ни о чем». Или: «О своих радарах». Или… О-ох!

– Посмотри: деревянный дом – в нем жил дядя Пушкина. И Пушкин сюда приехал из ссылки, – точно бодрый экскурсовод, сказал Глеб. – А с этой стороны, угловой – видишь? – восемнадцатый век… Тебе неинтересно?

– Очень, – сообразила, что ответила глупо, добавила: – Интересно.

Так и ехали:

– Это памятник Бауману. Мост через Яузу. Там, видишь, на площади – театр…

Ему не больно. Так это хорошо? Но он не чувствует, что ей… Друг?

Почему теперь поют, стоя со стаканами?.. «За седых матерей… За солнце и звезды…» – заздравная!

Обед заказывал, как бывало прежде, весело, острил, шутил с официанткой. Друг? Почему так верила? Тенор слабенький, а как точно ведет. Вступают вторые, изредка бас. Аккордеон так мягко, бережно поддерживает. И барабан – четко, легко.

 
За то, чтоб хранили мы верность и честь,
Чтоб вечно друзья, как сейчас, были вместе…
 

Вечно… вместе.

Пожилая официантка принесла бифштексы.

– Вы не против, что тишину не соблюдают? – Она восхищенно смотрела на мужскую компанию за двумя сдвинутыми столиками. – Тарелочки можно убрать? Если обижаетесь – попросим поаккуратнее. Они не пьяные, не думайте. Водки нисколько не заказывали. Вот сухое, как и вы. Пять бутылок – разве что? – мужчины ведь. Кофей подать с лимончиком? Проводы у них. Вот те двое: черный с барабаном Гуран, сам с Кавказа и худющий этот запевала – прическа Тарзана – на Белое море едут, чего-то строить.

Алена подобралась, глянула на самого невзрачного из компании, аккордеониста, улыбнулась:

– А остальные?

– С аккордеоном который и тот рыженький курносенький – наши постоянные клиенты, с завода «Компрессор». На каток к нам в парк ходят – спортсмены. Очень самостоятельные. А еще трое – не знаю, товарищи ихние. – Женщина легонько толкнула Алену в плечо. – Глядите-ка, глядите!

Повыше подняв стаканы, мужчины повернулись к их столику, поют ей:

 
За девушек, нежных, как в небе луна…
 

Алена растерялась. Глеб сказал быстро:

– Выпей с ними. Хорошие ребята – не обижай.

Алена подняла свою рюмку. Делегатом от друзей подошел Гуран, чокнулся с ней и с Глебом.

– «За девушек нежных!» – потом дружески тепло попросил: – Верить нам надо, девушка. Подругам скажите. Что мы хотим? Ничего не хотим. Милая рядом – уже хорошо! Как хорошо! Да, капитан?

Глеб чуть-чуть не сразу ответил:

– Да, – и, чуть-чуть торопясь, налил вина Алене, Гурану, себе.

– За любовь. Да? – Гуран поднял стакан. – Остальное легче дается. Да, капитан?

– Да.

Через минуту хорошие ребята отодвинули свободные столики, освободили середину зальчика. Под неистовую лезгинку, раскинув руки, поплыл Гуран. Тело налито музыкой; будто боясь расплескать ее, он обходит круг за кругом.

Вспыхнула люстра – празднично осветился зальчик. В дверях за стойкой столпились официантки, судомойки, повара. Все быстрее музыка, быстрее ход, хлопают ладоши – «…Ташшь-ташшь, ташшь-ташшь». Стройное тело напряжено, переполнено силой, словно хищник крадется к добыче. Вдруг как взрыв подбросил его: прыжки, падения, развороты – пляшет каждый мускул. И опять плывет замершее тело и снова взлетает, играет, отчаянно хвастает ловкостью.

Горят у Алены ладони, бешеный ритм, как вино, вливается ощущением избытка сил, жизни. Только Глеб нужен ей. Он, прежний, дорогой, нагнулся над столом:

– Так и подмывает – да? Хорошие ребята!

Только не потерять – близко смотреть в глаза, чувствовать дыхание, ловить запах моря с гвоздикой. И пусть мчит лезгинка, пусть что угодно, только рядом!

– Ты – мое счастье, – вдруг сказала Алена.

Почему нельзя вернуть слова?

Глаза Глеба сузились, заледенели. Он выпрямился, внимательно, не спеша налил полно до краев вина, медленно глотками пил.

Кончилась лезгинка. Глеб аплодировал, улыбался Гурану, глаза оставались узкими. Не глядя на Алену, спросил:

– Хочешь еще что-нибудь? – Подозвал официантку: – Пожалуйста, кофе и получите. Нам пора.

Снег перестал. В белых аллеях вполнакала горели фонарики.

Если б вернуть слова! Разве он может поверить ей? Трясет – даже зубы лязгают. Прижаться бы: «Мне холодно, пробежимся», – нельзя! С Сергеем, Олегом, Женей, с любым из мальчишек можно. Идет рядом, но не с ней. Что теперь? Разве поверит? Что ни скажи: «Я последняя дрянь. Нет, мне просто очень плохо». – «Почему? Полюбила, ушла, что теперь тебе плохо?» – «Не могу потерять тебя». – «Успокойся, – ответит он твердым голосом. – Если тебе нужна дружеская помощь, я всегда друг тебе».

Алена поскользнулась. Глеб поддержал ее и отпустил. Не хочет или правда не заметил, как она дрожит? Друг или не друг? Потеряла. Предала. Потеряла.

Вышли из ворот парка. Вдали светилась зеленая точка.

– Удачно. Если не перехватят. – Голос добрый, но чужой.

– Да. – «Заглянуть бы в глаза!»

– Тебе куда сейчас?

– Куда? – «Так и не позвонила Глашиной тете – ох!.. Ну и пусть, ну и ладно! Значит – всё? Не жди больше чуда, Елена, говори: „Я провожу тебя“. А если он не один?» – Куда? На Палиху.

Вот опять он близко, рядом. Надо… Что сказать? Не поверит. Эта Палиха далеко или нет? Подольше бы стоять у светофоров. Все равно остались минуты. Спросить: «О чем думаешь?» Пусть скажет: «о локаторах» или «ни о чем». Или – ведь это может быть – «о жене». Почему была так уверена? Что ж, по крайней мере знать.

– Как ты живешь? Не рассказал ничего.

– Нечего рассказывать, Леночка.

Не хочет. И зачем он станет ей?..

– Ты что-то хотел сказать?

– Да.

И опять молчит. Ну, почему же? Запищали тормоза. Алену бросило вперед и к Глебу. Она увидела широко раскрытые глаза, удивление в них, растерянность. Не отстраняясь, спросила:

– О чем ты думаешь?

– О тебе.

Спросить «что?» не посмела. Ждала. Глеб взял ее за руки, как всегда, горячими, мягкими:

– Я… ты… – откашлялся, усмехнулся. – С чего-то голос сел. Ты дорога мне, – и опять откашлялся, – по-прежнему. Если ты хочешь что-нибудь рассказать… Если я могу, если тебе нужно что-нибудь…

Алена ткнулась лбом в его плечо, оцарапалась о погон, но не отодвинулась, сжимая его руки изо всех сил.

«Ты – мой дом. Ты – мое счастье. Это правда. Виновата, так сама виновата! О-ох! Не знаю, как случилось. Люблю, люблю, люблю! Не могу больше без тебя. Что мне делать? Что сделать для тебя? Хочешь – улечу с тобой сейчас на Тихий океан? Не могу так больше».

Вместо всего этого она сказала:

– Я напишу тебе.

– Какой дому-то вашему номер на Палихе?

– Номер? – «Уже. Нельзя к самому дому… подальше…» – Первый номер.

Не отпуская Алениной руки, Глеб вышел из машины и помог ей:

– Подождите. Сейчас в гостиницу и в аэропорт.

Не отпуская Глеба, Алена вошла в незнакомые ворота.

– Я напишу тебе.

Он взял ее голову обеими руками. Когда его губы отрывались от ее лица, она тянулась к нему снова. Никогда, никому не хотела подчиняться, кроме него. Никто не был так близок, дорог, нужен.

– Я все напишу.

– Хочу тебе счастья. Это главное. Строй жизнь как тебе лучше. Работай свободно, будь счастлива – это главное. Все, что тебе нужно, я… Ты дорога мне. Дороже всех. – Он быстро пошел в ворота.

– Глеб! – рванулась, остановилась в нескольких шагах от него. – Только тебя люблю. Поверь. Никого, никогда, кроме тебя. Я напишу.

Сколько раз прошла эту Палиху туда-назад, туда-назад? Уже семь двадцать. Глеб улетает. Улетел.

Надо идти. «Жива-целехонька и даже не позвонила! Куда ты делась? Эгоистка. Ни о ком не думаешь, хуже малого ребенка! Возмутительное легкомыслие. Как только не стыдно – кошмар!» Все надо выслушать, выдержать – все правда. Позвонить из автомата? Принять первую бомбежку по телефону? А!.. Все равно!

Саша не гремел – у чужих ведь! – только обжигал взглядом. Зато развернулась Глафира, выдала беспощадную мораль. Даже тетя вмешалась:

– Хватит разоряться! Человек устал – лица нет. Голодная, поди?

Тогда Алена сказала:

– Нет, спасибо. Простите – я очень виновата.

И тут ее вплотную спросили:

– Где же ты болталась целый день?

И она ответила будничным голосом, будто это могло случиться каждый день:

– Глеба встретила. С ним обедала, гуляли в парке. Он улетел к себе на Тихий океан.