Текст книги "Весны гонцы. Книга 2"
Автор книги: Екатерина Шереметьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
Глава пятнадцатая
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет и не может.
Ф. Тютчев
Перекурим? Потом еще разок… Валерий пристроился на верхней ступеньке лестницы, ведущей в комнату Ларисы, вынул папиросы. Прижатая под мышкой тетрадка с ролью выскользнула, упала на пол. Он спрыгнул, проворно сел на тетрадь. Алена рассмеялась. Не вставая с пола, Валерий закурил.
– Что-то уже не хочу завалиться с ней. – Обнял колени, не спеша выдохнул дым, веселым глазом посмотрел на Алену. – Немного начинает получаться, да? Покажем… нет, только Агнии! Да?
– Пожалуй.
Алена прилегла на длинном кубе-диване в комнате Огудаловых, оперлась на локоть. Совсем уже хорошо себя чувствовала, а последние дни подвел грипп. Валерий сидит против окна, ей хорошо его видно. Поспустил жиру за этот месяц невылазной работы. Но чем-то он не прежний, времен «Трех сестер». И дружба у них другая. Теперь Алена чувствует себя старшей, хотя ему уже двадцать пять. Ровесник Саше. Но и к Саше теперь ей легко относиться, как к младшему.
– Ты сегодня, особенно в конце сцены, понравился мне.
– А ты вообще можешь завтра играть Ларису. Вообще ты какая-то скачкообразная. Последнее время – лирическая… вроде Сикстинской мадонны. Как говорят: божьей милостью. Дуня твоя тоже скоро…
Алена перебила:
– Работает ДОВеВе?
Оба расхохотались. В начале семестра Олег дежурил по спектаклю «20 лет…». На следующий день отчитывался перед Анной Григорьевной, хвалил чуть ли не всех – действительно спектакль шел удачно. Потом все дружно принялись хвалить Олега за выдержку и такт на дежурстве и, главное, за роль «Налево». Вдруг Рудный на полном серьезе сказал: «Друзья! Организуем Добровольное общество взаимного восхваления – ДОВеВе! Я не шучу – поднимают же тонус эти хвалы – чуете? Мы сейчас горы своротить можем».
– Нет же, Ленка, не для поднятия духа я… – Валерий стряхнул пепел на листок бумаги перед собой. – Ты ухватила такое… Не могу определить, но даже в паратовской шкуре мне жутковато. «Где сердце? – Закинуто в омут».
– Есть поговорка: «Горит солома – валит дым, сгорает сердце – кто увидит?»
– О-о-о, Ленка! Это… это сильнее даже Блока. «Сгорает сердце». И совершенно без дыма. Здорово! – Валерий водил пальцем по листку, что-то рисуя пеплом. – Я ночью прочитал еще раз «Бесприданницу». Она совершенно безжалостна с Карандышевым.
– Так ведь… «сгорает сердце». Она даже хочет смерти. Еще в первом акте – помнишь? – у обрыва. Боль такая, что уже нельзя терпеть. Уже ничего, никого человек не видит. Сгорает же сердце. А ты? Почему так жесток с Зишкой?
Валерий вскочил.
– Жесток? Я должен был сказать ей.
– Нельзя бережнее?
– Она же ни черта не понимает! – Он стучал кулаком себе по лбу. – Апеллировала к моим родителям – представляешь? Отец считает ее идеалом жены. Жесток! – Голос задеревенел, пропала бархатистость. – Видеть ее не могу! Она не моя женщина, не манит, не радует меня. В ней нет достоинства человеческого, женского. Не хочу говорить плохого. – Валерий сильно затянулся, дым заволок лицо. Он разогнал его рукой.
Во всем он удивительно податлив, а только зайдет речь о Зинке или об отце… Алена поднялась, села.
– Все эти годы ты не знал, что не любишь ее?
Он отошел, стряхнул пепел на бумагу, еще раз затянулся, потушил папиросу, вернулся к Алене.
– Не хочу говорить плохого. Только… ни разу не сказал ей, что люблю.
– Дело не в словах. – «Я ведь тоже не говорила Саше». – Алена снизу смотрела на Валерия. Бледное, тонкое лицо, глаза умные и разрез особенный (он, кажется, считает, что похож на Блока). – Впустил ее в свою жизнь, как самую близкую. Она заботилась, ухаживала, тащила тебя в работе. Человеческое достоинство! А у тебя-то? Говоришь: «Отец эксплуатировал чувства: уважение учеников, влюбленность аспирантки». А ты лучше?
Валерий отступил на шаг, бледное лицо медленно краснело.
– У всех у вас только самолюбие. Разве Карандышев любит? Распухшее самолюбие. Вас всех перекосило от него!
– Что ты, Ленка?
– Не люди вы! Ни достоинства, ни человечности…
– Кто «мы»? Не понимаю.
– Агеша, помнишь, сказала: «Поддашься больному самолюбию – потеряешь человеческое достоинство». Зачем унижаешь Зинку? Ради чего замучил? Отца оскорбил. Ради высокой морали? Человеческое достоинство – это не только для себя.
– А ты их уважаешь?
– Больше, чем тебя. – «Валерий багровый, сощуренный, злой – опять оттолкнуть его?.. И что я его учу?» – Я, может, хуже тебя. Но я поняла, и ты пойми: нельзя каменеть от боли, нельзя, чтоб честность была бесчеловечной… Виним других, когда сами бог знает что делаем. Не любишь. Ей уже от этого дышать нечем, а еще так грубо…
– Она же не понимает!
– Виноват-то ты! Тебя бы и… Ох, Хорька, знаю, как все путается! Но если у другого… ну, вот у Зишки, «сгорает сердце»… Неужели не жалко?
В дверь всунулась голова Роговина.
– Ф-фу! Насилу нашел! Леночка, тебя какая-то старушка ждет.
– Ох, опять хозяйка. За ключами. Вечно свои забудет… Я сейчас, Хорь…
Алена спускалась по лестнице рядом с Роговиным – бывший «шпион» стал открытым другом курса, – положила руку на его плечо. Может быть, прав Валерий – жалость бывает хуже безжалостности? Зачем опять? Решила, и не надо уже. Не надо! Сын должен быть счастливым. Надо сказать Саше. Он стал заботливый, ровный. Что думает он? Почему не ругает ни за что, не требует ничего и ласков, как с ребенком? Что будет, когда он узнает про сына? Никак не сказать почему-то… Хотя живут они теперь дружно – вернее, мирно. Ссор нет.
Роговин несет ее руку смущенно, бережно, боится плечом шевельнуть – смешной и трогательный мальчишка.
– Жизнь в порядке, Славка?
– Ничего жизнь… Я, знаешь… Не знаю, как… не знаю, с кем. Хочу, знаешь…
– Знаю. На будущий год – к нам в театр?
– Откуда ты? – Тощенькое курносое лицо на тонкой шее повернулось к Алене.
– Страх как трудно догадаться! – «Хороший парнишка и способный, только учат их черт знает как». – А что ты хочешь играть в наших пьесах? И не в наших – какая роль светит?
– Светит? – Роговин опустил голову, искоса опасливо посмотрел на Алену. – Король Лир. Нахально?
– Почему? Хорошо. Молодец! Приходи – мы ведь решаем всем курсом, – приходи, поговорим.
– Приду.
– А я тебе очень советую… Анна Григорьевна после нас примет новый курс – сколько успеешь, ходи к ней на уроки.
– Уже запланировано. Эх, вам повезло! Я ее даже во сне вижу.
Алена с лестницы оглядывала вестибюль, не находила приметной, крупной фигуры хозяйки. Роговин сказал:
– Я ее в «колонный» провел. Ну, пока!
Алена остановилась в широком проеме всегда открытой двери из вестибюля в проходной зальчик, разделенный как бы на два коридора массивными белыми колоннами. Хозяйки не было и здесь.
В затененном углу на банкетке кто-то маленький, круглый.
– Леночка, это вы?
Свежий, нежный голос Алена узнала сразу: «С Глебом что-нибудь!» – и бросилась навстречу.
Сгорбленная, в широком темном пальто, глубокой шапочке, повязанной платком, бабушка встала, опираясь на толстую палку. Алена взяла ее под локти, усадила.
– Вы… почему?..
– Глаза-то старые. Издали не разгляжу, – застенчиво усмехнулась старушка. – У вас есть минуточка? Я не задержу – понимаю же: занятия.
– Нет, пожалуйста! – Алена всматривалась в доброе, ясное лицо, уже понимала, что не с плохой вестью пришла бабушка, но все-таки спросила: – Глеб… как?
– А он о вас беспокоится! Здорова ли? Похудела будто?
– Здорова. – Трепыхается сердце у самого горла, все вокруг плывет, – грипп проклятый! Щемящая нежность к бабушке сбивает мысли: – А Глеб что?.. Как Глеб?
– Написал: если здорова, отошли. – Бабушка копалась в глубокой потертой сумочке. – А я подумала: передам сама – скорее же. Вот. – Она подала Алене запечатанный конверт. – А я пойду. Отдохнула и могу в обратный путь.
– Нет, пожалуйста, нет! Я провожу… Прочту и провожу. Пожалуйста!
Знакомо четкие буквы с трудом соединялись в слова, слова, как на чужом языке, не сразу приобретали смысл. Она прочитала письмо снова:
«Леночка!
Обещала написать, и ни звука. Не больна ли? У меня все складывается хорошо. Мои „локаторы-локации“, как ты называла, не легкие, но очень интересные спутники. Люди со мной превосходные, живем дружно, не скучно. Желаю, чтоб твоя жизнь и работа была яркой и чистой, как сама ты. И я тебе друг на вечность.
Г л е б».
Оглушительно резкий звонок над головой, как удар. Все, что строила целый месяц, разлетелось. Любит…
Сухонькая рука быстро гладит Аленины руки:
– Ну, пойду я, милая. Тебе же некогда.
– Я провожу.
«Я тебе друг на вечность». Любит… Так как же?..
Из аудитории распахнулись двери. Шумно, людно, в ушах гудит, собственный голос звучит далеко, будто у пьяной:
– Я провожу. Оденусь и провожу. – Алена ведет старушку к выходу, оберегает от сумбурной толчеи перемены. – Сейчас оденусь и догоню. – «Чтоб твоя жизнь и работа». – Любит!
Алена сбегает в раздевалку, на ходу надевая пальто, выбегает на улицу. Сгорбленная фигурка опирается, припадает на толстую палку, шаги мелкие, торопливые – как только она добралась: скользко, снежно… Его бабушка! Алена крепко подхватила ее локоть. Его бабушка бочком глянула на нее из-под глубокой шапочки:
– Ну, вот и Глеб всегда – либо на машине, либо так провожает, встречает. Я даже сержусь на него. Лишний раз, бывало, и не поеду к нему. Знаю, как времени у всех теперь не хватает. А ведь прекрасно хожу сама. Зачем еще со мной нянчиться? Прекрасно ведь хожу.
– Я вижу. Просто хотела еще с вами…
– Так приходи ко мне. Приходи.
Вдруг на «ты», как хорошо! Голос молодой, а восемьдесят два. Бабушка. Волшебница.
– Я ведь совсем теперь одна. С кошкой квартиру стережем. Ириша с детьми на всю зиму к мужу в Якутск уехала. Глеба теперь скоро не жди. Такая у него работа. Товарищ его жил у меня месяца полтора – все веселее было. Приходи. – Бабушка чуть задохнулась и замолчала.
– Приду. Как только время – приду. Сегодня у нас… Не позже воскресенья приду. – «Почему: „Скоро не жди“?»
– У меня ведь и заночевать можно. В трех комнатах – мы с кошкой двое. – Бабушка пытливо глянула на Алену, поправила рукой шапочку: – Совсем на нос сползает. Хожу-то я вниз головой, – засмеялась, опять засеменила, быстро переставляя палку. – И зачем провожаешь – тебе же некогда.
– Не торопитесь, успею я. Мне хорошо с вами. Вот и остановка видна. – «Почему: „Скоро не жди“?» – Они перешли улицу. – Вот и все. Бабушка…
– Иди, ради Христа, иди. Незачем со мной нянчиться. Автобус сейчас прикатит. Ребята говорят: «Бабушка везучая» – никогда не жду. Ну, видала? – Бабушка засмеялась, из-за угла показался автобус. – Приходи. Буду ждать.
– Не позже воскресенья. – Алена уже подсаживала старушку в автобус. – Почему вы сказали, бабушка: «Скоро не жди»?..
– Не слышу. Что?..
Дверь захлопнулась. Автобус ушел. «Глеб, Глеб! Неужели я могу отказаться от тебя?» «До тебя мне дойти не легко…» Откуда это? А почему: «Скоро не жди»? Нет, а как же?.. Алена перешла на другую сторону, уличные часы попались на глаза. «Ведь опаздываю…» Она побежала по тихой улице, остановилась. «Ну и пусть… – Пошла медленно. – Почему вдруг все равно – опоздаю, не опоздаю? Не распутаться мне. Не распутаться! Умереть бы! Дура! А сын? Мальчишка! Какой ты будешь? С цыганскими глазами? Почему я все вижу тебя сероглазого? Что же нам с тобой делать, сын? С чего этот дядька так смотрит? Фу, разулыбалась вовсю! Что же нам делать, сын? Нам нельзя без Глеба – понимаешь?..»
Из ворот напротив паренек лет девяти еле тащит на улицу санки. На них лежат, держась друг за друга, еще двое мальчишек, покрикивают: «А ну! Давай!» Упряжной, красный от натуги, в азарте нагибается вперед, перебирает ногами, скользит, упрямо отталкивается, и вдруг санки поехали, на середине улицы настигли его, подбили, перевернулись. Трое мальчишек лежат в снегу, как медвежата, и хохочут. Дурные! Развалились на самой… Ох!
– Машина! – кричит Алена. Грузовик мчится как раз посередине улицы. – Мальчики! – Не слышат, один в стороне, а двое хохочут! – Мальчики!
Алена летит, захватывает двоих, рывком поднимает и вместе с ними падает навзничь. Мотор тарахтит уже рядом. Не подняться. Лилька! А сын?..
– Леночка!
Откуда голос Рудного? Грузовик, тарахтя, проезжает мимо, мордастый парень из кабины орет нехорошие слова.
– Ушиблись, Лена? – Рудный помогает ей встать.
– И чего вы, тетя?..
– Объехал же, – укоряют ее мальчишки.
– Марш отсюда! Нашли место кататься, безголовые! Вы как?.. Постойте, подождите меня. Дураков этих надо пугнуть.
Алена стоит на ступеньках, прислонясь к двери, и смеется: «Героическое спасение непогибающих! Вот уж глупо! Ага, не успели смыться, настиг их Рудный, взгреет. И что за родители! Как не сообразила, что машина пройдет стороной? Затмение. Попросить Рудного не рассказывать – уж больно глупо. Почему со мной всегда „слуцаеца“? Локоть ушибла, в голове еще дым, но в общем самочувствие нормальное. Однако лучше прийти с Рудным, когда опаздываешь. Если бы Глеб… Почему: „Не скоро жди“?»
* * *
Воздух холодный и нежный. Тихо. В домах уже гаснут окна. Рыхлится снег под ногами. Кончается зима, а дворникам опять работы подсыпало. Голова какая-то дымная. Надо было с гриппом полежать дня два, да некогда и невозможно без дела одной. Еще дурацкий «подвиг» отзывается. Сразу – ничего, а сейчас все мышцы болят, шею не повернуть, в спине кол.
Саша мягко берет Алену под руку.
– Ты сегодня здорово репетировала…
– А с чего? Ужасно грустно вводить Зишку вместо Агнии. И в голове муть…
– Почему все-таки ты опоздала? Тайна? – шутливо спрашивает Саша.
– Приходила бабушка Глеба. – Сашина рука твердеет. – Я обещала ему написать и не написала – он беспокоится. Бабушке восемьдесят два, я провожала ее до автобуса. – Рука опять стала мягкой.
Правду сказала? – Правду. А вернее, неправду? – Неправду. По правде надо сказать: «Саша, ты очень, очень хороший. Я хотела остаться с тобой. Я старалась… Я хотела не отнимать у тебя сына, а у сына – тебя. Я не писала Глебу, хотела заглушить… А сейчас… даже не понимаю, как могла хотеть. Я все равно не могу с тобой… Я знаю – это ужасно! Знаю. Всё равно не могу без Глеба».
Сколько хожено по этой дороге! Сколько споров, сколько смеха на этом мосту, беготни, снежков в аллеях сада! Сколько ссор и поцелуев обязательно под фонарем! И вот уже месяц они ходят чинно, деловито обсуждают прошедший день, институтские события, будущий театр. И не спорят – Саша теперь так непривычно покладист. Догадался?.. Наверное.
«Что ты думаешь, Сашка? Что все прошло? Или я испугалась, что пропаду без тебя? Или решила подождать? Нет, ты думаешь что-то свое. Как мы плохо понимаем друг друга!..»
– А чем ты девчонок насмешила?
– Позорный факт в моей биографии. Потом расскажу…
Саша усмехается:
– Пожалуйста! Могу терпеть…
«Ты стал такой добрый ко мне. Если б ты знал, как от этого трудно мне».
– Как ваша «Бесприданница»?
– Что-то зацепили. Главное, Валерий втянулся. И мы даже «за жизнь» разговариваем.
– А с Зинкой он? Безнадежно, по-твоему?
– Она впуталась в его отношения с отцом. Эта Мессалина у него – только из протеста, я уверена. А теперь Зинка надеется, что папа заставит его…
– Что бы там ни было, отвечает он за нее?
– Отвечает. Четыре года позволял себя нянчить, а теперь грубо, обидно, напоказ…
– Да нет, почему, собственно? Что произошло?
– Ну… если не любит? Если она стала даже неприятна ему?
– Говорят, такие периоды… бывают… проходят… – очень уж безразличным тоном сказал Саша и сразу спросил: – Ты знаешь про скандал у «недовывихнутых»?
– Что-то мельком. У них вообще разброд, «процесс расслоения», как выразился Женька, – подхватила Алена. – Славка окончательно прибился к нам, Майка даже демонстративно дружит с Джеком.
– Да, Джеку эта история на пользу в общем, а трон Недова расшатала. Пожалуй, начинается переоценка по гамбургскому счету.
До самого дома они взволнованно говорили о недовском курсе, о возможных переменах в руководстве института, хотя сегодня это было вовсе не самым неотступным и важным для них.
Саша ушел в кухню поставить чайник. Алена остановилась между кроватями. Сесть рядом, обнять, как брата, как сына: «Не думай, что мне легко, но никак иначе…» Какая-то идиотская слабость, голова стынет, ноги трясутся. Алена села на кровать. Услышала Сашины шаги. «Умоюсь, может, станет лучше… Нельзя уже откладывать, не могу терпеть. Незачем».
Вошел Саша. Алена с усилием встала.
– Умоюсь только… Нам надо поговорить. – «Отчего так больно в спине и горячо?» И чуть не крикнула от страха.
Саша рванулся к ней:
– Что ты? Ты что?
Она с трудом ответила:
– Плохо. Кажется… – «Откуда он знает?»
Он стиснул кулаками скулы, гримаса скорежила лицо, дико смотрели куда-то съехавшие глаза.
– Ты нарочно!
Алена сжалась: «Лучше бы ударил».
– Не то, Лешка! Не то! Очумел. Не сердись. Что сделать, скажи. Негодяй дремучий! Прости… Скажи… Лешенька… – Его руки, чуть касаясь, охватывали ее.
Алена сказала:
– Вызови «Скорую помощь».
Глава шестнадцатая
Мужество – это не только красиво…
Мужество – это еще очень тяжелая кладь.
М. Светлов
Солнце ослепило, от воздуха закружилась голова.
У ворот клиники моряк заботливо усаживал в такси молодую женщину, старушка прижимала к себе сверток в голубом одеяле.
Слепило солнце, сверкала зеленая «Волга», шелковое одеяло, золотые нашивки моряка, бабкины очки, тающий снег и грязь на асфальте. Всё то ли во сне, то ли в кино – не настоящее.
Агния крепче взяла Алену под руку.
– Как сильно греет уже! Хорошо.
Алена хотела отозваться, не смогла.
– Тамарка одна – будет рада. Она нас всех звала ночевать. Хочешь?
– Не хочу. – «Что такое? Скажешь слово – подкатывают слезы».
Подошли к набережной. За три дня, долгих, как целая жизнь, снег на реке потемнел, по черным тропкам не бегают даже мальчишки. Полыньи у берегов не перемахнуть уже и чемпионам.
– Куда, Аленка?
– Все равно. – «Надо помолчать, чтоб слезы не выкатились». – Только не разговаривать ни с кем…
– Посидим на солнышке? Тут садик рядом.
С трудом нашли место на скамейке. Вокруг полно ребят, гомон, как на птичьем дворе. Многих малышей пасут папы – воскресенье. Воскресенье? Воскресенье Агния всегда с Арпадом – скорей отпустить ее. И бабушке обещала – надо. Солнце так припекает, что, кажется, можно снять пальто. И вдруг отрезвляющий ледяной ветерок. Развезло отчаянно. Пусто в голове. Все ненастоящее. Все далеко.
– Аленка, роднуха, куда же ты все-таки пойдешь? Давай к Тамаре?
– Не хочется. Сашка плохо?
– Вчера репетировал… ну, нормально. Я предложила сегодня заняться с Зишкой, сказал: «В кружке генеральная „Булычова“».
«Наверно, правда. Что будет у нас без Агнии? Зина ни в пьесах, ни вообще никакая не замена. А мне без нее – труба. Почему не могу разговаривать – слезы откуда? Все далеко и чужое».
Агния прислонилась к Алене.
– Ты не зябнешь? Ветер не теплый.
– Нет.
– Не отменить ли все-таки завтра «20 лет…»?
– Что ты! Ни за что. Буду играть. Днем не приду. А играть обязательно. Обязательно. – «Развезло, не подняться». – Пойдем. Тебе пора, и мне… – Алена встала. – Пошли, пошли. Я обещала бабушке Глеба… Старенькая… будет ждать…
– Хочешь, я съезжу?
– Нет… Адреса не знаю и фамилии не знаю. Ну да, забыла спросить. Улицу знаю – Калининская. Дом помню. Найду. У меня собачий нюх.
Пока шли вместе, Алена бодрилась, говорила крепко на дыхании, посмеивалась, только прятала от Агнии глаза. В троллейбусе, среди незнакомых, накатило сонное равнодушие, а слезы то и дело подступали.
«Жизнь уже не кажется жизнью. Все мертвеет», – говорил этот художник. Так и не прислал портрет. Забыл? Или не написал?.. «Приходящий папа». А все-таки дочка у него растет…»
Алена закрыла глаза, прислонилась виском к стеклу.
Хорошо, что завтра «20 лет…» – всего одна короткая сцена с Сашей и потом, когда он спит… Нужно сыграть хорошо – «ни усталость, ни горе… не дают права работать хуже». Наверно, жестоко, что написала Сашке. Наверно, по-человечески надо было поговорить. Но как объяснить, если… А разве он по-человечески? Все равно. Все далеко. Что там говорят сзади?
– Он меня любит ужасно, сама знаешь.
– А ты?
Написала нехорошо, грубо: «Саша! Я не люблю тебя…»
– Странная. Он жить без меня не может.
– А ты?
– Вот психованная! Замуж надо или нет?
Все далеко, как в кино. «Саша! Я не люблю тебя. И не приду к тебе».
– А с Игорем как же?
– Плевать мне на Игоря.
– Говорила: любишь.
– В ногах валяться, что ли? Выйду за Петьку, пусть тогда…
Любит Игоря, выйдет за Петьку – ужасно! Не понимает. И не объяснишь. «Я не люблю тебя. И не приду к тебе. И ты сюда не приходи больше».
– Игорь, по-моему, и на лицо и так симпатичнее.
– Ты с ним встречаешься, что ли?
– Дура.
– У меня своя гордость. Второй год встречаемся – ни мычит, ни телится.
– Грубая ты, Райка.
– Какая есть.
«Написала грубо… «И ты сюда не приходи больше. Мы совсем не понимаем друг друга. Я хотела сына…» Да что это?.. Почему лезут слезы?.. – Алена сорвалась и выскочила из троллейбуса уже на ходу. – Когда идешь, лучше. Солнце какое!.. Забыла посмотреть на этих девчонок. Газету купить – совсем оторвалась от мира. Каждый день все новости тебе заталкивают в голову, да еще политинформация – надоедает… А тут три дня! Скорей взглянуть, что где?.. «Постановление ЦК о праздновании сорокалетия Октября» – мы будем уже на Алтае. «О планах создания «Евратома» и «общего рынка», опять! «Столетие со дня рождения академика Баха» – удивительное у него лицо. «На спектаклях бухарестской оперетты». Хвалят, посмотреть бы… «Иордания аннулировала договор с Англией»… «Ботвинник – Смыслов»… В глазах рябит. Это от солнца. Следующая улица Калининская. Какая-то странная легкость в теле. Как мы встретимся с Сашкой? Не буду разговаривать. Незачем. Вот она, Калининская. Тогда ехали от Кировского, развернулись… значит, на этой стороне, за первой поперечной. Дом зеленоватый с белым, совсем темно было тогда, очень большой… большой дом… Этот? Этот. Подъезд справа от ворот. Третий этаж. Дверь обита коричневой клеенкой. Все помнится, как будто вчера. Отдышаться. И слезы убрать. Не пугать бабушку. «Если каждый станет кричать о своем горе…» Это было сто лет назад». Алена остановилась у лестничного окна – хоть нос попудрить. «Глебкино письмо в сумке. Как далеко! Как мне вообще далеко… далеко от всех! Письмо – другой Алене. Москва, снег. Все далеко, все холодно, все ненужно. Мыслей нет, слова только. Куда я иду? Зачем? – Алена пошла вниз по лестнице. Будет ждать. Затревожится, засеменит сгорбленная, припадая на палку… – Я же обещала. – Алена остановилась – Что хорошо? Что нехорошо? Записка Сашке нехорошо? «Саша! Я не люблю тебя. И я не приду к тебе. И ты больше сюда не приходи. Мы совсем не понимаем друг друга. Я хотела сына. Ради него хотела остаться с тобой. Можешь не верить – мне все равно. Я не люблю тебя. Алена». Внизу приписала: «За мной сюда придет Агния». Нехорошо. А он со мной? Мог подумать! Хоть на минуту, на секунду подумать… Не видеть, не слышать, не разговаривать. Хорошо, Рудный видел «героическое спасение» – по крайней мере никто не думает… А, все равно! Если бы знать телефон. Ничего – не буду входить: «Простите, некогда – репетиция…» И пойду… пойду… в кино. Нет, к Лильке на кладбище. Потом? Видно будет».
Алена быстро побежала наверх, позвонила.
– Как я тебя ждала! Вот хорошо!
Алена не успела выговорить ни слова – задушили, залили без удержу слезы. Дрожащая, слабая, послушно разделась, села на широкий диван.
Как давно сидела здесь, и так же сухонькая рука быстро гладила ее плечо! Глеб ходил вокруг накрытого стола. Как далеко! Будет ли снова? Сама не та, и все не то. Жгут, мучают слезы, и не сдержать. На стене молодая женщина держит малыша, пушистые светлые кудри. Ведь забыла, а снился… Откуда прорвалось столько слез? В груди пусто, сама как кисель, и не собраться. Когда Лилька умерла, так же вот…
– Поплачь, если надо. Ничего. – Маленькая рука быстро гладила плечо, руку, волосы Алены.
Надо объяснить, слова обрываются, разломило всю грудь, во рту горько-солоно.
Бабушка берет со стола бумагу. Алена видит телеграфный бланк, но не может прочесть ни буквы.
– «Спасибо скорые добрые вести. Деньги выслал. Обнимаю крепко. Глеб». Я тогда ему телеграфировала, что ты здорова и сама напишешь – как ты сказала, – объяснила бабушка.
– Я до сих пор не написала…
– Ничего. Ничего, – спокойно повторяет бабушка. – Приляг, пожалуй. Полечу тебя малость. Своими средствами.
То ли вылились до конца слезы, то ли чудодейственный бабушкин чай помог. После трехсуточной бессонницы, кошмаров Алена уснула крепко, без снов.
* * *
Во время перестановки Алена подошла к Соколовой, присела на корточки, сказала шепотом:
– Мне очень нужно поговорить с вами, Анна Григорьевна.
– Сейчас?
Алена замотала головой:
– Нет… подольше.
– Вечером у нас «20 лет…»? Константин Павлович! – позвала Соколова.
– Весь внимание.
– Вам Лена вечером на репетиции нужна?
Саша ставил на попа́ куб зачем-то нагнулся, спрятался за него. Он из последних сил старается не показать, но Алена видит – ее слово, движение, даже имя ее, громко названное, будто обжигает, колет его. Стекленеют глаза, едва приметно вздрагивают губы, брови, пробегает желвак под острой скулой. Держится весело, а высох, как мумия, глаза потускнели, ввалились. И Алена старается быть как можно незаметнее.
После больницы Зина увидела Алену – отшатнулась:
– Ой-ой-ой! Похудела – ужас!
– Подумаешь! Неделя усиленного питания, – успокоила Глаша.
– А уж Саша – просто как с того света. – Зина улыбнулась кривенько. – Говорю, не переживай – ничего опасного. Как гавкнет: «Отстань!» Думала, оглохну. – Она вздохнула. – Как он за тебя переживает! Вот это муж!
Потом все узнали об их разрыве. Зинка подошла, как тигрица:
– Ты не имеешь права! Растоптать любовь, такую любовь!
– Оставь, Зиша…
– Ты не понимаешь. Это преступление! Лучше умереть! Я-то знаю. Живу только из-за папы с мамой… – Зина вскрикнула, громко заплакала. – Каждый день видеть, растравлять… У меня уже нет души… Ленка, ты же добрая, вернись… – Она рыдала и просила с такой страстью, будто Алена могла вернуть ей Валерия. И чуть не каждый день подходит, прижимается, заглядывает в лицо: – Ты не передумала, Леночка? – И маленький рот дрожит.
Кончился спектакль «20 лет…», остались в женской гримировочной только трое.
– Ты знаешь, Елена, – дружески начала Глаша, – я была тогда против. Мне казалось – ты любила Глеба. И вообще вы… В общем была против. Но сейчас… Я хочу сказать о коллективе. Ты можешь выслушать? Складывается очень нервная атмосфера. Тут еще Зишка и Валерий. Если б ты любила другого… – Глаша подождала немного. – Сашка бешеный, ревнив, как зверь… Ну, характер «тот». Но он тебя любит смертельно. И, я думаю, теперь кое-что понял. Если б ты любила другого…
О Глебе знала только Агния, и никого больше это не касается.
– А если я не люблю Сашу?
Глаша долго смотрела на нее в зеркало – они сидели рядом, – медленно пожала плечами.
– Мне казалось… – Опять пожала плечами. – Сложная ситуация.
Из парней только Миша обрушился на Алену:
– Ты соображаешь? Оба комсомольцы, молодая советская семья. Вы же по любви. Что случилось? Не понимаю! Разрушать семью… Нет, ты соображаешь – такой парень, талантливый актер, будущий режиссер, организатор, кристальной честности… Может быть, ссора… там… всякое. Но – семья! Ты понимаешь, что делаешь, комсомолка?
Алена сдержала злость.
– Всё?
Миша сказал строго:
– Ты посмотри на него. И подумай обо всех нас.
Молчаливое осуждение Сергея и Жени, любопытный глаз Марины, ее ехидные улыбочки – все царапало. Олега Алена часто видела теперь с Сашей и в этом тоже чувствовала осуждение. Но все можно выдержать, если б не сам Сашка. Он, должно быть, ненавидит ее.
Шла последняя сцена Ирины и Тузенбаха. Алена из-за кулисы слушала:
– «…Уже пять лет прошло, как я люблю тебя, и все не могу привыкнуть…» – Нежность, преданность и безнадежность в мягких звуках Сашкиного голоса. Последний раз стучится Тузенбах в холодное для него сердце. – «…мечты мои оживут. Ты будешь счастлива. Только вот одно, только одно: ты меня не любишь».
Чуткая, добрая Ирина безжалостно подтверждает: «…любви нет. Моя душа, как дорогой рояль…» – она поглощена собой, своей болью.
– «Скажи мне что-нибудь. Скажи мне что-нибудь…» – просит Тузенбах, уходя на смерть. А она недоумевает, как можно недоумевать, только совсем не зная, не понимая любви:
– «Что? Что сказать? Что?»
– Ну, ласковое слово! – не выдержала Алена. – Ну, солгала бы, ведь все равно выходит за него! Ведь хорошая!
Кто-то стоял чуть позади у кулисы, но не ответил. Ее всегда переворачивала эта сцена, сейчас Саша играл так глубоко и сдержанно. Агния с такой детской наивностью раздирала его сердце. Вот уходит Тузенбах – ссутулился.
– Как стали играть! Саша особенно…
– Да, – сказал Олег и ушел.
Утром они столкнулись у подъезда института, Олег вежливо открыл перед ней тяжелую дверь.
– Ты, кажется, вычеркнул меня из списка живых?
– Нет, Алеха. Сашке наша дружба сейчас повредила бы.
Ну что ж! Конечно, Саша всегда ревновал к Олегу и Джеку. У Джека так бурно цветет любовь к Майке – с ним, значит, можно дружить. С Олегом нельзя. Ну что ж? Пусть. Саша просил Агнию увезти Аленины вещи. Хозяйка считает, что она заболела и уехала к родным. Пусть! Алена говорит в институте, что живет у Агнюшиной знакомой. Пусть не страдает хоть Сашкино самолюбие.
«Когда читаешь роман какой-нибудь, то кажется, что все старо и все так понятно, а как сама полюбишь, то и видно тебе, что никто ничего не знает и каждый должен решать сам за себя…» – опять заново поняла эти слова на последнем спектакле. Сколько ни живи, сколько ни играй – не дойдешь до донышка у Чехова… Просто счастье, что много спектаклей. Все отходит, и живешь. А остальное время, как в кино, идет где-то мимо. И ничего не хочется, будто заморожена, – только играть. Показали Агнии «Бесприданницу». Сказала:
– Здорово. Так страшно. Очень здорово. Можете Анне Григорьевне показать.
Кстати, Агния говорит, что на репетициях без Алены Саша спокойный.
Что будет? Что будет?..
Только в прошлое воскресенье собралась, наконец, написала:
«Глебка! Неделю уже я у твоей бабушки. Таких добрых волшебниц не бывает даже в сказках. И все-таки я не человек еще. Случилось столько, что мне сразу прибавилось лет сто. (Значит, почти сто двадцать два уже!) В письме не могу ничего рассказывать. Если долго не приедешь, сама, как сдам „госы“, приеду. Укажи мне только лишь на глобусе… Но теперь я могу ждать год и два, даже десять. А ведь таких долгих командировок не бывает?
Помнишь, Галя в „Добром часе“ говорит: „Обещаю тебе…“
Сегодня солнце. Весна уже.
А л е н а».
Отправила авиазаказным. И тут же подумала, что надо сразу еще написать – получилось не то. Вернулась с покупками.
