Текст книги "Весны гонцы. Книга 2"

Автор книги: Екатерина Шереметьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Глава третья

 
Есть время для любви,
Для мудрости – другое.
 

А. Пушкин

Сессия кончилась, свалилась тяжесть, стало весело, странно пусто.

Рудный на прощанье сказал:

– Спасибо, не подвели, не огорчили Анну Григорьевну. Веселых вам каникул, кто уезжает – доброго пути! Что передать ей?

– Чтоб скорей поправлялась!

– Чтоб отдохнула!

– Скажите: о Корневе – пока разговорчики.

– Зря Глашка сболтнула.

– Пусть вообще не думает об институте.

– Только о нас!

– Не обижайтесь, Константин Павлович! – перекричала всех Алена. – Мы с вами подружились, но… нам все равно плохо без Анны Григорьевны…

– Братцы, айда всем курсом! – как открытие возгласил Женя.

– Высказался!

– Ваня-дураня!

– Человеку покой нужен…

– Тихо! – прикрикнула Глаша. – Напишем письмо. Константин Павлович, мы напишем. Сейчас. И отнесем…

В двери аудитории уже стояла нянечка со шваброй, сочинять письмо отправились в комнату «колхоза». Алена живет здесь уже последние деньки. Но пока об этом знает только Агния.

Споры, крики – даже штукатурка летит с потолка. Трудятся три поэта: Женя, Валерий и Саша. Художник – Джек. Наконец послание рождено на свет. Под «гимн мастерской» все торжественно расписываются и допевают последние строчки:

 
Дружно идем мы в ногу,
Наш путь тернист, но мы пробьемся к цели.
Будет препятствий много —
Работать станем восемь дней в неделю.
 

Тамара Орвид взяла пакет с сургучной блямбой, припечатанной копейкой, и ушла – она живет почти рядом с Соколовой.

Еще поговорили о письме, о Соколовой, о Рудном, вспомнили тревожный слух об уходе Корнева, легко сошлись на том, что это «бред», опять потешались над волнениями и курьезами не отжитой еще сессии. Замолчали. Расходиться не хотелось.

– Каникулы – это вещь! – сказал Джек.

– Братцы, пусть Валерий стихи почитает. Любовные, – стонущим голосом предложил Женя. – Ч-чудные! И у него оч-чень это… – Удар кулака по воздуху досказал.

Обычно перенаселенное Женино сердце временно пустовало. Никем не вдохновляемый, он сам не писал и тяжко страдал без стихов и любви.

 
…О, весна без конца и без краю —
Без конца и без краю мечта!..
 

Знакомый бархатный баритон, знакомые строчки для Алены сегодня зазвучали по-новому. Во всем слышалось ей торжество весны, жизни: «За мученье, за гибель – я знаю, – все равно: принимаю тебя!»

– Ух, Валерий талантливый! – Агния прислонилась головой к плечу Алены – они сидели рядом на кровати.

 
…Есть времена, есть дни, когда
Ворвется в сердце ветер снежный,
И не спасет ни голос нежный,
Ни безмятежный час труда…
 

«Ну, вот и правда и ерунда, – думала Алена, по-своему слыша Блока. – И пусть „безумие любви“, пусть „во всем другой послушна доселе гордая душа“. Так легко, даже нравится покоряться Глебу – он ведь никогда не требует, не обижает. Он – чудо».

 
– Не жалею, не зову… —
 

начал Валерий.

Горечь есенинских строк только на минуту обожгла, Алена сильней откликнулась на слова: «дух бродяжий», «буйство глаз и половодье чувств».

Вот услышала незнакомое:

«Когда вы стоите на моем пути… Разве я обижу вас?.. Я – сочинитель. Человек, называющий все по имени, отнимающий аромат у живого цветка».

«Что, что, что?» – чем-то возмутили Алену слова:

 
                                                        …я хотел бы,
Чтоб вы влюбились в простого человека…
 

А поэт не простой? Фу ты!..

 
… – только влюбленный
имеет право на звание человека.
 

О-о-о! Вот это…

– Последние строки – да! А больше – ни слова хорошего! – отрубила Алена.

Ей разом возразили Джек и Валерий:

– Неверно! Не понимаешь ты!

– Непутевые стихи, братцы!

– Ч-чу́дные ритмы, Глашуха!

Спор завился стремительно и круто – уже не понять: кто с кем? против кого? за что? И вдруг все с разных сторон уперлись в одно слово: «влюбленный». У Блока – узко, как отношения между женщиной и мужчиной? Или можно «любить землю и небо», «рифмованные и нерифмованные речи», музыку, электричество, астрофизику?

– Не делайте из Блока дохлого Северянина! – громыхал Огнев.

Джек, Валерий, Женя отбивались:

– Блок не концентрат идей!

– Любовь к женщине – это узко?

– Говори – узко?

Алене надоел спор, главное – крик, у нее уже першило в горле. И кто знает, что думал Блок в тысяча девятьсот восьмом году? Почти пятьдесят лет назад! Важно, как мы сейчас думаем. Она хотела сказать это Агнии, взглянула в янтарно-желтые глаза, поняла, что в комнату вошел Арпад Дыган.

Ближе всех Алене стала Агния.

Агнию вводили на роль Ирины – пришлось за семестр сделать три акта. Ей безотказно помогали все, но играть после Лили нелегко. Алена, как никто, понимала это, как никто, знала своеобразную внутреннюю жизнь Лилиной Ирины.

Маша с Вершининым с прогулки заходили на телеграф к Ирине погреться. Ждали ее, молча стоя рядом в углу, не глядя друг на друга. Алене вспоминалось, как в степи с Тимофеем именно в молчании возникало тревожное ощущение особенной близости. Ирина смотрела в полутемный угол и думала: «Как ужасно, что Маша замужем и полюбила женатого Вершинина! Но какое все-таки счастье – любить!»

Приходил за Ириной Тузенбах – хороший, умный, любящий… Но она-то не любила его!

Вчетвером шли домой…

Этот этюд любили, повторяли – он каждого из них подводил к трудному третьему акту.

Придумывали много. Ирина, замученная своей жизнью без смысла, без радости, пришла к Маше. Маша уводит ее к себе в спальню – успокоить сестру, и так хочется говорить о Вершинине… Едва закрыла дверь, стучит Кулыгин – убил моль в передней! Необходимо сейчас же пересмотреть все вещи, даже сундуки. Как это кстати, что Ирина здесь, – она поможет Маше! И сестры покорно шли бороться с молью…

Сережа – Кулыгин работал с несвойственной пылкостью. Хотя знал, что дело его безнадежно, нервничал, когда Арпад приходил на репетиции.

Больше всех – казалось Алене – помогал Агнии Арпад, его любовь. Сейчас Алене и Глаше не приходилось следить: тепло ли оделась Агния в морозный день, съела ли свой дополнительный завтрак, не пропустила ли посещение диспансера – за всем весело, с великолепным юмором неотступно наблюдал Арпад. Да и сама Агния теперь сильней хотела навсегда проститься с тубдиспансером.

Алена подружилась с Арпадом – отношением к Агнии он напоминал Глеба.

– Он говорит: «Не нужна для меня больная жена», – рассказывала Алене Агния. – А я знаю: как бы ужасно я ни болела и вообще что бы со мной ни приключилось, он никогда… – Агния не улыбалась, но лицо и особенно янтарные глаза светились, как два солнца. – Он, как бы тебе…

– Надежный, – подсказала Алена и подумала, что и в этом он похож на Глеба.

– Да, да. – Брови Агнии беспокойно хмурились. – Знаешь, обидно… В наших мальчишках нет этого. Почему? И грубые они…

Алена перебрала в уме товарищей по курсу, пожала плечами.

– Михаил… если б не Марина ему досталась. Олег – в потенции, конечно.

– Саша, когда репетирует Тузенбаха, такой нежный, внимательный. – Агния сама рассмеялась сомнительной похвале. – Ну ведь мог бы и в жизни…

– Нет. В жизни он… – Алене вспомнились часы в поезде, приезд. – Нет, внимание у него только припадками. Накатит и…

После отчетного концерта ее бои с Огневым поутихли. Он по-прежнему задирался, колол, ядовито острил, однако… Алена тогда не поверила Зине, но уже то, что окружающие думали, будто Огнев любит ее, позволяло быть снисходительнее к нему. Алена работала уверенней, и даже его едкая насмешка не сшибала, как прежде. И вообще она уже мало думала о нем. Жизнь шла «на всю катушку». Ничто не рождало отвратного панического страха. Впереди «Двадцать лет спустя», ею предложенная пьеса, и роль чудесная – только бы справиться! Дуня! Это Уля Громова в гражданской войне, девушка с огромным чистым сердцем.

Сначала Алена ужаснулась:

– Какая из меня Дуня?.. Она же… Я же… Нет! Я не…

– Расти нужно. Понять, найти в себе высокую, требовательную, самоотверженную любовь к людям, – перебила Соколова. – Боитесь?

– Разве нет в вас материнства? – Рудный удивленно посмотрел на Алену, чуть повел плечами. – Вы же настоящая девушка…

Алена растерялась. Позвонила Глебу. Он сказал:

– Не знаю. Прочти еще раз пьесу.

Она читала вслух Глебу, примерялась к роли, часто останавливалась, думала вслух.

В машине – Глеб отвозил ее домой – он сказал:

– Такое впечатление, что Дуня – как бы совесть коллектива.

– Э-э-э! – шутливо заныла Алена. – Как ее сыграть, эту совесть?

Глеб рассмеялся.

– Значит – наплевать и забыть.

В Октябрьские дни на заводе у Александра Андреевича организовали встречу с участниками гражданской войны.

Сначала старики застенчиво и потому суховато рассказывали о фронте, голоде, разрухе – то, что студенты уже прочитали в книгах, воспоминаниях. Разговор не получался.

– Надо было иначе. Ну что – официально, в клубе… – зашипел Джек.

Рудный сказал:

– Женя, что вам хочется узнать для себя, для своей роли?

– Я, собственно… играю старика. – Женя начал деловито, но всегдашняя непосредственность победила: – Какие тогда были старики?

Засмеялись все.

– А такие же, как теперь!

– Ну!.. Разные. Как мы.

– И молодежь была, как вы.

– Но о любви, конечно, не думали, – сказала Зишка торжественным голосом.

– Да почему же?

– Разве любовь – плохое что?

Стриженая благообразная старушка ласково улыбнулась.

– Думать, пожалуй, не думали. Но – молодые же! Она пробивалась через войну, голод, холод, смерть. Любили, страдали. Ревновали даже… – Оживились глаза, лицо – и вдруг стало видно, какая она была в молодости. – Так же горячо кровь текла, как и у вас, ребятки.

Джек сказал тихо:

– Наверно, парням нравилась…

Глаша спросила:

– А любовь… Не мешала тогда?

Удивленно переглянулись старики.

– Хорошие чувства нигде не помеха.

– Мещанство нам не было свойственно.

– Любовь – чувство возвышающее, – седоусый, черноволосый друг Александра Андреевича строго оглядел студентов. – Мы любовь уважали. Любовь, дружбу, верность. А Родину ценили всего дороже.

Олег зашептал в ухо Алене:

– Я же говорю: чувства развивать у маленьких, а не вколачивать недоступные умишку понятия…

– Любовь к Родине тем горячее, чем больше дорогого у тебя в душе, – сказала стриженая старушка. – Только дорогое, ребятки, лежит глубоко.

– Мы по улицам в обнимку не ходили.

– Помнишь, Леля, как яблоко на одиннадцать частей делили?

– Ну!.. Васина мать принесла…

– Большое, красное, сладкое какое…

– А в валенках грелись по очереди…

– Ну! Будто вчера: сунешь ледышки свои, а там теплота…

– Васю хоронили в Сашиной рубахе…

– Я ватник на Тоню надела: «Поплачь, полегчает». А она: «Вася говорил: „Если каждый закричит о своем горе, жить нельзя будет на свете“.»

В отрывочных и будто бы незначительных фактах возникло живое дыхание времени.

Потом пели вместе: «Наш паровоз, вперед лети!» Читали Светлова:

 
И молодежь подхватит песню эту
И пронесет через года побед…
 

Теперь Алена уже не могла расстаться с Дуней – пусть трудно, пусть адова работа, пусть надо победить свой эгоизм, самолюбие, обидчивость, несдержанность, желание всем нравиться, пусть, пусть, пусть!.. «И если мне придется кого-нибудь огорчить своей смертью, сделай так, чтобы в эту минуту закрылся занавес», – от этих слов Дуни Алена просыпалась ночью.

…Арпад присел возле Агнии, хитрым глазом посматривая на спорящих о Блоке.

– Тише, оралы, – запищала Глаша. – Начали с лирики…

– К черту историческую ограниченность! – Валерий весело обнял Глашу. – Назад к лирике! К любовной лирике! Давай теперь Александр – ортодокс. «Гармошку», что ли?

Алена слушала критически: зачем так греметь первыми словами? Силы девать некуда? А голос Огнева стал мягче, глубже. Смотрел Саша поверх голов сидящих и не в ее сторону, но Алене показалось, что о ней, ей он говорит. Зинка и Женя быстренько глянули на нее.

 
Неверная, лукавая,
Коварная – пляши!
И будь навек отравою
Растраченной души!
 

Голос, как музыка, бился в сердце, притягивал. Алена ощущала, что не одна она понимает, кому слова: «Безумствуя, люблю…»

И рядом с чистым, горячим, тревожным чувством возникло победное женское торжество. Огнев нравился многим девчонкам, но он-то со всеми был одинаков.

Сашка неловко мотнул головой, неловко сел, неловко, с нарочитым безразличием сказал:

– Ширь у Блока русская-русская, простор, как в Сибири.

– Здорово ты! – потрясая кулаком, вдруг заорал Женя.

И все подхватили:

– Бешеный темперамент!

– Я даже реву! Какой ритм!

– Давай еще!

– Все принимаю, кроме конца.

– Почему? И безнадежность и счастье!

У Алены мысли расползались, как во сне. Раздраженный, слезливый голос внезапно вздернул и приземлил всё и всех:

– Чем упадническими стихами наслаждаться, чемоданы бы помог уложить. На поезд скоро.

Марина стояла в двери. Злое, расплывшееся, в коричневых пятнах лицо, фигура, обезображенная беременностью, почему-то вызвали у Алены необычную неприязнь. Едва Миша, смущенный и покорный, вышел вслед за женой, она вскочила:

– Угораздило Мишку! Мещанка! – И передразнила Марину: – «Упадническими стихами».

Кто-то засмеялся.

– Уважение к материнству, достойное Дуни. – Холодный, пренебрежительный взгляд только чуть коснулся Алены.

У нее перехватило дыхание: это несправедливо – она вовсе не об этом. И тут же вернулось веселое торжество. Алена расхохоталась:

– А как хороша для Тузенбаха колючка вместо души!

Агния обняла ее и потащила в свой угол.

– Ой, бросьте! Мне тоже укладываться, у меня тоже поезд!

* * *

Алена вернулась с вокзала в опустевшую комнату.

Сегодня Глашу и Сергея проводили только она и Зишка – мальчишки уехали на тренировку по волейболу. Не то что вчера: чуть не ночью всем курсом провожали Агнию, Мишу с Мариной и потом еще Джека.

Алена включила утюг, принялась наводить порядок.

Опять не поехала домой, опять одна в комнате…

Зимние каникулы всегда проводила с Лилей. Лилька, Лилька, всю жизнь тебя вспоминать!.. Завтра эта комната уже не будет домом.

Алена разложила по местам мелочи, не убранные в спешке Агнией и Глашей, подмела пол. От утюга запахло накалившимся металлом. Она сняла клеенку, аккуратно постелила на столе одеяло, покрыла стареньким полотенцем и достала из шкафа вишневое платье, самое парадное из всего, что у нее было.

А может быть, нехорошо первый раз идти к бабушке, знакомиться в платье с вырезом и коротким рукавом? Какая она – его бабушка? Ну, а что другое надеть? Если поверх платья вязанку? Она только что выстирана, локти заштопаны идеально – ничуть не заметно. Алена вынула вязаную кофточку. Ее надевала еще Лиля, говорила: «Просто чудо, годится на все попры». Шерсть, конечно, грубовата, цвет хороший – не беж и не коричневый, а так… Все равно ничего другого нет.

Алена расправила платье на столе, взяла утюг – слишком горяч! – села на кровать, взглянула в окно. С белого неба медленно падали крупные белые хлопья. В такой же метельный день первый раз поехали с Глебом за город… Год прошел – и нет, быть не может никого ближе.

Поздней осенью, в ясное синее ветреное воскресенье заехали далеко и остановились у самого моря.

Алена вышла из машины, ветер налетал и толкал к воде. Коричневая каемка жухлой листвы билась между морем и сушей. Волны играли ею, как кошка мышью, то выплескивали на песок, то снова захватывали и уносили с собой. Ветер гнал по берегу к темной воде желтые и буро-красные сморщенные листья, а они цеплялись за хворост, за сухую траву, набивались в следы ног на песке. Деревья размахивали голыми ветвями, тоже будто спорили с ветром. Холодно смотрело солнце на обезображенные деревья, на грязную, разметанную ветром листву, на рыжую траву, на свинцово-серое вспененное море.

Алена услышала ритмичное шуршание знакомых шагов. Сказала:

– Солнце – предатель. Будто говорит: «Ухожу, мне все равно, пропадайте».

Глеб не ответил – почему? Он смотрел вдаль, за море, словно не слышал ее. Алена прикоснулась к горячей руке.

– О чем ты думаешь?

Рука мягко сжала ее пальцы:

– О тебе. – Он как бы сказал: «О чем еще я могу думать?»

– А что?

– Люблю.

Алена закрыла глаза. Она знала это давно, об этом твердили ей друзья, все говорило, но слово было сказано впервые.

– Почему?

– Не знаю.

Слезы и смех подступили вместе.

– Что с тобой, Леночка?

Он обнял ее. Смеясь и прижимаясь мокрой щекой к его губам, Алена спросила:

– А жениться на мне ты не хочешь?

Он не засмеялся, не улыбнулся даже, тревожно глянул ей в лицо.

– В твои двадцать все старше тридцати кажутся стариками. А мне тридцать четыре.

– Да! – подхватила она смеясь, уже без слез. – Все, кому тридцать, – старые, а ты… – дразня, открыто смотрела ему в глаза, – ты-ы!.. – протянула, словно замахнулась. – Ты просто мальчишка! Разве станет взрослый прилизывать кудри? Ой, смотри, до чего красиво! И солнце уже ласковое, смотри! Хочу на свое, на Черное море! Оно, как в сказках, «синее море». Хочу с тобой на синее море. И жить без тебя не хочу… Э-э-э! А может быть, я вам не подхожу, товарищ кавторанг? Ой, у тебя даже в груди гудит, ты смеешься по всем правилам искусства! – Она с размаху чмокнула его в губы, и ничего не стало ни вокруг, ни в ней самой, кроме него, кроме соленого дыхания южного моря.

С того воскресенья все сильнее тосковала без Глеба.

– День не видит – и уже вся как взболтанная! – рассердилась Глаша, когда Алена умчалась в булочную без денег. – Выходи уж замуж, в самом деле!

– И выйду. И можешь не волноваться, – отрезала Алена. Но не сказала Глаше, что на зимних каникулах переберется к Глебу.

Решилось это уже зимой. После воскресной прогулки Глеб привез ее к себе. Они пообедали «в камбузе океанского лайнера». Глеб, как обычно, был шеф-поваром, Алена – поваренком. Потом он сел за свою работу. Алена с тетрадкой по сценической речи улеглась на тахту и сразу уснула. Разбудил звонок телефона. Глеб говорил тихо, и она уснула бы опять, но вдруг услышала:

– Не понимаю, ты не знала, что выходишь за военного моряка? Не кричи. Ах, он не знал, что ты журналистка? Не кричи при Туське. На какой срок? Не он, а ты. Когда? Позвони завтра – я поговорю с Ириной и бабушкой. – Глеб положил трубку, оглянулся. – Разбудил? Вот видишь, какая история…

Он подошел, сел подле Алены на тахту. Белоснежная рубашка оттеняла не сходивший даже зимой крепкий морской загар.

– Ты такой хороший без кителя. Откуда эта искра? Крошечный осколок солнца оторвался и влетел тебе в глаз. Как ледяшка Каю из «Снежной королевы». Потому у тебя руки всегда горячие, даже на морозе. – Алена засмеялась.

– Ты способна вести «проблемный» разговор?

Вопрос был шуточный, но что-то заставило ее насторожиться. Села, положила руки ему на плечи.

– Хоть раз подумай серьезно: какая трудная, неладная жизнь может быть у актрисы с военным моряком. Подожди, помолчи. Слышала разговор? Николай – мы вместе кончали – вечно в командировках. Сейчас его посылают на Тихий океан. Пока срок – год. Может, больше. Могут через полгода вернуть или направить, скажем, на Черное море. Светка тоже много ездит – в газете она, – работа интересная, налаженная. Вдруг срываться неизвестно насколько? Туське четыре года. Бабушек нет. Мне жалко Светку. Когда я думаю о тебе…

– Думаешь, мне лучше совсем без тебя? Твои письма, когда я была на целине, – это же счастье! Да нет, ты нарочно, что ли? Где бы ты ни был, я всегда приеду в отпуск, а ты ко мне…

– В двадцать лет брак на расстоянии…

– Что ты пугаешь? Расстояние! Не боюсь. На самолете прилечу. Ты мне роднее, нужнее всех. Хоть ка Сахалине, хоть на Камчатке. И не смей больше, а то зареву. Главное, при чем тут двадцать лет? Как хочешь: кончатся экзамены – привезу свои шмотки и буду здесь жить. – Алена, чуть не плача, развалилась на тахте, показывая, как решительно займет ее.

«Московское время семнадцать часов двадцать минут».

Алена сорвалась, послюнила палец, тронула утюг – остыл! Расселась, а в семь должен приехать Глеб.

Он говорил, что бабушка добрая, веселая, несмотря на свои восемьдесят, много читает, ходит в театр, в кино; она огорчалась одиночеством Глеба, но говорила: «Только без любви не женись». Бабушка хотела скорее познакомиться с Аленой, и Алене давно не терпелось, да все не получалось. Страшновато. Вдруг не понравится бабушке?

Алена поплевала на утюг – слава богу, шипит.

Интересно, у Арпада тоже нет родителей и тоже бабушка там, в Будапеште. У него еще и дедушка жив. Арпад улетел сегодня утром. Его и Агнию прозвали Ромео и Джульетта. Агнии придется ехать в Венгрию: он-то не может не вернуться к себе – его послали учиться за счет государства и вообще… Значит, актрисой ей не быть. Она учит венгерский, но говорить без акцента, думать на чужом языке – сколько нужно времени. Ужасно – отказаться от актерской работы! Не пожалеет ли Агния? Сможет ли быть счастлива? Ох, страшно! А она не боится. И Арпад не боится. Нет, все у людей не одинаково, даже если похоже с виду.

Алена вспомнила бестолковые ночные проводы, вчерашний вечер, появление Марины, «упаднические стихи», Огнева… Почему рассказывала Глебу решительно обо всем, и о Тимофее, о жутковатой ночной прогулке, обо всех разговорах, мыслях, ощущениях, а о Сашке почему-то никогда? Ну, а что? Что рассказывать? Тимофей требовал: «Выходи за меня замуж», – а тут?.. Что скажешь? То, что возникло тогда, в поезде, неясно, неуловимо… Только ли «неуловимость» помешала рассказать Глебу? Если б он знал, сразу ушла бы эта самая неуловимая муть. Так и надо.

Утюг остыл. Алена снова воткнула вилку в штепсель, остановилась у окна. Темнело. Нет, словам Зишки: «Он-то любит тебя», – она не верила. Разве так любят? Только и делать человеку, что одни неприятности, – хороша любовь! А все-таки занятно: «И будь навек отравою растраченной души!» Он-то не растратит зря свою душу, если она у него существует. В поезде казался нежным – и вдруг стал как чугунный. А все-таки Блок был для нее. Хоть вовсе она не «лукавая, коварная». Алена засмеялась, в воображении звучал глубокий голос, заливал тугими горячими волнами. Оборвала смех, подошла к столу, сказала вслух:

– Сегодня сразу все рассказать. Пусть Глебка опять посмеется: «Даже регулировщики влюбляются – нельзя стоять у светофора!»

Пусть смеется.

Платье почти проглажено, только рукава. Под вязанкой все равно изомнутся. Стучат. Глеб всегда стучит тише, и ему еще рано, а все-таки это он!

Да, он! Но что случилось?..

* * *

Красная точка растворилась в темноте. Желтые фонари, синие блики рельсов, пятна снега на черной земле – все заплясало. Алена не двигалась. Слезы жгли глаза, ползли по щекам, по губам. Соленые…

До этой минуты держалась, успокаивала Глеба, смешила его и не чувствовала по-настоящему, как некстати его отъезд, как это больно.

Даже умом поняла все только, когда маленькая, сгорбленная старушка, похожая на добрую волшебницу из сказки, охнула и грустно пошутила:

– Вот и свяжите жизнь с моряком. – Потом усадила Алену на широкий диван и, быстро поглаживая ее руку своей крошечной, заскорузлой, повторяла: – Ничего. Ненадолго же. Ничего.

Торопливо пили чай с горячими слоеными пирожками. Алена весело хвалила их, не ощущая вкуса, с трудом глотая.

– А чем он заболел, твой товарищ? Может быть, денька через три поправится? – спросила бабушка.

– Тогда бы не вызывали.

– Неужели месяц? Ты не можешь поскорей сделать эти испытания?

– Если подведет погода, и дольше провозимся.

– А Леночке на каникулы нельзя с тобой? Никак?

Глеб и Алена улыбнулись друг другу – первыми ее словами было: «Я с тобой». И так же, как ей, он ответил бабушке:

– Я буду на корабле. Да и в город нужен пропуск.

– Обида какая! – сказала бабушка. – Ну, да ненадолго.

И Алена повторила:

– Конечно, ненадолго. Ерунда!

В передней послышался звонок. Бабушка остановила Глеба:

– Это – я знаю… Я сама, – и вышла.

Алена прижалась к плечу Глеба:

– Удивительная у тебя бабушка. Буду к ней ходить. Пока она одна.

– И потом заходи. Сестра Ирка – славная. И ребята хорошие. – Глеб поцеловал ее в лоб и в голову.

– Как бы мне с тобой? Море сейчас злющее, я знаю – все равно. Ну, да уж ладно! Бросаешь меня.

– Связалась с моряком – терпи.

Захлопнулась входная дверь. Алена выпрямилась на стуле.

– Ну как, закусили немножко? – Голос бабушки будто потускнел.

Только тут Алена заметила, какой нежный, чистый голос у старушки.

Глеб спросил:

– Кто это?

– Соседка. – Бабушка села возле Алены, вздохнула, покачала головой. – Самая-то высокая проверка человека – это личная жизнь, как теперь называют. Поступки, которых никто не видит, не осудит, не накажет. Нет, длинная история – другой раз! – Она чуть сдвинула светлые брови, сухонькой рукой погладила голову, плечо, руку Алены. – Поговорка такая есть: «Горит солома – валит дым, сгорает сердце – кто увидит?» – Поднялась, захлопотала. – Еще чайку?

«Сгорает сердце – кто увидит?» – повторила про себя Алена. – «Сгорает сердце…»

Потом поехали к Глебу. От ветра в машине то и дело возникал тонкий свист.

– Как решила: поедешь в Забельск или останешься?

– Скучно одной. Уеду.

– Достанешь ли билет? Каникулы. Как глупо, что я не успел!

Глубоко под ложечкой жгло, тонкий звенящий свист словно раздувал затлевший уголек. «Сгорает сердце…» – вот привязалось!

– Заднее стекло неплотно.

– Зачем ты как виноватый? Ты вовсе не виноват – слышишь! – Осторожно, чтоб не толкнуть баранку, Алена обняла его локоть и прислонилась головой к плечу. – И вообще-то что особенного? Сейчас уеду домой, а начнутся занятия – знаешь, как у нас: дохнуть некогда!

Он быстро поцеловал ее, угодив в переносицу. Оба засмеялись.

Глеб возился с машиной. Алена ходила по двору, ловила языком снежинки, с разбегу каталась по темной наглаженной ледяной дорожке, как будто ей было очень весело.

В комнате Глеба, похожей на каюту, старалась вести себя, как всегда, хозяйкой. Подошла к шкафу, на нем стояли один на другом три чемодана разной величины.

– Я думаю, тебе средний?

– Да. Только я сам. – Глеб посадил ее в кресло у письменного стола. – Сиди, божество, для вдохновения.

Она покорилась, оглядела знакомые фотографии на столе и над столом, стала следить, как Глеб доставал из шкафа вещи и укладывал в чемодан, – ей нравились его мягкие движения. Слегка поднимавшиеся на затылок концы волос вызывали особенную нежность.

– Если бы бабушка была в самом деле волшебницей! Ведь так похожа – кажется, захочет и превратится в молодую красавицу. Она могла бы сделать меня маленькой, как фотография. Ты бы посадил меня в карман – вот в этот, на груди, – и без всякого пропуска, даже на корабль… А когда никого нет, я бы сразу вырастала – здорово? Да? Не смейся! Подумай: была бы все время с тобой!

– Никак нельзя в этот карман, – сказал Глеб категорически. – С твоей непоседливостью…

– Я бы вдруг высунулась, – хохоча, подхватила Алена, – а какой-нибудь важный адмирал – ой!.. А внутренний карман не подходит – жарко, душно.

– Как хорошо, что бабушка не волшебница, мы бы поссорились из-за кармана.

– Нет, уж я бы согласилась на внутренний. – Алена вздохнула: «Только бы достать завтра билет!»

– Девчонка ты, девчонка…

Глеб закрыл чемодан, пошел к двери, взглянул на часы. Алена сжалась, словно проглотила горячий уголь.

– Уже… такси?

– Минут через десять.

Она слышала, как Глеб разговаривал с соседями: тощим капитаном, похожим на Паганеля, и его кругленькой румяной женой. Потом заплакал ребенок – у них недавно родился…

На столе среди других небольшая фотография – девушка в солдатской ушанке со звездочкой, чуть наклонив голову набок, смеялась, будто дразнила кого-то. И еще чем-то она напоминала Лилю. Надюша. Разведчица. Они познакомились с Глебом на фронте, она стала его женой. Как странно все: дерзкая, смелая, возвращалась невредимой из самых опасных операций. А в сорок пятом году ее отправили в тыл. Полгода она скрывала беременность, чтобы не уезжать от товарищей, от Глеба. Отправили ее почти насильно. А дорогой машину разбомбили… Как странно: если б не эта дикая случайность… Алена попробовала представить себе, как жила бы теперь без Глеба, – ничего не получалось. А он был бы счастливее? Алену вдруг, как открытие, поразила простая мысль: в сущности, она никогда не заботилась о Глебе. Все заполняла собою, будто, кроме ее жизни, ее интересов, ее волнений, у него ничего не существовало, и сам он существовал только ради нее. Будто у него не было увлекательной, важной работы, успехов, неудач, будто ему всегда было легко. Как же так?

– Если затрет с билетом, звони Левке, думаю, он достанет. Ключи, значит, у Муси с Левкой – если вдруг не уедешь, если понадобится…

Глеб подошел к креслу. Алена обхватила его, изо всех сил стянула руки.

– Без тебя ничего не нужно. Ты – мой дом. Не пущу тебя. – И тут же отпустила. – Ужасное безобразие, что я ничего не понимаю в твоих этих локациях… локаторах… как их?..

– Вот вернусь – стану тебе читать лекции, договорились?

– Я серьезно!..

– А я?..

Задребезжал телефон. Глеб разговаривал с каким-то каперангом. Долго резко спорил. Алена встревожилась, что он опоздает на поезд, показала часы. Наконец Глеб раздраженно нажал рычаг: «Ух, кретин!» – и сразу же стал вызывать такси, а лицо у него опять было неспокойное, усталое.

Непривычно ехать в такси на заднем сиденье. Алена двумя руками держала ничем не занятую горячую руку Глеба, прислонилась плечом к его плечу. Надо сказать, что поняла свой безобразный эгоизм, а как сказать?

– О чем думаешь? – спросила, ожидая, что Глеб обругает каперанга, скажет: «Не опоздать бы», – а он ответил:

– О тебе.

– А что?

– Люблю.

– Почему?

– Не знаю.

С того дня, когда впервые произошел этот разговор, Алене нравилось повторять вопросы, слышать ответы, которые знала наизусть, как нравится ребенку повторение любимой игры, каждый раз чем-то новой. Сейчас слова Глеба прозвучали неожиданно, как в первый раз.

– И не разлюбишь? Я ведь ужасно… какая…

– Ужасно какая девчонка. – Глеб чуть усмехнулся.

Она почувствовала, что сейчас тревожит его, и нарочно сердито сказала:

– Вбил себе в голову. Через четыре месяца двадцать один стукнет.

– А мне через семь – тридцать пять.

Алена успела сказать только:

– Чушь!..

Машина остановилась у вокзала.

– Ой, пять минут!

Почти бегом пробирались среди провожающих и подошли к пятому вагону за две минуты до отхода поезда. Глеб отдал проводнику билет, поставил чемодан в глубину площадки. Взял Алену за руки у запястья, притянул их, сложенные в кулаки, к своему подбородку. Глаза его были близко, смотреть в них так близко было трудно, и невозможно оторваться.

– Завтра телеграфируй: уезжаешь или остаешься.

– Да. Если достану билет – уеду.

Поезд едва заметно дрогнул.

– Иди. Ох!.. Иди.

Руки Глеба оторвались от ее рук. Алене показалось, что она оторвалась от земли и болтается без опоры в темной пустоте. Как потерянная смотрела вслед растаявшему красному огоньку, как потерянная пошла по тихой пустой платформе. Боковыми улицами, пряча лицо от света фонарей и витрин, плелась в институт. Представляла, что Глеб сейчас ходит взад и вперед по коридору вагона и по площадке. Еще чувствовала его руки, теплый запах моря и гвоздики, видела его глаза так близко, что трудно смотреть.