Текст книги "Весны гонцы. Книга 2"

Автор книги: Екатерина Шереметьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

– Автобус.

– Ах, да…

Он целует ее холодную руку и резко отнимает свои теплые мягкие руки и губы.

– Помни, пожалуйста: я очень тебе благодарен, я всегда тебе друг. И не мучайся, вспоминай обо мне, пожалуйста, весело.

Что-то в голосе не то… Обнять или не надо?

– А я так… Так тебе благодарна…

– Иди. Иди…

Глеб подталкивает, подсаживает ее в автобус.

Ну, значит все. Все хорошо. И не должно быть страшно.

Автобус двинулся и сразу стал у светофора. Алена села на пустой задний диван, посмотрела в широкое окно. В свете фонаря увидела, как уходил Глеб. Шел, как ходят слепые, вытянув вперед голову, ступал осторожно, напряженно, словно ощупывал дорогу. Алена вскочила:

– Откройте! Я забыла…

Ее не услышали – автобус тронулся. Она упала на сиденье, оглянулась. Глеба уже не было видно.

Глава пятая

Не свет открытого дня,

а мрак таинственности вреден.

К. Ушинский

Последняя генеральная. «Три сестры» выходят в широкую жизнь – послезавтра первый спектакль. В том же заводском клубе, где шел осенью отчетный целинный концерт.

Третий акт. Маша лежит на диване, слушает и не слушает разговор Ольги с Анфисой. Внутренний монолог ее идет необычно.

Пожар. Пожар в городе. Пожар в душе. Сгорает мир детства, юности… Как хочется поговорить с Глебом!

Вошла Наташа. Слушать противно – концентрат грубости, мещанства… Маша встает, берет подушку, уходит. Алена устраивается в темном уголке за кулисой на низком кубе. Сгорает мир детства – это больно. Падают детские боги и боженята. Мир становится беспокойным, запутанным. А хуже ли он? Может быть, он шире, ярче, сложнее, заманчивей?

Прошел на выход Сергей. Он, как и Женька, не хочет ничему верить. Джек и Володька Сычев напились – нашли повод! Володька что-то говорил мерзкое – Олег его ударил. А в аудиторию всунулась Марина – вечно ищет Мишку! – заахала, закричала. Как из-под земли вылез Недов: «Что? Драка?» А Джек (молодец все-таки!) сказал: «Что вы, Ларион Николаевич, мы работаем над этюдом к „Двадцать лет спустя“.» Недов, хоть из кожи вылупись, ничего сделать не может. А интересно, за что Олег стукнул Володьку? Почему ребята не говорят?

Прошли Агния, Валерий и Сашка. Он смотрел во все стороны и не заметил Алену в темноте. Почему для него все так ясно? А у нее – пожар. Пожар. У нее – пожар, у Маши – пожар. Сгорает мир детства. Как непохожи и похожи эти два пожара!

* * *

Трудно уснуть после генеральной. А после неожиданно вылившегося разговора с курсом – еще труднее. Что-то Павлуха покашливает. Но дышит легко, и головенка не горячая. Соколова порылась в ящичке ночного столика – непрерывно пополняется запас снотворных, на столике приготовлен стакан с водой: сон стал совсем разлаживаться. Надо лето провести с толком, надо отдохнуть и полечиться. Главное, усталость не от работы, а от Недова и компании. Сейчас он поджал хвост, но это до поры. Корнев-то с осени уходит. Сплетни об Алене, слава богу, затихли, не дошли до нее. Сычев, выпивши, что-то еще сболтнул. Дрянь человек, и ничего с ним не сделать – за спиной родители. Вероятно, Амосов правильно применил рукоприкладство. Какой соблазнительный для Недова случай сорвался! Огнев называет Алену женой – значит, все в порядке. Не хотят праздновать свадьбу – их дело. Одним нравится торжество и поздравления, другим – нет. Саша горд, сияет: завоевал наконец! Алена словно прислушивается к себе, не взрывается, не хохочет по-девчоночьи, как прежде. Сумеют ли сотрудничать в жизни, а не бороться друг с другом? Трудные характеры, особенно Саша. Если она его действительно любит…

Почему вдруг так далеко перекинулись мысли?

Тысяча девятьсот двадцать первый год. Памятный год. Напряженный, трудный. Кронштадтское восстание. Петроград голодный и нэпманский. Сколько непонятного: «Отступаем? За что боролись? Опять на буржуя работать? Не хотим, не станем», – как в горячке метались зеленые комсомольцы. Для шестнадцатилетней Анюты опорой и защитой стала тогда семья мужа. Свекор Андрей Николаевич Соколов, старый лесснеровец, сердился на комсомольцев: «Новые земли открывают, как парадным шагом по мощеной дороге идут? Где в обход, где ползком, а где и проплутаешь порядком. Никто впереди не идет. Ну, как же соображения у вас, образованных, нет!»

Никто впереди не идет. Так было тогда, так и сейчас. Только понять было тогда ох как трудно! В том же самом тревожном, памятном 1921 году вышла замуж Анюта за Пашу Соколова. Семья мужа приняла ее еще за два года до этого дня. Колчаковцы отступали и убили Анютиного отца, мать и брата. Большевики, заняв уральский городок, отправили девчонку к дяде и тетке в Питер. Анюта не нашла родных – оба умерли от тифа. Ее приняла к себе семья соседей – Соколовых.

Сколько счастья ушло безвозвратно! Пусть не легко складывались отношения шестнадцатилетней Анюты с мужем – пусть не легко. «Медовые-то месяцы пойдут после серебряной свадьбы, – смеялась, бывало, свекровь, – а сначала наглотаешься полыни: и душисто и горько».

Перестал кашлять – случайное что-нибудь. Столько с Павлухой страхов пережито – век не забыть. Ведь уже окреп, выправился, а чуть что – беспокойно. Ни с Анкой, ни с Алешей таких тревог не знала…

Сколько счастья ушло безвозвратно. Ушло? Разве не живут с ней все близкие, не помогают каждый день? Обостренная нежность матери, веселая мудрость свекрови, отец, свекор, муж… А сын Алеша?

Сегодня – трудный день – все близкие стояли рядом.

Началось с разбора генеральной.

Репетиция шла собранно, без «накладок». Радовала Строганова.

– Вами я довольна, – сказала Анна Григорьевна. – Третий и четвертый акты выросли. Сегодня Маша думала глубже, любила сильнее. О чем вы думали в начале третьего акта?

Алена, бледная от усталости, пудры и теней под глазами – грим застрял в ресницах, – ответила тихо:

– О пожаре… Нет, о культе личности.

Казалось, дыхание остановилось, сердца не стучали у сидящих. Анна Григорьевна ждала этого разговора, он был необходим. И все-таки дался не легко.

Четырнадцать пар глаз. Она привыкла к ним. Каждый день они глядели по-новому, одно было неизменно – доверие. А сегодня…

– Попробуем понять. Умер Ленин. Представьте, какое горе, тревога… растерянность. В хозяйстве еще крепко держалась буржуазия, в умах – буржуазное: нэп ведь. Кругом могучий враждебный мир, ни одной дружественной страны. Нужна была очень сильная рука. И в первые годы достоинства Сталина перевешивали недостатки. Эгоцентризм, подозрительность, жестокость проявились и развились постепенно. С древних времен говорят народы, что самое трудное – пройти «медные трубы», испытание славой.

Алена подняла голову.

– Почему, кто понимал… Почему не боролись?

– Разве сразу поняли? Ведь очень долго верили. Даже когда стали уходить близкие, кого знали, как самих себя, мы еще верили. Думали, что их запутали враги, что ошибка разъяснится – они вернутся. Ждали. Разве легко было понять? И тут же понять, что путей к борьбе нет.

– Раньше революционеры без страха шли даже на смерть. – Голос Зины дрожит, носик покраснел, лицо мокрое.

– Шли. Смерть не самое страшное. Шли. Против строя. За народ, за высокую идею, поднимали надежды людей. Шли, становились знаменем, примером, народными героями. А стать «врагом народа»? Смерть не самое страшное… Бессмыслица, может быть, даже вред от твоего слова, от поступка – вот что зажимало, как тиски. Постарайтесь представить – все переплелось, запуталось, намертво завязалось: дурное – хорошее, белое – черное, друзья – враги. Подъем первой пятилетки – и тут же страшное шахтинское дело. Тревожное начало коллективизации, Днепрогэс, челюскинцы, чкаловский беспосадочный перелет… и бедствия тридцать седьмого. Разве мы не искали пути? Нужно много знаний и мудрость философа, чтоб понять до конца этот трагический период в жизни народа. Вы ничего не видели, так мало знаете, не можете понять еще, а хотите судить. Думайте. Да я сама не знаю, как жили, как пережили. Работали. Это было, как всегда, несомненно.

Долгое молчание. Женя глядит в пол, глухо звучит его голос:

– А зачем рассказали нам? Не надо бы…

– Думайте, что говорите! Предать справедливость, не реабилитировать тысячи невиновных, лишь бы не сделать вам больно? Что за звериный эгоизм! Думайте, что говорите! А как призвать людей искоренять дурное, не сказав о нем? Не объяснив, как и почему это возникло? Как можно! Ничего вы не поняли. Думайте, поймите силу зла, глубину разрушений в человеческих душах, в человеческих отношениях. Упорно, изо дня в день все, а мы особенно, должны бороться с трусостью, бесчестностью, недоверием, жестокостью. Не мириться с лицемерием, с мелким культом мелкого тщеславия, с унижением человеческого достоинства. И главное – с ложью.

И снова вопросы, похожие на допрос, и тяжелое молчание.

Что еще сказать им?

…Декабрь тридцать седьмого. Затянулась вечерняя репетиция в театре. Скорей домой. У дверей квартиры, доставая ключ из сумочки, услышала знакомый «Прелюд» Скрябина. Отлегло. Усмехнулась – когда-то игра на рояле была только тренировкой рук хирурга, а ведь талантливый пианист. Открыла дверь.

Среди расшвырянной по полу одежды у открытого сундука стоял, как изваяние, дворник. В коридоре грудами книги, сброшенные с антресолей. Два человека в штатском шныряли по комнатам. Все, что можно, вывернули наизнанку. Благообразный военный, опираясь руками о стол, почти испуганно смотрел на Павла Андреевича и шестнадцатилетнего Алешу. Закинув руки за голову, с закрытыми глазами мальчик сидел на стуле около отца. Слушал Скрябина так, будто ничего не произошло, будто никого, кроме них двоих, не было в квартире. Он почувствовал взгляд матери:

– А-а! Пришла… – Подбежал, обнял крепче, чем всегда.

(В самые страшные минуты жизни, чтоб собрать все силы, всю волю, Анна Григорьевна вспоминала «Прелюд» Скрябина в разгромленной квартире.)

Случай спас Павла Андреевича. В ту ночь «Скорая» доставила в клинику крупного деятеля НКВД в тяжелом состоянии. Для срочной операции потребовали профессора Соколова.

И все-таки ни одной ночи семья Соколовых, как и тысячи других, не спала спокойно. А сколько сильных, прекрасных людей не сберег случай? Разве можно молчать о них?

Трудно молодым понять… Вот сидят перед ней… Хорошо, что говорят, пусть говорят, пусть не прячут свои сомнения, чтоб они не разрастались, не принимали уродливые формы.

Анна Григорьевна усмехнулась: как ликовал бы Недов, как перепугался бы сам Иван Емельянович Таранов, если б они услышали этот сложный, как бой с переменным успехом, но откровенный разговор! У себя на курсе они, конечно, не допустили бы ничего подобного – пусть студенты думают что угодно, говорят по углам, лишь бы тихо, лишь бы никто не услышал. Хоть бы Ушинского почитали, невежды!

Как уснуть? Как выбросить из головы все эти мысли? Ох, тяжела ты, шапка педагога!..

* * *

– Не уходи. Ты моя жена. Останься.

– Девочки будут ждать.

– Не хочешь быть со мной?

– Не могу. У меня всё там. И зубная щетка…

– Я купил для тебя зубную щетку. И вообще это ерунда. Ты моя жена. Когда наконец…

– Что изменится? Ты, надо не надо, и так всем твердишь: «Моя жена».

– А тебе не нравится?

– Кому это важно, кроме тебя… и меня?

– А если у нас…

– Ну, подожди. Жена. Конечно – жена. Ну, подожди немного.

– Странная ты.

– Нет, ты.

Они разговаривали шепотом – стенки тонкие, а старенькая хозяйка с внуками давно спят.

– Почему надо – как воры?

– Ну, дай мне… привыкнуть.

– Не понимаю.

– Ну, как тебе объяснить? Не могу. Пусти.

Сашка выпустил ее. Алена встала, оделась. Он двигался излишне четко, каждым движением словно говорил: «Ну что ж, капризничай, потерпим», – не понимает, обиделся.

Алена подошла, положила руки на твердые плечи.

– Не злись. Лиля говорила, что у тебя глаза, как черные огни. Сашка, не умею объяснить. Не злись.

Он сжал ее так, что не вздохнуть.

– Ты мне зуб сломал!

– Покажи.

– Не сломал, так сломаешь. Разве можно…

Сашка тихо засмеялся, осторожно погладил ее растрепавшуюся голову:

– Жена. Жена. Все равно жена.

Алена тоже засмеялась:

– У тебя зубы, да и сам ты сделан из чего-то неправдоподобного. Твердый, как…

– А ну, придумай нештампованное сравнение! А ну!..

– Как самшитовый пень, – ударение она сделала на «пень».

– Гениально.

На цыпочках, шатаясь от зажатого смеха, прошли темный коридорчик. Ощупью, тихо открыл Сашка входную дверь, медленно-медленно, чтоб не хлопнула, не щелкнула, закрыл, и оба расхохотались.

– У тебя лицо, правда, как у вора!

– То ли еще будет с твоими фокусами.

– Нет, а представь, если мы воры. Или шпионы. Нет, какие-нибудь конспираторы.

Растаявший под весенним солнцем снег к ночи прихватило морозом – стало скользко. Изредка шуршали по асфальту машины, гулко раздавались в улицах шаги. Вдруг Сашка с маху поцеловал Алену, оба поскользнулись, чуть не упали.

– Сумасшедший – под самым фонарем!

– Так надо. Кто заподозрит конспирацию?

Подпольщиков сменили археологи. Они с Сашкой – археологи, провалились на зыбкой поляне и очутились в огромном городе. Неведомо как сохранился он под землей с далеких времен. Надо бы вернуться к своему отряду, а хочется самим определить эпоху, понять, какой народ создал этот великолепный город. Они старались угадать планировку, разглядывали детали архитектуры, спорили. Зайти бы в дом, посмотреть внутреннюю отделку, утварь! Опасно – дом (сколько веков назад он построен?) может рухнуть, они погибнут, и никто не узнает об их находке, древний чудо-город простоит еще много лет в ожидании человека. Скорей, скорей!..

Группа подгулявших солидных дядей нарушила игру. Пришлось снова «уйти в подполье». Теперь они жили в девятнадцатом году, но, как и в сорок первом:

 
Шла жизнь, наполненная до краев
Неукротимым дыханьем боя.
 

Свернув за угол, оба увидели темную фигуру впереди, одновременно узнали одежду, походку:

– Мишка! С Мариной что-нибудь?..

Бросились догонять:

– Мишка!

Он остановился, подождал их:

– В родильный отвез Мариночку.

– Разве уже?

– У нее все в порядке?

– Боится. Нервничает, плачет.

– Ну, это… А так-то все в порядке?

– Говорят, в порядке.

У подъезда института простились с Сашкой. Он долго не отпускал Алену. Миша смотрел на небо, а ей было нехорошо, неловко.

По темной лестнице общежития поднимались медленно. Алена держалась за Мишин карман:

– Как решили назвать?

– Девочку – Мариночкой, а сына не придумали…

– Вот и родится сын. А ты кого хочешь? А Маринка – кого? А приданое-то готово? Ты скажи – мы сошьем, постираем.

У дверей Мишиной комнаты (только месяц, как они получили ее) Алена спросила:

– У тебя, наверно, все кувырком – помочь прибраться? – «Тоскливо ему сейчас идти в пустую комнату». – Я, право, не хочу спать.

Миша нахмурился, глянул в темноту коридора.

– Не знаю. Поздно. Не стоит. – Опять посмотрел мимо Алены, вдруг с излишней значительностью сказал: – Заходи, – и быстро отворил дверь.

В комнате словно кто в припадке безумия перепутал все вещи: на столе, среди грязной посуды, – подушка, открытый флакон духов, на полу брошено полотенце, на расхристанной постели – грелка и Маринина тапочка.

– Она так нервничала…

– Понимаю!

«Маринка вообще неряха, а в перепуге вовсе…»

Прибирая, они тихо разговаривали. Алена ощутила, что Мишка сейчас проще, ближе ей, чем последнее время. Вспомнила, как перед Новым годом чуть не весь курс ввалился к Анне Григорьевне за советом. Что делать с Михаилом? Он обмещанился, оторвался от курса, Марина им командует. Пропесочить на комсомольском или продрать в стенгазете?

И услышали:

– Во-первых, дайте маленькому человеку спокойно появиться на свет. Девушки, надо с Маринкой помягче, подобрее, дружелюбней. Она вам не нравится, но Миша всем дорог, а он ее любит, и ребенку нужна семья. Что же теперь делать? Бороться за человека надо терпеливо, тактично, а не с бухты-барахты: пропесочить, продрать. Это легче всего и меньше всего действует. Помощь коллектива не в том, чтоб все четырнадцать пар сапог влезли в душу человека. Вы, Саша, поговорите с ним. Глаша может. Только не обижая Марину, не оскорбляя его чувство. А уж когда Марина родит, он успокоится, возьмемся покрепче. Чтоб маленького не растили мещанином.

На репетициях ребята особенно резко говорили о Наташе из «Трех сестер», о розовском Вадиме, о проявлениях мещанства в современной жизни. Пока это мало действовало. Но вот сейчас Мишка совсем прежний, каким был до Марины.

Алена уже вытирала последнее вымытое блюдце.

– Я, тогда еще девчонка, не понимала, но чувствовала, как здорово растить маленького человека. – Она для Миши начала вспоминать, как нянчила маленького братишку, а вспоминая, делала неожиданные открытия для себя. – Марина станет спокойнее – увидишь. Ребятенок – это такое дело…

Миша сидел у стола, подперев голову, смотрел на Алену, будто что-то проверяя.

Она повесила полотенце на спинку стула. «Знает, что я не люблю Маринку, нехорошо как». Открыто встретила его взгляд, улыбнулась:

– Нянчить мы поможем. У меня же опыт!

Миша встал, сунул руки в карманы – волнуется!

– Ну, ложись, Мишук. Утром тебе скажут: «Сын. Три кило четыреста граммов. Состояние матери хорошее». Ложись, поздно ведь…

Алена сняла с гвоздя свое пальто.

– Ленка, мне очень обидно… Я тебя уважаю…

Почему такой сдавленный голос? Она быстро повернулась. Миша смотрел в пол, руки в карманах брюк сжались в кулаки.

– Ты девчонка славная… Нельзя допускать… – Он откашлялся. – Нельзя… Володьке Олег набил морду, а остальные? Пойми: мы знаем, верим, понимаем, знакомы с Глебом… Но Недов, другие – не заткнешь рты: «Жила с одним, теперь с другим…»

Словно тысячи пар сапог влезли в душу.

– Постой! – крикнул Миша. – Пойми! Постой! Слушай! Вопрос об Анне Григорьевне…

Держась за ручку двери, Алена остановилась.

– Пойми же: обидно, мерзко – марают тебя, марают Анну Григорьевну как воспитателя…

Алена выбежала. Очнулась на лестнице. Села на ступеньки, ткнулась лицом в пальто, скомканное на коленях. Как долго мех сохраняет запахи…

– Глебка!

Почему позвала его? Ведь зажило, отдалилось?

– Лена, где ты? – несся сверху пронзительный Мишин шепот. – Аленка! Аленушка!

Она не отозвалась. Миша искал, звал ее и, видимо, решил, что она убежала в свою комнату. Алена сидела в темноте на холодных ступенях.

Человек в морской форме шел по мокрой палубе корабля, то вздымающейся, то падающей.

Глава шестая

 
Помнишь ли город
                      тревожный,
Синюю дымку вдали?
 

А. Блок

Занавес закрывали и снова открывали, столпившаяся перед сценой молодежь настойчиво хлопала, кричала:

«Маша, Вершинин – браво!» За кулисами зрители окружили Машу и Вершинина, Ольгу с Ириной. Большая группа вокруг Тузенбаха, Наташи, Чебутыкина.

– До сердца ваша игра доходит. Такие хорошие женщины погибали без пользы, без радости. – Высокий седой человек застенчиво поглаживает Алену по плечу, загрубевшая ладонь цепляет шелковую ткань платья Маши. – Очень замечательно играете.

– Спасибо. Спасибо! – Девушки торопливо жмут руки Алены и Валерия. – От всей нашей бригады – спасибо!

Три парня, перебивая друг друга, подошли вплотную к Валерию.

– У вас глубоко, тонко. Без этого вульгарного социологизма. Раньше, говорят, Чехова играли пессимистически, а теперь, по-моему, наоборот… Мы видели у гастролеров – не понравилось. Особенно Маша – грубо. И Вершинин – их взаимоотношения…

Валерий чуть толкает Алену локтем; он, конечно, тоже вспомнил свой спектакль в Доме ученых. Серьезные литературоведы (правда, другими словами) говорили им о том же, о чем эти парни. Алена слушает, и вспоминает, и счастлива, и, как всегда, грустно, что нет здесь Анны Григорьевны. Ведь все создала она – вырастила их, раскрыла им, дуракам, глубину и тонкость далекого, сложного мира чеховских героев, научила приближать к себе это далекое и воплощать, как свое. Алена жадно ловит все интересное, значительное – рассказать Анне Григорьевне.

– Страх как обидно становится, что вы такой неэнергичный, товарищ Вершинин! Ведь умный же человек. И барон – тоже…

– Все, ну все до последнего хорошо играют. Вы двое – особенно.

– И так жалко сестер – Ирину, Ольгу, а Машу – исключительно.

– Вы даже когда молчите, я все у вас понимаю – переживания ваши.

Валерий опять трогает Алену локтем – молодцы эти ребята! И до чего славные лица! Она опять вспоминает Дом ученых: молодой художник-москвич сказал ей: «Спектакль незаурядный. Но так молчать, как вы… Мне просто необходимо вас зарисовать».

– Если б Маше работу либо детей, легче бы…

– Я тоже так думаю! – Алена протягивает руки девушке, хмурой от смущения, и обе смеются.

Окружавшие актеров зрители уважительно пропускают немолодого грузного человека.

– Хочется поблагодарить вас. Удивительно звучит Чехов. Зрительный зал выразил свое отношение. Многие ваши зрители сейчас заступают в ночную смену…

– А нам нельзя посмотреть завод? – Перед Аленой мелькнуло потемневшее лицо Саши: «За что опять злится?» – и она замолчала.

– Можно? Спасибо!

– Только разгримируемся…

– Это быстро!

«Ведь всем интересно – так чем Сашка недоволен? Да и ему интересно».

Девушки спешат, толкаются, мешают друг другу. Глаша одновременно смывает вазелином грим и переодевает туфли. Потеряла равновесие, ткнулась измазанным лицом в голое плечо Агнии – хохочут.

– Девчонки, что может быть лучше хорошего спектакля? Одна тетя сказала: «Таких Наташенек у нас даже на заводе хватает». Значит, не зря играю эту мерзавку!

– А как страдала-то – помнишь?

– Ревела!

– Завидовала вам – счастливые, играете хороших, а мне после репетиции хоть в баню – отмывать мерзость. А сейчас – счастье! Вот вам и «диалектика в природе», сказал бы наш Ев – гений.

– Ох, все – сплошная диалектика. В чем счастье, девочки? – «Ну, в чем опять виновата? Чего опять Сашка злится? Так было весело!..» – Почему в одну секунду можно стать счастливой? И… наоборот.

Агния мельком глянула на нее. Последнее время она будто слышит все, что думает Алена.

– На секунду огорчиться – еще не значит стать несчастной. Тебя Дуня выбивает. Только зря. Будешь играть, как надо. – Агния нарочно заговорила о роли.

– Счастье только тогда и счастье, если оно коротко, – начала мрачно философским тоном Глаша и вдруг. – Девчонки, неужели я замуж не выйду? Актриса – старая дева! Кошмар!.. А, к черту! У каждого свое счастье. И вообще – что такое счастье?

– У каждого свое – правильно. Свое счастье, свое несчастье. – «В чем счастье для Сашки?» – думает Алена и вслух решает: – Но то, в чем для человека счастье, зависит от качества этого человека. – «Хорошо или плохо, что я так мучаюсь из-за Сашки? Может быть, мещанство, мелкость?» – Надо жить большими общественными интересами, но как это делается, девочки?

– Вос-пи-ты-ва-ет-ся! Понятно? – как упражнение в технике речи по хроматической гамме, произнесла Глаша, уничтожила Алену взглядом, натягивая юбку, заворчала: – Ежечасно, ежеминутно, ежесекундно направлять себя, приучать, тренировать, то есть воспитывать, а сия тупая личность желает в мгновение ока преобразиться, стать великим общественным деятелем.

– Девушки, скоро? – Олег приоткрыл дверь, зашипел в щель: – Главный инженер ждет, а они копаются, старые барыни на вате. Живо!

* * *

Гурьбой идут они через заводской двор.

Оттого, что ночь, оттого, что не улеглось возбуждение спектакля, все кажется чуть-чуть ненастоящим. Асфальт слегка побелен свежим снегом и блестит, как усыпанный стеклом. Светит луна, светят высокие окна больших корпусов, голоса звучат легче, шире.

– …Для Куйбышевской. Потом, конечно, для Бухтармы, Красноярской, Братской поступят заказы.

– Так они ведь уже строятся.

– А до установки турбин еще далеко. Гидростанция – дело нескорое.

Навстречу им распахнулись ворота цеха, оттуда выехал многотонный грузовик.

Джек взял Алену под руку:

– «Залитый светом цех поражал грандиозностью, оглушал непривычное ухо грохотом станков, ворчаньем мощных кранов». Как – милое начало для нестандартного очерка?

– А ну тебя! Все надо приземлить, обмызгать… Противно!

– Понимаю: цех освещен не электричеством, а трудовым энтузиазмом, стучат не станки, а сердца, перевыполняющие план перегонки крови в телах ударников.

– Всё? Жалко мне тебя.

– Пуркуа?

– А, после!

Алена освободила руку. Она не видела Сашку – он шел позади, – но знала: лицо у него темное, сведенное. Ну почему он такой? Зачем ей все время надо помнить о том, чтоб его не рассердить, когда хочется только слушать, смотреть? Все здесь ново для нее – забельский заводик, где работает отчим Петр Степанович, целиком, со всеми цехами и двором, уместился бы в этом огромном, высоченном здании.

Словно движущийся мост, проходит над ними подъемный кран, медленно покачиваясь, опускается тяжелый груз, к нему бесстрашно подходит человек и рукой направляет на место массу сверкающего металла – кусок толстенной полированной трубы. Кабинет начальника цеха похож на капитанский мостик – весь из стекла, стоит на «палубе» цеха, возвышается среди станков. Так и манит полазить внутри похожего на гигантский керогаз рабочего колеса турбины, там, где побежит вода, вращая эту громаду.

– …Пульт управления будет находиться в Москве. Москва – потребитель, она и будет регулировать количество вырабатываемой энергии. Нужно больше – нажимается кнопка: сильней напор воды. Нужно меньше энергии – и другая кнопка командует: убавить напор.

– Так, прямо из Москвы сразу передается?

Главный инженер усмехнулся:

– Машина не только сила – она умная, надежная.

Он сказал словами Глеба, он любит машины. Голос у него звучный, но, как говорится, с песочком, надорван в шуме цехов. И людей любит, с каждым говорит по-разному. Сашка на днях вычитал, кажется, у Паскаля: «Люди ограниченные не замечают разницы между людьми», – этот замечает. Узнать бы, как он живет, сколько ему лет, что он любит, кроме работы, кого любит, что у него дома? И вообще в чем его счастье? У каждого же оно свое.

– Отливка поступает разметчикам…

– Ничего себе деталька! – Женя скрылся за шершавым, грубым металлическим сооружением с изогнутыми лопастями.

– Да, деталь. Часть рабочего узла, который вы только что видели. Только там эти части обрублены, обточены, отполированы и, конечно, имеют другой вид. Процесс обработки детали начинают разметчики. Как, Алексей Андреевич, посвятишь товарищей в свою магию или некогда?

Алексей Андреевич опустил развернутый чертеж. Голова с большой проседью, в сети морщин – яркие глаза. Белоснежная рубашка, галстук, даже темный сатиновый халат – все свежо, нарядно. Улыбается он невесело.

– Да вроде и некогда, Сергей Антонович. Заступает в смену Кирпичев, а отливка очень неаккуратная пришла. – Тыльной стороной ладони он чуть коснулся шершавой черной поверхности.

Валерий шепчет:

– Выразительно! Рука и одно слово «неаккуратная», а все ясно.

Алена не утерпела:

– А чем плохая? А кто ее делал?

– Смежники делали. Металл лишний льют. Отливка должна бы весить сто девяносто килограммов, а получаем весом в восемьсот. Представляете?

– Безобразие!

– Шестьсот десять лишку!

– Это же растрата металла.

– Бить их, ваших смежников!

Главный инженер дружески оглядел раскипятившихся студентов:

– Их или не их – вопрос сложный.

– Они тоже не сильно виноваты.

Алена узнала голос одного из ребят, рассуждавших о Чехове, быстро повернулась.

– Так кто же виноват-то?

Карие глаза глянули с вызовом:

– А у вас разве сразу скажешь: режиссер, артист, художник или драматург виноват?

– Со стороны – не сразу, – отозвалась на вызов Алена. Сашка смеялся вместе со всеми, а в глазах осуждение: опять попадет ей за «бессмысленный смех, кокетство»… Ну и пусть – неправда это! – А вы-то, специалисты, можете определить?

– У одного такое мнение, у другого – другое.

– А у вас?

– Я разметчик. Сергею Антоновичу с горы виднее. – Парень, как мяч, перебросил трудный вопрос главному инженеру.

Тот повел бровями, прикидывая, как объяснить.

– Если коротко – неслаженность взаимоотношений. Как у отдельных людей на производстве, да и в жизни, так и между заводами неверные взаимоотношения мешают, верные – помогают. Ну, так вот, о роли разметчика…

Алена слушала жадно и следила за Алексеем Андреевичем и парнем с карими глазами: о чем они спорят? Чему смеются? Какие вообще у них отношения? Откуда этот парень так знает Чехова? Ему физику, математику надо учить. Какую девушку он любит? Может быть, дочку Алексея Андреевича… Или женат уже? Увидеть бы каждого из них дома. Почему-то представляется: у Алексея Андреевича много детей и внуки уже… И в семье дружно, весело, как у Олега. А Сергея Антоновича никто не ждет дома – ему здесь теплее… Детей нет, жена не близкая, и ничего у него, кроме завода. Проверить бы…

– Здесь идет обточка…

На станке вертелась лопасть, резец обтачивал блестящий металл, стружка зло и бессильно извивалась, то подымалась кольцом вверх, то ползла в сторону, то стекала на пол.

– А почему она синяя? – Алена подняла упавшее кольцо.

– Нельзя! Отойдите!

За руку и за платье дернули, потянули назад Алену, а мимо, на уровне ее головы, пролетел синий завиток с зазубренными краями.

– Сумасшедшая, – выдохнул ей в ухо Сашка.

– Вот видите, что бывает. Вы уж вперед меня не рвитесь.

– На поводок ее со строгим ошейником. Она у нас такая.

Алена расхохоталась.

– Вдруг бы эта синяя змея врезалась мне в физиономию – ужас! – Но никакого ужаса она не ощутила. Нет, ничто не помешает ей играть, слышать гремящий аплодисментами зал, крики: «Браво, Маша!», «Браво, Галя!», встречать взгляды стеснившихся у оркестра зрителей, знать, что с ней не хотят расставаться, она нужна… И потом за кулисами… И прийти вот так в цех не чужой – ух, хорошо!

– …Эти станции уже будут самыми мощными в мире. Счет на миллионы киловатт.

Электричество. Из всей физики только электричество так и осталось загадкой. В школе спасали отличная память и добрые подружки. Но что такое эти невидимые, неосязаемые электроны, электрическое поле, электрические волны, радиоволны, радиолокаторы… Радиолокаторы? Уголек затлел под ложечкой.

– О чем ты думаешь?

– Ф-фу! Испугал! Что?

– О чем думаешь?

– Об электричестве.

* * *

Набережная пуста. Ни машин, ни пешеходов. На светлом асфальте – неподвижные черные тени столбов. Спят черные дома под блестящими крышами. Луна с отбитым краем стынет на небе, ее двойник бесстрашно купается в холодной черной полынье у берега. Тихо.

Хлопает дверь заводской проходной.

Черные тени побежали по светлому асфальту.

– Столько интересного, столько нужно узнать, а когда? Кошмар!..

– Сколько во всяком деле своих проблем!

– А разметчики-то? Тихая работа, без станка, один на один с отливкой, а оказывается, читать сложнейшие чертежи, знать начерталку, размечать с точностью до… Подумать только – сотых миллиметра!

– Если б не театр, я бы…

– Отстали мы лет этак на пятнадцать.