Текст книги "Весны гонцы. Книга 2"

Автор книги: Екатерина Шереметьева

Алена толкает Агнию.

– Куда он поворачивает?

– Но этих недомыслящих, в большинстве не плохих ребят, нужно завоевывать. А не выбрасывать, не толкать в неизвестном направлении. Мы знаем – Кочетков безобразно вел себя в райкоме. Сверх меры горячатся товарищи, перехлестывают, защищая его, – возмутила несправедливость.

– Ох, и трезвая голова у Сашки! – шепчет Агния. – Если б в жизни он умел так!..

– Куда и почему вы так спешили, товарищ Каталов? Говорят, часы хороши не тем, что бегут, а что ходят верно. Вам поручили внимательно разобраться в деле. Вы почему-то слушали только обвинителей. Почему с нашего курса говорили только с Владимиром Сычевым? Вряд ли он заслуживает наибольшего доверия. И почему только с ним одним? Это нельзя назвать доброжелательным, даже объективным отношением к делу. Вы ввели в заблуждение бюро райкома, нанесли травму человеку, обидели большой комсомольский коллектив.

Бешено хлопают Сашке. Каталов, весь багровый, не поднимает головы. Ну что бы встать: «Да, виноват. Постараюсь исправить ошибку». Уважать бы стали за честность, за мужество! Нет, где уж! – задушило самолюбие. Права Соколова: ничто, как мелкое самолюбие, не унижает человека, его достоинства, не делает глупым даже умного.

– Товарищи, давайте больше не шуметь.

У кафедры Олег, не взрывчатый мальчишка – подтянутый, строгий.

– Я коротко. Огнев прав – собрание бестолковое, бесноватое. Но! Допустим, Кочеткова исключили справедливо. Институтский комитет совершил ошибку, и райком имел право… Но почему же все-таки не доверили нам, комсомольскому собранию института, персональное дело нашего студента? Если б товарищ Каталов помог нам здесь открыть подлинное лицо Кочеткова – какой великолепный урок был бы для нас и для Кочеткова! Самим разобраться, понять, как же мы три с половиной года не замечали, что рядом чужой, враждебный человек. Поспорили бы – и нашли бы истину. А вдруг она не там, где искал ее товарищ Каталов? А если б вы убедили нас в вашей проницательности, в нашей близорукости, может быть, мы сами исключили бы Кочеткова! А сейчас сомневаемся – в райкоме тоже не боги, и, естественно, протестуем, волнуемся.

Олег ли это? Откуда выдержка? Ни улыбки, ни лишнего движения, иронизирует, а не придерешься. Когда он стал взрослым?

– Олежка – вылитый отец, правда?

– Я прошу ясного ответа: почему не доверили дело комсомольскому собранию института? Чем мы заслужили это? Если были веские основания – скажите.

Взрыв – и сразу тишина. Встал Каталов, уперся кулаками в стол. Ну, скажи, скажи: «Ошибся», – необходимо это, и самому же лучше. Э-э-э – глаза злые: пропало!

– Надо слушать внимательно, товарищ Амосов. Я доложил собранию о причинах вмешательства райкома. Я подробно информировал о высказываниях и поведении студента Кочеткова…

Вдруг чужим, тонким голосом Сергей перекричал снова заштормивший зал:

– Справку! Мне справку! – Вид у него дико воинственный, всегда прилизанные волосы дыбом, как перья. – Информация, мягко выражаясь, неточная! Все в одну кучу: и правда, и сплетня, и ложь! Не мешайте – я знаю, что говорю! Я был на бюро райкома, Рябинин был, Коробкин… Да, Кочетков грубил. Ругал… больше – лично Каталова. Ну, и других… Насчет фальсификации достижений и про целину – не говорил вовсе! Это ему предъявил Каталов на основе сплетен. Нечего кричать – именно сплетен! Сплетен! А насчет «петрушки»… Каталов доложил дело Кочеткова так извращенно, в совершенно не товарищеском тоне… Кочетков завелся, покатился. Оправдать нельзя, а понять… Всё. Теперь еще меня исключайте!..

Глава одиннадцатая

Самую сильную черту отличия

человека от животного

составляет нравственное чувство.

Ч. Дарвин

От райкома до института Алена не шла – летела. Там сражение с Володькой Сычевым, а ее вызвала эта комиссия. Целый час проканителилась! Хотя жаловаться грех – ей повезло. Кто из обследователей будет «допрашивать», сколько их – Алена не знала. Вошла в комнату настроенная воинственно. За столом сидела Алевтина Викторовна Душечкина из отдела пропаганды.

Она очень удивила всех на собрании: в минуту высшего накала неожиданно заговорила простыми, нестандартными словами, милым домашним голосом:

– Да что же это у вас делается, дорогие мои? Что в такой горячке понять можно? Давайте собрание сейчас прекратим. А поостывши, спокойно разберемся. Положение-то у вас тяжелей, чем думалось.

И вот она сидела перед Аленой. Гладкие светлые волосы, аккуратный пробор, румяные щечки – матрешка и есть. А голос и глаза…

– Так с чего начнем? Зовут – Аленушкой? – спросила Душечкина. – Замужем, да? Живете-то с Огневым дружно?

Алена готовилась защищать Джека, Лилю, может быть, Анну Григорьевну.

– Ссоримся… иногда.

– Ссора не вражда. Бывает, и не ссорятся, а ладу нет. Кочетков-то что ж за парень? Хороший? Плохой?

– Плохой поступок может быть у каждого. И не в том вовсе дело. Думают почему-то: студенты не видят, не понимают – как дети грудные. Да хоть всю политэкономию вызубри – на скрипке не сыграешь, сапоги не сошьешь, дом не построишь и роль не сыграешь. Недов актерской грамоты не знает, запудривает мозги примитивной политграмотой, вульгарным социологизмом. Сыграйте ему «классовую вражду». Как? Никак. Абстракция и скука. А конкретно? А свое личное, особенное? У каждого по-своему рождаются поступки, чувства. У каждого – не похоже на другого. Как человек рос? Мать, отец, братья, сестры – какие они? Кто друзья? Или их нет? Как сложились жизнь, отношения? Стремления, способности, привязанности… Недов же этого ничего не может – ни знаний, ни воображения…

Глаза Душечкиной помогали Алене, она рассказывала свободно, как хотелось и что хотелось.

– Был бы у него настоящий курс, давно бы его раскулачили. А он набрал таких же. Способных три-четыре, вянут бедные. Он понимает: Линден и Соколова – невыгодное соседство, при них ему не жить. Вот и грызет, главное – Соколову. Наш курс ему во всем поперек горла. Ему бы своих на целину и с ними уехать, пока здесь не расшифровали. Там еще вдруг лавры свалятся: «Идейный, заслуженный – на целину с молодежью!» Даже могут орден дать. Ведь он – это самое страшное в театре, самое вредное: спекулянт. Ребят портит. Вот Майка Травенец…

* * *

На другой день после собрания, под вечер, Алена с Агнией пришли к Майе. Высокая женщина в блестящем халате с крупными лиловыми хризантемами плотно стояла в дверях.

– Она нездорова.

Алена бесилась, но молчала. Агния спокойно добивалась:

– У нас очень срочное дело. Нам всего минут десять. Мы не утомим ее.

Из-за лиловой хризантемы, как пшеничный сноп, высунулась голова Майки.

– Девочки… – Она покраснела, не то испугалась, не то обрадовалась. – Проходите.

– Ложись сию минуту, Маюша.

Майка капризно крикнула:

– Оставь меня! Раздевайтесь, девочки. – И потащила их в комнату. Руки у нее были горячие и влажные. – Садитесь. Садитесь сюда.

Почти полкомнаты занимала широкая тахта, закиданная яркими подушками. Возле нее низкий столик, похожий на лист сирени, и такие же зеленые табуретки. На столе ваза с яблоками, раскрытая книга.

Майка поежилась, запахнула у шеи теплый халатик, приткнулась на край тахты. Агния села на другой конец, Алена – на табуретку против Майки.

– Вот яблоки, пожалуйста…

– Брось дипломатическую вежливость. Мы не в гости. Ты не очень-то тяжело больна. А даже если б умирала, обязана как угодно – написать, передать… как угодно – вступиться за товарища. Из-за тебя же ему… хребет ломают. – Лицо Майки кажется бледным, но это, пожалуй, от пестрого паласа на стене; в глазах перламутровый блеск – пускай хоть белугой ревет, не жалко. – Если у тебя совесть…

– Ты должна распутать эту сплетню, – мягко вставила Агния.

Майка сморгнула слезу.

– При чем же я? Почему я?.. Он же в райкоме высказался…

– А в райком он из-за кого попал? Ты набрехала, твои дружки подхватили, реконструировали, а шерметр ваш рысцой в райком… Пошло от тебя. Не стыдно?..

– Неужели тебя не тревожит?.. Ведь исключили из комсомола…

Майка нахально перебила Агнию:

– А плюет он на комсомол!..

– Попка. Повторяешь за Региной и прочими. Вас бы выгнать из комсомола. Вруны подлые. А ты хуже всех. Ведь ты его знаешь…

– Откуда? Что ты выдумала?

– Ах, ты!..

– Подожди! – Агния, конечно, тоже злилась, но она умеет держать себя в руках. – Плохой он или хороший, твое предательство остается предательством.

– Если не скажешь правды, оставишь это темное дело…

– Ты действительно не комсомолка!

– Что вы на меня? Что я плохого?.. И зачем вы? Он мог сам позвонить мне…

– Нас ваши отношения не касаются.

Агния перебила Алену:

– Мы думали: ты не понимаешь, как безобразно получилось. Думали – захочешь исправить.

Быстрые слезки закапали на пухлый халатик.

– Его все равно не восстановят. И я ничего не могу. Ничего.

Агния настаивала:

– Хоть напиши по правде, что говорил тебе Джек.

– Не могу я… – Майка замерла, будто слушая движение в передней, заискивающе улыбнулась. – Девочки, давайте больше не надо. Давайте о другом. Я совсем неважно себя чувствую. – Мгновенно и очень плохо сыграла неважное самочувствие. – Кушайте яблоки.

Алена вскочила.

– Сама кушай. Не о чем с тобой разговаривать. Ни дружить, ни любить, ни ценить человека не умеешь. Дрянь! – Не прощаясь, вылетела в переднюю, наткнулась на полного лысоватого человека. Он слегка отступил от вешалки, сказал очень ласково:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – ответила Агния.

– Здравствуйте! – Алена раздраженно высвобождала свое пальто из-под мужской шубы.

– Разрешите?.. – Человек стал помогать ей и опять очень ласково спросил: – Маечкины подруги?

Привязался сладенький папа, еще пальто подаст!

– Мы с предателями не дружим.

– Что ты, Ленка! – прошипела Агния.

– Простите. – Майкин папа перекинул на руку Аленино пальто. – Предатель – это Майя? Обвинение тяжелое. Может быть, объясните?

Ух, дура, выпалила!

– Да мы уже уходим.

– Нет, прошу вас. Так нельзя. Я должен знать.

Действительно, нельзя. Зачем брякнула? Вот всегда так! Почему он показался сразу каким-то сытым, пижонистым?

Из коридора выплыли блестящие хризантемы. Майкин отец приостановился.

– У нас тут разговор… Подожди, Кируша. – Женщина громко вздохнула и ушла. Он открыл дверь. – Прошу вас.

Пришлось вернуться. Майка сначала бодро врала, потом запуталась, разревелась.

– Я что-то плохо понимаю. Помогите, прошу вас.

Почему он показался самодовольным? Прикрыв ладонью глаза будто от яркого света, Майкин отец слушал Агнию. Она рассказывала сдержанно, осторожно, видела, что человеку больно. «Черт дернул – выболтала!» – ругала себя Алена и тут же думала: «А вдруг так лучше?» Глаза у Майки плавают в слезах, мордан жалко морщится, сама жмется, словно живот болит, а ее не жалко.

– Мы считаем, что Майка не смеет отсиживаться, отстраняться. Она ведь комсомолка. – Агния замолчала.

Майкин отец опустил руку, открыл сразу постаревшее лицо.

– Что тебе грозит? Тюрьма? Пытки? Концлагерь? Неприятностей боишься. В самом худшем случае – неприятностей. Можешь отвести от человека беду, в которой, как ни вертись, виновата, и прячешься. Сердце косматое? Твой отец погиб в застенке тридцать седьмого, и самые близкие друзья не могли спасти его. Спасали, рискуя жизнью, его семью. Ты ведь этого не пережила. Откуда же трусость? – Он покачал головой и весь закачался, будто попал в паутину и не мог выпутаться.

Майка ревела навзрыд. Агния встала.

– Нам пора. Давно пора.

Прощаясь, Майкин отец, то есть отчим, сказал:

– Спасибо, девушки. Майя восстановит правду. Или это сделаю я.

* * *

Все, что хотелось, что надо было, Алена уже рассказала Душечкиной. И время уходит, но одно еще не сказано.

– Почему вы не спрашиваете о Лиле Нагорной? Я больше всех знала, дружила…

– Потому и не спрашиваю.

– Нет, я должна. Лика же случайно под машину… Она уже справилась… работала чудесно… Нельзя, чтоб ее чернили…

– И не позволим. Я протокол следствия в прокуратуре читала, с Ильей Сергеевичем Корневым беседовала. А до того еще Анна Григорьевна заходила. Познакомились. Не позволим.

Если б такие Душечкины и Разлуки были вместо Каталовых, не возникали бы персональные дела вроде Джечкиного! Многое стало бы иначе.

* * *

– Да что вы, ребята? – Валя сердито оглядела самых шумных. – Так же нельзя. Давайте спокойнее.

Алена хотела сказать: «Мы не можем спокойнее, обвиняют черт знает в чем, оскорбляют», но Сашка хмуро косился на нее – смолчала.

Володька сделал трагическое лицо.

– Маркс говорит: человек – продукт среды, – и трагическим взмахом указал на всех вокруг.

– Мы не твоя среда!

– Ты пришел к нам готовеньким «продуктом»!

– И так и живешь с двойным дном. Мы не можем отвечать, поручиться. В институте тихонький, гладенький, произносишь высокие слова, а втихую… черт знает! Тебя встречают пьяного недовцы, режиссеры, Тамарка, а всегда оказывается – ты больной и справочка, как положено. В вытрезвитель попадешь – папочка выручит и следы заметет. – Алену занесло: Володька вообще дрянь, сплетник, о ней говорил мерзости, а теперь еще его пьянство ставят в вину курсу – слова летели, как из пулемета: – Там не спрячешься за папу-маму, там все на виду. А Разлука говорил: не смеем обижать зрителя своим поведением. Ты не просто не нужен, ты совершенно отрицательная величина…

– Раньше твоего Разлуки это Станиславский сказал! – огрызнулся Володька, тут же сладко взглянул на портрет Станиславского. – Не хуже тебя знаю. Кроме того, я комсомолец! – произнес он трогательным голосом и едва заметно повел глазом на Джека.

– Ты подлец!

– Случайный обладатель комсомольского билета!

– Ханжа!

– Ребята! Собрание или кухонный скандал?

– Не можешь сдержаться – уходи из аудитории, – сказал Олег, даже не глянув на Алену, и спросил: – Можно мне, Валюха? Неужели ты, Сычев, не понимаешь? Никто не заставит нас взять тебя в театр, как бы ни колдовали твои родители и каких бы высоких слов и клятв ты ни произносил. Мы тебе цену знаем.

– Ничего вы не знаете!

– Ладно. Достаточно знаем. Кончаю. Последнее: ни один из товарищей тебя не поддерживает, брось навязываться – бесполезно и… нехорошо.

Сычев усмехнулся, верхняя губа при этом вывернулась, лицо стало противно безвольным и злым.

– Если не ошибаюсь, театр задуман «комсомольским»?

– Зря волнуешься, я навязываться не стану. – От улыбки морщины, как разрезы, пересекли запавшие щеки Джека.

Ох, Майка, Майка, в такое страшное для него время, как можно? Да, «сгорает сердце – кто увидит?».

– Что ж, поставим точку? – спросил Саша. – Все ведь ясно.

– Только неизвестно, родится ли этот ваш театр.

– Анонимки будешь писать?

– Или используешь папины связи?

– Мое дело.

Олег расхохотался.

– Великолепно! Начал с «беззаветного служения Родине и страстной любви к коллективу»…

– А кончил подлостью, как все ханжи!

Сергей после своего «вулканического» изобличения Каталова потеплел и крепче приклепался к ядру будущего театра.

– Почему подлость? Если я не верю в идейность вашей шараги…

– Твое участие, конечно, обеспечило бы высокую идейность? Железно!

Под громкий хохот Володька провозгласил:

– Вы меня еще вспомните, кретины! – и гордо удалился.

– Не забудь, что в семь – «Двадцать лет…»! – вслед крикнула ему Глаша.

– На всякий случай надо написать об этом «идеологе» Радию. И теперь следующий вопрос: Москва.

Все, что скажет об этом Саша, Алена знала-перезнала. Молодежному театру дали шестнадцать актерских ставок, а их, вместе с Мариной, всего двенадцать. Агния уезжает с Арпадом, Тамара из-за семьи остается здесь, Володьку сами выкинули. Решили звать с собой на целину двух девушек и двух парней из Москвы. Теперь оставалось решить, кого уполномочить для такого ответственного дела: познакомиться с выпускниками московского института, выбрать подходящих по профессиональным и человеческим качествам, увлечь их, договориться везде обо всем окончательно.

Кандидатуры уполномоченных уже давно обсудили в «кулуарах», но Алена вдруг подумала: «А если есть лучше?» – и про себя прикинула еще раз. Женька, может быть, самый талантливый, но дурной. Вчера-то! Съел борщ, биточки, макароны с сыром, творожники, принялся за кисель и вдруг так тоскливо:

– Ем совершенно без аппетита.

Дурной! Страдает, потому что не влюблен. А хвать в Москве влюбился скоропостижно и… отпадает! Николай, само собой, тоже. У Сергея все-таки нет чутья ни на людей, ни на таланты. Миша от Марининой ревности и пеленок совсем ошалел. Валерий, как омут, – ничего не поймешь… Зинка мается, вянет. Эх, послать бы Агнию с Олегом! У нее чутье собачье, а на Олега теперь можно положиться как угодно – раньше мальчишка: «пых-пых» – и выдохся, а сейчас – такой выдержанный и… сила. Был самый близкий после Лильки, с ним хорошо дружить. Почему так получилось: в общем все свои, друзья, а всё не то, что прежде? Только Агния… А уедет она…

Все встали. Алена оглянулась: Анна Григорьевна вошла в аудиторию.

– Продолжайте, у вас еще полчаса. – Соколова села в стороне у колонны. – Отдышусь после комиссии.

Алена вполуха слушала, как Олег предложил послать в Москву Огнева – ему все равно нужно в Цека комсомола – и Глашу: она наиболее объективна, и к тому же у нее тетушка на Палихе – можно остановиться. Все подняли руки, подняла и Алена – так и должно быть. Неспокойное лицо у Анны Григорьевны, и губы темные. Глаша говорит: это значит – сердце плохо работает. Черт бы побрал эту комиссию! Вообще-то малоприятное дело.

– Мы закруглились, Анна Григорьевна, – сказал Саша. – Открыть форточку, выйти покурить и обставить сцену – да?

В аудитории стало тихо. Коля Якушев сел перед Соколовой.

– Вы считаете, справедливо, Анна Григорьевна, что Володю не принимают в театр?

– А вы как считаете?

Коля морщил гладкий лобик, в телячьих глазах пробивалось что-то близкое к мысли.

– Он, знаете, сказал: «Человек – продукт среды». Вообще-то четыре же года вместе.

– А вместе ли с товарищами живет Володя? Человек не только продукт среды, но и творец среды. А сделал Володя что-нибудь для курса, для будущего театра? Как вам кажется?

Коля, как испуганный теленок, отворачивал голову, искоса поглядывал на Соколову.

– Значит, он… что же… плохой человек?

– Что такое плохой и что такое хороший человек? Как вы определяете, Коля?

На Колином лице изобразились такие муки. Алена чуть не прыснула. На цыпочках перебежала аудиторию и села возле Анны Григорьевны. Подошли Тамара и Сергей. Коля морщил лоб, хмурился, раздувал ноздри, всячески «хлопотал лицом» (он ведь считает себя великим мыслителем!), наконец сказал категорически:

– Вообще-то невозможно определить, Анна Григорьевна.

Соколова с подзадором посмотрела на Алену, Тамару, Сережу.

– Помогайте.

Алена замотала головой: не могу! Сергей начал осторожно, обстоятельно:

– Мы говорим: человек должен приносить пользу окружающим. Значит, кто приносит пользу…

– Вот простенько! – ворвалась Алена. – Да любой хороший специалист, добросовестный работник…

– Дай кончить! Кто приносит, кто хочет приносить…

– Но не приносит.

Сергей убил Алену взглядом:

– Хочет приносить и приносит пользу окружающим. Поняла?

– И может притом сживать со свету товарища по работе, мать, жену или мужа, – вставила Тамара.

– И может быть жадобой, комбинатором и тэ дэ и тэ пэ, приносить вреда больше, чем пользы.

– Да нет же!

– А я говорю – да! Старо, милый: оценка только по «деловым» качествам, а не по человеческим. Понимаешь: человеческим!

– Да я вовсе…

– О чем шумите вы?

Рудный, Агния, Саша, Олег, Зинка с Валерием вошли в аудиторию.

– Определите, Константин Павлович, что такое хороший человек?

– Хо-ро-ший че-ло-век? Хо, вопросик! Это вы загнули, дорогой шеф?

В глазах Соколовой веселились черти:

– Мы с Колей вместе.

– Бесконечно в природе разнообразие как хорошего, так и плохого, – отшутился Рудный.

– Ой, Константин Палыч!

– В кустики?

– Позор!

Саша вонзился взглядом в Рудного.

– Есть же какие-то критерии? Должны быть.

– А ты определи. С цитатами из Бэкона, Дидро, Маркса и Чернышевского.

За что они с Олегом невзлюбили друг друга?

– Могу и без цитат.

Прежде Сашки Женя сообщил великое открытие:

– Человек, не знающий дурных побуждений! Вот наша Агния…

– Дурак! Простите!.. – Агния даже взвизгнула. – Что я – кукла?

Вступились за нее Олег и Глаша:

– Только истукан не знает дурных побуждений!

– Думающая машина? Или ангел божий?

Соколова рассмеялась.

– Вот она, загвоздочка, Женя! Моя внучка впервые увидела Уланову и сказала: «Ей легко, конечно, – гений». Смешно? Мы с вами знаем, сколько труда за этой легкостью. Танцевать, как Уланова, будет только Уланова, но вообще танцевать может выучиться каждый. Любить людей, развить в себе человечность тоже может каждый. Один – больше, другой – меньше. Звать к освоению этой нелегкой профессии человека на земле, увлекать ею каждого и есть наше с вами дело. Вспомните-ка Сашину любимую цитату о «естественной атмосфере человека».

Помолчали. Рудный тихо сел рядом с Соколовой.

– Так що ж воно такэ: хороший человек? Пусть каждый определит по-своему – можно, дорогой шеф? – Он повернулся к Саше. – Ваше слово, товарищ маузер.

Саша ответил четко:

– Честный, бескорыстный, отзывчивый, деятельный.

– Рационализм, хоть и без цитат.

Глаша поежилась:

– Дли-инно.

Может быть. А чего-то не хватает…

– Чувства я в твоем определении не чувствую, – сказала Зина. – Прямолинейность какая-то…

– Скажите полнее, точнее, – зацепил ее Рудный.

И Зина ринулась, как в ледяную воду:

– Тот, кто способен любить.

Пауза. Потом почти одновременно:

– Не критерий.

– Бывает любовь, от которой сбежишь или повесишься.

– Негодяй, мещанин тоже, случается, здорово любит.

Зинка отчаянно пискнула:

– Я же о хорошей любви!

– А что это за хорошая?

Нет, пусть Сашка злится, почему мне молчать?

– Такая, какая нужна тому, кого любят.

Он очень снисходительно сказал:

– Туманно это.

А в ответ ему Женя, Зина, Олег, Миша:

– Неправда – здорово!

– Молодец, Ленка!

– Не туманно, а тонко.

– И точно.

И даже Рудный:

– Это не говорит о слюнявом потворстве, а о внимании…

– О человечности.

Все повернулись к Соколовой.

– А что это – человечность?

Ох, как перекрутило Джечку это «чепе» и Майка! Скелет. «Сгорает сердце…»

Соколова усмехнулась, развела руками:

– Каждый думает по-своему. Для меня человечность – забота о том, чтоб меньше было на земле страданий и больше радости. Понимаете, не только мысль, а действенная, каждый день забота о людях, в большом и малом круге внимания. И непременно с перспективой. Возьмем не масштабный пример. Нельзя ведь ребенку доставлять одни удовольствия: вырастет негодное для жизни существо – будет страдать и мучить других.

– Я где-то читал… – выпалил Женя и закрыл глаза, напряженно вспоминая. – Вот: «Воспитание – это временное насилие, чтоб сделать человека свободным», – верно, Анна Григорьевна?

Соколова поморщилась:

– Претензия на афоризм. И хороший воспитатель все-таки редко прибегает к насилию.

– Но если б все любили, как Ромео и Джульетта!

Бедная Зиша все о своем – Валерий не Ромео.

Марина хихикнула:

– А если б они не умерли? Посмотреть бы на них через десять, даже пять лет.

Никто не ответил ей. Подарил Миша курсу добро! Пошлячка!

– Не всем дано любить, как шекспировские герои, даже понимать их.

– Но всем ведь хочется такой любви, Анна Григорьевна! – Это Глашуха вдруг с африканской страстью. Остыла к Валерию, на минутку влюбилась в Рудного и теперь томится пустотой. – Даже всяким кривлякам и скептикам, которые не верят, все равно… хочется!

Соколова вздохнула, прищурила один глаз.

– Можно создавать прекрасное не только на сцене. Идите, как в работе, от действия к чувству. Не позволяйте себе нечестных, грубых поступков и слов, невнимания. Глядишь – чувство не угаснет, а расцветет. И сохранится в нем до старости даже поэзия.

– Простите, Анна Григорьевна. – Володька изобразил грусть. – Мне кажется, это… простите, сентиментально.

Соколова пожала плечами.

– Сентиментальность всю жизнь была для меня врагом номер один. Сейчас с ней вровень становится арифметика вместо чувств, так называемая сдержанность, когда сдерживать нечего.

– Знаете, Володя, – глаза Рудного стали старыми и колючими, – частенько люди, лишенные вкуса, чтоб скрыть это, ужасно как презирают все яркое и необычное, говорят: «Безвкусица». А бедные чувством также на всякий случай, что недоступно, обзывают сентиментальностью. Непонятно?

– Бросьте его, Константин Палыч!

– Нет, не брошу, – отрезал Рудный. – Лев Квитко, удивительный поэт с очень суровой биографией, человек отнюдь не камерной жизни, писал своей уже немолодой жене:

 
Вместе мы, вместе
                            счет ведем годам,
Радуемся вместе
                            досугу и трудам,
Бродим по садам,
                            плоды срываем вместе
И горести одолеваем вместе!..
Вместе мы, вместе
                            идем в далекий путь.
Вместе мы, вместе
                            садимся отдохнуть.
Ночью где-нибудь
Приюта просим вместе.
Мы даже боли переносим вместе.
Едино, общно, слитно, цельно…
Но смерть войдет, не постучась, —
И к каждому из нас отдельно,
И в разный день, и в разный час,
И разомкнет сомкнувшиеся руки…
Любимая, я не хочу разлуки!
 

– Доходит или нет?

Ответили не сразу. Женя ударил кулаком по воздуху:

– Еще как!

«Едино, общно, слитно, цельно…» – повторила про себя Алена. «Даже страшно. Агния и Арпад?»

– О-ох!.. – простонала Глаша.

– Такая любовь, как все прекрасное, требует труда, – сказала Соколова.

Володя поерзал на стуле.

– Несовременно. Мы же под атомом ходим.

– И правда! – Коля испуганно вытаращился.

– Значит, если недолго – так жить по-свински? – крикнула Алена.

– Не все ли равно?

Миша спросил свирепо:

– А зачем ты умываешься, носишь размодные костюмы? Зачем болтаешься в институте, место зря занимаешь?

Володька ухмыльнулся:

– Мне нравится.

– Нравится вместо любви «пить из лужи или захватанного десятками губ стакана»? – загремел Сашка. – Пьянствовать до скотского состояния?

– А зачем всеми способами втираешься в наш театр? Клянешься быть образцово-показательным? Грозишься? – спросил Олег.

Володька нагло улыбался, противно выворачивалась губа.

– Нравится.

– Врете, – спокойно сказал Рудный. – Распущенность и лень прикрываете атомом. Но советую всерьез подумать: вдруг атомная не так уж скоро избавит вас от бремени жизни? Неприятно получится.

– Бросьте его, Константин Палыч! Анна Григорьевна, а как узнать: когда любовь, а когда – так просто?

– Рецепта нет, Глаша. Одно могу посоветовать: не спешите, сопротивляйтесь чувству. Считайте, что это еще не любовь.

Повскакали, зашумели:

– Как? Что? Зачем? Почему?

Соколова смеялась:

– Ну, не соглашайтесь! Не надо. Но разве нас не восхищает, не увлекает сильная любовь к нам? И разве свое ответное увлечение любовью мы никогда не принимаем за любовь?

– Больше свойственно женщинам, – вставил Рудный хитро.

– Согласна. Красота, талант, эффектность, как говорится, успех человека у окружающих очень привлекает наше тщеславие. И, представьте, тоже может показаться любовью. Кстати, чаще случается с мужской половиной.

Рудный поклонился:

– Забили гол.

– А когда блестящий талант и умница неукротимо полюбит нас – тут уж совсем трудно не потерять разум. Благодарность, уважение и просто влечение мы тоже принимаем за любовь. Да мало ли!..

Валерий, с улыбкой подозрительно равнодушной, спросил:

– Но если нет влечения?

– Так это и не то, о чем мы сейчас говорили. Не любовь.

– А что же важнее в настоящей любви? – Голос у Зишки тусклый, вот-вот заплачет. – Душевная привязанность или?..

– Для каждого по-своему. Разные физиологические и психологические свойства, интеллектуальный уровень. В настоящей любви все прекрасно – все естественно и чисто.

– Так как же, Анна Григорьевна? – растерянно оглядывался на всех Женя.

Соколова смеялась:

– Не знаю. Сопротивляйтесь! Попробуйте! По мне – лучше один хороший спектакль, чем десять плохих. Одну большую любовь не заменят и десять любёночков!

– Да как ее найти – большую-то?

– Как отличить настоящую?

– Сопротивляйтесь. Настоящая все равно победит. И станет богаче, крепче, дороже вам. А вообще, друзья мои хорошие, чем человечней мы будем воспитывать детей, тем больше станет у нас красоты, поэзии, а значит… Ромео и Джульетт. Детей надо растить поэтами.

– Как? Чтобы все писали стихи?

– Не все поэты пишут стихи. Не все, кто пишет стихи, – поэты.

Помолчали.

– А если безответная любовь?

– Не знаю. Нет рецептов, Женя. Можно покориться, можно завоевывать…

– Мирными средствами, – вставил Рудный, – без агрессии, оккупации, и так далее.

Соколова рассмеялась:

– Ну, Жене я бы простила агрессию!

Брови у Жени ушли к волосам:

– Почему?..

– А вот потому! Ну, поговорили – и хватит. Давайте работать.

– Уже двадцать минут восьмого.

Почему так брезгливо посмотрела Соколова на Володю?

– Даже двадцать три.