Текст книги "Актриса"
Автор книги: Екатерина Маркова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
– И… больше не задыхались?
– Нет. Когда я начинаю ощущать тревожные симптомы внутри грудной клетки, знаю – это зреет моя музыка.
Алена блестящими восхищенными глазами смотрела на Глеба.
– Я поняла, кто вы! Вы – Андерсен, вы грустный мудрый сказочник. И ваша музыка – это те сказочные истории, которые вы сочиняете для людей. Они бывают нежными, добрыми, бывают жестокими и надсадными, больными и сокровенными, наивными и трогательными, но никогда, поверяя их вашим слушателям, вы не изменяете себе. Поэтому в вашей музыке – безупречная мощная авторская честность. Вы пишете мир таким, каким он является вам, и иногда решаетесь поведать о своем бессилии постичь его, о своей растерянности и слабости перед его жесткими условиями игры. Но это замешательство проходит, и вы снова вступаете с ним в единоборство, иногда хитростью, иногда угрозами пытаетесь навязать свои представления… и тогда вашей музыке тесно в симфоническом исполнении… тогда только раскатам органа вы доверяете развернуть затылки сбившейся с пути толпы вспять, чтобы, увидев разуверившиеся глаза, еще раз попытаться убедить их, что не так все плохо, что все еще, может быть, будет ничего себе…
– Вы слышали мои органные концерты? – удивленно поднял брови растроганный Глеб.
– Я давно взяла себе за правило все знать о творчестве человека, с которым решаюсь бежать в одной упряжке. – Алена сняла очки, потерла глаза. – Боже мой! Сегодня какой-то сентиментальный рождественский вечер. По-моему, сейчас начнет хлопьями падать снег и за закрытой дверью окажется двухметровая елка в гирляндах и хлопушках.
– Подождите… Пожалуйста, не надевайте очки. Господи! Это надо же так замаскировать себя немыслимыми диоптриями. Алена! У вас, такой строгой и независимой, глаза маленькой беззащитной девочки.
– Это от близорукости! – засмеялась Алена, водворяя очки на нос. – И вообще, не лишайте меня моего главного орудия. У Кощея сила была в игле, а у меня, может быть, в очках.
Глеб с таинственным видом оглянулся на дверь, за которой, как предположила Алена, пряталась рождественская елка, и прошептал:
– Я хочу вам что-то показать.
– Рояль? – так же шепотом спросила Малышка.
Глеб отрицательно помотал головой и взял Алену за руку. Они подошли к двери, и Глеб, повернув ключ, распахнул ее.
Алена изумленно ойкнула. Она очутилась в маленькой домашней часовне. Здесь был купол, как в настоящем храме, и оттуда сквозь синь неба и белизну облаков скорбно и доверчиво смотрели глаза Богородицы. В углу под иконой Спасителя в тяжелом старинном окладе теплилась лампада. Такая же лампадка потрескивала возгорающим маслом у поминального столика. Возле других икон стояли в подсвечниках свечи, которые сразу зажег Глеб. У каждой иконы в напольных вазах – живые цветы. Каменное основание деревянной голгофы покрывали свежесрезанные белые розы в полураспустившихся бутонах.
– Андерсен, я не сплю? Ущипни меня, чтобы я очнулась, – прошептала Алена.
– Вот сейчас ты точно не спишь. А все, что было раньше, возможно, тебе и приснилось.
Глеб подошел к поминальному столу, где догорала одинокая свечка, и, задув ее, взял из кучки лежащих рядом еще одну, зажег, поставил в ячейку и, перекрестившись, беззвучно, одними губами произнес молитву. Обернувшись, протянул Алене свечу. Она поблагодарила Глеба глазами и, поставив свечку, спросила:
– А куда… если за живых?
Глеб широким жестом обвел пространство часовни, вмещавшее десятки икон.
– Это на твой выбор. Если кто-то из твоих близких болен, можно сюда, святителю Пантелеймону. Моя мама очень почитала его.
Глеб подошел к иконе, любовно вглядываясь в лик серьезного задумчивого мальчика с ложечкой какого-то снадобья в правой руке.
– Да, я читала про него. Когда умирала мама в Питере, меня отвели к батюшке в храм святой Екатерины в Академии художеств… Он соборовал маму и дал мне тогда иконку святителя Пантелеймона и акафист ему.
Алена долго молча стояла перед иконой, потом какое-то сильное волнение дрожью прошло по всему телу. Она даже побледнела – так была поражена тем, что внезапно осенило ее у лика святителя Пантелеймона.
– Что-то случилось? – Глеб осторожно дотронулся до ее руки. Малышка ответила ему слабым пожатием.
– По-моему, да… Это касается убийства Оболенской. Мне кажется, я что-то поняла… Но нужно проверить, я пока еще сама не понимаю как… Прости… Если можно, я бы хотела побыть здесь одна. Я должна сейчас успокоиться и попросить у Господа помощи и… прощения. Я очень любила эту женщину – Елену Николаевну Оболенскую, светлая ей память, и, конечно, у меня в душе особый счет за ее подлое убийство. Разреши мне побыть здесь…
– Эта часовня освящена в честь небесного покровителя моей мамы – святой мученицы Елены, – тихо произнес Глеб, направляясь к двери. – Это и твой небесный покровитель, и, волею судеб, покойной Оболенской. В совпадения я не верю…
Алена долго находилась в часовне. Показалась в гостиной с радостной улыбкой и сразу заявила:
– А как там поживает в духовке фирменное жаркое? По-моему, его пребывание на этом столе украсит сервировку.
– Его временное пребывание, – весело уточнил Глеб. – Оказывается, кое-кто из находящихся за этим столом хоть и маленький, но довольно прожорливый. Но лично я ничего так высоко не ценю в людях, как хороший аппетит.
– Да ладно, – усомнилась Алена, – я-то наивно полагала, что сказочники презирают плотские слабости.
– Отнюдь. – Глеб вихрем слетал на кухню и вернулся с блюдом, на котором аппетитно поблескивал румяной корочкой запеченный кусок мяса.
Алена повела носом и констатировала:
– С чесночком и приправами! Класс!
Когда уже было съедено мясо, сказаны друг другу нарочито высокопарные тосты-пожелания, когда догорели свечи в подсвечниках и вдруг иссякли слова, застигнутые врасплох глубоким, волнующим, как свершающееся таинство, молчанием, Глеб медленно встал, откинул тяжелую бархатную портьеру, скрывающую комнату, где стоял рояль, сел за него и долго-долго смотрел на Алену, как будто сводя воедино ее и то вдохновение, которым он сейчас жил…
Алена давно не плакала так легко и радостно, как в детстве, когда слезы даются облегчением прощенной мамой выходки и с каждой слезинкой внутри словно раздвигается большой белый просторный шатер, способный вместить взамен ушедших мук и терзаний, вины и усталости море ликующей свободы. Она чувствовала такую блаженную невесомость, что нисколько бы не удивилась, если бы вдруг ощутила макушкой твердую поверхность лепного потолка гостиной. И еще она понимала, что уже несколько часов безоговорочно любит этого неторопливого сказочника с его волшебной, пронизывающей музыкой и что сейчас он дарит ей эти звуки, непостижимым образом сколдовав воедино то, что было для них двоих порознь.
Глеб закончил играть, закрыл крышку, положил голову на скрещенные на рояле руки и нарочито буднично произнес:
– А тем временем… в кустах оказался рояль.
Оглушенные тишиной, они молча смотрели друг на друга. Потом Алена, двигаясь, как сомнамбула, подошла к Глебу, развернула к себе его лицо и медленно, подробно исследуя губами каждую клеточку, поцеловала лоб, глаза, щеки, шею, волосы. Он затих, не смея пошевелиться, а она взяла его тяжелые натруженные кисти и покрыла длинные пальцы такими же медленными поцелуями.
– Алена… я счастлив, – прошептал обессиленным от любви голосом Глеб.
Она поцелуем приказала ему замолчать. Когда стало нечем дышать, отодвинулась и тихо попросила:
– Сказочник, отвези меня домой.
Глеб тяжело вздохнул и горько прошептал:
– Понимаю… Я измучил тебя своей музыкой.
– Глупый, глупый до неземной мудрости сказочник! Я хочу проживать с тобой все по законам твоей музыки. У нас будет завтра… И этим можно гордиться.
Глеб вдруг нагнулся и обеими руками коснулся ног Алены. Его гибкие пальцы двумя плотными браслетами обхватили ее лодыжки.
– Когда я впервые увидел тебя, твою лодыжку обвивала тонюсенькая золотая змейка. Я ей так завидовал весь вечер. Я ревновал ее. А потом приехал сюда и был не в меру задумчив. Люська просекла «на раз» мое состояние и спросила: «Влюбился?»
– А ты?
– А я ответил: «Еще страшнее. Я нашел свою женщину, но она про это пока не знает».
– А Люся?
– А Люся… поступила так, как в таких случаях поступают любящие сестры, – она разрыдалась.
Уже в машине, когда показалась сверкающая ночными огнями Москва, Алена произнесла:
– В часовне на стене я видела дворянский герб. Это ваш?
– Да. Моя мама княжна Мещерская. И я знаю, что ты скажешь дальше. Но я все уже сделал, что касается дворянских корней Оболенской. Связался кое с кем и кое-что выяснил, а некоторые подробности буду знать на днях. Тогда ты получишь всю информацию. Она мне тоже запала в душу, эта ваша Оболенская. Когда я впервые оказался в театре и представился ей на проходной, она вслед мне тихо произнесла: «Да хранит вас Господь!» Меня так всегда напутствовала мама перед всеми моими начинаниями. В следующий приход я осмелился принести ей букетик фиалок, она смутилась и покраснела, как школьница. А на юбилее была элегантна и одухотворена – наверное, присутствием внука. Я даже пригласил ее танцевать (она стояла в дверях и с улыбкой глядела, как кружатся пары), она опять смутилась и отговорилась тем, что у нее заняты руки – как раз в этот момент внук передал ей чашечку кофе.
– Так… приехали! – Алена резко откинулась на спинку сиденья и до боли стиснула кулаки.
Спектакль «Столичная штучка» сдавали худсовету театра и труппе. Это был первый прогон на зрителе, и актеры нервничали.
Теперь уже шел конец второго акта, и Алена позволила себе слегка расслабиться и тайком проглотила таблетку от головной боли.
Глеб сидел ниже на несколько рядов, и Малышка время от времени с нежностью останавливала взгляд на его коротко стриженной круглой макушке. Поспать ей удалось всего лишь несколько часов, но уже давно она не чувствовала себя такой бодрой, уверенной, сильной, и лишь тупая боль в висках напоминала о бессонной ночи и волнении перед сдачей спектакля.
Спектакль шел прекрасно, без явных накладок, а Воробьева в очередной раз поразила даже Алену. Находясь в очень верном импровизационном состоянии, она к финалу вдруг сбросила все характерные приспособления и на прямом, мощном от природы темпераменте так сыграла последний монолог, что зрители разразились аплодисментами.
– Какая же наглая природа в самом прекрасном для актрисы смысле, – прошептал на ухо Алене Сиволапов. – Все сломала, снесла все, о чем договаривались, и не боится от тебя взбучки.
– Она сейчас об этом не думает. И правильно. Ее ведет, и она сейчас только себя слышит.
Сиволапов оглянулся назад, чтобы посмотреть на реакцию зрителей, и возбужденно зашипел:
– Вот-те здрасьте. Знаешь, кто пожаловал? Энекен. Стоит в задних дверях с абсолютно перевернутым лицом. По-моему, сейчас в обморок грохнется. Видно, здорово ее переиграла наша-то…
Алена резко развернулась назад, увидела потрясенное лицо Энекен, инстинктивно даже приподнялась с места, но в это время финальная тема спектакля вправила ее мгновенный импульс в нужное русло, и Алена зашептала в микрофон:
– Сережа, микшируй звук. Маша, актеров на поклоны не выпускай – они еще не выстроены. – И уже громко, после последнего звука музыки, словно звонкой каплей начала оттепели, завершившей спектакль, произнесла: – Свет в зал, пожалуйста. Всем спасибо. Замечания – перед завтрашним прогоном. Внимание актерам. В пять часов художница Ольга Белова принесет доработанный макет и эскизы костюмов к «Двенадцатой ночи». Желающих посмотреть и тех, кто занят в спектакле, прошу ко мне в кабинет. Повторяю: в пять часов.
К Алене подошли директор и завлит Галя Бурьянова.
– Нет слов! – Шкафендра взял руку Алены и несколько раз прочувствованно поцеловал ее. – Если бы лично не имел чести быть с вами, так сказать, в тесном знакомстве, никогда бы не поверил, что это сотворено женскими руками, да еще… – Глебыч опасливо повертел головой в поисках Сиволапова. – Ну что греха таить, пьесу-то все читали… Одним словом, от души поздравляю и вас, и нас, и театр, и будущих зрителей. Как старый театральный зубр, предвижу небывалый успех. Для обсуждения предлагаю собраться у меня. А труппу думаю завтра с утра вызвать. Да, а какова музыка! А уж Воробьева… Ох уж эта Воробьева! Пойду ее поцелую.
– Классно все собралось! – Галя притянула к себе Малышку и звонко чмокнула в щеку. – Теперь наша мечта о музыке как равноправном действующем лице сбылась, стала явью. Слушай, какой же талантище этот Сергеев! Как бы нам его удержать для театра, на него сейчас такой поток предложений ухнет!
– Да уж как-нибудь попытаемся, – улыбнулась Алена. – По крайней мере, от «Двенадцатой ночи» ему не отвертеться.
Малышку обступили со всех сторон, и она, пытаясь как можно скорее корректно завершить стихийно возникшее обсуждение спектакля, краем глаза видела, как поздравляют Глеба, жмут ему руки, а он, радостно улыбаясь, ищет ее взгляда… В груди стало жарко от мысли, что сегодня, после всех треволнений напряженного дня, они останутся вдвоем. И тут же Алена вздрогнула и стала напряженно выискивать кого-то в зале. Потом придвинула микрофон и сказала:
– Маша, если девочки меня не слышат, попроси спуститься ко мне Воробьеву и Трембич.
– Воробьеву, можно сказать, прямо из кулисы забрали на контрольный снимок ноги.
– Кто забрал? – насторожилась Алена.
– Да Миша же, наш шофер. Он ее доставит в больницу и к пяти привезет, чтобы она макет посмотрела. Замечания же вы перенесли на завтра.
– Хорошо, – облегченно выдохнула Алена. – Мне срочно нужна Женя Трембич.
Буквально через минуту перед Аленой появилась запыхавшаяся Женя. Ее хорошенькое лицо со следами нестертого грима было обеспокоено:
– Что случилось, Алена Владимировна?
– Может случиться. – Алена отвела ее в сторону. – Ты знаешь, что приехала Энекен?
– Вчера вечером узнала, что она явится на один день. Не на сдачу спектакля, естественно. Встретиться с Адамом.
– Но она была в зале. Я ее видела.
– Да? – удивилась Женя. – Странно, что она не зашла ко мне. A-а, знаю. Она же из Таллина для Ковалевой какую-то траву или настойку должна была привезти. Видимо, поэтому забегала… Да что с вами, Алена Владимировна? На вас лица нет.
– Слушай меня. Все очень плохо складывается. Ты должна немедленно, во что бы то ни стало найти Энекен. Где она могла остановиться?
– Не знаю. Возможно, нигде. Она же на один день, ей вечером на поезд. Хотя… я постараюсь ее найти.
– Это просто необходимо, Женя. Ее нельзя оставлять ни на одну минуту. Ты поняла меня?
Какое-то время Женя смотрела на Алену широко распахнутыми, недоумевающими глазами, потом недоумение вытеснил страх, и она прошептала:
– Я все поняла… Но ее-то за что?
– Этого никто знать не может. Поторопись, Женя.
Трембич сделала шаг вперед, обернулась и с тревогой произнесла:
– Я думаю, они уже вместе. И, кажется, знаю где… Я позвоню вам.
Женя пробкой вылетела из зала, чуть не сбив с ног Мальвину, спешащую к Алене.
– Только что позвонил Максим Нечаев. Просил передать, что выиграл соревнование и посвящает свою победу вам, Алена Владимировна. – Мальвина поджала ярко-малиновые губы и сухо добавила: – Завтра уже будет в театре. Видимо, вместе с лавровым венком.
– Здорово! Молодец Максим! – воскликнула Алена и не удержалась: – Как это вам удается так умело скрывать свою радость за успехи наших артистов, Лидия Михайловна? Просто редкое качество, позавидуешь.
Мальвина не сразу нашла ответную реплику, зато на ухо Малышке раздраженно пробасил Сиволапов:
– Тебе, оказывается, не только симфонии посвящают, а даже в мишени стреляют в твою честь.
– Это же прекрасно! Я этому безумно рада! – И, собрав со стола бумаги, Алена сообщила в микрофон: – Членов худсовета просил пройти к нему в кабинет Валентин Глебович. Теперь для тех, кто не слышал или не понял: прогон завтра, как обычно, в одиннадцать. Играем для пап и мам. Замечания по сегодняшнему спектаклю – в десять. Завтра вечером возможна замена.
– Не слишком ли большая нагрузка для актеров? Два спектакля – это круто! – снова подал голос Сиволапов.
Глядя прямо ему в глаза, Алена прогудела неприятным низким голосом:
– С актерами я как-нибудь сама разберусь! – И, неожиданно улыбнувшись ослепительной улыбкой и прихватив под руку Галю Бурьянову, Малышка покинула зал.
В половине пятого Катя Воробьева вылезла во дворе театра из машины и, перекурив напоследок с водителем Мишей, направилась к служебному входу. Она уже была около крыльца, когда Миша окликнул ее и помахал рюкзаком, который она забыла в машине. Вернувшись к машине и забрав свой рюкзачок, Катя, к своему удивлению, увидела вышедшую из театра художницу Ольгу Белову с огромной папкой в руках. Выглядела она чрезвычайно расстроенной.
– Оль, привет, что случилось? К пяти все приглашены смотреть эскизы и макет, а ты, по-моему, собираешься отказать нам в этом удовольствии.
Рыжеволосая, остроносая, вся усыпанная веснушками Ольга неопределенно хмыкнула и, прислонив папку к ноге, попросила у Кати сигарету.
– Позднякова сегодня сильно не в духе. Макет оставила, а костюмы завернула обратно.
– Интере-есно, – протянула Катя, пытаясь перекрыть ладошками от ветра непослушное пламя зажигалки. – Она же была в восторге от эскизов. Сама мне говорила, да и не только мне.
Ольге наконец-то удалось прикурить, и она благодарно кивнула Кате:
– Я кое-что переделала, естественно, сохранив все, что ей нравилось. Просто ужас какой-то! Я двести лет не видела ее в таком состоянии. Закрыла дверь перед носом у тех, кто пришел поглядеть эскизы! Мне даже показалось, что дело и не в костюмах. Ей-богу, неделю назад она видела практически то же самое. – Ольга в расстроенных чувствах с силой выдохнула струю дыма прямо Кате в лицо.
– Ой, извини, Катюш. Как нога-то? А мозги встали на место?
– Нога в порядке, а вот с мозгами и всегда были проблемы, а теперь подавно, – рассмеялась Катя и попросила: – Олечка, покажи эскизы. Мы можем сесть в машину.
Ольга отрицательно качнула головой:
– Алена так разозлилась, что никому не велела показывать. – Но, увидев Катины умоляющие глаза, тут же согласилась. – Ну ладно, тебя, я думаю, это не касается. Тебе все можно.
Они сели на заднее сиденье, и Ольга разложила на коленях листы с эскизами.
Через несколько минут Миша потребовал, чтобы они «закрывали лавочку», он еще не обедал и ему надо успеть в буфет, предварительно загнав машину в гараж.
– Я тебя поздравляю от всей души! Гениальное решение костюмов! – Катя чмокнула Ольгу в щеку. – Думаю, Алена недовольна сегодняшней сдачей спектакля, и поэтому тебе и досталось. Пока!
Воробьева махнула на прощание рукой и скрылась за дверью служебного входа.
Миша закрыл машину, задумчиво посмотрел на дверь, за которой только что исчезла Катя, и, вытащив из кармана мобильный телефон, набрал номер.
– Алена Владимировна, извините, если отрываю от чего-нибудь, это Миша, водитель. У вас там много народу, а мне необходимо сказать кое-что конфиденциально… Я на улице, возле служебного. Ну ладненько. Жду.
Миша снова открыл машину и сел на заднее сиденье.
Через несколько минут на крыльце показалась Алена. Поверх тоненького свитера была накинута теплая куртка. Она села рядом с Мишей, попросила:
– Если можно, скорей, а то у меня там полный кабинет народу. Макет смотрят.
– Я понимаю… Художница только что Кате эскизы у меня в машине демонстрировала. – Миша подозрительно огляделся по сторонам и вполголоса проговорил: – Если бы по пустякам, то я не стал бы отрывать вас. Дело вот в чем. Мы же дружим с Севкой, и он рассказывал мне, как Катя тогда в аварию попала. Я уж забыл про это, а сегодня… вспомнил, пришлось вспомнить. Чуть не поседел за рулем… – Миша подавленно замолчал.
Алена не подгоняла его, терпеливо ждала.
– Так вот, джип этот к нам пристроился почти сразу, как мы от театра отъехали, а когда в тоннель вошли, на полной скорости стал меня к бордюру поджимать. Я аж взмок, думаю, стукнет сейчас своей массой по нашему «жигуленку» и поминай как звали…
– А Катя? – прервала Мишу Алена.
– Катя, к счастью, как только в машину села, открыла сценарий – ей на проходной оставили – и стала читать. Я даже губу прикусил, чтобы не заорать… Она же пуганая, Катерина, жалко ее снова подвергать такому испытанию.
– А дальше?
– А дальше… Пробка спасла. Движение совсем остановилось, все тачки встали. Он, видно, этого не мог предположить, гад ползучий. И главное, стекла зеркальные – кто там сидит за рулем, ничего не видать. А чуть из тоннеля вышли, я сразу в правый ряд и к тротуару, вроде как за сигаретами. Ему только через квартал удалось в правый ряд перестроиться, а я от него в переулок оторвался… Подъехали к поликлинике, Воробьева посмотрела на меня и даже испугалась. «Ты, говорит, наверное, заболел, у тебя температура».
– А когда возвращались?
– Ну, во-первых, обратно мы только через два часа поехали. Катя вышла из поликлиники – предупредить, что очередь огромная. Мол, съезди куда-нибудь пока… Я кивнул, а сам за эти два часа едва-едва в себя пришел. И уж обратно-то огородами… Воробьевой сказал, что новые маршруты изучаю. Как к театру с другой стороны вывернуть.
– Понятно…
Миша поразился той строгой сосредоточенности, которую увидел на лице главного режиссера вместо ожидаемой растерянности и страха.
– Пока больше никому не рассказывай об этом. И сам ничего не бойся. Как ты понимаешь, тебя одного никто преследовать не станет.
Алена поднялась к себе в кабинет, где возле макета «Двенадцатой ночи» толпились актеры и любопытствующие сотрудники театра. Задержалась в приемной возле секретарши Милочки, возбужденно строчившей с кем-то по телефону.
– Трембич мне не звонила? – спросила Алена, и Мила, прикрыв ладонью трубку, замотала головой.
«Если даже кто-нибудь и пытается прорваться, разве можно прозвониться, – с раздражением подумала Алена и, зайдя в кабинет, устало опустилась в кресло.
Она глубоко задумалась, и по ее лицу тревожными волнами пробегали оттенки самых негативных чувств – от ярости до бессилия. Понемногу толпа у макета рассосалась, никто не решился задавать ей вопросов, делиться впечатлениями от работы художника, интересоваться эскизами костюмов.
Алена даже не заметила, как осталась одна. Заглянула румяная, вечно растрепанная Милочка, поправляя обеими руками непослушную гриву кудрей. Опасливо покосилась на странно оцепеневшую Алену, хотела тихонько испариться, но голос главного режиссера остановил ее:
– Да, Мила?
– Да нет… я, собственно, ничего… если вы заняты. Но Ковалева просила сообщить ей, когда вы освободитесь. Она хотела зайти к вам.
Алена с усилием вернула мысли к делам насущным:
– Позвони Нине Евгеньевне, я ее жду. Мила… подожди… откуда цветы? – И заранее зная ее ответ, кивнула на букет разноцветных фрезий, источающих тонкий аромат из вазы на журнальном столике.
– Пока вы заседали на худсовете, цветы принесли с проходной. Без обратного адреса. Велено передать – и все.
Мила снова удивилась резкой смене настроения начальницы. Мягкий румянец сделал лицо совсем девчоночьим. Она подошла к цветам, зарылась лицом в букет. Мила неодобрительно пожала плечами и, прошептав про себя: «Ну-у, ее, блин, сегодня кидает!», сообщила Ковалевой, что ее ждут.
Когда Нина Евгеньевна вошла в кабинет главного режиссера, за столом восседала как всегда собранная, деловая Алена.
– Я хотела поговорить с вами по личному вопросу.
Замдиректора протяжно вздохнула и тяжело опустилась в кресло напротив Алены. Малышка отметила нездоровый цвет лица Ковалевой, отсутствие всегда яркой губной помады и вообще ту неухоженность, которая в пожилом возрасте женщины всегда мгновенно бросается в глаза. Алене вдруг стало жалко ее, всегда четкую, организованную, ставящую интересы дела превыше всего. И она великодушно пришла к ней на помощь.
– Нина Евгеньевна, дорогая, ей-богу вы напрасно так убиваетесь. Жизнь все всегда расставляет по своим местам. И тут уж, как говорится, выбирать не дано. Остается лишь смириться и принять все как есть. Надеюсь, Инга чувствует себя лучше?
Ковалева кивнула и облизала пересохшие бледные губы.
– Вот и отлично. Ребенок – это самое главное. Это – здорово. – Алена придвинула Ковалевой пепельницу, и та сразу закурила, пряча в облачках дыма свою крайнюю растерянность. – У нас с Ингой, к сожалению, сложились непростые, напряженные отношения, но это творческие проблемы, отнюдь не личные. Ее сейчас ничего не должно угнетать. Много радости и любви – вот то, что должен чувствовать развивающийся в ней человечек. Я с удовольствием навестила бы ее, но это решать самой Инге. В любом случае передайте ей, что я абсолютно солидарна с ее мужественным решением и с моей стороны гарантирую ей любую помощь… Она ничем не должна огорчать своего малыша… Это самое важное.
Ковалева дрожащими пальцами затушила сигарету и недоверчивым взглядом проверила искренность слов Малышки. Чтобы заполнить возникшую неловкую паузу, Нина Евгеньевна обернулась в сторону макета и спросила:
– Трембич так и не приходила?
– Трембич? – Алена вздрогнула. – Она вам нужна?
– Я не успела повидать ее после сдачи спектакля. А ко мне забегала Энекен и оставила для нее телефон гостиницы, в которой она остановилась.
Алена порывисто вскочила, заговорила торопливо и взволнованно:
– Где он? Телефон? В какой гостинице? Нина Евгеньевна, мне необходим этот номер!
Ковалева извлекла из сумочки сложенный листок бумаги:
– Вот, пожалуйста. Гостиница «Россия». И телефон.
Алена тут же набрала номер и разочарованно прошептала:
– Никто не подходит… Мила! Быстро узнай, на месте ли Миша. Мне срочно нужна машина.
Алена лихорадочно натягивала куртку, уже не обращая никакого внимания на оторопевшую Ковалеву.
– Нет его, Алена Владимировна, уехал с Валентином Глебовичем. Может, подождете? Они скоро вернутся.
Мила растерянно проводила взглядом пролетевшую мимо нее Алену и пояснила Ковалевой:
– Она сегодня не в себе. Неадекватная какая-то… И все из-за Ольги Беловой…
Алене сразу посчастливилось поймать такси.
– Какой вход в «России»-то? – вяло спросил шофер, видимо к концу дня совсем обессиленный от дорожных пробок. – Там четыре въезда. Север, юг, восток, запад. Так вам-то какой нужен?
– Я не знаю, – почему-то рассердилась на таксиста Алена. – Везите к любому – там сориентируюсь.
– Ну да, – миролюбиво согласился шофер, – побегаете там по кругу… Вы небось тоже артистка, сразу видать – вся вон взнервленная. Я сегодня от вашего театра одну нервную артистку уже подвозил. Хорошенькая такая, большеглазая… я ее узнал по фильму. Недавно по телеку шел.
– Женя Трембич. И куда вы ее подвозили? Тоже к «России»?
– Не-ет. Ее я должен был на Олимпийский доставить, но проехали мы всего лишь вон до следующего светофора. Там ей в окно постучал какой-то мужчина, и она, извинившись, пересела к нему в джип.
– В черный?
– Ну вы прямо как следователь. А я почем помню? Темный, это точно. А уж темно-зеленый, «мокрый асфальт» или темно-синий – вот уж не разглядывал.
– А мужчина… он как выглядел?
Таксист притормозил и с подозрением уставился на Алену.
– Знаете, мадам, может, у вас там в коллективе какая-нибудь интрига плетется, а я сейчас буду девчонку подставлять. Это уж увольте!
Таксист преисполнился чувства собственного достоинства и громко возбужденно засопел.
– Послушайте, речь идет о человеческой жизни. – Алена умоляюще поглядела на таксиста. – Я не шучу. У нас в театре уже произошло одно убийство… Не тормозите, пожалуйста, мне надо как можно быстрей попасть в гостиницу.
– Так вы в самом деле следователь? Я-то не всерьез сказал, а так… от вашего тона напористого.
– Никакой я не следователь, – поморщилась Алена. – Я режиссер этого театра. Так что, не помните, как выглядел тот мужчина, с которым уехала Трембич?
– Да как его упомнишь, если он был в темных очках и воротник пальто поднят до ушей… На голове кепка… По-моему, клетчатая.
– Ясно… И что же, она сразу выскочила к нему?
– Не сразу. Он постучал, она опустила стекло, он что-то ей сказал – я не слышал что: в открытое окно один рев машин слышно. Тем более что мое окно тоже было приоткрыто, я курил… Кстати, можете покурить, я не возражаю.
Алена воспользовалась предложением таксиста, и дальше они ехали в полном молчании, утопая в клубах дыма.
– Приехали. Вот вам ваша «Россия». Это западный вход. Хотите, я подожду? Или с вами пойти… Вдруг свидетель понадобится или, может, одной опасно?
Алена благодарно взглянула на парня и, расплатившись, ответила:
– Правда что… подождите… Я недолго.
Набегавшись вокруг здания, как и предсказывал таксист, она наконец нашла бюро пропусков и спросила, в каком номере живет Энекен Прайс. Пожилая сотрудница быстро пролистала компьютер, сняла телефонную трубку и сообщила кому-то:
– Здесь эту эстонку спрашивают… – Потом наклонилась к окошечку и строго сказала похолодевшей от ужаса Алене: – Подойдите к восточному входу, вас там встретят.
Но встретили Алену значительно раньше. Ей навстречу, ежась и сутулясь на сильном ветру, двигался долговязый худой человек в одном костюме. Он молча, не реагируя на бессвязные вопросы Алены, ввел ее в вестибюль гостиницы, открыл дверь комнаты, где помещалась администрация, и пригласил присесть. Лишь мельком скользнув взглядом по предъявленному документу в красной корочке, Алена впилась глазами в лицо представителя органов.
– Кем вы приходитесь Энекен Прайс?
– Я – режиссер, Энекен – моя актриса и вообще близкий мне человек. Что с ней?
Долговязый человек предусмотрительно придвинул Алене стакан с водой и ровным, четким голосом произнес:
– Мне очень жаль, но несколько часов назад Энекен Прайс кончила жизнь самоубийством. Она выбросилась из окна девятого этажа, из номера, в котором остановилась. Вам придется опознать ее тело. Мои сотрудники отвезут вас. Примите мои соболезнования… Я не прощаюсь. Нам еще придется повидаться, и, думаю, не раз…
На ватных ногах Алена дошла до двери, потом вернулась, залпом выпила воду из стакана и, незряче глядя куда-то вбок, глухо прошептала:
– Человеку всегда мало…
Наутро пошел снег. За несколько часов он сделал неузнаваемыми улицы, скверы, площади. Все, что еще накануне царапало взгляд бурой неприбранностью голых торчащих ветвей, стылой неприкаянной земли, почерневших от осенней сырости фасадов домов, – все это, уже готовое разрыдаться от своей некрасивости очередным пронизывающим дождем с ветром, в одночасье стало надменно-роскошным и кичилось первозданной белоснежной непорочностью, словно невеста перед венчанием. Невесомые громадные снежинки завихрили такой хоровод, что прохожих шатало от навязанного этой круговертью головокружения.
Спешащей в театр Алене тоже казалось, что у нее кружится голова, и, только перешагнув порог театра и стряхнув, с капюшона целый сугроб снега, она с облегчением поняла, что кружились все же снежинки, а не ее и так разламывающаяся от усталости голова.
