Текст книги "Актриса"
Автор книги: Екатерина Маркова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
Проводив актрису глазами, Вера Петровна тихо сказала Валюте:
– Ты обратила внимание, как у нее в последнее время стала странно подергиваться голова?
– Это после покушения на Алену, – отозвалась та, собирая шпильки с гримировального столика. – Еще бы! Такое увидеть! Тут затрясешься. Все. Я бегу в зал – хочу посмотреть второй акт.
Глеб приехал в театр к концу второго действия, чтобы посмотреть финал и завтра, если его пустят к Алене, рассказать о том, как принимали спектакль. Ковалева бесшумно открыла боковую дверь в зрительный зал и усадила его на резервный стул, всегда стоящий в боковом проходе. Глеб мгновенно погрузился в сцену объяснения Ларисы и Карандышева:
«– Я готов на всякую жертву, готов терпеть всякое унижение для вас, – говорил, преодолевая душившие его рыдания, Карандышев-Нечаев.
– Подите, вы слишком мелки, слишком ничтожны для меня.
– Скажите же: чем мне заслужить любовь вашу? Я вас люблю, люблю.
– Лжете. Я любви искала и не нашла. На меня смотрели и смотрят, как на забаву. Никогда никто… – Здесь Катин звенящий голос сорвался, и она замолчала надолго… А когда заговорила вновь, ее голос звучал неузнаваемо низко, точно она сразу состарилась на пятьдесят лет, и чужой потрескавшийся от возраста и бремени невзгод хриплый вопль с трудом складывал звуки в слова: —…не постарался заглянуть ко мне в душу, ни от кого я не видела сочувствия, не слыхала теплого, сердечного слова. А ведь так жить холодно. Я не виновата, я искала любви и не нашла… ее нет на свете… нечего и искать… – Катино лицо с горящими мрачным светом глазами исказилось, и она беззвучно зашлась истерическим, доводящим до озноба хохотом: – Я не нашла любви, так буду искать золота. Подите, я вашей быть не могу.
– О, не раскайтесь! Вы должны быть моей.
– Чьей ни быть, но не вашей!
– Не моей?
– Никогда!
– Так не доставайся же никому!»
Карандышев-Нечаев выхватил свой знаменитый, специально купленный для спектакля старинный пистолет и выстрелил. Зал замер. И тут произошло невероятное. На груди упавшей без единого звука Ларисы-бесприданницы стало расползаться по нежно-розовому кружеву платья ярко-алое пятно крови. Дальше должен был следовать ее текст: «Ах, благодарю вас!» Но Катя молчала. Молчал Карандышев-Нечаев, в недоумении застывший над ней с дымящимся дулом пистолета. Молчал зрительный зал.
Зловещую тягостную паузу взорвал истошный вопль театроведа Марии Давыдовой, вскочившей с места и бросившейся к сцене. Преодолевший столбняк Максим Нечаев склонился над Катей. Медленно пополз занавес, отгораживая зрителей от совершенного на их глазах убийства…
Глеб в два прыжка вскочил на сцену и оказался в толпе сгрудившихся над неподвижной Катей людей. Она лежала в луже крови, и ее уже осматривал всегда дежуривший на спектакле врач. Стояла гробовая тишина, прерываемая лишь тяжелым дыханием готового потерять сознание Нечаева. Он стоял как приклеенный в том месте, откуда выстрелил в Катю, и его побелевшие пальцы все так же умело и крепко сжимали рукоятку пистолета.
– Быстро реанимацию, – распорядился врач и, не поднимаясь с колен, тихо прибавил: – Хотя вряд ли ей уже помогут. Она мертва…
Все потрясенно посмотрели на Максима. По его белому, как стенка, лицу пробежала судорога, свела крепко сжатый рот, исказила ужасом лицо. Он ничего не мог сказать, только мелко-мелко, словно отрицая вину, тряслась голова.
– Ты что наделал, скотина! – нарушил тишину Гладышев. – Дострелялся…
– Он не виноват! – Высокий чистый голос Домового развернул все головы в его сторону.
Сева стоял, прислонившись к порталу, сложив руки крест-накрест на груди, и на его губах слабой тенью бродила странная полубезумная улыбка.
– Это я убил ее, – торжествующе произнес он. – Это я. Великая актриса должна умирать на подмостках.
«Домовой свихнулся» – таков был единогласный приговор потрясенного коллектива театра.
Севку держали в следственном изоляторе, и им должны были со дня на день заняться психиатры из института судебной медицины. В тот вечер он так и не подошел к распростертой на полу Кате, продолжая стоять прислонившись к порталу, и его мертвенно-бледное лицо имело выражение крайнего, небывалого облегчения… Чистые, блестящие, правдивые глаза без малейшего намека на панику или страх, слегка закушенная, точно в глубоком раздумье, нижняя губа, спокойный, расслабленный лоб и, как две багровых рябинины на белом снегу, пылающие мочки ушей, словно по ошибке прилепленные к бледному, неподвижному лицу. На вопрос милиции, прибывшей следом за реанимацией, он охотно ответил:
– Да, я признаюсь в убийстве. Я зарядил пистолет настоящими пулями. Вина Максима лишь в том, что он отличный стрелок и всегда попадает в цель. На это я и рассчитывал. Смерть должна была быть мгновенной и без мучений.
Нина Евгеньевна последовательно, убедительно и умно доказывала следствию, что Севка – абсолютно невменяем, ибо не мог быть в здравом рассудке человек, чья каждодневная жизнь на глазах всего театра была переполнена сумасшедшей любовью, нежностью и истинным рыцарским отношением к женщине, которую он убил.
Самым сильным качеством в характере Ковалевой было умение быть пристрастной. Она была готова на все ради того, к кому она благоволила. Севку она обожала. И теперь стояла насмерть, чтобы защитить его. Хотя самой большой помехой на намеченном ею пути был сам Севка. Свиданий с ним не полагалось, но Нина Евгеньевна имела огромное количество связей и нашла-таки адвоката, который тонко и умело взялся за защиту Киреева, и через него Ковалева теперь владела информацией, как себя вел подзащитный. А он словно присутствовал при разбирательстве дела, к которому имел отношение как свидетель. Легко отвечал на все вопросы, постоянно подчеркивал, что если Максим Нечаев и не проверил, чем заряжен пистолет, то только лишь потому, что он, Севка, сделал все, чтобы всучить Максиму оружие буквально в последнюю секунду перед выходом на сцену. Да вообще-то актер не обязан проверять заготовленный реквизит. Его дело играть, а не копаться в деталях вложенного ему в руки пистолета, тем более что Нечаев уже больше пятидесяти раз выходил с ним на сцену и играл этот эпизод. Все было бы ничего, но когда Севку спрашивали о его чувстве к Кате, на котором была построена вся стратегия Ковалевой, он пожимал плечами и заявлял, что на эту тему говорить отказывается. На вопрос, почему он совершил это дикое хитроумное убийство, он опять же пожимал плечами и отвечал: «Это уже случилось. Ее нет… Я признаюсь, что виновен в ее смерти».
…Алена выздоравливала на редкость быстро. Даже врачи удивлялись способности ее организма мгновенно откликаться на ту многопрофильную терапию, что они проводили. Послеоперационные швы уже были сняты, но в постели удерживали многочисленные переломы, которые еще беспокоили.
После первых двух более или менее продолжительных посещений Глеб с горечью убедился, что Алена многого не помнит. У нее в памяти образовались черные дыры, и она периодически проваливалась в них, тревожно прислушиваясь к себе и как бы догадываясь интуитивно, что что-то не так, но что именно – не понимала. Глеб поделился своими наблюдениями с лечащим врачом Алены, но тот отнесся к этому спокойно, утверждая, что это – следствие травмы, стресса и длительного отсутствия сознания и что со временем память восстановится.
Глеб не навязывал Алене никаких тем, он лишь осторожно поддерживал разговор, который она сама начинала. Она никогда не упоминала о театре, не спрашивала о злополучной премьере и об актерах, не интересовалась производственными делами. Зато много говорила о своем детстве, вспоминала какие-то смешные детские истории, интересовалась у Глеба, каким он был мальчишкой, и даже попросила принести его детские фотографии. Иногда она вдруг словно спотыкалась о какую-то мысль или внезапно посетивший ее сознание образ, и тогда замолкала надолго, и ее тоненькие гибкие пальцы лихорадочно скручивали и раскручивали концы простыни.
Посетителей, кроме Глеба, проводившего с ней по нескольку часов каждый день, к Алене пускали очень ненадолго и предупреждали, что пока ее нельзя загружать проблемами, требующими напряжения, и что желательно не приносить с собой негативных известий и сообщений. Впрочем, все визиты происходили в присутствии Глеба, и он умело манипулировал разговорами и информацией. Приходила Нина Евгеньевна. Алена очень мило побеседовала с ней о приближении Нового года, рассказала о процедурах, которыми ее замучили, об удивительном медицинском персонале больницы и не задала ни одного вопроса о спектаклях, не вспомнила ни об одном из актеров или сотрудников театра. Выйдя от Алены, Ковалева с трудом сдерживала слезы. Было отчего прийти в отчаяние. Она рассчитывала на Алену, и теперь все рушилось. Сиволапов, уже больше двух недель скрывающийся с ее подачи Бог знает где, время от времени присылал к ней своего дальнего родственника. Тот, соблюдая все правила конспирации, ждал ее в машине… причем всякий раз в весьма отдаленном от театра месте, и передавал сиволаповские депеши, полные отчаяния и злобных угроз легализоваться.
– Она хоть помнит, что с ней произошло и почему она в больнице? – спросила Ковалева Глеба, который вышел проводить ее в гардероб.
– В том-то и дело, что не помнит. Меня спрашивала несколько раз, как ее угораздило так искалечиться.
– А вы?
– А я говорю то, что велят врачи: неосторожно переходила дорогу и ее сбила машина. – Глеб с сочувствием пожал руку вконец расстроенной Нине Евгеньевне и постарался приободрить ее: – Врачи здесь замечательные, а они утверждают, что это пройдет, память вернется.
Несколько раз к Алене пытались просочиться представители следственных органов. Лечащий врач категорическим образом отказал в свидании:
– Поймите, она ничем вам не поможет. У нее полный провал в памяти. Я не могу разрешить вам посещение. Позднякова еще очень слаба, и присутствие незнакомого человека может ее встревожить. Наберитесь терпения и не надо приезжать, у вас есть номер телефона – звоните. Но не раньше, чем через две недели…
Алена подолгу слушала музыку, которую включал ей Глеб. Если в отделении реанимации ей приходилось надевать наушники, чтобы не беспокоить других тяжелых больных, то теперь, в отдельной палате, Глеб устроил ей маленький концертный зал. Он принес музыкальный центр и умело установил колонки так, чтобы Аленина кровать находилась в эпицентре звуков. Больше всего она любила Шопена и могла слушать его бесконечно. Однажды, после того как с упоением и огромным волнением слушала баллады Шопена, Глеб с тревогой заметил в ее глазах слезы. Он нагнулся к ней, чтобы губами промокнуть их, и услышал, как она тихо прошептала:
– Как подробно он рассказывает о себе…
Алена притянула к себе голову Глеба и нежно расцеловала его глаза.
– Мне иногда кажется, что я знаю тебя столько же, сколько знаю себя. Поэтому и просила тебя принести детские фотографии. Вдруг я узнаю на них мальчишку из моего детства.
– У тебя было питерское детство, а у меня самое что ни на есть московское – замоскворецкое. Я рос там, где было когда-то сорок сороков церквей, – улыбнулся Глеб.
– География не имеет значения… Как себя чувствует Люся?
Сердце Глеба резво скакнуло и ткнулось в грудную клетку. Это был первый вопрос о ком-либо, который задала Алена. Он попытался придать лицу самое нейтральное выражение и не спеша ответил:
– Люська в порядке. Пришлось чуть-чуть отодвинуть по срокам операцию, но теперь ее уже прооперировали, и она сейчас дома.
– Из-за меня… перенесли операцию?
– И да и нет. Конечно, она понимала, что я все время должен быть с тобой. А потом, тот хирург, который делал операцию, был в отъезде.
– А теперь как она?
– Лицо заживает. Операция прошла без всяких осложнений. Только всем – и в первую очередь ей самой – непросто привыкнуть к новому облику. Для этого нужно время.
Алена задумалась ненадолго и спросила:
– И что же, она стала совсем другая?
– Абсолютно. Но это естественно. Восстановить прежние черты оказалось невозможно…
– Мне бы хотелось поговорить с ней по телефону. Я соскучилась по ее голосу. Она такая славная.
– Солнышко, я же принес тебе мобильник, а он так и валяется без работы уже неделю. Хочешь, хоть сейчас поговори с Люсей. Она будет счастлива.
– Не сейчас… – Голос Алены прозвучал слабо, и Глеб встревоженно отметил, что она побледнела.
– Давай-ка отдыхать. – Он поправил подушку, подоткнул одеяло, взял руки Алены и нежно поцеловал ее маленькие, как у ребенка, ладошки. – Постарайся поспать, а я пока смотаюсь по делам и часа через два вернусь. Чего-нибудь вкусненького привезти?
Алена уже с закрытыми глазами еле заметно кивнула и тихо попросила:
– Если можно, очищенных кедровых орешков. В детстве мне мама их разгрызала и ядрышки складывала мне в ладошку. А теперь орешки уже очищенные продаются…
Она заснула на полуслове, и Глеб, отключив музыкальный центр, на цыпочках вышел из палаты.
В театре кричали «горько» Маше Кравчук и Шкафендре. В репетиционном зале были накрыты столы для фуршета, все расслабились, и каждый втайне радовался тому, что на сей раз судьба свела всех по случаю отнюдь не скорбному.
Роман пятидесятилетнего Глебыча с тридцатипятилетней актрисой продолжался два года. До этого Маша уже успела дважды побывать замужем, и у нее подрастали шестилетние дочки-близняшки. Пожарский никогда женат не был, до последнего времени жил со стареньким больным отцом, который не выходил из больниц и доставлял Глебычу много страданий. Когда он похоронил отца, на него было жалко смотреть. Всегда импозантный, громкий, вальяжный, он вдруг превратился в растерянного ребенка. Директора в театре любили, несмотря на деловую суровость, тщательно упрятанную в благодушие и демократичную манеру общения, и сопереживали его одиночеству.
Самым удивительным было то, что, проработав бок о бок в театре почти пятнадцать лет, Маша и Глебыч лишь два года назад точно увидели друг друга впервые. Это прозрение произошло на гастролях в Сочи, куда Маша взяла своих близняшек. Девчонки на пляже почему-то присмотрели себе в «кореша» добродушного, смешливого, толстого Шкафендру. Заходясь от восторга от его театрального прозвища, но будучи девицами воспитанными и благопристойными, они вежливо осведомились у Глебыча, можно ли им попросту называть его дядя Шкаф. Тот благосклонно согласился, и началась нежная дружба. Глебыч катал девчонок на лодке и на катере, втихаря от строгой мамаши подкармливал мороженым и водил в тир и в игровые автоматы. В середине гастролей близняшки свалились с гнойной ангиной, и Глебыч оказался опытной сиделкой и грамотным лекарем. Маша, очень плотно занятая в гастрольных спектаклях, дышала спокойно, только если знала, что в ее отсутствие с дочками сидит Пожарский. Наверное, тогда они и увидели друг друга по-новому. Дети оказались первопричиной возникшего между ними чувства, и это стало очень прочным замесом в их отношениях. Близняшки обожали Глебыча и вскоре начали обижаться на него всерьез, когда он проводил с ними выходные и, пожелав спокойной ночи, не оставался ночевать.
Маша понимала, что за Пожарским она как за каменной стеной, но оттягивала момент бракосочетания. Будучи по природе очень честным человеком, она пыталась не обмануться и не ввести в заблуждение Глебыча. Ей хотелось до конца разобраться в себе. И тогда пришла на помощь проницательная Нина Евгеньевна, для которой шеф был одной из тех персон, к которым она была крайне пристрастна. Организовав на лето путевки для близняшек в роскошный детский лагерь, Ковалева вытурила Машу с Глебычем на Кипр. Две недели они пробыли вдвоем среди немыслимой красоты моря, солнца, эротической атмосферы языческих легенд и преданий, и там, на острове Афродиты, точь-в-точь возле того места, где богиня, рожденная морской стихией, явила себя белому свету, они объяснились и назначили день свадьбы. Но потом горькие события, терзавшие театр с начала сезона, все откладывали и откладывали этот день. И вот теперь наконец все состоялось, и счастливый, сияющий Глебыч не мог отвести влюбленных глаз от своей подруги, уже два часа как ставшей его женой. От Маши и впрямь трудно было оторвать взгляд, так к лицу ей был элегантный, знаменитым модельером придуманный свадебный костюм из белого муара с длинным шлейфом, глубоким декольте, открывающим красивую полную грудь, и неровными, ниспадающими по бедрам фалдами длинного жакета. Голова с чуть приподнятыми над шеей густыми вьющимися волосами была украшена белой розой, с удивительной стойкостью сохраняющей первозданную свежесть уже несколько часов.
Слегка подуставших близняшек отправили в Аленин кабинет, располагающийся прямо напротив репетиционного зала. Там им выдали фломастеры, бумагу и усадили за журнальный столик, чтобы они пришли в себя и воспроизвели художественно приведшее их в восхищение венчание в храме.
Когда в очередной раз закричали «горько», в дверях зала остановился, смущенно улыбаясь, Глеб Сергеев с огромной корзиной белых лилий и подарочно упакованной коробкой. Его заметили только после того, как молодожены оторвались друг от друга, завершив долгий, подогреваемый аплодисментами поцелуй. И почему-то всем вдруг стало неловко, точно он явился напоминанием о том, что траур еще не кончился и не во власти самих людей отменять его, а надо, стиснув зубы, мужественно пережить его, отдать свою скорбь, свою свободу выбора, свою волю…
Но Глеб утихомирил все нравственные терзания:
– Я очень рад видеть в этом доме радость. Она совсем не отменяет то больное чувство утраты людей, которые сегодня по праву могли бы быть с нами… Но мы бессильны вернуть их обратно в жизнь. Нам дано только помнить о них и любить так же, как мы любим живых. Все они – и Елена Николаевна, и Энекен, и Катя – каким-то неведомым образом все равно с нами… Что касается Алены, она бы радовалась этому бракосочетанию, если бы болезнь не отняла у нее – временно! – способность помнить… Но это пройдет. И тогда она лично поздравит вас. А сейчас мне хочется пожелать Машеньке и Валентину Глебовичу долгой-долгой счастливой, радостной совместной жизни и от себя и Алены подарить то, что олицетворяет жизнь. – Глеб улыбнулся и, вручая молодоженам коробку, проговорил: – Здесь все очень хрупко и поэтому тщательно упаковано. Чтобы не вскрывать сейчас, рассказываю: это «Весна» работы итальянского скульптора Армани. Буду рад, если она понравится и украсит ваш дом.
Глебу налили шампанское, он чокнулся с Машей и Шкафендрой и встретился взглядом с грустными глазами Инги Ковалевой. Обойдя стол, она встала рядом.
– Глеб Александрович, простите, что я мешаю вам расслабиться… Я знаю – вы все время в больнице, вам необходимо переключаться…
– Да что вы, Инга, – прервал ее Глеб. – Я, наоборот, совсем не хотел бы переключаться, но жизнь велит… Что вы хотели сказать?
У Инги от волнения скривился рот и глаза подозрительно заблестели:
– Глеб, Александрович, возможно, Алене Владимировне нужен какой-нибудь другой врач… специалист по амнезиям… У нас много знакомых врачей. Извините меня, – Инга низко наклонила голову, чтобы Глеб не видел ее пылающего лица. – Мне так важно, чтобы к Алене Владимировне как можно скорей вернулась память.
– Это всем крайне важно, Инга, – Глеб почувствовал, что его слова прозвучали с легким упреком, и мысленно отругал себя. Все думают о себе – это так по-человечески понятно. Каждый в любой ситуации в первую очередь пытается обезопасить себя и любимого.
– Если возникнет такая необходимость, я сразу дам знать, хотя не думаю – в этой больнице первоклассные специалисты.
Маша принесла Глебу огромную тарелку с закусками. Только завела с ним разговор об Алене, как из коридора раздался взрыв смеха и какой-то грохот.
– Это девчонки мои в Аленином кабинете «передыхают». Пойду гляну, что они там учудили.
– Я посмотрю, Маша, – остановил ее Глеб. – Невесте положено пребывать возле своего суженого. А я хоть проведаю заодно Аленин кабинет и при случае ей доложу.
Взбудораженные близняшки встретили Глеба радостным криком.
– Ура! Здравствуйте! Поиграете с нами в кошки-мышки?
– Здравствуйте, барышни! – поклонился Глеб и обежал глазами комнату. По ней словно пронесся тайфун. Журнальный столик и кресла были перевернуты. Настольная лампа почему-то стояла на полу. Шкаф, в одно отделение которого вешалась одежда, а в другой половине на полках хранились Аленины бумаги, рукописи, пьесы, книги, был широко распахнут, и рухнувшие полки вместе со всем содержимым вывалились на пол.
– А это что за шурум-бурум? – поинтересовался Глеб. – Как вам это удалось?
– Случайно. Дашка спряталась в шкаф, а я с завязанными глазами открыла не ту створку, налегла на полку, и они грохнулись. Я нечаянно, – предупредила на всякий случай Наташа.
– Понятно, что не нарочно. Теперь давайте наводить порядок.
– Уу-у, – разочарованно протянули хором девочки. – А в кошки-мышки?
– Да какие кошки-мышки, когда здесь передвигаться невозможно. В кошки-мышки пойдем играть в коридор, а то вы здесь себе фингалов насажаете. Только сначала восстановим порядок.
Девочки уселись на пол и стали складывать стопками бумаги и папки, а Глеб начал возвращать на место полки.
– Ух ты, смотрите, что я нашла. – Довольная Наташа размахивала плюшевым слоненком с розовым хоботом, большими ушами и длинным ворсистым хвостом. – Дашка, это же Катин брелок. Помнишь?
– Чей брелок? – Глеб оставил полки и повернулся к Наташе.
– Это брелок из машины Кати Воробьевой. Она когда нас с мамой подвозила, мы всегда смотрели, как он смешно раскачивается возле руля. Катя сказала нам, что это ее талисман. Наверное, она подарила его тете Алене. Вы ей отвезите его в больницу – она обрадуется.
Глеб принял слоненка из рук девочки и, задумчиво разглядывая его, спросил:
– Где он лежал, Наташ?
– А вот здесь, между этих папок. Рядом со шкатулкой.
Он присел на корточки, поднял изящную перламутровую шкатулку, с трудом открыл тугую крышку. Поверх различных маленьких коробочек и полиэтиленовых пакетиков лежала тонкая ученическая тетрадка.
Глеб прочел первые строчки.
«Дорогая Алена Владимировна! Когда Вы обнаружите эту шкатулку, я буду далеко. По крайней мере, повидаться нам вряд ли позволят…»
Сергеев быстро пролистал тетрадь, исписанную убористым почерком, взглянул на последнюю страницу и похолодел. Крупными буквами была выведена подпись: «Всегда Ваш Севка».
Спустя несколько часов Глеб вернулся в больницу. Алена спала. Он, пытаясь не потревожить ее, пересыпал на блюдце очищенные от скорлупок ядрышки кедровых орехов, достал из пакетов фрукты и вышел в коридор. Присел возле пустующего стола сестринского поста и вскоре увидел Свету, выходящую из палаты.
– Ну как дежурство? Тяжелых много? – поинтересовался Глеб.
– Нормально. Как всегда. – Света взяла журнал и что-то записала. – У больного температура никак не падает. Прямо беда. Алена спит?
– Спит. Уж очень долго. Я уходил – она засыпала. Прошло больше трех часов.
– Да ничего подобного, – Света оторвалась от записей. – У нее был посетитель. Совсем, конечно, недолго, всего десять минут. Потом я его выпроводила.
– Кто же? – удивился Глеб.
– Да я практически его не рассмотрела. Впускал его к Алене Борис Иванович – я делала перевязку. Он мне сказал, что у Алены знакомый хирург из Штатов и чтобы через пять минут я его, что называется, попросила… Ну, я убедилась, что он прощается, и сразу ушла. Видела, как шел по коридору к Борису Ивановичу, видимо поговорить об Алене. Высокий такой, спортивный. До визита к ней он беседовал с палатным врачом. Так что не беспокойтесь, его, конечно же, предупредили и об амнезии, и обо всем.
Глеб с минуту наблюдал за тем, как Светины пальцы проворно сворачивали из кусочков ваты твердые продолговатые валики, а потом спросил:
– Помните тот день, когда Алена впервые открыла глаза?
– Ну конечно, – улыбнулась Света. – Фрезии, а потом музыка… Как в сказке.
– Ну да… Так вот, когда я поехал за магнитофоном, в отделение приходил молодой человек – симпатичный такой, вихрастый, с блестящими глазами…
– Помню. Это был тот самый Севка. Я уже позже догадалась, когда вы рассказали про него и про Катю… И что?
– Я давно хочу спросить вас и все время забываю. Вы не ощутили тогда этого вашего сигнала опасности? Не почувствовали запаха?
– Хороший вопрос, как говорит в институте наш патологоанатом… С вашим Севкой произошла какая-то тонкая штука… Он умолял пустить его к Алене, я категорически отказала. Он безумно расстроился, весь покрылся красными пятнами… Я ему пообещала, что завтра и его обязательно ненадолго пустят к ней. И тогда он спросил очень странным голосом: «Значит, она теперь уже точно выздоровеет?» Я заверила, что, конечно, теперь ей с каждым днем будет лучше.
– А почему вам показалось, что он «странно» спросил?
– Потому что в этих словах не было облегчения, радости, что она пришла в себя и станет поправляться. Наоборот, он был этим обстоятельством – как бы точней выразиться – подавлен, что ли… И, видимо, приехал потому, что ему лично, своими глазами надо было в этом убедиться… Так вот, возвращаюсь к вашему вопросу. Пока мы разговаривали с ним, я не чувствовала никакого запаха, зато к вечеру покрылась сыпью.
Глеб с восхищением глядел на Свету.
– Да что же это за природа у вас такая…
– Какая?
– Умная. Точно вам сигналит.
– В смысле?
Глеб вздохнул и медленно произнес:
– Севка – такой же убийца, как мы с вами.
– Но ведь убил же?
Глеб усмехнулся:
– Вы прямо как Сонечка Мармеладова… «Но ведь убил же!» – Он встал. – Посмотрю, как там Алена… Если еще спит, приду к вам жгутики крутить.
– Это называется турундочки, – поправила его Света. – Милости просим.
…В палате было совсем темно, только фонарь под окном освещал комнату неровным зыбким светом. Глеб сел в кресло напротив Алены, чтобы видеть ее лицо. Глаза ее были закрыты, дышала она ровно и спокойно. Несколько минут Сергеев просидел, улыбаясь в темноте собственному счастью. Потом решил отправиться на помощь Свете и, уже поднимаясь, услышал:
– Сядь, пожалуйста, Глеб, и очень внимательно меня слушай.
– Ты не спала? – удивился он, усаживаясь обратно.
– Нет. Я думала. – В низком голосе Алены Глебу почудилось яростное напряжение.
– Только учти: тебе нельзя волноваться, – поспешно предупредил он.
– Слушай меня и не перебивай. – Алена оставила без внимания его предупреждение и приподнялась в постели на локтях. – Теперь мне угрожает серьезная опасность… Даже в темноте вижу, что ты еще плохо соображаешь. Соберись. У нас очень мало времени. Повторяю. Моей жизни угрожает серьезная опасность. Но я пока здесь… и со мной ты. Гораздо хуже обстоят дела с Севкой. У человека, который сейчас попытается его убрать, нет проблем с деньгами, а в нашей обезумевшей стране на сегодняшний день деньги стали могущественным «сезамом», открывающим любые двери, с ними с циничной обыденностью можно купить любую жизнь. Севка в следственном изоляторе, и там он абсолютно беззащитен.
Потрясенный Глеб понимал только одно: Малышка всех обвела вокруг пальца и владеет ситуацией, как истинная «железная леди». Растерянным голосом он спросил:
– Ты в курсе всего?
– Безусловно. Это ты наивно полагал, что твой мобильник бездействует на тумбочке. На самом деле ему было очень горячо, нанесла приличный ущерб твоему бюджету. – Алена еще приподнялась на локтях и попросила: – Сделай мне, пожалуйста, выше подушку… У нас действительно мало времени. Симулируя потерю памяти, я выиграла две недели, но это не может продолжаться бесконечно. Я знала, что о моем состоянии справляются регулярно. Скоро я буду представлять кое для кого смертельную опасность…
Алена устала и задышала прерывисто и часто. Глеб сел рядом на кровать и взял ее руку.
– Может, позвать Свету?
– Ни в коем случае. Это потом. Сейчас главное – Севка. Слушай внимательно, Глеб. Когда произошло убийство Оболенской, пожар и над театром повисло что-то зловещее, я уже тогда догадалась кое о чем и связалась с маминым бывшим коллегой. Этот старый, прожженный Пинкертон теперь на пенсии и берется за сыскные дела исключительно редко. Живет на даче под Москвой и выращивает розы. Меня знает с детства, поэтому относится как к родной дочери. Я все эти дни была с ним на связи. Сегодня, как назло, телефон молчит. Видимо, что-то на линии, даже гудков нет. Ты должен немедленно к нему ехать. Включи лампу, я продиктую тебе адрес. Это сороковой километр Каширского шоссе.
– Почему тебя не устроил тот следователь, который занимается убийством Оболенской? – спросил Глеб, непослушными руками извлекая из папки блокнот и ручку.
– Наверное, потому, что это дело никогда не удалось бы распутать человеку, далекому от театра. А Егорычев… дядя Миша Егорычев в Питере блестяще справился с одним театральным преступлением. Я училась тогда на первом курсе и советовала из Москвы по телефону, что ему надо прочесть о мастерстве режиссера и актера, о психофизическом методе Станиславского. Немировича-Данченко, так же как Михаила Чехова, Вахтангова, Мейерхольда, он проштудировал досконально и сумел кожей почувствовать особенности и психологическую непохожесть мира театра… От меня передашь ему эту записку, накарябала, как смогла. И пусть срочно мне звонит… – Алена сказала адрес Егорычева, благословила Глеба в дорогу и тихо попросила: – А теперь позови Свету, наверное, мне нужен укол.
Уже в машине Глеб вспомнил, что забыл отдать найденную в шкафу шкатулку и плюшевого слоника. Ничего в этом удивительного не было: в душе и голове царил полнейший хаос, и он никак не мог собраться, как того требовала Алена. Он вновь подрулил к крыльцу и поднялся в отделение.
Когда со второго захода Глебу удалось покинуть двор больницы, ему посигналила въезжающая машина. Он не сразу понял, кто это, но притормозил. Из старенького спортивного автомобиля вылез Максим Нечаев.
– К Алене вас не пустят. Ей поставили капельницу, там сейчас медсестра, – сказал Глеб.
– Понятно, – разочарованно протянул Максим и, нагнувшись к окну Глеба, попросил: – Можно, я с вами проеду хоть докуда-нибудь… Я сейчас совсем не могу быть один.
Глеб согласно кивнул, и Максим, припарковав свою машину, уселся на сиденье рядом с Глебом.
– Я еду на Каширку – через всю Москву, – сообщил Глеб. – Захотите выйти – скажите.
Максим кивнул, и какое-то время они ехали молча.
– Извините, что навязал вам свое общество, – тяжело вздохнул наконец Максим. – Мне было необходимо повидаться с Аленой Владимировной. Даже если бы она не вспомнила меня…
– Думаю, что вас бы она вспомнила, – осторожно заметил Глеб. – Конечно, ее память сейчас непредсказуемо выборочна, но многих она узнает сразу, только связи нарушены. Она, предположим, может помнить, как вас зовут, но не знать, что вас связывает… что вы – актер, а она – режиссер…
