Текст книги "Актриса"
Автор книги: Екатерина Маркова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
– Ну должно же нам хоть в чем-то повезти! – подвела черту Галя Бурьянова.
– Ты уверена, что тебе необходима эта встреча? – еще раз встревоженно спросил Глеб, минуя ворота с бюро пропусков и притормаживая у небольшого больничного корпуса.
– Уверена, – утвердительно кивнула Алена и засмеялась. – Это же больница, Глеб, а не тюрьма. Джой находится в палате, которая охраняется нашими бдительными органами по поручению Интерпола. Знаешь, как дяде Мише было трудно выбить мне это посещение? Не волнуйся ради Бога. Здесь не стреляют – здесь лечат… А ты давай расслабься, поброди по этим замечательным аллейкам. Помечтай, подумай о приятном. О том, что всего лишь через неделю твоя племянница будет царить на подмостках, запеленутая в твою музыку. Мог ли кто-нибудь предположить эдакое!
– Ты считаешь, что успокаиваешь меня подобным мурлыканьем, а на самом деле создаешь полную картину того, что, отправляясь в логово врага, ты усыпляешь мою бдительность, – мягко усмехнулся Глеб. – Иди, малыш, я жду.
Алена поднялась по крыльцу в просторный вестибюль, разделась, еще раз предъявила пропуск, выданный в прокуратуре, и направилась в указанное отделение.
Около палаты она помедлила и, оглянувшись по сторонам, перекрестилась.
Отворив дверь, она оказалась в просторной комнате, больше похожей на гостиничный номер, где в кресле у окна клевал носом над раскрытым журналом молодой белобрысый оперативник.
При появлении Алены он вскинул голову и уставился на нее покрасневшими подпухшими глазами.
– Слушаю вас? – привстал он. – Капитан Пантелеев.
Алена доброжелательно улыбнулась капитану и, протягивая свой пропуск, сказала:
– Добрый день. А я так удивилась, обнаружив в палате вместо больной симпатичного молодого человека.
Капитан неопределенно хмыкнул:
– Это вы, стало быть, от Егорычева? Пожалуйста. Он уже звонил с утра. Проходите… Только она, по-моему, спит.
Капитан кивнул на неплотно прикрытую дверь в смежную комнату. Алена перешагнула порог, так же неплотно притворяя ее за собой.
Изумленный возглас удалось сдержать лишь волевым усилием. Он застрял комком в горле, и от удушья на глаза выступили слезы.
На высокой хирургической кровати, упираясь спиной в большую взбитую подушку, сидела… Люся.
Алена опустилась на стул возле двери и какое-то время с волнением и досадой вглядывалась в знакомые черты этой женщины. Потом облизнула пересохшие губы и, стараясь говорить четко, спросила:
– Зачем… ему понадобилось повторить ваше лицо?
Американка подробно рассмотрела Алену лучистыми ярко-синими глазами и ответила по-русски с почти незаметным акцентом.
– Думаю, это была… его прихоть. Талантливый человек имеет иногда право на… подобные вольности. Не так ли?
– Не так! – Алена внутренне напружинилась, почувствовав едва уловимую издевательскую нотку, сквозившую и во взгляде, и в словах Джой. – На вольности имеет право человек свободной профессии – положим, художник или музыкант.
– Ну хорошо… Возможно, ему были так дороги эти черты, что руки сами сотворили подобие – без участия сознания. Мне не совсем понятен ваш пафос. Попробуйте отнестись к этому проще. Уверяю вас, никакого далеко идущего плана Адам не преследовал, когда случайно или умышленно, как вы сказали, «повторил мое лицо».
Алена подавленно молчала. Она смотрела на эту худенькую яркоглазую женщину с правильными, точно талантливым скульптором вылепленными чертами лица и думала о том, сколько вседозволенности несет в себе жизнь. Это лицо, рожденное на свет сложным путем генетических процессов, скопировал для другого существа своими уникальными руками хирург Адам Ламберти.
– Вас это застигло врасплох, – негромко произнесла Джой. – Вы пришли ко мне уж наверное не для того, чтобы обсуждать мое лицо или декларировать неправедность моего жизненного пути…
– Нет… Вам известно, что состоялась эксгумация тела госпожи Баррент? В Соединенных Штатах вас ждет обвинение в преднамеренном убийстве.
Черные густые ресницы Джой затрепетали, как крылья обессиленной осенней бабочки, и сомкнулись.
– Да… Мне это известно. – Ее глаза оставались закрытыми, и Алена поняла, что разговор отнимает у больной силы. – Ко мне никого не пускают, кроме адвоката и представителей американского посольства. Как вам это удалось?
– По блату. Мой родственник занимает крупный пост в Интерполе, – не задумываясь соврала Алена.
По телу Джой пробежала судорога, она открыла глаза и, взглядом что-то проверив в лице Алены, бесшумно придвинула к себе лежащие на тумбочке блокнот и ручку.
Покосившись на дверь, она начала что-то быстро писать, шепотом попросив Алену:
– Пожалуйста, что-нибудь говорите пока…
– В одной из ваших книг вы пишете о бездонности женского сердца, о том, что женщина жаждет целиком отдать себя другому. В этой жажде, как вы утверждаете, таится опасность порабощения, ибо ни один человек не в состоянии принять подобный дар. Только Бог может принять его без ущерба для личности отдающего… Катя очень любила Адама, и вы позволили этой любви встать на тот путь, который Воробьева прошла. Вы подтолкнули ее, и ущерб личности «отдающего» оказался оценен несколькими человеческими жизнями… Адам же всегда любил только вас…
– Да. – Джой осторожно вырвала исписанный листок из блокнота и знаком попросила Алену взять его. – Да, Адам любил меня… Но больше всего на свете он любил деньги. Этому идолу он был готов принести на алтарь любую жертву…
– А вы умело, извращенно потакали его главной слабости! – насмешливо сказала Алена, с напряжением вчитываясь в неразборчивый почерк Джой. Наконец подняла голову.
Их глаза встретились, и Алена отрицательно помотала головой.
Джой бессильно откинулась на подушку и вновь закрыла глаза.
В дверях бесшумно возник оперативник.
– Все в порядке. Она устала… Немножко отдохнет, еще поговорим, и я пойду, – пообещала Алена.
Капитан так же тихо вышел. Алена разгладила скомканную впопыхах записку, достала ручку и, подумав, написала несколько фраз на обратной стороне.
– Может, позвать врача? – Алена подошла к кровати и вложила записку в руку Джой. Та вздрогнула, подняла веки.
– Нет, нет, это просто от слабости. – Джой буквально впилась взглядом в листок.
Малышка приотворила дверь и с порога спросила оперативника:
– Можно от вас позвонить Михаилу Михайловичу?
Капитан молча сдвинул телефонный аппарат к краю стола.
– Алло, дядя Миша, это я. Да, еще в больнице. Джой себя неважно чувствует, мне бы не хотелось усугублять ее состояние. Сделаешь мне на завтра пропуск? Ну, пожалуйста… мне же ни о чем не удалось поговорить. Ну конечно…
Алена с очаровательной улыбкой протянула трубку оперативнику.
– Здравия желаю, товарищ полковник. Нет, завтра опять я. Он подменился на сутки. Так точно, товарищ полковник… Да я понимаю, искусство должно правдиво отражать жизнь… Тогда с вашей племянницы два билета на премьеру. – Капитан озорно поглядел на Алену. – Так точно, товарищ полковник.
Алена вернулась в палату, взяла из рук Джой новую записку. Прочла и, спрятав в карман, долго и напряженно смотрела на ее измученное, бледное, но от этого еще более красивое лицо. Джой также не сводила немигающих глаз с Алены.
– В начале своей медицинской карьеры, – заговорила негромко Джой, – я работала с крысами…
«Вот и продолжала бы и дальше с ними работать, – чуть не вырвалось у Алены. – Хищник с хищником – тогда никого не жалко…»
– Интеллект крыс ближе всего человеческому интеллекту. Только законы существования жестче, – продолжала Джой. – Когда одно семейство воюет с другим и силы уже на исходе, а позиции равные, тогда выходят два лидера – с одной и с другой стороны. Они встают на задние лапы и со смертельной ненавистью смотрят друг на друга, пока один из них не выдерживает направленной на него энергии и не падает бездыханно.
– Милая история. – Голос Алены прогудел жестко и саркастически. – Сожалею, что вы лежачая. У нас в России есть правило: лежачих не бьют, а то можно было бы уподобиться братьям нашим меньшим, тем более я с детства питаю симпатию к этим интеллектуальным тварям…
Она приблизилась к тумбочке Джой, склонилась к блокноту, нацарапала пару фраз и, отойдя к окну, отодвинула штору.
– У вас душно… Я приоткрою форточку… буквально пару глотков чистого воздуха.
Пока Джой читала, Алена скрылась за шторой и уже через минуту, заперев форточку на шпингалет, вернулась обратно, вынула из сумки какой-то предмет, предусмотрительно завернутый в мягкое полотенце, и бесшумно положила его под подушку Джой.
– В какое время мне лучше прийти завтра? – Алена вышла к оперу.
– Да хоть так же. Уже уходите? Давайте свой пропуск – отмечу… Товарищу полковнику передайте, что по этому завтра уже не пустят. Он разовый.
– Да, да, спасибо. Господи, сумку забыла.
Алена вернулась в палату, и капитан услышал, как посетительница пожелала американке поспать – это восстанавливает силы.
На следующий день точно в это же время Алена переступила порог комнаты, где, как и накануне, дежурил знакомый опер.
На сей раз капитан Пантелеев встретил ее без сдержанного неодобрения.
– Привет представителям искусства! – встал он ей навстречу и, взглянув на часы, заметил: – Ого! Точность – вежливость королей! Минута в минуту. – Он кивнул в сторону плотно закрытой двери в палату и с сожалением произнес: – Хуже ей стало ночью. Так что вряд ли ваше свидание состоится. Хотя из посольства американцы у нее с утра были. Недолго, правда.
– Как же так… – Алена присела на краешек стула рядом с капитаном. – Она вчера вроде бы была очень даже ничего. Слабость – это же естественно после ранения и операции. По себе знаю…
– Я в курсе вашей истории, – с явной симпатией сказал капитан. – И в общем-то мне понятен ваш интерес как творческого человека к этой американке… Пьесу будете сочинять?
– Ну да, попробуем, – неопределенно ответила Алена. – Значит, меня пускать не велено?
Капитан с сожалением развел руками:
– Без разрешения врача никак… Да и потом, есть ли смысл в вашей встрече, если она в полубессознательном состоянии.
– Вы правы! – Алена поднялась и, достав из сумочки листок бумаги, попросила у опера ручку. – Это вот мои телефоны – театральный и домашний. На любой спектакль в любом количественном составе всегда милости просим.
Алена попрощалась с капитаном, но через несколько минут снова просунула голову в дверь и спросила:
– Скажите, пожалуйста, а этот вот сегодняшний пропуск можно в следующий раз использовать, раз свидание не состоялось?
– Там указано число – поэтому вам его перепишут… Вы только предварительно звоните, чтобы впустую не ездить. Путь-то неблизкий. Знаете номер ординаторской?
Алена кивнула и еще раз поблагодарила капитана. Она оделась в гардеробе и вышла на улицу.
С высокого крыльца Малышка рассмотрела фигуру Глеба, вышагивающего по отдаленной заснеженной аллее. Она попятилась обратно к входу и, обогнув толстую колонну, спрыгнула сбоку прямо в сугроб. Прокралась вдоль здания больницы, торопливо повернула за угол…
Минут через десять Алена, запыхавшаяся и довольная, возникла перед Глебом, который стоял у машины.
– Ты что, по-пластунски по снегу ползала? – изумился Глеб, увидев, что она вся с головы до ног в снегу.
– Ага. Мы с опером Пантелеевым в партизанов играли, – радостно отозвалась Малышка. – Он изображал армию Колчака – ему по духу как-то гражданская война ближе, а я – мирное население, ушедшее в леса и пускающее под откос вражьи поезда… Отряхни меня, – и протянула Глебу маленькую пушистую варежку.
– Поворачивайся! – Сергеев сдернул с головы вязаную шапку и начал счищать прилипший к дубленке снег. – Ну и как успехи? Много составов удалось вывести из строя?
– Восемь! – не задумываясь ответила Алена и сделала поползновение влезть в машину.
Но Глеб вытащил ее за руку обратно.
– Ну-ка, ну-ка, партизан, дай-ка мне взглянуть… Ух ты, и что же это у тебя на ногах? А я-то думаю, с чего бы это ты вдруг изъявила желание на заднем сиденье прокатиться. Как же тебя в такой обуви в палату к больной пустили?
– А там сразу при входе в гардероб бахилы надевают. Для стерильности, – пояснила Алена, от растерянности нагло уставившись в глаза Глебу.
Она присела на заднее сиденье и, вытянув ноги в открытую дверь, постучала, стряхивая снег, огромными, на вид чуть ли не горнолыжными ботинками размера сорок пятого.
Глеб присел на корточки рядом с Аленой и нарочито кротким голосом спросил:
– Малыш, долго еще врать будем?
Алена молчала, сосредоточенно околачивая с ботинок налипший снег.
– А ботинки у кого напрокат взяла? – поинтересовался Глеб, выковыривая пальцем застрявшие между ботинком и ногой Алены ледышки.
– Ну это-то не проблема, – так же нахально ухмыльнулась Алена. – В мужской костюмерной, где же еще-то?!
– А возвращать собираемся? – Глеб осмотрел машину в поисках пакета с Алениной обувью.
– Это называется – наводящие вопросы, – уточнила Малышка и изъяла из-под сиденья коротенькие меховые сапожки. – Возвращать – ни в коем случае. Раз уж ты так рвешься в соучастники, выкинешь этих уродов в лесу – километров эдак в десяти от этого места.
– А может, в уличный сортир спустить… на даче?
– Не стоит рисковать. До весны еще далеко, и будет обледеневшая улика торчать в твоем частном хозяйстве.
– В нашем, – поправил ее Глеб. И, увидев непонимание на лице Алены, пояснил: – В нашем хозяйстве. Надеюсь, партизанский азарт и очарование опера Пантелеева в образе Колчака не отбили напрочь твою явно ослабевшую память… так же как и совесть. Напомнить дату нашего венчания? Это будет ровно через две недели… А если еще точнее, – Глеб сверился с часами, – через тринадцать дней и восемь часов. Так что предлагается слово «мое» поменять на «наше».
Глеб взглянул через Аленино плечо и, прошептав: «По горизонту противник», пропихнул ее в машину и захлопнул заднюю дверь.
Лишь только «ходячие» больные миновали их, Глеб снова открыл дверь. Алена развязывала слипшиеся от снега шнурки. Когда она подняла голову, ее глаза уже не смеялись, они были серьезными и очень грустными.
– На самом деле все это и печально, и противно, и… подло. Но у меня нет другого выхода, – тоскливо проговорила она, утыкаясь лбом в мокрый воротник куртки Глеба. – Я сейчас все расскажу тебе… и, возможно, ты отменишь наше венчание… и по-прежнему останешься единовластным собственником виллы… с уличным сортиром…
Спустя ровно сутки Алена после репетиции поднялась к себе в кабинет и увидела в приемной Егорычева, мирно распивающего чай с секретаршей Милочкой.
Сразу попытавшись проверить по лицу хотя бы легкие приметы его внутреннего состояния и конечно же натолкнувшись на совершенно индифферентное выражение, Алена поцеловала дядю Мишу в щеку и по тому, как Егорычев крякнул в ответ, поняла, что сейчас ей будет горячо.
– Пойдемте в кабинет? Или еще чайку? – неуверенно предложила Алена.
– А вы идите… разговаривайте, а чай я в кабинет перенесу… вот только заварю свеженький, – сказала Милочка.
– Мне кофе, пожалуйста, – попросила Алена и, пропустив Егорычева внутрь, плотно притворила дверь.
Михаил Михайлович прошелся несколько раз по комнате, потом развалился на диване, закурил и отрывисто произнес:
– Давай, Егоза, рассказывай. Здорово, я чувствую, напозволялась. Все в подробностях.
Алена метнула на Егорычева быстрый испытующий взгляд исподлобья:
– Она… умерла?
– Сегодня ночью. Я так понимаю, ты помогла.
Алена побледнела и, закусив губу, несколько раз отрицательно мотнула головой:
– Так говорить неправильно… Я просто вычислила ее и, когда шла в больницу, была уверена в том, что она попросит помочь. Я понимала, что для Джой это единственный выход. И ей не к кому будет обратиться, кроме меня. Но я не помогла ей умереть, это неверно, я поначалу, чисто эмоционально, даже отказалась, хотя в мой план это входило.
– А потом подумала и угробила американку? – резко продолжил Егорычев.
– Нет, – еще больше побледнев, ответила Алена. – Я обменяла ее жизнь, теперь уже ненужную и ей самой, на Севкину свободу.
– Ты понимаешь, что это не игра в дочки-матери и на тебя одну падает подозрение? Ты – единственная, кто мог принести ей лекарство, – зарычал Михал Михалыч, пропустив мимо ушей слова Алены о Севкиной свободе.
– Ничего подобного. Если капитан Пантелеев опытный сыщик, то обнаружит, что лекарство Джой получила через форточку. А под окном он найдет следы мужских ботинок с отчетливым рисунком – со вчерашнего дня осадков не было… Там же отыщется оброненная зажигалка – причем никакая не подделка, такие продаются только в Штатах… Ее посещала не одна я. Были сотрудники американского посольства – вот с ними пусть и разбираются. Тем более вчера меня к ней не пустили, а сотрудников посольства пустили. Потому что в американское посольство был звонок, что Джой Ламберти умоляет навестить ее, в каком бы состоянии она ни находилась, она хочет на всякий случай оставить им свою предсмертную волю.
– В письменном виде? – осведомился Егорычев.
– Естественно. В трех экземплярах. Один уже должен быть обнаружен капитаном Пантелеевым, другой – в руках американских граждан, а третий – так сказать, страховочный вариант – у меня в сумке.
Егорычев закурил новую сигарету, озадаченно взглянул на Алену.
– Ты в связи с чем-то упомянула Севу Киреева…
– Ну ты даешь, дядя Миша! – взвилась Алена. – Не «в связи с чем-то», а для чего я всю эту кашу заварила! Неделю назад театр обратился в следственный отдел с просьбой на несколько дней вернуть их вещдок – пистолет, из которого была застрелена Катя.
– Ну знаю… Сам содействовал… И не такой уж я старый пень, как ты полагаешь. Не думай, будто я поверил, что это для того, чтобы бутафорский цех изготовил один к одному такой же для текущего репертуара.
– Но они же поверили!
– Поверили! Потому что не знают, с кем дело имеют! И не предполагают, что главный режиссер театра – Алена Позднякова – авантюристка и криминальный элемент.
В дверь без стука протиснулась Милочка с подносом и удивленно застыла, услыхав последние слова полковника.
– Спасибо, Мила. Это Михал Михалыч с меня стружку снимает. Но мне с детства не привыкать…
Мила пожала плечами, напряженно улыбнулась и, поставив поднос на журнальный столик, удалилась.
– Ну вот, – вздохнула Малышка, – теперь всему театру будет доложено, что я авантюристка и криминальный элемент.
– Так тебе и надо, – проворчал Егорычев, протягивая Алене чашку с кофе. – Голодная небось с утра?
Алена махнула рукой:
– Потом поем… Так вот, дядя Миша, вещдок уже возвращен с благодарностью, и в том же целлофановом пакете. Теперь, после того как станет известно, что перед смертью Джой письменно призналась в том, что собственноручно осуществила убийство Кати Воробьевой, зарядив пистолет Максима Нечаева настоящими боевыми патронами, тебе надо будет только слегка подтолкнуть следователя, чтобы он поинтересовался наличием ее отпечатков пальцев. Уверена, что после ареста Севы им и в голову не пришло проверять отпечатки. Зачем? Чистосердечное признание в убийстве. Пистолет в целлофановый мешок – и дело с концом. Пускай себе лежит зафиксированным, как вещественное доказательство. Ну а если даже кому-то особенно ревностному пришло в голову проверить Севкины отпечатки и Максима, то ведь пистолет кто только не хватал. И сейчас среди множества отпечатков они найдут пальчики Джой. На всякий случай есть свидетель. Максим Нечаев недавно припомнил, что перед началом того рокового спектакля к нему в гримерную пришли американские студенты и педагоги какого-то театрального колледжа. Они интересовались, как обустроены гримерные в российских театрах, где находятся костюмерные, – одним словом, хотели успеть до спектакля обследовать закулисную часть. Реквизит для Карандышева лежал на соседнем свободном гримировальном столике, и эти иностранные граждане имели возможность потрогать все, в том числе и пистолет, который обычно Севка забирал в антракте. Если Максим очень постарается напрячь память, то наверняка вспомнит лица взрослых, сопровождавших студентов…
– А Севка?
– А Севка взял на себя вину, чтобы спасти лучшего друга Максима Нечаева, которому всегда было невыносимо видеть, как Катя измывается над ним. И, похоже, он мог что-то знать о покушении на меня.
– Погоди, погоди, не лезь вперед батьки в пекло. Эту версию надо так филигранно обработать, чтобы комар носа не подточил. Упрямый он, твой Киреев. Для него только один авторитет – это ты… Устрою вам завтра повидаться.
Егорычев встал, подошел к Алене, поднял ее за плечи и, долго любовно вглядываясь в ее бледное, осунувшееся лицо, тихо произнес:
– Ах ты Егоза, Егоза… Рано твои мать с отцом отправились в Царствие небесное. Жить бы им еще столько же да радоваться… – И, вернув голосу прежнюю строгость, отдал приказание: – Марш в столовую обедать! Одни глаза торчат! Да, еще вот что… Не надо тебе предсмертное послание Джой у себя хранить. Давай-ка его сюда. У меня ему понадежней будет.
Алена передала Михаилу Михайловичу уложенную в конверт записку от Джой и, уже стоя у дверей, спросила:
– Честно… не сердитесь, дядь Миш?
– Честно – сержусь, даже очень. Одно успокаивает. Надеюсь, на этом поставлена точка.
– Ну да, конечно, – неуверенно проговорила Алена и тихо продолжила: – Дядь Миш, мне позарез нужны сведения о компаньонке госпожи Бар-рент. Их можно получить только через Интерпол… Ее имя – Мария Кохановская, о ней писал в своем письме мистеру Холгейту адвокат семьи Баррент.
…Премьера «Столичной штучки» наконец-то состоялась.
Ольга Соцкая вошла в спектакль, по нецензурному выражению Гали Бурьяновой, «как свечка в попку». На репетициях она понимала Алену с полуслова, приходила за час и, на удивление всей труппе, разминалась в репетиционном зале у станка. Текст запоминала легко, но дважды обращалась к Сиволапову с просьбой внести кое-какие изменения.
Алена со своей стороны не старалась втискивать совсем другую актерскую индивидуальность в тот рисунок роли, который строился для Кати. Она старалась уловить любой дискомфорт в сценическом существовании Ольги, и они вдвоем решали, что нужно поправить для того, чтобы ее природной органике не было тесно или же, наоборот, чересчур вольготно в данных предлагаемых обстоятельствах.
С партнерами Ольга была предельно собранна и внимательна, не допускала по отношению к себе никакого панибратства, что особенно ущемляло разнузданное самолюбие Гладышева, не обижалась на замечания и претензии, но всегда пыталась до конца понять, чего от нее хотят.
Алена понимала, что Ольга, возможно, излишне рациональна, но судить о результате еще было рано. Молодая актриса пока только набирала, накапливала, и Алена не позволяла ей ничего «выдавать», пока накопленное, нажитое, осознанное не станет ею самой, Ольгой, носящей, правда, по пьесе другое имя и поставленной в другие обстоятельства жизни.
Естественно, Ольге было трудно. Какой бы змеей подколодной ни проявила себя в жизни Воробьева, актриса она была блестящая. На последнем перед премьерой прогоне Алена попросила прийти в зал побольше народу, чтобы актриса почувствовала наличие зрителей, реакции, проверила, везде ли ее хорошо слышно. Пришли все свои, лишь Люсю и Глеба Алена уговорила прийти на следующий день, уже на премьерный спектакль.
Прогон прошел нормально. И вот это самое «нормально» больше всего на самом деле и тревожило Алену.
Она с досадой отгоняла образ Кати Воробьевой, который нет-нет да и всплывал перед глазами, словно невидимой тенью следуя за новой исполнительницей своей роли. Все, что репетировалось, все, что обговаривалось, исполнялось Ольгой с поразительной четкостью. Катя же, идя на поводу у своей непостижимой природы, умудрялась, выполняя те же задачи, все делать «неправильно», как бы выворачивать наизнанку, нащупывать интуитивно самые парадоксальные проявления. Параллельно по вечерам репетируя «Бесприданницу», Алена признавалась себе в том, что, видимо, отсутствие человеческого женского опыта пока не позволяет Ольге ощутить ту глубину, то дно, по которому, извращенная жизнью, легко передвигалась Катя, то отталкиваясь от него из-за нехватки воздуха и всплывая на поверхность, то вновь позволяя мутным житейским омутам затянуть своих героинь в круговорот, чтобы барахтаться и выживать. Воробьева зачастую использовала запрещенные приемы – закатывала непредусмотренную истерику или вешала непозволительную по законам сценичности долгую паузу – и все по результату было «туда», в нужное русло сквозного действия спектакля – так драматичны и наполненны были ее выходки. «Самоволки», – называла их сама Катя. «Я опять сорвалась в «самоволку», – каялась она потом перед Аленой виноватым голосом, а глаза блестели восторгом одержанной победы.
Это было удивительно. Чем больше возвращалась Алена в материал, уже однажды проработанный, насквозь знакомый, тем неотвязней думалось ей о Кате. Человек, который покушался на ее жизнь, принес столько страданий, боли, смертей близких людей, маячил перед глазами с маниакальной навязчивостью. Алена чувствовала, что обожает ее, уже несуществующую, что больна ею, этим наваждением, как болен им Севка. Но ее болезнь была острей и опасней, потому что выявилась вслед Кате – уже ушедшей.
На премьере Алена смотрела спектакль из осветительской ложи и с ужасом ощущала, как мощно присутствует в спектакле Катя, своим невидимым параллельным существованием следуя по рисунку роли и всегда завышенным градусом и состоянием, подчас близким к аффекту, сводя на нет все жалкие усилия преемницы сделать образ живым и ярким. Наверное, ее мог понять только Севка, принимающий как дар Божий свою неразделенную любовь и, как никто, чувствующий ее извращенную… надмирность.
Впервые Алена лгала в своей профессии. После спектакля из нее выуживали какие-то оценочные соображения по поводу новой героини, и она, избегая встречаться глазами с Глебом, отделывалась ничего не значащими фразами типа того, что «еще предстоит много работы», «для молодой актрисы ввестись на главную роль в такие сжатые сроки – героизм», «Ольга проделала невероятную работу»…
После короткого фуршета, когда Алена, сославшись на головную боль, отказалась поехать за город и попросила закинуть ее домой, Глеб тихо спросил:
– В чем дело, Малыш?
Алена устало вздохнула и так же тихо призналась:
– Она сидит у меня в печенке… Катя Воробьева. Она болит, саднит… и никак не хочет заживать. Но я должна с этим справиться. Это входит в параметры моей профессии. Ни одна актриса, даже самая инфернальная, не имеет права так овладевать режиссерской волей. Просто у нас неравная расстановка сил. Оттуда – иная мощь… в этом единоборстве.
Глеб понял. Он все всегда понимал, этот удивительный сказочник.
Крещенские морозы так причудливо разрисовали окна московских домов, что хотелось выставить из рамы стекло, окантовать его и увековечить эту нерукотворную живопись.
На улицах под ногами бегущих прохожих снег скрипел на все лады, и эта животворящая музыка смягчала досаду на мороз за окоченевшие руки и покрасневшие носы. Застывшие в восторженном оцепенении от собственной красоты деревья тянули навстречу свои ломкие, серебристым инеем схваченные ветви, словно умоляя не проходить мимо и обратить внимание на их недолговечное хрупкое очарование.
Венчание Алены и Глеба было назначено в храме Малого Вознесения – небольшой уютной церкви прямо напротив консерватории. Этот храм выбрал Глеб. Сюда он приходил на службы, будучи студентом консерватории, сюда примчался на следующий день после знакомства с Аленой и, с сердечным трепетом стоя у иконы, попросил: «Господи, сделай так, чтобы она стала моей женой».
Алена ни в какую не согласилась накинуть на подвенечное платье шубку и, хотя в храме было прохладно, заявила, что ей просто жарко. Все присутствующие втайне были удовлетворены отказом невесты утепляться и с восхищением и некоторым удивлением взирали на словно выточенную из слоновой кости стройную, хрупкую фигуру Алены. Ее привыкли видеть в свитерах и джинсах, иногда в коротких юбках спортивного фасона, не дающих представления о том, что скрывается за этой свободного покроя одеждой. Теперь, туго обхваченная атласным платьем с глубоким декольте, она демонстрировала всему свету стройные высокие бедра, тонюсенькую талию и высокую нежную грудь.
– Ты – моя Барби, – восторженно шепнул ей взволнованный Глеб.
Губы Малышки негодующе изогнулись:
– Еще не хватало! Терпеть их не могу, этих рафинированных красоток!
– Что поделаешь! Терпи! С простоволосыми героинями афанасьевских сказок ты никак не монтируешься. – И Глеб легонько прикусил Алене мочку уха.
– Господин жених! Прекратите незаконные сексуальные посягательства! – прошипела сзади посаженная мать Маша Кравчук. – И вообще тихо. А вот и наш батюшка пожаловал!
Из алтаря появился черноглазый улыбающийся батюшка, все потянулись за свечками, стали перестраиваться в полагающемся для таинства порядке. Повернувшись за свечкой, Алена, улыбаясь всем, окинула взглядом гостей, и на мгновение ее глаза напряженно застыли…
Во время венчания невеста вела себя неподобающим образом беспокойно. Всегда предельно собранная и дисциплинированная в ответственные моменты, Алена вертела головой, несколько раз делала глазами какие-то непонятные знаки посаженному отцу Михал Михалычу Егорычеву, и возмущенный Глеб вынужден был даже несколько раз ущипнуть ее за локоть.
– А где Люся? Я что-то ее не вижу, – прошептала она, когда Глеб, преисполненный сознания торжественности момента, нанизывал обручальное кольцо на тоненький Аленин палец.
Сергеев недоумевающе и с легкой обидой взглянул на свою суженую и протянул руку, чтобы Алена возвела его в ранг супруга.
Малышка проворно пропихнула кольцо на палец Глеба, и ее голова снова развернулась в сторону гостей. Глеб недовольно проследил за ее взглядом.
– Люська у свечного ящика, – буркнул он, и тут все внимание жениха и невесты собрал батюшка, проводив новобрачных к алтарю. Он возложил венцы над их головами и передал шаферам, одним из которых, к явному удовлетворению Алены, являлась Люся.
Батюшка начал читать в Евангелии от Иоанна рассказ о чуде, совершенном Христом на браке в Кане Галилейской, и Глеб опять слегка дернул за руку Алену, повернувшую голову куда-то в сторону. Глеб не понимал странного поведения невесты, но видел, что ее что-то беспокоит, и это беспокойство невольно передалось и ему.
Священник поднес новобрачным чашу с вином, и в этот момент Алена, обнаружив, что за ее спиной нет Люси, резко развернулась назад и вдруг, чуть не сбив с ног близняшек Маши Кравчук и перевернув скамейку, стоящую у стены, рванулась к выходу.
В тот же миг от дверей храма отделилась темная фигура и опрометью вылетела на улицу.
