Текст книги "Актриса"
Автор книги: Екатерина Маркова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
– Боже мой!.. Невероятно! – раздался похожий на полувсхлип голос Валентина Глебовича. – Кошмар продолжается…
Люди в зале задвигались, зашептались, пытаясь отсечь малейшее подозрение по поводу собственного безумия, только что, казалось, повеявшего от Алены. Они снова и снова вглядывались в отличимые лишь полом и цветом глаз лица и изо всех сил противились тому, что становилось очевидным…
– Глаза… у него были огромные голубые глаза… – выдохнула потрясенно Мальвина.
В темноте раздался спокойный, ровный голос Алены.
– Вспомним еще один день. Мы сидели вот так же в этом зале и горевали из-за попавшей в аварию Кати. Решали, как быть с премьерой, с текущим репертуаром. Все находились в зале, лишь один человек выполнял массу ненужных дел в выгородке на сцене. Это был Севка. Мое сознание автоматически зафиксировало какое-то его странное движение. Он что-то нашел на полу, рассмотрел под светом настольной лампы, налил воды из графина и бросил туда свою находку. Профессиональные привычки иногда работают на подсознательном уровне: собираясь навещать Катю, я, уже одетая, вернулась на сцену и выловила из стакана… голубую линзу – ту, что вставляют в глаза близорукие или дальнозоркие люди. Или те, кто хочет поменять цвет глаз. Тогда я не придала этому значения – слишком много проблем свалилось на голову.
Когда Елена Николаевна Оболенская познакомила меня на служебном входе со своим внуком, меня слегка удивили две вещи: во-первых, какая-то неловкость его передвижения в пространстве – он поспешно встал, когда нас знакомили, и сделал шаг в сторону, а во-вторых, голос – неправдоподобно музыкальный, на тон завышенный голос. Мне хотелось, как в свое время говорил ученикам Станиславский, тоже сказать «не верю». Но… не верю чему? Субъективному ощущению, что он чересчур поспешно перекрыл собой окно, чтобы я, войдя, не смогла разглядеть его? Не верю тому, что нервный молодой иностранец может так своеобразно изощренно овладевать мелодикой чужого языка? В конце концов не верю тому, что у мадам Оболенской появился внук? Все это тогда лишь промелькнуло в голове, не задержалось надолго. Но наше подсознание копит и складирует все, что может казаться лишь ненужным хламом, засоряющим мысль. Тогда, перед юбилеем, не обратить внимание на подобные ощущения было легче легкого…
– Ваш диагноз как режиссера? – спросила Ковалева. – Я пока не затрагиваю криминальную сторону, тут пока все непонятно…
– Ее актерский гений позволил себе роскошь самоизвращения, – задумчиво ответила Алена. – Я специально в гримерной завела разговор с Валей по поводу ее книги со статьей: «А если это не я…» Что потом, после моего ухода, говорила Катя?
Голос Валюши-бубенчика прозвенел надтреснуто и печально:
– Мне показалось, она была чрезвычайно воодушевлена этим разговором и несколько раз спросила: «Так что же получается, если в чужом костюме, с чужим лицом, то все дозволено?! Это вроде бы и не я?!»
– Абсурд! Полный абсурд! – громко со стоном произнесла Галя Бурьянова. – За что? Почему? Убить троих людей… Ну даже если, предположим, некая темная личность втравила ее в эту историю с перевоплощением и в какие-то моменты присутствовал чисто актерский азарт, что было очень свойственно Кате… Да нет, не то говорю. Она же сломала ногу, попала в аварию… Где доказательства, что Адам – это она?
Алена попросила дать свет в зал. Когда контуры фигур на слайде стали размытыми и далекими, а яркий свет позволил людям увидеть друг друга, то все, что только что говорила Малышка, стало казаться не более чем очередной фантазией главного режиссера.
– Мне вчера разрешили наконец-то повидаться с Севой. Он позволил прочесть вам письмо, которое было написано за день до убийства Кати. Письмо и еще кое-что он оставил в шкафу моего кабинета. Все это случайно обнаружили дочери Маши Кравчук, и таким образом я получила письмо раньше – еще в больнице.
Все снова затихли до звенящей тишины, и Алена начала читать:
– «Дорогая Алена Владимировна!
Когда Вы обнаружите эту шкатулку и письмо, я буду далеко. По крайней мере, повидаться нам вряд ли позволят.
Наверное, Вы единственная, кто поймет меня.
Вам я доверяю рассказать обо всем следствию. Сам никогда не смогу давать против нее показаний, предъявлять улики, обвинять… Единственное, что я могу для нее сделать, – лишить унизительной грязи, в которой ей придется жить дальше… Если это можно будет назвать жизнью…
Я всегда говорил Вам правду, и Вы всегда понимали меня, постарайтесь понять – до самого дна – и на этот раз.
Я страшно виноват перед Вами. Я… желал Вам смерти. Потому что понимал, что только Вы знаете про Катю все, и был уверен, что если Вы не выживете, то вся вина в убийстве Оболенской, Энекен и Вас самой будет повешена на внука Оболенской – мифического, несуществующего Адама. Когда Вы пришли в сознание и врачи сказали, что самое страшное позади, тогда я решился. Простите, я так грешен перед Вами и Господом!
Первое. На юбилее я был слишком замотан, чтобы иметь возможность познакомиться с внуком Елены Николаевны, о котором она мне уже много всего успела понарассказывать… Пробегая за петардами и хлопушками в подвал, я вдруг услышал Катин голос. Он доносился из курительной комнаты возле мужского туалета. Я аж вспотел от ужаса: подумал, что начались слуховые глюки. Она говорила нервно, взволнованно, торопливо, но слов я не разобрал. Я откинул портьеру курительной комнаты – там стоял спиной ко мне молодой человек и засовывал мобильник в задний карман брюк. Он резко повернулся ко мне, и я вздрогнул и покрылся испариной. Получалось, что это он только что говорил Катиным голосом – этот парень с изнеженным девичьим лицом, огромными голубыми глазами, которые невнятно плескались за толстыми стеклами очков, чуть припухшими скулами и глубокой ямочкой на подбородке. Даже дикая паника в душе не помешала мне подробно разглядеть его. Я никогда не испытывал более смутного, непонятного чувства… как при виде этого человека. Странно, но в тот миг я испытал жуткую досаду, жгучую боль, даже обиду на Катю… В тот миг я ничего не понял, кроме того, что, возможно, у меня серьезные проблемы с нервами… Парень, казалось, слегка удивился моему ошарашенному виду, но учтиво кивнул, приоткрыв в улыбке белоснежные зубы с небольшой щербинкой. Потом я увидел этого незнакомца рядом с Еленой Николаевной и понял, кто он.
Позже, когда я обнаружил Оболенскую мертвой, в ее левой руке был зажат брелок от Катиной машины – тот знаменитый розовый слоненок. Не сомневаясь в правильности того, что делаю, я выдернул слоненка из руки Елены Николаевны, спрятал в карман и побежал звать Вас… Было такое ощущение, что мой мозг превратился в компьютер… Если Елена Николаевна, понимая, что умирает, стиснула брелок в руке, значит, хотела обратить на него внимание тех, кто ее обнаружит. Как, каким образом слоненок оказался у нее, нашла ли она его случайно в вещах Адама, выронил ли он его невзначай – об этом никто никогда теперь не узнает. Так же как никому не дано знать, что могла она чувствовать в эти минуты страшного прозрения. Так я думаю сейчас. Тогда мысли бешено крутились в голове. Катя лежала дома со сломанной ногой. Возможно, это Стивен воспользовался Катиной машиной? Но нет, я тут же вспомнил, как он пытался припарковать свой «Форд» в переулке, забитом автомобилями, и ему разрешили заехать во двор театра… Когда я выронил нечаянно брелок на пол и ключи зазвенели, только Вы своим проницательным взглядом зафиксировали этот момент, все остальные были слишком потрясены, чтобы прореагировать на звякнувший предмет. Тем более что не я сам – мои руки почему-то предусмотрительно завернули яркого слоненка в носовой платок. Я говорю «не я сам», потому что иначе не умею выразить то, что со мной творилось. Я словно действовал не от себя, а по чужому заданию, подсознательно осуществляя чужую волю. Теперь я, конечно, понимаю, что так и было. Я всегда подменял свою волю Катиной, свои желания и интересы – ее интересами и желаниями. Она обратила меня в послушный придаток ее самой. Я всегда был счастлив, что хоть как-то могу сделать ее жизнь менее замотанной, разгрузить от огромного количества текущих дел и бытовых забот… Я и теперь перед лицом Бога могу признаться: в моей жизни исполнилось высшее, что Господь может по великой милости даровать смертному, – я любил, люблю и буду до конца дней любить ее – единственную для меня женщину, абсолютную во всей полноте этого слова…
Уже позже, когда страх начал вытеснять кураж вседозволенности и упоения актерским разнузданным, извращенным перевоплощением, она конечно же догадалась, что я все знаю, и подарила мне свою близость. Я понимал, что этой ночью она покупает мое молчание, но все равно, обладая ею, был счастливейшим из смертных. Она спала, а я смотрел на ее раскиданное по постели обнаженное прекрасное тело и думал о том, что могу сейчас отнять у нее жизнь. Но не смог – не потому, что пожалел. О жалости, сочувствии, сострадании речь уже не шла. Как Вы бы, наверное, сказали, сюжет вырулил на иррациональность жанра высокой трагедии. Катя должна умереть смертью, достойной ее блестящего актерского дара. Не ее вина, что этим даром цинично воспользовались. Но, как бы то ни было, она убила Оболенскую, Энекен и лишь чудом не убила Вас.
Я опять сбился… Когда все стояли над телом Оболенской, я заметил, что в сжатой руке Елены Николаевны остался розовый ворс от Катиного брелка. Ковалева попросила всех покинуть помещение: вот-вот должны были появиться врачи и милиция. Я вернулся незаметно обратно и вытащил ворс из руки Оболенской. Я решил, что безопасней Катиному брелку – этой неоспоримой улике находиться в ее вещах, тогда это перестает быть уликой. Пробрался, пользуясь суматохой, в Катину гримерную и засунул слоненка в ящичек ее стола, в самую глубину. Буквально через несколько дней Катя попросила привезти ей шкатулку из гримировального столика. Выдвинув тот самый ящичек, я с ужасом обнаружил, что брелка там нет… Зато в шкатулке, которую я позволил себе открыть, я нашел стеклянную баночку с голубыми линзами для глаз. Вспомнил, как наутро после ночного Катиного посещения Вы пристально разглядывали ту линзу, что я нашел на сцене и бросил в стакан с водой. Сопоставив все, я сообразил: Вы наверняка вычислили, что если я что-то прячу, то это может касаться лишь одного человека на свете. Катин брелок был у Вас… Теперь я знал то, что было известно и Вам: в юбилейный вечер Катя приехала на своей машине, которую загнала в какой-нибудь близлежащий двор. Авария, сломанная нога, сотрясение мозга, черный джип, угрозы и предупреждения – все это было придумано, чтобы мог появиться Адам.
Буквально за несколько часов до того, как я обнаружил Вас без сознания под рухнувшим штанкетом, я решился на разговор с Вами. Но Катя не дала мне этого сделать… Если бы я знал, что она замышляет! Если бы я только знал! Она попросила меня передать посылку для родителей людям, улетающим в Штаты, и предупредила, что если дверь не откроют, то нужно будет подъехать по другому адресу. Понятно, что тянула время. Мы добрались на такси до ее дома, она ушла отдохнуть перед спектаклем, а я должен был отправиться с посылкой. Но я на самом деле никуда не поехал. За углом отпустив такси, я вернулся к ее дому и вошел в здание школы напротив. Минут через пятнадцать, кутая шею в пушистый шарф, из подъезда вышел Адам. В конце переулка его ждал черный джип. Мое сердце бешено заколотилось предчувствием новой беды. Только будучи Адамом, она могла с легкостью совершать преступления, только от его имени решилась бы поднять руку на Вас. Я почти уверен, что она была как бы закодирована на это.
Если бы я только мог знать, куда ее повез этот роковой джип! Все крепки задним умом… Я ведь видел, как Катя, якобы дожидаясь, пока я закончу свои дела, слонялась по реквизиторской, теребила штору на окне, открывала форточку. Именно тогда, вероятно, она сдвинула решетку, чтобы через несколько часов проникнуть в театр, и плотно задернула штору.
Дорогая Алена Владимировна! Если человеку дано в своей земной жизни познать, что такое ад, то я познал его.
Моя жизнь имела смысл, когда в ней были Катя и театр. Теперь передо мной черная пустота.
Я стою на коленях перед Максимом Нечаевым и молю, молю его о прощении… хотя понимаю, что такое простить невозможно.
Проклинаю того человека, который надругался над Катей, цинично превратив ее одновременно в палача и жертву. Я знаю, Вы во всем разберетесь до конца. Иначе это были бы не Вы.
С жизнью меня примиряет лишь возможность каяться и просить Господа о спасении Катиной души.
Вот видите, я, как последний мошенник, пробрался в Ваш кабинет и, вскрыв шкаф, сразу нашел там Катин брелок. Значит, все сошлось. В шкатулке – коробочка с линзами и очки с сильными диоптриями.
Думаю, что при обыске Катиной квартиры вряд ли милиции удастся найти что-либо еще: там побывают раньше. Как побывали у Вас дома, чтобы выкрасть запонки Петра Алексеевича.
Всегда Ваш Сева».
Алена опустила руку с тетрадкой и, глубоко вздохнув, обвела глазами встревоженные лица людей, болезненно переживающих за Домового, который по праву был всеобщим любимцем. Уткнувшись в широкую спину Шкафендры, тихо заплакала Маша Кравчук. Всхлипнула Валюша-бубенчик и, умоляюще глядя на Алену, попросила:
– Расскажите… все по порядку…
– Для этого мы сегодня и собрались здесь, – кивнула Алена. – Только сначала я бы хотела разъяснить еще одно. Адам… все же существует. Адам Ламберти, на имя которого написано завещание Елены Николаевны Оболенской.
– Господи! И кто же он? – воскликнула Ковалева, лихорадочно закуривая сигарету.
– Он – муж Воробьевой, американский пластический хирург с русско-итальянскими корнями. Это его Катя представила как друга своих родителей Стивена Страйда. – Алена переждала возбужденный гул в зале и продолжила: – Вернемся к Елене Николаевне Оболенской. Представителей этого старинного дворянского рода судьба раскидала по всему белому свету. Восстановить все в единую цепочку мне помогли родственники Глеба Сергеева. Его тетя, княжна Мещерская, замужем за мистером Робертом Холгейтом, который сейчас работает в американском посольстве в Москве, и он оказал неоценимую услугу в том, что касалось вопросов русских эмигрантов за рубежом.
Итак, Елена Николаевна Оболенская была убеждена, что во всем мире не осталось близких ей людей. Однако в Америке, в доме престарелых под Лос-Анджелесом, в таком же одиночестве и с такой же уверенностью в том, что все ее родные, и в том числе единственная младшая сестра Елена, погибли во время оккупации Франции, до последнего времени проживала Нина Николаевна Оболенская. Последний раз сестры виделись в Париже в самом начале войны. Елене тогда было лет пятнадцать, Нина старше на пять лет. Их мать благословила тогда старшую дочь на брак с итальянцем Марио Шнайдером. Его отец был евреем, что и определило в дальнейшем трагическую участь сына. Нина и Марио уехали в Рим, во время оккупации стали участниками итальянского Сопротивления. Оба попали в плен. Марио стал узником гетто для итальянских евреев и умер там, не дожив нескольких месяцев до освобождения. Нине удалось бежать, и друзья мужа переправили ее в Америку. Она была изумительно хороша собой, эта княжна Оболенская, я видела ее фотографию. Светловолосая, зеленоглазая русалка, нежная, женственная, с обворожительной застенчивой улыбкой. Елена Николаевна настаивала, что Адам – вылитая Нина. Каждому из нас он кого-то смутно напоминал, но невероятная наглость замысла уводила от соображения, что он мог, к примеру, быть похож на актрису Катю Воробьеву. Хотя и ямочка на подбородке, и припухлость скул, и щербинка на переднем зубе – все это пристрастным взглядом замеченное Севой отсутствовало в Катином лице… Но об этом позже…
Итак, Нина Оболенская, двадцатипятилетняя княжна, очутилась на американской земле, будучи нищей, как церковная мышь. Попытки связаться с матерью и сестрой не принесли успеха. В Париже их уже не было. В письме от бывшей соседки сообщалось, что они уехали из Парижа и не оставили никакого адреса. Было от чего прийти в отчаянье! Но решающим фактором в дальнейшей судьбе оказалась невероятной красоты фигура княжны Оболенской. Кто-то заметил на улице длинноногую русоволосую красотку и посоветовал ей попробовать себя в рекламе. Нина нашла фотографа, имевшего свое дело, и не ошиблась. Журналы охотно стали помещать ее фотографии на своих страницах, разворотах, обложках. Один из известных модельеров предложил ей участвовать в демонстрации моделей одежды из его новой коллекции. И вот здесь, на подиуме, началась блестящая карьера Нины Оболенской.
Госпожа Сара Форд, одна из богатейших особ Америки, имеющая самый престижный Дом моделей, отметила неординарность и изюминку русской манекенщицы и пригласила ее к себе. Новая супермодель пришлась американцам по вкусу. Госпожа Форд зарабатывала на ней огромные деньги. Но судьба Нины Оболенской опять сделала резкий неожиданный вираж. На приеме после демонстрации весенне-летней коллекции Дома моделей Сары Форд хозяйка салона подвела к Нине господина средних лет и с улыбкой представила их друг другу. Норис Баррент, нефтяной магнат и друг госпожи Форд, уже был влюблен в очаровательную супермодель по уши. Завертелся головокружительный роман, и спустя несколько месяцев Нина рассталась с Домом моделей и вышла замуж за миллионера Нориса Баррента. Их счастливый брак продолжался больше тридцати лет, но у них не было детей. Нина неоднократно склоняла мужа к тому, чтобы взять ребенка из приюта, но, видимо, у Баррента были на этот счет твердые убеждения, и они прожили всю супружескую жизнь вдвоем… Норис Баррент умер в возрасте семидесяти лет и все свое многомиллионное состояние оставил обожаемой жене.
Нина после смерти мужа большую часть времени жила под Голливудом, была продюсером нескольких фильмов, имевших успех и приумноживших ее и так огромный капитал.
В Голливуде судьба свела ее с очаровательной супружеской парой – Адамом и Джой Ламберти. Мать Адама была русской, и это еще более усилило симпатию миссис Баррент к новым друзьям. Адам работал на киностудии пластическим гримером и, несмотря на молодость, уже имел Оскара за грим в одном из голливудских боевиков. Джой была врачом-психоаналитиком, имела свою практику, писала статьи по психологии и об особенностях психики в момент актерского перевоплощения и работы над образом. Нина искренне восхищалась незаурядным цепким умом Джой и была одной из ее пациенток: она тяжело переносила потерю мужа и нуждалась в опытном психотерапевте.
Адам постепенно разочаровывался в своем деле и, одобряемый Джой, принял решение поменять профессию. Уже через несколько лет он получил диплом пластического хирурга. Многолетний опыт работы с лицами актеров дал замечательный эффект в его начинающейся хирургической карьере. Адам чувствовал материал, над которым трудился, он привык творчески воспринимать человеческое лицо и лепить его по-новому и вскоре сделался знаменитостью. Голливудские актеры, жаждущие изменить внешность, предпочитали его руки другим…
Джой помогала ему. Она проводила психологические занятия с актерами, решившими обрести новый облик. Особенно ей удавались сеансы гипноза. Возможно, дело было не столько в способностях Джой, сколько в том, что ее пациенты оказывались податливыми к внушению, легко и творчески отзывались на почти режиссерское задание. Привыкшие на экране и сцене транслировать чужую волю – ведь над актером всегда довлеет замысел драматурга и режиссерское видение, – они охотно отдавали себя в руки чуткой, талантливой Джой.
Время шло. Нина Николаевна Оболенская старела, и в ее душе, генетически предрасположенной к богоискательству, стали происходить естественные для любой исконно русской души перемены. Она полюбила одиночество, перестала участвовать в бурной жизни Голливуда, возвела в парке своего загородного дома православную часовню и стала поговаривать о том, что мечтала бы провести остаток жизни в монастырской обители, пожертвовав Богу все свое громадное состояние.
Тогда же судьба свела Адама Ламберти с Катей Воробьевой. Мать Кати, страдающая многие годы депрессиями и бессонницей, по рекомендации знакомых приехала с дочерью к Джой, чтобы пройти курс лечения. Все лето Катя провела в обществе Джой и Адама. Джой всерьез прониклась проблемой Катиной актерской невостребованности и за несколько сеансов добилась феноменальных успехов. Теперь Катя, поменяв под умелым руководством психолога стереотип восприятия себя как неудачницы, готовилась свернуть горы и заблистать на театральном небосклоне. Она даже внешне стала другой. Глаза приобрели уверенное выражение хорошо знающей себе цену женщины, смех стал громким и заразительным, голос глубоким и волнующим, а походка – легкой и притягивающей взгляды мужчин. Катя обожала Джой… и тайно была до полусмерти влюблена в Адама.
Как-то супруги собрались навестить Нину Баррент и взяли с собой Катю. Нина Николаевна была очарована русской актрисой и пообещала непременно поговорить с одним из режиссеров, как раз подыскивающим героиню для своего фильма. Сняться в голливудской картине, у замечательного режиссера – такое могло присниться Кате только во сне. Госпожа Баррент оказалась человеком слова, она тут же связалась с режиссером по телефону, и он назначил Кате время для встречи. Уже выйдя провожать гостей к машине, Нина Николаевна объявила им, что через месяц переезжает в так называемую богадельню, основанную при православном монастыре. Одиночество ей не грозит, так как вместе с ней в обитель перебирается ее верный друг и компаньонка Мария Кохановская, уже много лет жившая с ней. Решение это непоколебимо, поэтому не стоит попусту тратить время на попытки отговорить ее…
На обратном пути Джой рассказала Кате о судьбе княжны Оболенской. Катя была потрясена. Она, в свою очередь, поведала супругам Ламберти о Елене Николаевне и потребовала немедленно вернуться назад и сообщить госпоже Баррент о том, что ее сестра жива и тоже страшно одинока. Но, наверное, в это время в изощренном мозгу Джой уже зрел тот хитроумный замысел, который должен был принести ей миллионы.
Катю уговорили подождать с такой стрессовой для здоровья старой миссис Баррент новостью. Подобное сообщение требовало подготовки, и уж кто, как не Джой, сможет устроить все это в лучшем виде.
А Кате уже на следующий день было не до чего. Начались пробы в голливудский фильм. Русская актриса очень понравилась режиссеру, ей подбирали грим, делали фотографии, она встречалась и репетировала с партнерами, но в результате серьезный языковой барьер помешал утвердить ее на роль. Английским Катя владела слабо и терялась, когда надо было эмоционально и темпераментно играть сцену на чужом языке.
Перед ее отъездом в Москву Адам пришел к ней в гостиницу и объяснился в любви. Голова у Кати шла кругом. Княжна Оболенская, пробы в Голливуде, внезапно вспыхнувшая страсть Адама, Джой… А как же Джой? Адам ответил, что имел с ней накануне разговор, признался, что давно влюблен, но не мог нанести ей такой удар, а теперь он раздавлен, сокрушен своим чувством и дальше скрывать это не в силах. Джой оказалась на высоте, и Адам сделал Кате предложение. Вы понимаете, что все, что я вам рассказываю, собрано по крупицам из разных источников. Кое-что взято из Катиных записей, предоставленных родителями следствию. В ее дневнике нет ничего о том, почему, вернувшись в Москву, в театр, она ни словом не обмолвилась Елене Николаевне Оболенской о том, что совсем недавно встречалась с ее родной сестрой. Видимо, уже тогда Воробьева стала участницей дикого плана, который был запущен блистательно-изощренным мозгом Джой. Вполне вероятно, что Катя поняла, на каких условиях Джой уступает ей Адама. И деньги. Трудно отказаться от миллионов долларов, красивой будущей жизни. Но было еще кое-что…
В начале нашего разговора Валерий Гладышев спросил, кто был вторым в том самом джипе, кого ранил Максим. Это была Джой. Следовательно, она постоянно держала Катю под прицелом. Как она воздействовала на ее психику, использовала ли сеансы гипноза и медикаментозную терапию, пока сказать трудно. Она жива, поэтому надеюсь, что многое выяснится позже.
Алена задумалась, сняла очки, потерла кулачками глаза.
– И сколько же времени им понадобилось, чтобы подготовить осуществление своего плана? – подала голос с последнего ряда Сколопендра.
– Больше года. – Алена оглянулась в поиске стула, и Митя Травкин тут же услужливо придвинул его. Алена села, тяжело вздохнула. – Миссис Баррент перебралась в монастырскую обитель. Визиты Джой и Адама были очень частыми, так как здоровье их подопечной ухудшалось с катастрофической быстротой. Естественно, не без их помощи. О других врачах княжна Оболенская не хотела даже слышать: супруги Ламберти наблюдают ее столько лет, кому, как не им, знать все о ее организме!
Единственно, кто настаивал на тщательном лечении в хорошей клинике, была Мария Кохановская. Может быть, она что-то подозревала. Но миссис Баррент была слишком упряма, чтобы прислушаться к мудрому совету компаньонки.
Сердечные приступы стали повторяться с пугающей частотой. Когда после одного из них миссис Баррент просила священника соборовать ее, явилась Джой с письмом от Кати, в котором сообщалось, что сестра Нины Николаевны жива, бедствует, получая гроши за работу вахтером, и не имеет возможности даже купить себе необходимые лекарства. Реакция Нины Николаевны была незамедлительной. Она продиктовала письмо своей сестре, выписала чек на приличную сумму и поручила Адаму срочно переправить все в Москву. Ночью ей стало хуже. Она распорядилась послать за своим юристом. Мистер Стоун, всю жизнь ведший дела супругов Баррент, оказался настолько любезен, что несколько недель назад даже прислал подробный рассказ о последнем свидании с госпожой Баррент. Так получилось, что дядя Глеба Сергеева, мистер Холгейт, связался с ним по телефону из посольства ровно через неделю после смерти Нины Николаевны Оболенской.
Вот письмо господина Стоуна. Перевода нет, поэтому, как смогу, сделаю это сама. Начало пропускаю – тут поздравления мистера Холгейта с Рождеством и всякое такое, что не относится к делу. Он пишет:
«Госпожа Нина Баррент была очень плоха, когда ее друзья, замечательные врачи, опекающие ее после смерти господина Баррента, привезли меня к ней.
Как объяснили мне по дороге, у нее начался отек легких и жить ей оставалось совсем мало.
Миссис Баррент пожелала немедленно составить завещание на имя ее родной сестры Елены Николаевны Оболенской. Мне, как юристу, требовалось время, чтобы уточнить наличие ее сестры, узнать адрес, по которому она проживает. Но за меня уже сделали эту работу Адам и Джой. У них на руках оказались все необходимые документы, удостоверяющие личность Елены Николаевны Оболенской: копия ее паспорта, заверенная московской нотариальной конторой, справка с места работы и даже фотографии. Их было несколько. Одна растрогала меня до слез. Две прекрасных молодых девушки – одна из них, собственно, совсем девочка – обнимали друг друга за плечи на фоне Эйфелевой башни, и их сияющие радостные лица, казалось, кричали парижским прохожим и всему белому свету о неподвластности времени, о торжествующей не преходящести их вечной весны…»
Алена недовольно поморщилась своему неловкому переводу и перевернула лист исписанной бумаги.
«Госпожа Нина Баррент увидела эту фотографию впервые: чета Ламберти щадила ее сердце, но теперь ей все равно уже ничем нельзя было помочь. Миссис Баррент долго всматривалась в другую фотографию, с которой смотрели грустные глаза худой старой женщины. «Боже мой, боже мой… Леночка, какие же мы с тобой стали…» Это были ее последние слова.
Двадцать миллионов долларов госпожа Баррент завещала своей сестре. Пятьдесят миллионов – монастырю, в котором она провела больше года. И огромную сумму она оставила своей компаньонке Марии Кохановской, нежно заботившейся о ней до самого конца…»
Алена замолчала и пробежала глазами остаток текста.
– Ну вот, собственно, и все… Удача, как вы видите, сопутствовала задуманному, и, вероятно, они бы получили миллионы. Но эта своевольная «госпожа» не всегда только воодушевляет… иногда она развращает. Катя перешла грань… она была в упоении от своей вседозволенности. Но тут подвернулась Энекен…
– Да уж, этот дикий сюжет ни в какие ворота не лезет! – Гладышев встал и, размахивая руками, заговорил, как всегда, громко и развязно: – Я лично никогда не поверю, чтобы дохлая Воробьева сумела выкинуть в окно Энку, в которой было килограммов восемьдесят, не меньше.
– А ты ее взвешивал? – взорвалась почему-то Маша Кравчук.
– Взвешивал-не взвешивал… а Воробьева бы точно с ней не справилась. И вообще, что эта дурища нашла в хлипком красавчике, близоруком, как последний крот?
– А ты что в нем нашел? – тут же среагировала Маша. – На юбилее глаз с него не сводил, смотреть было противно. И потом, Гладышев, где твоя хваленая проницательность? Ты единственный, кто с Адамом… то есть Воробьевой, лицом к лицу беседовал. И где же была твоя интуиция?
Как ни странно, Гладышев не обиделся. Он тяжело, протяжно вздохнул и, примиряюще глядя на Машу, честно признался:
– Моя проницательность покоилась на дне литровой бутылки виски, которую я в честь праздника употребил единолично… А потом еще коньячком ее добил, мою интуицию…
Алена поймала себя на мысли, что была бы сейчас не прочь очутиться в опостылевшей палате, забраться под хрустящее от чистоты белье и уснуть крепко и надолго. Однако усилием воли заставила себя вновь заговорить:
– Энекен Прайс была единственным человеком, никогда не видевшим Кати Воробьевой. Именно поэтому соображения «на кого-то похож», «кого-то отдаленно, смутно напоминает» для нее отсутствовали напрочь. Она просто вошла в зал и остолбенела от того, что по сцене ходил… Адам. Надо признаться, на этом прогоне Катя действительно, как никогда, напоминала своего близнеца иного пола. Я попросила гримеров сделать ей поярче глаза, и Валюша не поскупилась на голубые тени. Белые волосы в розоватом свете той сцены, которую видела Энекен, стали золотистыми, а кожаные брюки и куртка делали ее облик мальчишеским. Мне сразу это бросилось в глаза, и поэтому, увидев потрясенное лицо Энекен и взгляд Кати, зафиксировавшей ее реакцию и даже слегка запутавшейся от этого в тексте, я поняла, что быть беде.
Здесь я вынуждена сделать небольшое отступление. Зная от Кати, что Стивен Страйд улетел в Штаты и вернется только после Нового года, к нашему Рождеству, я ошибочно исключила его из этой гнусной истории…
