Текст книги "Актриса"
Автор книги: Екатерина Маркова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
– Она тоже хирург, ваша жена?
– Нет, Джой – психолог. Она много работала с Катей. Катюша всегда остро переживала свою актерскую невостребованность, и Джой сумела ее убедить в том, что мысли всегда формируют ситуацию и меняют качество жизни, что в возможностях человека влиять на свое будущее… – Стивен оборвал себя, прислушался: – По-моему, Катя… Простите, я сейчас.
Алена тоже прислушалась, но в квартире по-прежнему царила полная тишина. Дорогие пластиковые окна надежно защищали обособленность этого пространства от внешней среды. Внезапно Алена ощутила досаду, вспомнив о круглосуточном шуме Садового кольца в своей неустроенной квартирке, и подумала, что так будет всегда – стеклопакеты для нее слишком дорогое удовольствие. Но она тут же недовольно отмахнулась от этих мыслей. А то больше проблем нет! И так голова идет кругом.
Стивен появился так тихо, что Алена вздрогнула.
– Ну что? Как она?
– Во сне, наверное, вскрикнула. – Он сел рядом с гостьей. – Еще кофе?
– Спасибо, мне нужно вернуться в театр. – Алена тяжело вздохнула. – Вы себе представить не можете, как все трудно, – пожаловалась она Стивену и поймала себя на том, что ей хочется, чтобы он положил теплую крепкую ладонь ей на макушку, а она, почувствовав, как струится по ней его добрая умная энергия, рассказала бы ему без утайки, как ей сейчас одиноко, что совсем она никакая не «железная леди», а просто глупая испуганная девчонка, волей судьбы оказавшаяся в положении творческого руководителя такого сложного и жестокого организма, как театр, и что ей подчас невыносимо трудно без мудрого совета и безусловной веры в ее силы. Алена испугалась собственных мыслей и подозрительно покосилась на Стивена – кто знает, может быть, его супержена научила считывать чужие мысли. Взгляд Малышки натолкнулся на такое сочувствие и понимание в глазах американца, что в носу предательски защекотало.
Алена решительно встала.
– Спасибо, Стивен. Хоть и не удалось повидать Катю, зато теперь я спокойна, что она находится в надежных руках. И сроки ее выздоровления в общих чертах ясны. Передайте Катюше самый нежный привет, скажите, что уже готов макет и эскизы костюмов для «Двенадцатой ночи». Ее ждет интересная и трудная работа.
Стивен кивнул понимающе:
– Она говорила, что вы придумали такое решение, когда Виолу и Себастьяна играет одна актриса, то есть – Катя. Насколько я помню пьесу, они там встречаются… Это должно быть необычно и неожиданно. Мечтаю оказаться на премьере.
– Это будет нескоро. А вот на юбилей театра непременно пришлю официальное приглашение.
– И когда?
– Через две недели. – Алена внезапно поморщилась. – Ох, только что было собрание в театре, и у всех вылетело из головы, что, помимо спектаклей, Катя занята в юбилейном капустнике и там ее заменить будет совсем непросто…
И вновь крепкое бережное рукопожатие Стивена.
– Знаете, я отдохнула с вами, – невольно вырвалось у Алены.
Американец задержал на секунду дольше положенного Аленину руку и, приняв ее слова как должное, ответил с мягкой улыбкой:
– Всегда к вашим услугам.
Уже выходя из подъезда, Алена вспомнила, что забыла в машине розы, купленные для Кати.
– Не мог букет поднять, – недовольно пробурчала Алена водителю, сладко дремавшему на переднем сиденье.
– Так я ж не был уверен, кому эти цветы, – виновато отозвался толстый, флегматичный Миша. – Может, еще куда поедем.
Алена схватила букет, почти бегом вернулась обратно.
На ее звонок дверь долго не открывали. Наконец послышались шаги, и перед Аленой вновь предстал Стивен. Видно, ее возвращения не ждали. Перед ней стоял совсем другой человек. Злое, капризное выражение изменило до неузнаваемости его лицо. Алена вздрогнула и инстинктивно сделала шаг назад.
Свою оплошность американец исправил мгновенно. Добродушная ослепительная улыбка далась ему одним движением мускулов.
– Цветы мне? – неуклюже пошутил он с галантным полупоклоном.
– Цветы… – Малышке самообладание далось не так легко. – Цветы передайте Кате от того самого Севки, которого вы боитесь.
В замешательстве она повернулась к стоящему на этаже лифту и вдруг услышала приглушенные рыдания, доносившиеся из открытой двери.
– Катя? – В два прыжка Алена очутилась у порога квартиры.
Стивен перекрывал дверной проем своим большим сильным телом и чуть насмешливо глядел сверху вниз на напружинившуюся Малышку.
– Конечно же не Катя. Она спит. В квартире наверху вчера были похороны. Вдова, совсем еще молодая женщина, безутешна. Я с утра уже оказывал ей помощь. Это же современный дом – слышимость или, как говорят в театре, – акустика превосходит все ожидания. – Стивен осуждающе покачал головой и прибавил: – Жду обещанного приглашения на юбилей.
– Нервы, нервы, нервы… – бормотала себе под нос Алена, спускаясь в лифте. – Немедленно брать себя в руки. Только что объясняла Севке, что, когда работаешь в детективном материале, вечно что-нибудь подозрительное мерещится…
В театре Алену поджидал очередной сюрприз. Около служебного входа стояла «неотложка», и рядом на скамейке устроили перекур монтировщики во главе с завпостом Золотухиным. Увидев Алену, они дружно вскочили на ноги и, переглядываясь, с трудом сдерживали смех. У Алены сразу отлегло от сердца, и она быстро спросила, обращаясь к Золотухину:
– Николай Петрович, к кому «неотложка»?
Коренастый неторопливый дядя Коля поправил заложенную за ухо сигарету и хмыкнул:
– Секс-символ Гладышев в глаз заработал!
– Севка? – моментально среагировала Алена.
Монтировщики дружно заржали. Дядя Коля усмехнулся и, с нежностью глядя на Малышку, успокоил:
– Да не волнуйся ты так, Алена Владимировна. Никакой не Севка. Женя Трембич так ему врезала, что сейчас у него вместо глаза какой-то экзотический плод.
– И все же раз понадобилась «неотложка», значит, там что-то серьезное?
– Ну да, как же, – иронично протянул один из монтировщиков, Митя Травкин. – Ему ведь главное вокруг своей персоны скандал организовать. Странно, что он еще фотографа не вызвал, чтобы тиснуть на обложку «ТВ ПАРКА» свою израненную физиономию. С очередной легендой, как актер, отказавшись от дублера, получил увечье в сложном каскадерском трюке… А от врачей ему нужно медицинское заключение. Во-первых, вид теперь не товарный, а у него съемки, а во-вторых, грозится Женьку под суд отдать.
– Та-ак… – Алена не спешила входить в театр. Она испытывала огромную симпатию к бригаде рабочих сцены. Все пятеро были молодые ребята, интеллигентные, тонкие, умные. Трое из них заочно учились на постановочном факультете, а ее любимец белобрысый Митя Травкин поступил в этом году во ВГИК на режиссерский. Когда от усталости и напряжения на репетициях у Алены заходил «ум за разум», она советовалась с Митей, и вдвоем они всегда отвоевывали у своей сложной профессии шаг вперед. – Так из-за чего весь сыр-бор разгорелся?
Самый младший из монтировщиков, Федор Бритиков, заканчивающий в этом году школу, потряс поднятой рукой и попросил:
– Я расскажу, ладно? – И, получив согласие окружающих, придвинулся поближе к Алене. – Вы когда уехали, Алена Владимировна, Гладышев совсем распоясался – стал нести всякую ахинею про Воробьеву, якобы она купила свою незаменимость, что на самом деле она как партнер на сцене оставляет желать лучшего. А как женщина вообще не может волновать, никакой, мол, сексуальности. Тут вскочила Женя Трембич и закричала, что, естественно, его она волновать не может, потому что он совсем другой сексуальной ориентации, и чтобы он вообще немедленно заткнулся и отправлялся к своей «подруге» Васе, который уже изнывает от безделья на служебном входе. Тут Гладышев схватил Женьку за волосы и стал орать, чтобы она сейчас же извинилась и что она сама в окружении Воробьевой, потому что та ее «гуляет» по заграницам и покупает ей шмотки в дорогих магазинах. Ну вот тут Трембич выскользнула из рук Гладышева, причем оставив добрую половину своего роскошного хвоста в его руках, и дала ему кулаком в глаз. Он взревел как бешеный, но тут уж мы кинулись его держать, иначе Женьке была бы хана… Глаз его сразу залился кровью и начал распухать, а Гладышев визжал как резаный и требовал вызвать милицию и «неотложку». Ковалева тотчас побежала звонить. Не знаю, сообщила ли она в милицию, но врачи приехали, сейчас его осматривают.
– Ясненько… Свет, конечно, не успели проверить?
– Обижаете, Алена Владимировна, – откликнулся зав. постановочной частью дядя Коля. – Хотя если бы не Севка, то вряд ли успели бы… Он на нервной почве так активизировался, что электрики только стонали. Все прошли, кроме финала. Но вы сами говорили, что там свет будет другой.
– Молодцы! Спасибо. А где сейчас Женя?
– Рыдает у себя в гримерной. А Гладышев с врачом – в кабинете Ковалевой, – с готовностью доложил Федор. – И еще у вас сидит художница по костюмам.
Алена перевела дух и с непоколебимым выражением лица решительной походкой вошла в здание театра.
Уже в коридоре ее окружили взволнованные сотрудники, заговорили вразнобой, но Алена коротко ответила всем сразу:
– Я в курсе. Всем цехам приготовиться к монтировочной репетиции. Актеров пока не отпускать. Ингу Ковалеву, пожалуйста, попросите пройти на сцену.
Алена поискала взглядом в группе людей Домового и кивком головы попросила его подойти.
– Я сейчас не хочу отвлекаться на посторонние разговоры, Сева, – тихо заговорила Алена, вместе с ним следуя в зрительный зал, – но так как памяти ни на что не хватает, чтобы не забыть, прошу тебя сделать одно дело.
Севка с готовностью кивнул.
– Ты должен узнать кое-что. Были ли в квартире, которая прямо над Катей, вчера похороны.
Севка в недоумении уставился на Алену, не задавая никаких вопросов, но и совсем ничего не понимая. Потом согласно затряс головой и шепотом произнес:
– Сегодня же спрошу у Кати.
Алена недовольно сдвинула брови:
– Ты плохо слушаешь! Кате ничего говорить не надо. – И прибавила тихо: – Ради ее же безопасности… Все, Сева. Развивать эту тему некогда.
Несколькими часами позже в театре появился Петр Сиволапов. Стараясь быть незамеченным, уселся в последнем ряду погруженного в полумрак зала. На сцене находились две актрисы: Инга Ковалева и Женя Трембич. Лица обеих девушек показались Петру заплаканными. Он удивился этому обстоятельству, припоминая, где по ходу пьесы существует повод для слез. О том, что стряслось с Воробьевой, ему поведала встреченная по пути в театр мадам Оболенская. Она брела по бульвару, вцепившись в высокого молодого человека так, точно боялась, что он испарится, словно мираж. Столкнувшись с Петром, Елена Николаевна, казалось, с трудом его узнала – глядела на Сиволапова, точно спускаясь с небес на землю, а когда коснулась ее, вздрогнула и воскликнула:
– Боже праведный, Петр Алексеевич, а я вас сразу и не узнала! – Ее голос был влажным от счастья, а глаза сияли, как два пылающих факела. – Разрешите представить вам моего внука Адама.
От пристального взгляда Сиволапова не ускользнуло легкое замешательство, промелькнувшее в глазах молодого человека. Петр сразу мысленно переодел его в костюм прошлого века – таким старомодным изяществом веяло от облика юноши. Он был высок и строен, во всем угадывалась какая-то нервная подвижность – в быстром испытующем взгляде бледно-голубых глаз, сильно увеличенных толстыми стеклами очков, в судорожных движениях нежной гибкой шеи, когда он привычкой, доведенной до чрезмерности, отбрасывал назад длинные пшеничного цвета волосы, в ломаных импульсивных метаниях затянутых в лайковые перчатки пальцев.
– Рад познакомиться, – с заметным акцентом произнес молодой человек, и Петр отметил чарующее обаяние его голоса, живущего по своим собственным законам музыкальности.
Мадам Оболенская, точно вынырнувшая из нирваны, взволнованно сообщила все события прошедшей ночи, и Петр заторопился в театр. Откланялся и сказал вспыхнувшей от его слов Елене Николаевне.
– Очень славный мальчик, ваш внук.
Следуя по привычному маршруту в театр, Сиволапов с удивлением обнаружил, что досадует на себя за то, что недостаточно пообщался с молодым человеком, по непонятной причине так мощно завладевшим его мыслями. Было такое впечатление, что он чего-то недоглядел в этом юноше, чего-то недопрочувствовал. Впрочем, это естественно при таком стремительном знакомстве. Но так как природе Петра было чуждо долго истязать себя непонятными ощущениями, он пришел к выводу, что внук Оболенской – персонаж и это обстоятельство сильно давит на воображение драматурга…
Микрофон на режиссерском столике Алены разразился гневной тирадой в адрес пошивочного цеха.
– Откуда берутся соображения, что если пьеса не костюмная, если в ней живут современные люди, то можно до самой премьеры перебиваться личным гардеробчиком, ну на худой конец позаимствовать необходимые детали из подбора? Я уже неоднократно говорила, что для данного спектакля форма – на первом месте. На первом месте для цехов! Остальное – мое дело. Короче, о безобразной работе пошивочного цеха придется говорить отдельно. И, честно сказать, я уже в отчаянии от перспективы работы над «Двенадцатой ночью». Там костюмы невероятной сложности…
По взвинченности Алениной речи Петр вычислил, что дело, конечно, не в пошивочном цехе. Раздражитель в другом… И Петр уже догадывался, в чем именно. Дождавшись перерыва, Сиволапов подсел к Малышке.
– Все знаешь? – коротко спросила Алена.
Петр кивнул.
Они помолчали, потом Алена заговорила шепотом:
– Понимаешь, Инга не может это играть… Не говоря уже про другие воробьевские роли…
– Почему?
– Потому что она не актриса, Петр! Актриса – самая загадочная профессия на свете. Ну почему красивая, обаятельная, даже обольстительная в жизни Инга Ковалева, стоит ей оказаться по ту сторону рампы, теряет и обаяние, и прельстительность, и привлекательность? У нее даже отрицательного обаяния нет, с которым можно было бы еще что-то пробовать в твоей пьесе… И почему некрасивая, долговязая, неуклюжая Катя Воробьева, преодолевая этот загадочный, мистический, я бы сказала, порог рампы, становится божественно привлекательной, манкой, сексуальной? Из бесцветной «моли», как она сама себя называет, превращается в яркую женщину – вамп. Что это? Не знаю. Никто не знает… То, что от Бога – не поддается раскодированию.
– Погоди, Алена, дай собраться с мыслями, – проговорил ошарашенный Сиволапов. – Я что-то не совсем врубаюсь. Если у Инги нет положительного обаяния, то почему же и отрицательного нет? А какое есть?
– Господи, Петька, ты как с луны свалился! Никакого нет! В ее природе нет предпосылок для того, чтобы быть актрисой. Я прекрасно к ней отношусь, и мне жаль, что ей с детства задурили голову, внушая, будто ее ждет необыкновенная актерская судьба. Ни у кого, и в первую очередь у мамаши, не нашлось мужества сказать девочке… что не надо ей заниматься этим неблагодарным делом! Хорош довод: она с пеленок на сцене этого театра! Да все дети очаровательны, каждый по-своему! Теперь что касается отрицательного обаяния. В мире есть сотни, тысячи великих актеров с отрицательным обаянием. Отрицательное обаяние – такой же допуск в профессию…
– Ну хорошо, – вдруг грубо оборвал ее Петр. – И что ты собираешься делать?
Алена какое-то время удивленно изучала лицо Сиволапова, точно увидела его впервые, потом прогудела низко и жестко, как пчела, решившая ужалить:
– Я нашла выход, и, если даже тебе это придется не по вкусу, придется принять его как состоявшийся факт. Два часа назад я позвонила в таллинский театр и связалась с Энекен Прайс. Как тебе известно, у них премьера твоей пьесы состоится через месяц, но Энекен уже три месяца в материале, они давно перешли из репетиционного зала на сцену, а какая она актриса, не мне тебе рассказывать! Томас, главный режиссер, отнесся к нашей проблеме с большим пониманием и сочувствием и отпускает Энку на неделю. Тебе от нее пламенный привет, говорит, что наш дипломный спектакль ей до сих пор снится…
– В кошмарах, – мрачно закончил фразу Сиволапов.
На сцене появился Севка и, с разбегу спрыгнув в зал, через секунду оказался перед режиссерским столиком.
– Катастрофа! Алена Владимировна! Маша не выключила трансляцию, и все, что вы сейчас говорили, было слышно в гримерках. У Инги началась истерика – как полоумная вылетела из театра.
– Ну и что? – хладнокровно отозвалась Малышка. – Ничего нового для себя она не услышала. Я беседовала с ней сегодня.
– Ты соображаешь, что говоришь! Теперь это стало достоянием всего театра! – Смуглое лицо Сиволапова исказилось такой ненавистью, гневом и болью, и все эти эмоции, которыми он не умел сейчас управлять, так однозначно свидетельствовали о том, какое чувство он испытывал к Инге, что бедный Севка готов был провалиться сквозь землю. Однако непредсказуемая Алена расценила это по-своему.
– Отлично! Вот в таком состоянии праведного гнева ты крайне убедителен. Найди Ингу и приведи ее в себя.
Сиволапов рванул из зала на предельной скорости, а Алена, откинувшись на спинку стула, протерла очки и устало спросила Севку:
– Трансляцию отключил? – И, получив положительный ответ, шепотом поинтересовалась: – Ну как? Узнал?
Севка не успел открыть рта, как в зал влетела заведующая труппой, бывшая актриса театра Лидия Михайловна Синельникова. Всегда сильно накрашенная, с длинными яркими ногтями и волосами цвета синьки, за что и сподобилась прозвища Мальвина, она отличалась не только высочайшим профессионализмом в своей сложной, нервной, требующей особого дипломатического дара должности, но также была большой искусницей в плетении изощреннейшего рисунка кружев интриг и сплетен. В ней непостижимым образом сочеталось искреннее желание служить интересам театра с непреодолимой потребностью умело сталкивать актерские амбиции, ловко подставляя под удар невиновного и всегда выходя сухой из воды. Если Перегудов терпел и прощал своей старой сотруднице ее так называемые слабости, то Алене эти игры были отвратительны.
– Вы отвлекаете творческих людей от их прямых обязанностей: играть, репетировать, улучшать качество своей жизни в театре, – жестко сказала ей как-то Алена, когда одна из актрис пожаловалась, что ей чуть ли не устроили бойкот из-за того, что она взяла бюллетень и вместо нее в детских утренниках выкручивались другие, тогда как ее якобы видели в роли Снегурочки на детских елках в каком-то Дворце культуры. Актриса в самом деле была больна, ни в каких елках не участвовала и остро переживала происходящее. Алена, к всеобщему изумлению, собственноручно докопалась до того, откуда ветер дует, и устроила Мальвине выволочку. Да еще при свидетелях. Синельникова возненавидела Алену и, поняв, что перед ней мощный противник, на время затаилась, ушла в подполье, одновременно оттачивая и шлифуя свое мастерство в другом столичном театре, только что рожденном, куда ее пригласили поработать по совместительству и передать начинающей зав. труппой свой могучий опыт. Но сегодня, после того как встал вопрос о замене Воробьевой, а весь театр собственными ушами убедился, что Ингу Ковалеву совсем сбрасывают со счетов, Мальвина ощутила сильное возбуждение и знакомое покалывание в области солнечного сплетения. А тут еще после перевязки и обследования к ней заявился Гладышев с сообщением, что, помимо травмы глаза, у него лопнула барабанная перепонка и он не слышит одним ухом, поэтому возбуждение Лидии Михайловны перешло в такое экстатическое состояние, что пришлось накапать валокордина. Сейчас, когда она предстала перед Аленой, только трепещущие, как у гончей перед командой: «Ату!», ноздри выдавали ее азарт.
Алена вопросительно взглянула на Синельникову.
– Алена Владимировна, кем будем сегодня заменять Гладышева в «Сирано»? – кротко спросила зав. труппой.
– Почему заменять? – удивилась Алена. – Есть полноценный второй состав. Они с Савченко играют Кристиана в первую очередь.
Теперь неподдельное изумление мастерски выдавила на своем лице Синельникова.
– Вы же отпустили Савченко на съемки в Сочи!
Севка в ужасе схватился за голову и уставился на главного режиссера, чтобы немедленно куда-то бежать, что-то делать, – одним словом, рыть землю, только чтобы спектакль этот состоялся.
Но Алена рассудила иначе. Искоса бросив мимолетный взгляд на Синельникову, она уловила своим проницательным взглядом злорадное торжество, поселившееся затаенно в толстых морщинах вдоль плотно сжатого рта Мальвины. Вздохнув прерывисто, Алена мысленно в который раз пробежала список возможных кандидатур на эту должность – нельзя допускать, чтобы над хрупкими, ранимыми актерскими душами витало это темное существо, полное недоброжелательства и злобы. Так подумала Алена, а вслух спокойно сказала:
– Лидия Михайловна, пожалуйста, объявите замену «Сирано» на «Двое на качелях». Владислав и Маша в театре, я еще никого не отпускала. Они, кстати, только вчера жаловались, что спектакль редко идет, а пьеса на двоих требует более частой проверки на зрителе.
В глазах Синельниковой на мгновение вспыхнули и тут же погасли волевым усилием потушенные искры бесовской неукротимой ярости. И это не укрылось от Алены.
«Прямо как у Панночки из «Майской ночи» – прикидывается благопристойной тихоней, а из глаз молнии вселенского зла рассыпают свои колючие брызги…» В следующую секунду всегда бодрствующее воображение Малышки раскидало до пят синие волосы зав. труппой и водрузило ее верхом на метлу – два длинных клыка вывалились из плотно сомкнутых губ ведьмы, перламутровые тени на веках засветились фосфорическим отливом, и дождь бенгальского огня хлынул из-под полуприкрытых век…
– Побежал готовить реквизит, – вернул главного режиссера к реальности радостный вопль Домового.
Алена, собирая со стола раскиданные во время репетиции вещи, не поднимая головы, попросила:
– Лидия Михайловна, позовите ко мне Гладышева.
– Здесь я, – отозвался из зала недовольный голос раненого секс-символа.
Алена оглянулась, увидела в полумраке зала обмотанную бинтами голову актера.
– Маша, дай свет в зал! – крикнула она помрежу.
– Это что, обязательно надо было так тебя перебинтовывать? – присела к полулежащему в кресле Гладышеву.
– Обязательно-необязательно, а мне завтра сниматься… Пусть уж видят, что я совсем вышел из игры, – чуть слышно пробурчал Валерий.
– Надеюсь, все быстро заживет. – Алена сочувственно положила руку на плечо Гладышева.
– Ну конечно… Если в глазу не начнется отслоение сетчатки. – Сам Гладышев понятия не имел, что это такое, он лишь повторял сейчас то, что, нагнетая панику, вложила в сознание Синельникова. – Вот потеряю зрение, тогда уж Трембич точно всю жизнь будет на мое здоровье работать! Паскуда! Жаль, что милиция так и не приехала, – я бы эту дрянь непременно сдал! – взорвался Гладышев и принялся яростно кусать ногти, выплевывая их, как шелуху от семечек.
– Прекрати! Что за дурацкая привычка! Смотреть противно! – Алена шлепнула Гладышева по руке. – Тебе от природы дана аристократическая внешность – рост, манеры, пластика… А когда ты засовываешь, будто уличный разгильдяй, палец в рот и начинаешь творить эдакое, да еще плюешься, как верблюд… Ужас какой! Соображать надо! Нет привычек, от которых нельзя себя отучить.
– А я и не собираюсь, – нагло заявил Гладышев. – Полюбите меня черненьким, а беленьким меня всякий полюбит… Есть люди, которые меня всяким обожают…
– Не сомневаюсь… – Алена с тоской подумала, что нудными нравоучениями преобразить плебея в подлинного аристократа вряд ли возможно. Для этого надо быть как минимум доктором Хиггинсом, да и материалом должен быть такой человек, как Элиза Дулитл, – с доброй душой и нежным, отзывчивым сердцем. И хорошо бы ума поболее, чем природа отпустила чертовски красивому, обаятельному Гладышеву.
– Ладно, Валера, с Трембич я разберусь, – миролюбиво пообещала Малышка.
– Не думаю.
– Что ты не думаешь?
– Что разборка будет суровой. Она же закадычная подружка вашей обожаемой Воробьевой! Вы, Алена Владимировна, отнюдь не дипломат. К некоторым откровенно пристрастны, а кое-кому от вас никакого житья… Извините, возможно я излишне резок, но если бы вы не распустили таких, как Трембич, может быть, сегодня и спектакль отменять не пришлось бы. Я забыл вам сказать, что от удара этой идиотки у меня лопнула барабанная перепонка, и теперь, помимо того что я ничего не слышу этим ухом, в голове постоянно шум водопада. Это не способствует хорошему настроению. – Гладышев вскочил на ноги и заорал истерично: – Гнида поганая! Лучше не показывайся на глаза! Допрыгаешься – пришьют в темном переулке и не пикнешь!
Слова, изрыгаемые Гладышевым, относились к Жене, которая появилась на неосвещенной авансцене.
– Так… – Алена резко поднялась, пытаясь удержать разъяренного Гладышева. – Эту сцену вы сегодня, по-моему, уже сыграли. Хотите на «бис»? Аплодисментов не будет! Валерка, выбирай слова! Ты же мужчина!
– Кто мужчина? – не задержалось за Трембич. – Ой, не смешите, Алена Владимировна!
– И ты помолчи! Закрыли рты оба!
Низкий голос Алены пророкотал предвестьем страшной грозы. И они оба затихли, подчинившись не человеку, желающему ликвидировать конфликт, а их признанному творческому лидеру. Таким вот Алена ставила все точки над «и» на репетициях – властным, не терпящим возражений или дискуссий тоном.
– Передай Лидии Михайловне, что я просила дать машину отвезти тебя домой. Отдохни, полежи… подумай. Вечером я позвоню. Договорились?
Гладышев молча кивнул и, покидая зал, продемонстрировал Трембич из-за спины огромный, плотно сжатый кулак.
– Иди сюда, Женя, – вздохнула Алена и вернулась за режиссерский столик.
Актриса опасливо покосилась на микрофон и, округлив и без того огромные глаза, прошептала:
– Они специально микрофон не выключили. Я видела, как около пульта Мальвина крутила задницей. Маша уходила кофе пить, когда вы с Петром Алексеевичем разговаривали… Я думала, говорить вам или не надо… Вам и так трудно…
Женя замолчала, искоса поглядывая на Алену. Та выдержала паузу, потом ответила бодрым, уверенным голосом:
– Будем считать, что ничего нового ты мне не сказала… И я тебе не скажу ничего нового, если устрою выволочку за оскорбления, нанесенные Гладышеву. И все же… Выбор сексуального партнера – это неотъемлемое его право, тыкать в нос тем обстоятельством, что у него не так, как у всех, – недостойно и унизительно. В первую очередь для тебя. Что ты знаешь о тех двоих, между которыми любовь?! Это – запретная зона для всяких обсуждений. Не имеешь права, Женя! И вот за это было бы нелишним попросить у Валерки прощения.
Трембич наморщила хорошенький носик, осторожно коснулась роскошных пушистых волос:
– Вообще-то он тоже мог бы извиниться. До головы больно дотронуться. Я что, свои волосы холю и лелею для того, чтобы какая-то скотина своей граблей выдрала с корнем половину?! И потом, что он нес про Катю…
– «Холю и лелею»… Надо же откуда-то слова такие вытащить, – улыбнулась Алена. И тут же стала серьезной. – Я позвала тебя, чтобы спросить вот о чем… Кстати, у тебя сигаретки не найдется?
– Найдется, – удивилась Женя, вытаскивая пачку сигарет. – Вы же не курите, Алена Владимировна.
– Вчера не курила, сегодня закурила, а завтра брошу, – задумчиво произнесла Алена, неумело прикуривая сигарету. – Катя никогда не говорила тебе о том, что она кого-то или чего-то боится?
Женя задумалась:
– Ну почему не говорила? Она жутко боится мышей. Когда видит мышь – теряет сознание.
– Я не об этом. Не казалось ли ей в последнее время, что за ней кто-то следит… может быть, преследует?
Женя какое-то время ошарашенно смотрела на Алену своими громадными серыми глазами, потом шепотом выдохнула:
– Ну да, да, конечно же говорила. Только… я совсем не придавала этому значения…
– Ну? – нетерпеливо и тоже полушепотом спросила Алена.
– Ее замучили какие-то непонятные телефонные звонки. Катька вообще спит не очень-то, а тут только заснет, как вдруг среди ночи звонок. Она всегда пугается: вдруг что-то с родителями. Хватает трубку, а там кто-то дышит и молчит. В последнее время Катька стала отключать телефон на ночь. Вроде бы стало все нормально. А несколько дней назад ей на капот машины положили мертвого окровавленного голубя, и одно крыло было зажато дворником, чтобы он не свалился. Катька таких вещей боится панически, я сама ей этого голубя выкидывала. А потом несколько раз – и около театра, и возле подъезда дома ей под дворник подсовывали голубиные перья. И всегда со следами крови.
– Ужас какой! И подлость! – Алена зябко повела плечами, потушила сигарету и, взглянув на часы, спросила: – Еще что-нибудь Катя рассказывала?
– Да вроде бы все… Хотя… У нее в квартире убирается тетя Люба – она всю жизнь у них убирается, еще когда родители здесь жили – к ним ходила. У нее свои ключи от квартиры, чтобы от Кати не зависеть… Мы были на даче, и она сообщила Катьке по телефону, что принесли какую-то бандероль. Катька про нее сразу же забыла, а когда мы вернулись, мне позвонила перепуганная тетя Люба, сказала, что ей совсем не понравилось, что бандероль принесли домой – обычно за ними на почту надо идти по извещению. И тип, который передавал, тоже не понравился… И она еще до нашего возвращения с дачи эту бандероль вскрыла. А там такой свежевыструганный маленький гробик, а на крышке приделана розочка с голубиным пером…
– Бред какой! – Алена нервно засмеялась. – Абсолютный бред. Насмотрелись, идиоты, бездарных триллеров и давят девчонке на воображение всей этой беспардонной безвкусицей.
– Так если бы было со вкусом, то было бы еще страшней, Алена Владимировна, – возразила Женя.
– Катя эту бандероль видела?
– Нет. Тетя Люба сказала ей, что произошла ошибка, бандероль якобы пришла соседям и просто перепутали дверь.
– Кстати, насчет соседей. Ты не знаешь, кто живет над Катей?
– Не знаю. А… почему вы об этом спрашиваете?
Алена сняла очки и по-детски, кулачками, долго терла уставшие глаза.
– Пока сама не знаю почему… – тихо ответила она. – Еще один вопрос, Женя, и пойдем заниматься делами. Ты хорошо знакома со Стивеном?
Лицо Жени вспыхнуло и залилось ярким румянцем. Она низко нагнула голову, чтобы скрыть свою реакцию. Алена тут же пришла девушке на помощь: рассыпала по столу испещренные страницы текста пьесы, а несколько листков даже спилотировало на пол.
– Ну вот, по народным театральным приметам, теперь еще посидеть придется на этом творении, – гудела Малышка, сползая вниз и усаживаясь на раскиданные страницы пьесы. – Не то, как говорят мудрые аборигены, успеха спектаклю не видать.
Пока Алена манипулировала с текстом пьесы, Женя вполне справилась с волнением и как ни в чем не бывало ответила, чуть улыбаясь:
– Он в общем-то знакомый Катиных родителей… Здесь, в Москве, консультирует в Центре пластической хирургии. Ну, конечно, не только консультирует – иногда сам делает наиболее сложные операции. Меня все время уговаривает сделать операцию, как он выражается, «ушки прилепить к макушке». – Женя опять отчаянно покраснела, даже слезы выступили на глазах, но Алена слушала ее, рассеянно восстанавливая разрозненную нумерацию листов пьесы. – Он, конечно, шутит… но какова наблюдательность! У меня всегда волосы закрывают уши и даже щеки, так он умудрился рассмотреть, что я слегка лопоухая. Впрочем, я не совсем отвечаю на ваш вопрос. Стивена я иногда встречаю у Кати. Вот и все.
