Текст книги "Актриса"
Автор книги: Екатерина Маркова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
– Извините, Алена Владимировна, а почему именно к этому моменту вы уже были уверены, что Адам – это Катя? Ее брелок? – перебил ее Гладышев. – Ведь эскизы костюмов Виолы и Себастьяна были позже.
– Святой великомученик Пантелеймон помог, – усмехнулась Алена. – Брелок к тому времени я в самом деле уже обнаружила в Катиной гримерной. Но голубая линза пока никак не работала в цепочке Катя – Адам. Вечером накануне спектакля, на который пришла Энекен, судьбе было угодно так распорядиться, чтобы я очутилась в удивительной домашней часовне у иконы святого Пантелеймона – покровителя болящих и врачующих. Я напомню вам эту икону. На ней худенький кареглазый юноша с одухотворенным лицом держит ложечку в правой руке. Я стояла у этой иконы и молила Спасителя, Богородицу, всех святых помочь распутать тайну убийства Оболенской. И вдруг пламя свечи, стоящей перед ликом святого, качнулось, словно ветерок пронесся по часовне, и отсветом голубого оклада иконы затрепетал в глазах Христова врачующего мальчика небесно-голубым подрагивающим светом…
Кто ведает, какие невероятные контакты осуществляет Господь в такие минуты, какие знаки посылает нам Своей милостью… Или это душа Елены Николаевны Оболенской тихо откликнулась и прошептала имя своего убийцы. Так или иначе, но только тогда голубые линзы, призванные замаскировать истинный цвет глаз, сделались для меня неоспоримой уликой.
Не знаю, ответила ли я на твой вопрос, Валера, но на мой вопрос о том, кто помогает Кате, если Стивена нет в Москве, ответил тоже случай.
Я не очень уведу вас в сторону, если расскажу, что сестре Глеба Сергеева должны были делать операцию в Центре пластической хирургии. Она сильно обгорела во время пожара, и нужен был классный, опытный хирург. Люсина тетя, супруга того самого мистера Холгейта из американского посольства, нашла такого хирурга опять же через своего мужа. Люся мне взахлеб рассказывала об американском враче, консультирующем в московской клинике и изредка принимающем участие в наиболее сложных операциях, и я спросила его имя. Внешность, которую описала Люся, один к одному совпадала с внешностью Стивена. Но имя было другое. Хирурга звали Адам Ламберти. Адам! Тут уже пахло мистикой. Я попросила Глеба незаметно, чтобы хирург не узнал его, удостовериться в том, что это и есть Стивен Страйд. Он выполнил мою просьбу – и стало ясно, что Стивен не покидал Москвы. Он был здесь, рядом с Катей…
Мы остановились на Энекен. Ее всегда поражало все необычное. Почувствовав неординарность молодого человека, случайно встреченного во дворе театра, да еще нафантазировав про его имя – первого человека на земле, она влюбилась и сообщила об этом своей подруге Жене Трембич.
Можно себе представить, какой восторг испытала Катя, породив абсурдную ситуацию своим уникальным даром выдавать себя за другого человека, к тому же противоположного пола. Теперь ее вел чистый азарт. Азарт игры, азарт риска… Она скрыла и от мужа, и от Джой, что встречалась с Энекен дважды, и даже подарила ей на прощание букет белых лилий; чтобы красиво дополнить тот образ, который так гениально играла.
Алена вновь вспомнила маленькую нежную оспинку с застрявшей в ней ресничкой на мертвом лице Энекен и почувствовала, что ее знобит. Наверное, надо было подняться к себе в кабинет, выпить таблетку, прилечь на диван и отдохнуть. Но на нее смотрели с ожиданием и надеждой множество знакомых глаз.
– Катя опомнилась только тогда, когда услышала от Энекен по телефону, что та на следующий день будет в Москве, – продолжала Алена. – Пришлось признаваться Адаму и Джой в непозволительном авантюризме. Кате категорически запретили видеться с эстонкой. Только сообщить в Таллин, что ей заказан номер в гостинице «Россия», где в разных крыльях жили Адам и Джой, и исчезнуть.
Но Энекен забежала в театр передать Нине Евгеньевне настойку для Инги и увидела на сцене Катю. Их глаза встретились. Теперь надо было что-то срочно предпринимать. Сева недалек от истины, называя Катю великой актрисой. Та вера в предлагаемые обстоятельства, которой учат актеров, в ее природе была врожденной. Лишь слегка запутавшись в тексте, она ни на секунду не переставала быть тем персонажем, которого играла в «Столичной штучке». Это был исключительный дар, близкий к патологии. Думаю, Джой в ее лице имела легкого пациента. Надо было лишь умело подтолкнуть ее в образ внука Оболенской. Севка утверждал, что Катя была закодирована. Возможно. Я не знаю тонкостей психотерапевтической практики. Но как режиссер, работавший с этой актрисой, могу сказать точно: чувство правды, предлагаемой для образа, было для нее органичней и естественней правды жизни. Правда игры, театра, высокого лицедейства управляли ее актерским аппаратом, отсекая возможность малейшего сомнения в другой логике, в другом способе мышления, другом поведении для заданного персонажа, ставшего ее сутью, ее вторым «Я».
Вы не знаете еще одного обстоятельства, потрясшего меня до глубины души. В заключении патологоанатомов нет утверждения, что рана должна была повлечь смерть. Извини, Максим, я знаю, как больно тебе ворошить эту тему, но и не говорить об этом нельзя. Катя могла бы жить, если бы не приняла всей правдой своего уникального актерского дара неизбежность смерти бесприданницы Ларисы.
Я всегда говорю актерам на репетициях о том, что возможности и силы человеческой природы воистину безграничны, если тобой управляет безусловная вера. Вера в необходимость поступка, вера в другого человека, вера в себя… Примером тому служение апостолов Христу, других великих святых, верой исцеляющих плоть и поднимающих со смертного одра… Другое дело, когда такая вера направлена во зло, когда она извращена и устремлена против человечности.
Валера усомнился в том, что худая, слабая Воробьева могла выбросить в окно сильную, рослую Энекен. Но даже медицина признает тот факт, что в состоянии аффекта человек может совершать противоестественное. А Катя, безусловно, находилась в состоянии аффекта…
Моментально сообразив, какая опасность грозит их плану, поделись Энекен хоть с одной живой душой, как обвела ее вокруг пальца актриса Воробьева, во время паузы в спектакле Катя пишет Энекен записку от моего имени: «Эне, срочно возвращайся к себе в гостиницу. Я буду у тебя через час. Никому ни звука. Это крайне важно. Алена». Взбудораженной Энекен, ожидающей следующего появления на сцене своего «первого мужчины», передает записку прямо в зрительном зале Севка. Ни тот ни другой не придают этому особого значения, лишь обмениваются легким кивком головы в знак приветствия…
Энекен, привыкшая доверять мне неукоснительно, послушно едет в гостиницу, думая, что, видимо, Ковалева уже успела сообщить мне о месте ее обитания…
– Подождите секундочку, Алена Владимировна, – вдруг взволнованно завопил Гладышев. – Я настолько… я просто уничтожен тем, что вы сказали, я… даже не могу собраться и слушать дальше.
– А до тебя всегда, как до жирафа, – на третьи сутки, – не упустила возможности ввязаться в диалог извечный его оппонент Маша Кравчук. – Все давно все переварили – один ты пробуксовываешь… Тормоз…
– За «тормоз» ответишь, – охотно пообещал Гладышев. – Придется Трембич делиться с тобой бальзамом для волос.
– Трепещу от ужаса! – всплеснула руками Маша, но Шкафендра зыркнул на нее неодобрительно, и она замолчала.
«Ей-богу, как дети, – устало подумала Алена, опять не вмешиваясь в их мгновенную перепалку. – Ну какой взрослый будет вот так по-детски заводиться из-за ерунды, выяснять отношения, обижаться… Вот про то и речь, что актер сродни ребенку с его абсолютной верой в игру и предлагаемые обстоятельства… Они устали, и главным становится уже не главное, а какая-то пустяковина…»
– Это что же получается, Алена Владимировна, – продолжил Гладышев и опасливо метнул быстрый взгляд на Машу. – Вот-вот, правильно, вы свою супругу-то попридержите, Валентин Глебыч, а то у нее реакции неадекватные.
– Причем исключительно на тебя, – немедленно отозвалась Маша.
– К чему бы это? Учти, так долго подавлять свою страсть вредно для организма! Извини, но ответить взаимностью – не могу, – с удовольствием парировал Гладышев.
– Бог ты мой! Навоображал-то! Нарцисс полуденный!
Шкафендра перекрыл широкой ладонью нижнюю половину Машиного лица, и все невольно заулыбались, даже послышались редкие смешки.
Гладышев подошел к Алене и спросил отчаянным голосом:
– Получается… Катя могла не умирать?
Алена вздохнула, нежно взлохматила волосы взволнованного Валеры и тихо ответила:
– Да.
В зале вновь воцарилась тишина, от которой звенит в ушах. Казалось, люди перестали дышать и сердечная боль и недоумение подменили на время работу легких.
– Возможно, каким-то уголком угасающего сознания она понимала, что несет наказание… заслуженное наказание за убийства людей, желавших ей только добра. И… не сопротивлялась смерти? – Гладышев вопросительно глядел на Алену, как глядят пятерочники-первоклашки на свою учительницу.
– Возможно. – Голос Алены прозвучал так тихо, что все вдруг поняли, как она устала.
– Давайте устроим небольшой перерыв, – предложил Валентин Глебович.
Все согласно загудели, но Алена отрицательно мотнула головой.
– Давайте потерпим еще совсем чуть-чуть. Через час у нас назначен худсовет. Вот перед ним и передохнем. Вот только… мне бы полстакана воды – запить таблетку. Нет-нет, не потому, что я себя плохо чувствую, просто по времени полагается ее принять…
Мы остановились на том, что Энекен послушно отправилась в гостиницу ждать моего прихода. – Алена знобко передернула плечами и помолчала. Потом взяла из рук Мити воду и запила лекарство. – Перепуганная Катя позвонила по мобильнику Стивену… верней Адаму… короче, позвонила своему мужу и сообщила, что надо перехватить после прогона Женю Трембич: ей может быть известно, где остановилась Энекен, так как та ненадолго забегала в театр. Со всем остальным Воробьева предпочла справиться в одиночку. После спектакля Миша повез ее на служебной машине в поликлинику. По дороге их преследовал черный джип, которым мастерски управляла Джой, и это нагнало на бедного Мишу такого страху, что он в тоннеле мысленно уже попрощался с жизнью.
– Да уж! Когда на тебя такой танк прет на скорости, а справа лишь бетонный парапет, тут вспотеешь… А почему вы решили, что этим джипом баба управляла? – обиделся вдруг Миша. – Там же мог быть этот… американец?!
Алена отрицательно покачала головой.
– Стивен в то время охмурял Женю Трембич, высадив ее из такси, в котором она мчалась на Юго-запад к дальним родственникам Энекен в надежде на то, что она остановилась у них… По стечению обстоятельств я позже села в то же такси, и водитель мне поведал, как у светофора высокий мужчина в пальто с поднятым воротником и темных очках вылез из машины и, сделав знак Жене открутить боковое стекло, о чем-то переговорил с ней, после чего пассажирка в радостном возбуждении от встречи извинилась перед таксистом и пересела в машину незнакомца.
– Так это тот таксист, который искал вас, когда вы были в больнице?! – воскликнул Максим Нечаев. – Он приходил в театр… такой скуластый, с раскосыми глазами.
– Правильно, – подтвердила Алена. – Он хотел мне сообщить, что несколько дней спустя видел того же типа, поджидавшего на улице, как он выразился, «вертлявого паренька в очках и с длинными волосами».
– И кто же его расколол? – удивился Максим. – Нам он ничего не пожелал рассказывать.
– Ко всем свой подход нужен, – усмехнулась Алена. – Вы же ему сразу стали угрожать, а человек был не в курсе, кому что можно говорить, а для кого его информация будет иметь печальные последствия. Он все выложил Глебу Сергееву, который догнал его возле театра. По словам таксиста, тип довез паренька к задам театра, куда выходят окна реквизиторского цеха и пошивочных мастерских, высадил его там, и тут парень повел себя странно – вместо того чтобы, как все люди, войти во двор с противоположной стороны, перелез через изгородь…
– Это было, когда на вас штанкет рухнул! – вскрикнула Мальвина. – Ужас какой! Севка тогда видел, как она вышла переодетая из дома…
– Да, именно так. – Алена задумчиво поплескала в стакане остатками воды. – Сегодня Сева сказал мне то, о чем забыл написать в письме… Когда Катя, увидев меня без сознания под штанкетом, лишилась чувств (насколько подлинным был ее обморок, сейчас уже никто не узнает), так вот Севка заметил, что на переднем Катином зубе зияет та самая щербинка, которую в юбилейный вечер, тщательно изучая лицо молодого человека, вызвавшего в нем целую бурю ощущений, он заметил во рту Адама. Видимо, она забыла или не успела снять искусно смоделированный Стивеном ряд искусственных зубов, который изменял визуально прикус и демонстрировал такую запоминающуюся деталь, как слегка надломленный передний зуб. Катя спохватилась, проследив за Севкиным взглядом, и тогда последовала та ночь любви, о которой писал в письме Сева.
– Но ведь это… это уже не от лица Адама позволила себе Катя?! Это же гнусный, подлый, циничный расчет, – разразилась Валюша-бубенчик. – Он ведь боготворил ее!
Алена жестко прервала Валюшин эмоциональный монолог.
– Не будем раскладывать на составные морально-этический облик Кати Воробьевой. Оставим это.
– Да боже мой! Когда перед тобой маячат десятки миллионов долларов! Тут уж не до добродетели… в наше-то время, – глубокомысленно изрек Гладышев и покосился на Машу Кравчук, но та на сей раз великодушно промолчала.
– Ну все, все. Давайте продолжим, – сказала Алена. Она потерла виски и попыталась вернуть своему повествованию временную последовательность. – Миша доставил Катю в поликлинику якобы на контрольный снимок ноги, но она сразу выбежала предупредить, что очередь не менее чем на два часа, и предложила ему съездить пока куда-нибудь. Ей совершенно не нужно было, чтобы он дежурил у входа в поликлинику.
– Не поехал я никуда… У меня тогда руки тряслись полдня. Но от входа я, правда, отъехал – просто чтобы не мешать другим машинам. Да если бы и остался на месте, честно говоря, никакого Адама все равно не заметил бы. Потом – кто знает? Возможно, там и другой выход был…
– Скажи, пожалуйста, Миша, а когда спустя два часа Катя вернулась и села рядом с тобой, ты ничего такого… необычного… в ней не заметил? – спросила Галя Бурьянова и дрожащим голосом добавила: – Ведь у нее уже руки были в крови убитого ею человека.
– Никакой крови там не было, – восприняв образ завлита буквально, возразила Нина Евгеньевна. – По заключению, обнаружены следы на шее – она пыталась задушить Энекен – и сильный удар по затылочной части головы тяжелым предметом.
– Вот тяжелый предмет в ее рюкзачке был – это точно, – возбужденно проговорил Миша. – Подозрительного в ней я ничего не углядел… разве только села она почему-то не рядом со мной, а сзади и рюкзак свой в машине забыла, когда к театру подкатили. Я тогда схватил его, чтобы догнать Катю и отдать, и удивился его весу. Еще подумал: «Кирпичи, что ли, она с собой носит?»
Алена взглянула на часы и продолжила:
– Мы подошли к тому, что, когда убрали Энекен, главную опасность для этих троих людей стала представлять я.
В тот день, когда Ольга Белова принесла такое неоспоримое, внятное, наглядное доказательство тому, что Катя и Адам – это одно и то же лицо, я постаралась сделать так, чтобы никто не увидел этих эскизов. Тогда слишком многое было неясно. Единственный человек, который знал абсолютно все, был Михаил Михайлович Егорычев, и я сразу сообщила ему по телефону и эту новость. Он к тому времени уже вышел на Интерпол, и история княжны Нины Оболенской начинала обретать некоторую ясность. Я не успела ему сказать только одного. Хотела перезвонить дяде Мише позже – и оказалась на неделю вырубленной из жизни. Так вот, не сказала ему, что Ольга Белова показала эскизы Кате и теперь на очереди моя жизнь…
Хотя мне всегда были чужды какие-либо иллюзии, этот раз оказался исключением. Я не могла поверить тому, что Катина рука может подняться на меня. Наверное, наша с ней совместная творческая жизнь, та воистину уникальная связь, которая так нечасто возникает между режиссером и актрисой, может взорваться таким уродством…
Следующий день был для меня настоящим кошмаром. Перед глазами неотступно стояла Энекен – то живая, красивая, наивная мечтательница, то всплывало ее мертвое лицо, которое смерть еще не успела обезобразить. Я понимала, что сообщать об этой трагедии перед спектаклем никак нельзя, надо было держать это в себе. С другой стороны, на протяжении двух часов я видела перед собой на сцене ее убийцу. А Воробьева еще никогда так блестяще не играла свою роль в «Столичной штучке»; я глядела на нее из зала и вспоминала, как мы работали с ней над образом Яны, убивающей своего возлюбленного и его сестру. Я предлагала более мягкий рисунок для образа Катиной героини, даже преувеличенно мягкий, чтобы зрители испытали подлинный шок, узнав, что это милое, женственное создание – хладнокровный, безжалостный убийца… Катя не поддавалась мне до конца и находила в роли кусочки, где все же умудрялась насторожить и дать понять, что не так уж она проста. Но на том спектакле она целиком выполняла мои указания. Убойное обаяние, тихий обволакивающий смех, никаких резких ходов – все в полутонах, в недосказанности, в мягкой грациозной пластике… На предыдущих прогонах после совершенного героиней убийства ее глаза буквально горели торжеством и безумием зла, в этот раз она подняла вверх полные слез глаза и беззвучно, беспомощно что-то шептала неповинующимися, дрожащими губами. Выйдя на поклон, она встретилась со мной взглядом, и ее мокрые глаза благодарно улыбнулись…
Сообщая после спектакля всем вот в этом самом зале об убийстве Энекен – верней о самоубийстве, я боковым зрением все время видела Катю. Она сидела возле бокового прохода с опущенной вниз головой, и пряди распущенных волос скрывали лицо.
Когда все разошлись, меня покинули силы и я даже заснула в кресле в своем кабинете. Разбудил звонок местного телефона. Звонил Митя Травкин…
– Кто? Я? – Митя вскочил с места и ошарашенно смотрел на Алену вытаращенными глазами. – Да меня и в театре-то не было…
– Ну правильно, – успокоила его Алена. – Но я-то про это не знала… Я со сна, голос искажен помехами – все знают, что в реквизиторском телефон работает ужасно… Я спустилась на сцену, чтобы, по предложению якобы Мити, уточнить мизансцену с креслом-качалкой. Побродила в одиночестве по выгородке, крикнула Мите, что я на сцене, села в качалку и тогда услышала на колосниках шаги. Подняла голову. Последнее, что зафиксировало мое сознание, – обезображенное ненавистью и злобой лицо внука Оболенской…
– Да-а… Нет слов! – Голос Валентина Глебыча прозвучал глухо и хрипло. – Но ведь… какой же опасности вы подвергались в больнице… Стивен – известный авторитетный врач, потом эта Джой могла проникнуть к вам, прикинувшись хоть родной матерью…
Алена усмехнулась.
– Думаю, что это входило в их планы. Но мой дядя Миша Егорычев персонально с каждой бригадой реанимации, где я лежала, говорил об этом. Меня берегли, как зеницу ока. Я, правда, об этом ничего не знала. Из клиники Стивена справлялись о моем состоянии по нескольку раз в день. Отслеживали всех посетителей – поэтому и досталось Глебу и Максиму Нечаеву.
Когда я пришла в сознание, то сразу поняла, что надо тянуть время. Этим я облегчала работу Егорычева. Адам и Джой считали себя в полной безопасности, пока я была без сознания, а потом находилась в амнезии.
Визит доктора Ламберти, естественно, не застал меня врасплох, но я видела, что его что-то насторожило. Не знаю что… До сих пор не знаю. Каким-то своим обостренным чутьем он понял, что я симулирую отсутствие памяти. Не исключено, что Джой составила ему тест, и он, задавая вопросы, по моим ответам сумел докопаться до истинного положения вещей. Я почувствовала это, и вот тогда у меня началась паника. Как назло, вырубился телефон Егорычева. Пришлось отправлять к нему Глеба Сергеева под прикрытием вооруженного Максима… Дальше вы все знаете.
– А действительно ли этот Адам Ламберти – такой уж замечательный врач? Да и врач ли вообще? – спросила вдруг с подозрением Сколопендра.
– В самом деле врач. Пластический хирург и воистину имеет золотые руки, – утвердительно кивнула Алена. – Я вам рассказывала, что волею судеб сестра Глеба Сергеева попала в его руки. После пожара у нее вообще не было лица… обгоревший кусок мяса. Я видела ее вчера. То, что он сумел сделать, – это высший пилотаж. Люся теперь прекраснейшая из женщин.
– Это что же получается, – задумчиво произнесла Маша Кравчук, – все эти люди были наделены свыше потрясающими талантами. Они могли бы принести столько добра и пользы, а в результате объединились, чтобы совершить страшные преступления, причинить столько горя и боли… Невероятно… И что же, их мозговой центр – эта Джой? Она ведь жива?
– Она жива. Пока в больнице. Естественно, под охраной органов. Мне обещали свидание с ней. – Алена хотела еще что-то добавить, но почувствовала, что сейчас потеряет сознание. Перед глазами поплыли черные круги, во рту пересохло. Она резко откинулась на спинку стула… Максим Нечаев вовремя подхватил ее на руки и в сопровождении Ковалевой перенес на диван в актерскую комнату отдыха.
– Сейчас все пройдет, – слабо улыбнулась Алена. – Прожить весь этот кошмар еще раз оказалось не так-то просто…
…Был уже поздний вечер, когда Алена в сопровождении Максима, который никак не хотел оставлять ее одну, спустилась на служебный вход. Алена уговаривала его заняться своими делами и в доказательство, что прекрасно себя чувствует, даже пробежалась вприпрыжку по коридору, но Максим оставался непреклонен.
– Я дал слово Глебу до его возвращения из Питера держать вас в поле зрения, – упрямо повторял Максим. – Я и ночевать у вас собираюсь, – добавил он безапелляционно. При этом у него был такой смешной и трогательный вид, что Алена громко, заразительно рассмеялась.
На ее смех в дверь заглянула Ковалева.
– Очень хорошо, что я не упустила вас, Алена Владимировна. Мне бы хотелось вас на пару минут.
– Можно? Всего на пять минут? – просительным голосом с улыбкой обратилась Алена к Максиму.
– На пять, но не больше, – великодушно позволил Максим. – Я пошел греть машину.
– Алена Владимировна, – озадаченно произнесла Ковалева. – Вы уж извините, что я вовлекаю вас в чисто кадровый вопрос, но… дело в том, что после гибели Оболенской место вахтера так и пустует. Это осложняет жизнь остальных дежурных. И вот сегодня в отдел кадров явилась довольно милая пожилая дама. Хочет устроиться к нам вахтером.
– Ну так и о чем речь? Прекрасно.
– Прекрасно-то прекрасно. Но опять… как будто из бывших князей. Фамилия ее Шаховская. Я сразу поинтересовалась, имеет ли она отношение к знаменитому роду… Ну и оказалось, что имеет…
Алена покрутила головой и обняла за плечи Нину Евгеньевну.
– Ох, уж воистину у страха глаза велики. Значит, появится в коллективе интеллигентный человек… Дай Бог, чтобы всеми качествами походила на Елену Николаевну.
– Значит, благословляете?
– Безусловно. – Алена направилась к двери и уже с порога спросила: – Я правильно поняла сегодняшнее отсутствие Инги? Ей ведь надо избегать любых стрессов…
Ковалева благодарно улыбнулась Алене:
– Именно так.
Максим уже выгнал разогретую машину из двора, и она урчала, выпуская в холодный воздух клубы сизого дыма.
Алена двинулась к воротам и вдруг вздрогнула и остановилась. От заметенных снегом кустов отделилась длинная фигура. Тусклый свет фонаря выхватил из темноты раскиданные по плечам пряди прямых белых волос. Губы Алены судорожно дернулись, чтобы назвать имя той, чей мучительный, зловещий образ, вызванный, как в спиритическом сеансе, из преисподней, весь день трагическим ореолом царил над театром. Но девушка сделала шаг вперед и откинула волосы с затаенного темнотой лица. Из-под прямой челки диковатым светом полыхнули зеленые глаза с яркими тенями на веках. Слегка передернув плечами не то от холода, не то от досады, она заговорила низким хорошо управляемым голосом.
– Здравствуйте, Алена Владимировна. Извините за неожиданный визит… Меня зовут Ольга Соцкая. Я племянница Глеба Сергеева.
– Господи! – Алена от неожиданности даже поперхнулась и закашлялась. Из машины тут же показался Максим и в бдительно-выжидающей позе встал в воротах.
Девушка обернулась на возникшего Максима и вопросительно посмотрела на Алену.
– Не обращайте внимания, – глухо усмехнулась Алена. – У нас тут… небольшой дурдом. Все за всеми следят, все всех подозревают и, соответственно, охраняют. – Алена пристальным взглядом обвела красивое, чуть надменное лицо Ольги. – Почему вы ждали на улице? Хотите, вернемся в театр?
– Именно потому, что у вас слегка дурдом, я решила подождать вас здесь. Тем более я бы не хотела, чтобы о моем появлении узнали мама и Глеб… Я вас не задержу надолго.
– Да ничего, мне как раз полезно продышаться… У вас фамилия польская…
– Да, папа же наполовину поляк. Мне это оказалось выгодно – без звука взяли в знаменитую киношколу в Лодзи… Эти поляки, они о русских и слышать не хотят.
– А Глеб говорил, что вы мечтали учиться в Сорбонне.
– Мечтам свойственно меняться, – неохотно ответила Ольга. – Я проучилась год в Лодзи, потом сбежала оттуда и занималась в Париже в частной актерской школе при «Комеди Франсэз». Теперь понимаете смысл моего появления?
Ольга подпрыгнула, ловким движением сбила с пушистой сосновой ветки шапку снега прямо себе на голову и довольно рассмеялась.
Алена, с улыбкой наблюдая за девушкой, ответила через паузу:
– Теперь понимаю. А почему об этом не должны знать мама и Глеб?
Ольга слизнула с кончиков пальцев снег и удивленно заметила:
– Ну как же? Если я вам не подойду – значит, этого эпизода и не было… Зачем родственникам зазря нервы трепать?
– Понятно. Что вы можете показать? – спросила Алена.
– Если дадите в партнеры… ну хотя бы вот этого… – она кивнула в сторону Максима, – могу сыграть сцену из «Трех сестер» – Маша – Вершинин. На французском могу прочесть монолог Антигоны… это моя школьная работа, ну и еще сыграть Чудище из «Аленького цветочка» – это мой любимый образ с детства, и я осваиваю его актерски всю жизнь.
– И сколько лет всей вашей жизни? – поинтересовалась Алена.
– Да уж не первой молодости. Двадцать, – искренне вздохнула Ольга.
– Хорошо. Сейчас поговорим с Максимом, и как только сочтете возможным – приходите… Как себя чувствует мама?
Ольга поежилась.
– Никак не может привыкнуть к своему новому лицу. Я, честно говоря, тоже. Мама же была абсолютно другая… У нее после операции изменилось даже выражение глаз. Ну вы же видели?
– Да, я навещала ее. Но… я никогда не видела прежнего лица, поэтому мне проще.
– Ах да! – воскликнула Ольга. – Ну конечно же! Ее то… прежнее лицо было намного мягче, менее определенным оно было, что ли… Но он, конечно, блестящий хирург… хотя и оказался хорошей сволочью… Царствие ему небесное!
Алена подвела Ольгу к Максиму и, в двух словах объяснив ситуацию и обговорив день и час их встречи, предложила девушке сесть в машину.
– Мне здесь рядом, – отказалась Ольга. – Я лучше пройдусь.
Она махнула на прощание рукой и быстрым шагом направилась в противоположную сторону.
– Постарайся поскорей сделать с ней «Три сестры», Максим, – попросила Алена, провожая взглядом ее длинную тонкую фигуру с чуть подпрыгивающей выворотной балетной походкой. – Нам срочно нужна актриса. Чем черт не шутит…
– По-моему, в ней что-то есть… Забавная… – отозвался Максим.
– Ну, это посмотрим… – осторожно ответила Алена.
«Смотреть» пришлось совсем недолго. Уже на следующий день Максим доложил Алене, что если она отнесется к нему со снисхождением в роли Вершинина, то они с Ольгой могут завтра сыграть отрывок.
– Так быстро? – удивилась Алена.
– Больше не могу. Она меня замучила. Утверждает, что эта сцена настолько сексуальна, что надо отбросить всякие комплексы. Требует, чтобы я раздевал ее.
– Ну правильно, они же оба – и Маша, и Вершинин – с первого мгновения оказались заложниками сумасшедшей страсти, и это чувство усугубляется полной обреченностью… а от этого оно еще неотвратимей.
– Я понимаю, – уныло согласился Максим. – Но я же практически с ней незнаком. Как я могу раздевать ее, да еще как она того хочет – догола! У нее школа другая, ей проще.
– Школа здесь ни при чем. Привыкли, что я вас раскочегариваю месяцами. Ты же киношный артист. Представь себе, что ты на съемочной площадке.
– С ней не могу. – Максим в отчаянии покрутил головой. – Она как уставится своими зелеными «блюдцами» – я сразу текст забываю… К тому же и умная чересчур. Но придира. Единственное, в чем я ей не уступаю, – это в пластике. Она, оказывается, хореографическое училище при Большом закончила. А я Вагановское в Питере. Так что здесь она меня не обскочит.
Алена с изумлением смотрела на Максима. Всегда спокойный, уверенный в себе, он, казалось, никак не мог собраться. Может, влюбился – вот так, с первого взгляда, и уже несет этот крест, сам пока не догадываясь об этом…
На следующий день Ольга Соцкая была единогласным решением худсовета принята в труппу театра.
С утра они с Максимом сыграли для одной Алены отрывок из «Трех сестер», и она поразилась раскованному, почти бесстыдному существованию юной актрисы в этом сложном и для зрелых мастеров эпизоде. Ее Маша – порывистая, искренняя, страстная – так убедительно лидировала в любовном дуэте, что Алене даже стало жалко Максима, который никак не «догонял» свою партнершу. Впрочем, Вершинин вполне мог пасовать перед дорвавшейся до своего первого в жизни чувства Машей.
Темпераментно програссировав монолог Антигоны, в котором не владеющая французским Алена не поняла ни одного слова, Ольга перешла к Чудищу. Тут уж и Алена, и созванный ею двумя часами позже худсовет плакал и хохотал до слез. Используя густые низы своего сильного голоса, Ольга умудрилась сыграть одновременно и дикое животное, и нежного принца, живущего в его облике. Казалось, ей удалось воплотить всю свою детскую любовь и сострадание к заколдованному юноше. Она рычала, каталась в бешенстве по полу, нюхала и целовала бутафорский аленький цветочек, а потом, обратившись в принца, под «Песню Сольвейг» исполняла импровизированное адажио, протягивая тоненькие гибкие руки к воображаемому объекту своей любви.
Одним словом, Ольга Соцкая удивительным сочетанием зрелого страстного темперамента и абсолютно детской наивной трогательности очаровала весь худсовет.
– Да-а, – протянул задумчиво Шкафендра после того, как было решено вводить ее срочно на роли Воробьевой. – И ведь как на голову свалилась… Весьма провиденциально.
