Текст книги "Актриса"
Автор книги: Екатерина Маркова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
– Это касается Оболенской и ее внука.
– Кто-нибудь позвонил на проходную? – сразу встревожилась Алена. – Адам?
– Нет, никто не звонил. – Сколопендра искоса недовольно взглянула на Катю. – И разговор у меня к вам, Алена Владимировна, что называется, конфиденциальный… без свидетелей.
Катя презрительно хмыкнула и, развернувшись, пошла к сцене.
– Хорошо, Зинаида Ивановна, сразу после прогона я вас жду у себя в кабинете.
Алена достала из кармана платочек и, сняв очки и устало прикрыв глаза, машинально протерла стекла.
– Отвлеку на минутку, – раздался над ухом вкрадчивый голос Мальвины.
«Господи, надо же так бесшумно передвигаться, просто крадется, а не ходит», – раздраженно подумала Алена, а вслух спокойно прогудела:
– А больше у меня и не найдется. – И придвинула микрофон: – Маша, электриков, монтировщиков, радистов попроси на минутку спуститься в зал… Да, Лидия Михайловна?
– Я по поводу замены Инги Ковалевой во всех спектаклях.
– А что, она так надолго выбыла?
– Боюсь, да. – Синельникова понизила голос: – Она – на сохранении беременности.
Кровь прилила к лицу Малышки так внезапно и мощно, что даже загорелись уши под тоненькими дужками очков. К счастью, в это время прибыл спасительный сок, и Алена, пробормотав «спасибо» Глебу и Сиволапову, остановившимся рядом с Мальвиной, склонила голову и принялась извлекать трубочку, приделанную к коробочке сока.
– Мне кажется, что проблему с Ковалевой без особых трудностей можно решить усилиями репертуарной части. Заменить ее может любая актриса. И совсем необязательно дергать меня по любому поводу. – Голос Малышки звучал монотонно и скучно. – Я потом наведаюсь к Нине Евгеньевне – узнаю, чем могу быть лично полезна Инге.
Алена повернулась к Сиволапову, потянула из трубочки сок и спросила:
– Я забыла предупредить тебя перед прогоном, что поменяла кое-какой текст. По этой причине у тебя такой кислый вид?
– Естественно. Я все-таки автор!
– Но не Шекспир же! – И, не обращая внимания на возмущенные попытки Сиволапова что-то возразить, Алена обратилась к цехам: – Ребята, все подробности у меня записаны – это после второго акта. Погрешностей меньше, чем я ожидала, но достаточно для интенсивной и целесообразной работы. Радистов прошу микшировать звук перед началом реплик, а не налезать на текст. После текста – малюсенький люфтик, как вздох, – и снова пошла музыка. Это важно. Иначе получается грязь. То же со светом. Мягче, постепенней прибирать его, захватывая последние реплики. Да, вот еще… вылетело из головы… гримеры здесь? Ага, вижу. Валечка, сиди, сиди, я же в микрофон говорю – услышишь. У Жени и Кати сейчас почему-то получились одинаковые прически. Это не годится. Подумай что-нибудь с Женей, только обойдись без париков. Кате можно чуть поярче глаза, но совсем чуть-чуть. У нее глаза темные… возможно, тени поискать другие… Теперь монтировщики. Ребятки, родненькие, запомните: когда задник светлый, как у нас, любые ваши попытки прошмыгнуть незамеченными вызовут лишь смех в зале. Я раз пять видела контрастно-темную фигуру Бритикова на фоне задника и светлых порталов. То же к Севе. Сева, ау, откликнись!
Длинная фигура Домового появилась на сцене и застыла рядом с сидящей там же гримершей.
– Сева, все перестановки реквизита и легкой мебели делай откровенно… как прием. Тебя все равно видно. Так что двигайся, как полноправный участник всего происходящего на сцене. И еще. Начиная с первого спектакля, то есть со сдачи худсовету и труппе, цветы, которые дарит Гладышев Воробьевой, вернее Валентин – Яне, должны быть настоящими. Пока, естественно, пусть останется искусственный букет. Вроде бы все. Более подробные замечания – после прогона.
Алена откинулась в кресло, допивая сок.
Раздался голос помрежа:
– Внимание! Всех прошу приготовиться к началу прогона второго акта. Осветители, радисты, готовы? Актеров прошу спуститься вниз. Трембич, Воробьева, Миша Трифонов, приготовьтесь к началу. Валера Гладышев, не забудь в гримерной свой реквизит.
Зал медленно погрузился в темноту, лишь настольная лампа освещала фигуру Малышки за режиссерским столиком. Полилась нежная и одновременно мощная, волнующая музыка. Алена повернула голову к Сергееву и подняла вверх большой палец. Он в ответ счастливо улыбнулся. Алена почти сразу зашептала какие-то замечания в диктофон. Ей сейчас было и горько и радостно, как всегда бывает, когда спектакль, словно маленький ребенок, вынянченный до умения встать на ножки, обретает самостоятельность и принимается набирать силу, формировать свой образ и свои законы, начинает понемногу отторгать своего создателя, с каждым спектаклем заявляя о собственной самодостаточности. И надо иметь мужество вздохнуть поглубже и… пустить его в большое плавание.
«Это будет хороший спектакль, – подумала Алена без малейшего оттенка самодовольства и самолюбования, но с уверенностью истинного таланта в свои силы, – он, возможно, сослужит людям неплохую службу – заставит задуматься о том, что нет такого греха, которого не смогла бы искупить любовь… И еще о том, что, по сути, человек не имеет ни необходимости умереть, ни полноты, необходимой для бессмертия. Ибо сам по себе не укоренен ни в смерти, ни в бессмертии – потому что и то, и другое дается ему Богом… К чему «прислонит» он свое бытие – таким и станет…»
Время приближалось к началу вечернего спектакля. Перекусив наскоро в буфете, Алена поднялась к себе в кабинет. Успела сделать несколько звонков, когда в дверь просунулась голова Кати Воробьевой.
– Можно на минуточку?
Алена согласно кивнула, и Катя протолкнула в кабинет сопротивляющегося Севку.
– А я там подожду! – Она быстро юркнула за дверь и плотно прикрыла ее за собой.
Теперь при ярком электрическом свете Алена увидела, как чудовищно выглядит Севка. Из него словно ушла жизнь – таким серым было его лицо. Всегда живые, блестящие глаза провалились и смотрели как бы внутрь себя, лишь краешком сознания фиксируя то, что происходит вокруг. Он сильно похудел, и одежда висела на нем мешком. Алена отвела взгляд от его тонкой, худющей шеи, торчащей жалостливо из растянутого ворота свитера, и спросила жестко:
– Бриться когда будешь?
Севка не отвечал, молчал угрюмо, разглядывая носки своих ботинок.
– Кофе выпьешь?
Ироничная усмешка растянула бледные губы:
– Да нет уж, спасибо – с этим напитком я, по-моему, завязал надолго.
– Любые ошибки, в том числе ошибки следствия, исправляются, – тихо проговорила Алена.
– Да что-то не больно они торопятся их исправлять, – глухо возразил Домовой.
– Для всего требуется время… Потерпи. Объявится внук Оболенской – и многое сразу прояснится. Нам нужен Адам.
Севка вдруг судорожно сглотнул с каким-то странным гортанным звуком и, зажав руками рот, пробкой вылетел из кабинета.
Алена вышла следом, но ни его, ни Кати в приемной уже не было.
Зато в дверях показалась массивная фигура Сколопендры.
– Чуть с ног не снесли, чумовые. А эта… то на палочку опирается, то носится так, что ветер в ушах свистит!
Сколопендра прошла за Аленой в кабинет и решительным жестом молча выложила на стол маленькую диктофонную кассету.
– Что это?
Зинаида Ивановна засопела, и ее круглое лицо покрылось мелкими капельками пота.
– Здесь записан разговор Оболенской с внуком.
Алена изумленно взглянула на вахтершу.
– О покойниках дурного не говорят, но я давно предупреждала вас, Алена Владимировна, что весь этот род княжеский – гнилой, ничего от них полезного не дождешься. А как этот появился… интеллигентный такой… у меня сразу возникло предчувствие чего-то недоброго. И недаром…
– Вы что же… Нет, подождите… Ужас какой! Вы что же, таким образом подслушивали разговоры Оболенской? – Алена с недоверием и отвращением уставилась на кассету, словно перед ней лежала дохлая мышь или раздавленная гадюка.
– Все, как есть, – подтвердила Сколопендра. – В каждое ее дежурство в своем халате на вешалке оставляла диктофон. У меня внук в ФСБ, уж до капитана дослужился, так он мне самую сверхтонкую ленту достал, чтобы на все дежурство хватало.
Алена запрокинула голову и громко расхохоталась. На глаза выступили слезы, она сдернула хрупкие очечки и смеялась, смеялась и никак не могла остановить свой дикий, отчаянный хохот.
– Вот это сюжеты жизнь преподносит! – выговорила она с трудом, давясь смехом: – Никакая драматургия не сотворит.
– Между прочим, не вижу в этом ничего смешного, – обиженно поджала губы Сколопендра.
– А знаете, человек иногда смеется совсем не потому, что смешно, – сказала Алена, разглядывая Зинаиду Ивановну так, словно впервые в жизни увидела. – Я понимаю, профессиональные навыки – это, по существу, образ жизни… Вы много лет служили в органах, верней, вначале в театре, при его зарождении, потом поменяли место работы… а на пенсии решили снова вернуться сюда. И… как же… вот так спокойно вы прослушивали дома все, что говорила на дежурстве Елена Николаевна по телефону или с людьми, которые приходили к ней, чтобы, возможно, поделиться чем-то сокровенным?
– В том-то и дело, что практически ничего не прослушивала. Просто собирала материал. Ну, иногда, правда, когда казалось, что она явилась нетрезвая, тогда, конечно… Хорошо, внук надоумил прокрутить все. Старая стала… цепкость исчезла, и память подводит… Не во мне сейчас дело, Алена Владимировна. Ставьте вот кассету и слушайте. Вот вам диктофончик. Вот так. – Сколопендра вставила кассету в диктофон и предупредила: – Я в тот день халат повесила, видно, близко к радиоприемнику, поэтому, как на грех, целые предложения выпадают – музыка глушит и голоса разные. Да там они про всякие вещи, не имеющие отношения к делу, говорят, про погоду, про фильм какой-то. Я это промотала.
Из диктофона зазвучал удивленный голос Оболенской:
– …Погоди, дружочек, я что-то не до конца понимаю… У меня же ничего нет. Неправдой было бы сказать, что я умираю с голоду, тем более сейчас, когда ты покупаешь так много всего, но даже, как говорится, на «черный день» не удалось отложить ни копейки.
– Именно не понимаете, бабушка. – Музыкально вибрирующий голос Адама опять насторожил Алену. – Я же толкую вам просто про бумагу. На меня станут смотреть совсем другими глазами. Я буду тогда человеком из их круга… Наследником состояния князей Оболенских!
– Да уж. – Елена Николаевна тяжело вздохнула. – Состояния, которого нет. Изволь, солнышко, если тебе это так важно… Хотя в твоей придумке столько детского, мальчишеского… Ну да ладно! Действительно, у каждого возраста свои фантазии. Мы можем прямо завтра принять дома твоего юриста.
В диктофоне начались помехи – треск, скрип, потом заговорил еще какой-то женский голос:
– Рада познакомиться. Уже наслышана. Как вас зовут?
– Адам. Я тоже много слышал о вас от бабушки.
– Приходите, Адам, на наш юбилей. Елена Николаевна, я вам дам приглашение. Посадим Адама в ложу.
– Спасибо. Я обязательно приду…
– Узнаете свой голос? – спросила Сколопендра. – Теперь вы уходите – вон звук шагов, а Петр Алексеевич задержался, сейчас звонит по телефону.
И прежде чем Алена протестующе замотала головой, полный плохо скрываемой нежности голос Петра проговорил:
– Я сейчас подъеду. Не беспокойся – я отговорюсь как-нибудь. Все. Мчусь.
Алена с ужасом вспомнила, Петр догнал ее около лифта и сказал, что его ждут в Комитете драматургов – пообедать вдвоем не удастся.
Снова послышался голос Оболенской, прерываемый музыкой:
– …позвонишь и скажешь. …Ничего, что другая фамилия… Угостить чем-нибудь… солнышко мое… костюм для юбилея.
Сколопендра выключила диктофон, с торжествующим видом уставилась на Алену.
– Вот так. Дальше Адам, видимо, сразу ушел. Что скажете, Алена Владимировна?
Алена взяла сигарету, закурила, спросила Сколопендру:
– Если курите – пожалуйста, здесь можно… Скажите, Зинаида Ивановна, а почему вы, собственно, принесли эту кассету мне, а не следователю или Ковалевой?
Сколопендра усмехнулась и, опустив глаза, медленно проговорила:
– Я силу в человеке уважаю, а вы очень сильный человек, Алена Владимировна. К вам можно по-разному относиться: любить или не любить, но это другие категории. Следствию я тоже не очень-то доверяю. Безрукие они какие-то. Разучились работать, думать разучились. Зарплата опять же грошовая. За такие деньги теперь никто ломить не хочет… Привязались к Севке, а я сразу поняла, что не в ту дверь они лупят. Невиновный он. А у меня за него тоже душа болит… Знала я вашу реакцию на то, что я Оболенскую из поля зрения не выпускала… Даже заранее знала, какое сегодня лицо сделаете… Но, как говорится, истина дороже.
– Понятно, – задумчиво протянула Алена. – И все же мотива убийства в том, что я сейчас услышала, нет… Этому юноше действительно нечего наследовать, и если это не человек с больной психикой, способный оказаться жертвой собственных фантазий, то обвинить его абсолютно не в чем. И потом, раз он ее единственный наследник, то даже если бы у нее были золотые горы, чего волноваться! Все ему и достанется. Ну, составили завещание, что в этом противоестественного? Другое дело, что его отъезд совпал с убийством Оболенской…
– Вот именно! – Сколопендра убрала диктофон в сумочку и встала. – Завтра с утра мы с внуком пойдем с этой уликой к следователю: пусть-ка они свое внимание с Севки переключат на Адама. Ведь еще по отцу-то он и не Оболенский, а небось какой-нибудь… Висконти. Одна просьба к вам, Алена Владимировна, – чтобы ни одна живая душа не знала о том, что я была у вас по этому поводу.
– Да уж это понятно.
Алена встала и вместе со Сколопендрой вышла из кабинета. В приемной сидела, потирая больную ногу, Катя Воробьева.
Когда вахтерша скрылась за дверью, Алена недовольно заметила:
– Подслушивать, между прочим, нехорошо. Твое счастье, что Зинаида спиной к двери сидела, а то сейчас крику было бы на весь театр.
– Не сердитесь, Алена Владимировна, она ведь тогда при мне в зале сказала, что речь пойдет про Оболенскую, значит, и про Севку тоже. Мне же совсем небезразлично. Он и так уже не ест ничего, вы же видели – одни глаза остались! Его прямо наизнанку выворачивает.
– Господи! И что за поколение такое! Ну совсем не бойцы! Инфантильные, нежные… Жизнь ведь не одними пряниками кормить будет!
– А вы-то сами, Алена Владимировна? Вы вот и есть самый что ни на есть яркий представитель нашего поколения. Но не всех же природа наделила таким характером, как у вас. Это вы у нас несгибаемая, но ведь не всем дано… Кстати, Женька просила передать, что Адам связывался с Энекен и сообщил, что в Москве будет завтра. Я с этой вашей эстонкой незнакома, но она, видимо, жутко эмоциональный человек – собирается тоже лететь в Москву.
– Так ее и отпустили! – усмехнулась Алена. – У них спектакль на выпуске… Я вот о чем давно хотела поговорить с тобой, но никак не получалось… Все несемся куда-то, опаздываем и пропускаем массу важных вещей, и только потом, когда случится беда, понимаем: надо быть зорче, внимательнее друг к другу.
Катя настороженно взглянула на Алену, и в ее кофейных глазах промелькнул страх.
– О чем это вы? – Ее голос прошелестел подавленно и напряженно.
– Ну ты же прекрасно поняла о чем. Мне очень тревожно за тебя… Если ты действительно чувствуешь, что в твоей жизни происходит что-то для тебя опасное, то этим ощущением нельзя пренебрегать, тем более если есть какие-то конкретные пугающие тебя факты… Я сама еще совсем недавно уговаривала Севу не волноваться за тебя, полагая, что это напряженные нервы и усталость могли будоражить фантазию… Но последние события заставляют думать иначе. Я пока плохо понимаю, связаны ли все эти дурного вкуса знаки, которые время от времени ты получаешь, с убийством Оболенской… вроде бы даже отдаленной связи не существует… но если среди нас бродит убийца, то кто знает его логику, его мотивировки и, что самое главное, его цель.
Катя нервно засмеялась:
– Вы сейчас говорите, а мне кажется, что это вы очередную пьесу разбираете: мотивировки поступков, сверхзадача, сквозное действие… Но вообще правда страшно. Это же не на сцене, а в жизни, и не с какими-то выдуманными персонажами, а с нами… А вы, наверное, могли бы быть классным следователем, Алена Владимировна, – интуиция, наблюдательность и потом… способность анализировать, аналитическое мышление.
– Плюс генетический фактор. Моя мама была следователем по особо важным делам. Отец – судьей. Я с детства привыкла к разговорам о запутанных преступлениях. Мама советовалась с отцом, они часто ссорились… Отец сердился на маму, что она подозревает ни в чем не повинных людей, а потом, как правило, оказывалось, что мама была Права и эти самые что ни на есть неповинные совершали преступления, от которых волосы вставали на голове дыбом. Я хорошо помню, как она приносила домой фотографию нежного, хорошенького юноши, почти подростка, с ямочками на щеках и обворожительной улыбкой. Он убил мать и двух маленьких сестренок.
– Ужас какой! – Катя судорожно сглотнула. – За что он так с ними?
Алена не успела ответить – в дверях появился Максим Нечаев, считавшийся в театре одним из ее любимчиков. Некрасивый, с большим ртом, ранними залысинами и глубоким бархатным взглядом, Максим был, наверное, самым неожиданным актером труппы. Непредсказуемость его сценического существования была для партнеров тяжелым испытанием. Он не менял рисунка роли, не разрушал выстроенных мизансцен, не нес отсебятины, напротив – был, как никто, корректен к авторскому тексту, но его органика предполагала такие непредвиденные реакции, его способ существования на сцене был настолько по внутренней линии импровизационным, что многие актеры терялись. Вместо ожидаемого взрыва эмоций в «Бесприданнице», где он блистательно играл Карандышева, Максим потерянно затихал, и партнеры томились этой долгой удушливой паузой, которую абсолютно точно вдруг подсказала его никогда не допускающая подмен природа. Там, где он затравленно рыдал на предыдущем спектакле, на следующем вдруг разражался диким истерическим хохотом, и те же слезы обиды и боли делали мокрым его лицо в конце сцены. Единственной партнершей, всеми клетками откликавшейся на любое движение его души, была Воробьева. Они были замечательным примером актерского партнерства и, будучи необычайно интересны друг другу на сцене, были настолько заразительны и азартны, что благодарный зрительный зал щедро отзывался шквалом аплодисментов на такое доверие участвовать в процессе подлинного творчества. Сказать, что в жизни Катя и Максим так же обожали друг друга, было бы неправдой. Максим по совершенно непонятным для Алены причинам явно недолюбливал Катю, а она, чувствуя это, оборонялась иронично и чуть свысока.
– Да, Максим? Хотел поговорить? Проходи. – Алена встала навстречу молодому человеку, но он удержал ее.
– Нет, нет, я думаю, мой вопрос решается не сходя с места.
– Такой простой вопрос, что даже с моего места можно не сходить? Или все же мое отсутствие крайне желательно? – склонив голову набок, насмешливо спросила Катя.
– А это как удобней твоей ноге, – прохладно парировал Максим и, повернувшись к ней спиной, протянул Алене лист бумаги.
– Это официальное письмо, Алена Владимировна. О моей поездке на чемпионат по стрельбе.
– Я ужасно горжусь, что мой партнер – заслуженный мастер спорта по стрельбе, и всем об этом рассказываю, – встряла Катя. – Вот только когда ты в финале «Бесприданницы» целишься в меня из своего старинного коллекционного, отнюдь не бутафорского пистолета, я вся трепещу от ужаса. И как тебе разрешают с настоящим оружием выходить на сцену?! Наверное, лишь по большому блату.
Максим оставил без вниманий реплику Воробьевой и спросил Алену:
– Можно? С Синельниковой мы посмотрели все числа – я свободен.
– Ну тогда скажи Глебычу, что я тебя отпускаю, и пусть он подпишет твое заявление. – Алена вернула бумагу Максиму. – У тебя что-то еще?
– Да. – Голос Максима прозвучал неуверенно. – Я хотел давно вам сказать… но потом решил, что, наверное, неправильно вас этим грузить… Я собирался связаться со следователем, но теперь уже не успеваю до отъезда. В общем… у меня это чисто профессиональная цепкость взгляда, ну и зрение соответственно… Я ведь вошел тогда на проходную следом за вами. В сжатой руке Оболенской был малюсенький кусочек ворса, вы его, конечно, не заметили… После того, как собралось много народу, я вышел на улицу и вернулся, когда практически все разошлись, но еще до приезда милиции. Тогда уже ворса в руке Елены Николаевны не было. Кто-то забрал его как ненужную улику.
– Если это был ворс, то наверняка эксперты обнаружили его следы, – подала голос Катя. – Они даже невидимые волосинки и то определяют.
– Ну, короче, вот так… Я пошел.
Алена на прощание пожелала ему выиграть соревнование. Когда Максим удалился, в кабинете затрещал телефон. Звонил Глеб Сергеев из машины.
– Алена, дорогая, мы договаривались на пять, а сейчас уже половина шестого. Я у театра, во двор не стал въезжать потому, что не получил от вас установки на легальность нашего мероприятия.
– Бегу, извините, Глеб.
Алена схватила из шкафа пальто, на ходу надевая его, закрыла кабинет на ключ и виновато обратилась к Кате:
– Вот видишь, опять все на бегу… Так мы с тобой и не договорили. Но это важно! Поэтому пообщаемся завтра.
Катя, сильно хромая и опираясь на палочку, проводила Алену до лифта.
– Не волнуйтесь, Алена Владимировна. – И, лукаво прищурившись, добавила: – Сергееву – пламенный привет!
Красивая серебристая машина мчалась по подмосковному шоссе, оставляя позади пригороды, застроенные в лихорадочном беспределе архитектурными мутантами, и открывая израненному городской сутолокой взгляду ширь вечереющих полей и лугов. Алена давно не видела так много неба и с волнением всматривалась в покрытую таинственными сумерками природу. Она отвыкла от такого пейзажа и теперь, испытывая первобытное чувство сопричастности с тем, что бежало за окном, дивилась той торжественной многозначительной строгости, с которой готовила себя природа к подступающей зиме. Оголенные потемневшие березы с почти надменным одиночеством проживали свою наготу, и их смиренная стойкость ожидания пушистого белого одеяния вселяла надежду дожить до лучших времен, когда всегда верный заведенному обычаю Творец невидимым могущественным жестом снимет наложенный на природу обет безбрачия и жизнь выплеснет себя благословенной весенней вседозволенностью. И тогда отхлынет у берез кровь зимнего румянца, побледнеют они корой, заневестятся кудрями сережек… И трудно будет поверить, что совсем недавно гляделись строгими темными монашками…
Алена приоткрыла окно и вдохнула густой пряный запах – щемящий запах земли, несущий такую бездну информации человеку, что у Малышки внезапно закружилась голова. Она вдруг вспомнила день, когда хоронили Оболенскую. Было холодно, и на кладбище вот так же мощно, промозгло и неотвратимо пахло свежевзрытой горечью мокрой, тяжелой земли. Тогда было много хризантем, и они тоже горько и надсадно пахли…
– О чем вы? – прервал затянувшееся на много километров молчание Глеб.
Алена подняла стекло и вопросительно взглянула на его сглаженное сумерками лицо.
– О чем вам так тяжело вздыхается?
– Да так… Просто вспомнила запах хризантем и подумала, что они пахнут разлукой, расставанием.
– Возможно, – вежливо согласился Глеб. – А какие цветы пахнут счастьем?
– Ну, запахи – дело субъективное, я бы даже сказала – интимное. Лично для меня – фрезии. Все разного цвета, и никогда не угадаешь, какой из них ты предпочтешь на сей раз. Счастье – это же как пунктир – проживаешь коротенький миг, а дальше – разрыв, бездна, и главное – не ухнуть в нее, непременно дождаться следующего спасительного «тире». В запахе фрезий – дерзком, хмельном, чувственном – существует намек на эту мгновенность.
Алена внезапно почувствовала дикую усталость и затихла, а Глеб, чутко подчиняясь ее настроению и промолчав еще несколько километров, тихо сказал:
– Вы поразительная женщина…
– Почему? – так же тихо спросила Алена.
– Вы даже не спрашиваете, куда мы едем.
Алена, не поворачивая головы, ответила:
– Потому что я знаю, что мы едем туда, куда вы меня привезете. – И, помолчав, добавила с улыбкой в голосе: – И надеюсь, сдержите слово и накормите меня ужином.
Глеб тряхнул головой, что, видимо, означало обещание сдержать слово, включил фары и протолкнул диск, вставленный в магнитофон. Полилась тихая, грустная мелодия. Алена мысленно отдала должное тонкой организации Глеба. Эта музыка, она как бы порождала тот неяркий печальный свет, который отвоевывал у тьмы бегущую впереди машины дорогу. Эту музыку конечно же написал Глеб. Алена повернула к нему голову, и он утвердительно кивнул.
Впереди показался небольшой поселок, обнесенный высоким ажурным забором. Глеб пультом открыл раздвижные ворота, и автомобиль плавно въехал на территорию парка или хорошо ухоженного леса, ярко освещенного теплым, желтым светом. Около роскошного трехэтажного дома Глеб остановил машину.
– Приехали!
Алена вылезла на улицу и сразу ощутила сладкое бремя свалившейся тишины и покоя. Пахло хвоей и еще чем-то заморским, экзотическим.
– Так вот чем для вас пахнет счастье!
– Да, мне здесь хорошо, – согласился Глеб и пригласил Алену в дом.
То, что она увидела внутри, совсем не соответствовало ее представлениям о начинках богатых домов, которым казалось это роскошное сооружение снаружи. Было просторно, обстановка больших светлых комнат сводилась к минимуму, и весь дом буквально утопал в зелени. Каких только растений здесь не было! Чувствовалось, что все в доме подчинено необходимой жизнедеятельности этого зеленого царства. В нескольких комнатах цветы, расположенные вдоль стен на специальных деревянных стеллажах, умудрялись проникнуть даже на потолок, а те, что непременно должны были расти близко к свету, буйствовали возле каждого окна, окаймляя их живописными рамами и занавесями.
– Вы прямо ботаник! – восторженно подвела итог увиденному Алена. – Но ведь это же каждодневный труд. А если вы в Москве, кто же этим занимается?
– Сестра. Она живет здесь круглый год. В доме по соседству.
Сергеев провел Алену в гостиную, где был накрыт стол и даже горели свечи в старинных бронзовых подсвечниках.
Она вопросительно взглянула на Глеба.
– Да, это тоже Люся. Старшая сестра. Опекает меня, как маленького. – Глеб тяжело вздохнул. – Вообще-то я построил этот дом для мамы. Она очень тяжело болела последние годы. В Москве у нас квартира на Садовом кольце, мама там задыхалась и мечтала жить за городом. Я получил деньги за несколько работ в кино, остальное добавил Люсин муж – он банкир, и мы поселились здесь…
– А мама? – осторожно спросила Алена.
– Мама умерла год назад… Но успела развести все это зеленое хозяйство и до последнего дня не могла нарадоваться, что все так цветет. Она знала наперечет каждый бутончик, каждую веточку. И растения чувствовали ее. Когда ее не стало… и я вошел на следующий день в ее комнату, меня встретила… осень. Листья пожелтели, пожухли, многие из них облетели и скорбным ковром устилали пол. Я тогда написал музыку, – так меня потрясло то, что я увидел… Ну что же мы стоим, Алена? Все закуски на столе, а горячее – в духовке. Люся приготовила свое фирменное мясо.
– А сама она не придет? – спросила Малышка, усаживаясь за стол и с удовольствием окидывая взглядом изысканную сервировку и красивый сервиз из тонкого белого фарфора.
Глеб ответил не сразу, сначала поинтересовался, что гостья будет пить, разлил красное сухое вино, разложил по тарелкам салаты и закуску, потом сел напротив.
– Давайте выпьем за этот вечер. И за то, что наконец-то мне удалось вырвать вас из жадных объятий театра и увидеть в этом доме, который мне очень дорог. – Он отпил глоток, поставил бокал и, проследив взглядом за крупной каплей, сорвавшейся с края бокала и кровавым пятном расплывшейся на белой скатерти, словно нехотя произнес: – Нет, она не придет… Но это – другая история. Жуткая. Как говорится, пришла беда – отворяй ворота. После смерти мамы в Люсином доме случился пожар. Видимо, загорелось не само по себе – у Николая, Люсиного мужа, в банке тогда было непросто… Короче, сестра выпрыгнула со второго этажа, когда внизу уже горело. Дети, их двое, к счастью, вылезли через окна – их спальня была на первом этаже. Но в доме осталась собака, мамина любимица, и Люся, плохо соображая, в состоянии аффекта бросилась ее спасать…
– Спасла? – взволнованно спросила Алена.
– Собаку спасла… Но сама сильно обгорела, особенно лицо… Вначале было вообще кровавое месиво… Словом, она практически не бывает на людях. Живет как схимник.
– Ужас какой! А муж, дети? Они же с ней?
– Нет, – голос Глеба задрожал, и он резко наклонил голову, чтобы скрыть от Алены лицо. – Он теперь живет за границей, и дети пожелали уехать с ним. Они взрослые и самостоятельно приняли это решение. Я у нее теперь один. У Николая другая женщина. У детей тоже своя жизнь. А Люся живет здесь одна, со своим изуродованным лицом и необыкновенно добрым сердцем, переполненным жгучей, больной любовью к тем, кто выбрал не ее, а совсем других людей и другой мир… Недавно она получила от сына письмо… нет, не письмо, – коротенькое сообщение, что он женится. Приглашения на свадьбу не последовало. Они стесняются ее страшной внешности и даже не смущаются в этом признаться.
Алена резко отодвинула стул, подошла к Глебу и, обняв его голову, крепко прижала к груди.
– Теперь я понимаю, откуда в вас эта музыка… Глеб, дорогой… Ах, как все это горько и как банально. Сколько живут люди, столько задают себе и миру эти извечные «ну почему?», и, наверное, только искусство в своих высших прорывах к вечному в состоянии дать ответ. Ваша музыка… она трагически одухотворенна, и в ней живет боль и горечь, но, как все самое талантливое, она переполнена любовью и поэтому – я, правда, не люблю этого слова – оптимистична. Представляю, как гордится вашими успехами Люся, как она слушает то, что вы написали.
Глеб взял Аленину руку и прижал ее к губам:
– Видите, как получилось… Пригласил вас поужинать, а теперь вы утешаете меня…
– А вы не складывайте того, что происходит, в стереотипные формулировки. – Алена мягко высвободила руку и вернулась на свое место. – Вот сейчас я поем, наберусь сил и наглости и попрошу показать мне, где стоит тот счастливчик, посредством которого вы извлекаете бесподобные звуки. И вообще, Глеб, для меня совершенно непостижим процесс создания музыки. Вы ее сначала слышите или она, как слова у многих писателей, стекает с кончиков пальцев на лист бумаги? Вы можете не отвечать, если я неправильно спрашиваю.
Глеб улыбнулся:
– Я просто вряд ли сумею вам ответить. Но если хотите, могу рассказать, как случилось, что я начал писать музыку… Я, естественно, как любой другой ребенок из интеллигентной семьи, посещал музыкальную школу, но, надо признаться, часто пропускал занятия из-за болезни. У меня была очень странная болезнь, и врачи толком так и не могли поставить диагноза. Астма, или легочная недостаточность, или врожденный порок сердца – одним словом, я задыхался, у меня бывали страшные приступы удушья. Меня пичкали таблетками, возили дышать морским воздухом, но ничего не помогало. И однажды – я очень хорошо помню эту ночь, мне тогда было четырнадцать лет – я проснулся с диким приступом. Не захотел будить маму. Вышел на балкон. Увидел над собой небо, усыпанное громадными звездами, каждая из которых словно разговаривала со мной… И вдруг ощутил, как внутри меня точно что-то отозвалось на их мерцающий свет, что-то зазвенело… и на глаза выступили слезы. Я стоял, плакал и задыхался. А потом рванул к роялю, и из меня полилась музыка… Когда я закончил играть и обернулся, то увидел над собой заплаканное, счастливое лицо мамы. Приступа удушья как не бывало. И тогда я понял: для меня писать музыку – как дышать. Это она, моя ненаписанная музыка, спрессованным комком стояла в груди и стесняла дыхание. Но я должен был созреть душой, чтобы это осознать… Чтобы суметь выразить ее достойно, я должен был однажды, измучившись плотски, заплакать от красоты мироздания… Вот так я стал композитором.
