Текст книги "Актриса"
Автор книги: Екатерина Маркова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
Митя спрыгнул в зал и уселся в пятом ряду.
– Ну что? Начнем, помолясь? – обратился он к помрежу Маше.
Но начать не удалось. На сцену вылетел взбудораженный Гладышев.
– Стоп! Я не сяду в это кресло… Не могу. Вы видите, там на обивке даже кровь не отмыта! Можете считать меня психом или шизофреником, как вам угодно, но я не в состоянии… раскачиваться в кресле, в котором… убили Алену.
– Ты чего несешь! Совсем сдурел! – заорала на него Маша Кравчук, наступая своим крупным телом на Валеру. – Слова-то выбирай! Придурок! Алена жива! Слышишь, жива! И нечего здесь каркать! Барышня кисейная! Ты не псих и не шиз, ты – хуже! Разбалованный барчук с пролетарскими корнями!
Дело приближалось к рукопашной, и между ними, не помнящими себя и кричащими на весь театр, встала худенькая помреж Маша, пытаясь их разнять.
– Жаль, что тебе тогда Трембич полбашки не снесла! – Отпихивая помрежа, Кравчук пыталась вцепиться в набриолиненную, уложенную волнами голову Гладышева. – Тебе только с бабами воевать! Для мужиков у тебя другие методы имеются!
Из глубины сцены появилась Катя Воробьева с усталым, осунувшимся лицом, спутанными волосами и тусклым взглядом ненакрашенных кофейных глаз в белесых ресничках. Она резко взмахнула длинными руками, словно отгоняя привидение, и с недоброй странной усмешкой раскинулась в кресле-качалке. Задрав вверх подбородок, устремила напряженный взгляд на колосники, вцепилась в ручки и начала резко раскачиваться, рискуя опрокинуться и перелететь через спинку кресла.
Мизансцену завершило появление Севки, закутанного в клетчатый плед, в соломенной шляпе с круглыми широкими полями и облезлым веником под мышкой.
Травкин не удержался и разразился хохотом:
– Гениально! Театр абсурда! Нарочно не придумаешь! Сев, а твой наряд как понимать?
Севка недоуменно пожал плечами, сильным точным движением остановил зарвавшуюся качалку, вытряхнул из нее сопротивляющуюся Катю, закрыл пледом кресло, молча нахлобучил Маше Кравчук на голову игровую соломенную шляпу и пристроил возле камина бутафорский веник. Затем хозяйским внимательным взглядом окинул выгородку и, протяжно беззвучно зевнув, удалился.
Теперь уже хохотали все, хохотали как безумные над нелепым Севкиным выходом, не понимая, как выглядят со стороны сами. В этом ненормальном хохоте чуткий Митя уловил ту крайнюю наэлектризованность, от которой нечего ждать добра. И как в воду глядел. Лишь только пошла музыка и сцена начала наполняться розоватым светом, в осветительской ложе раздался взрыв и сцена погрузилась в полную темноту.
– Сереж, в чем дело? – перекрывая музыку, закричал Митя.
– По-моему, пульт вырубило, ядрен корень, – проорал в ответ электрик Сережа.
Маша дала свет в зал, радисты заглушили музыку.
– Этого еще не хватало! – раздался из глубины зала тенорок Шкафендры. – Ковалеву сейчас на месте кондрашка хватит! И за что нам все эти испытания?!
– Испытания не «за что», а «для чего». – Маша Кравчук спрыгнула в зал. – Это наказания – «за что»… Вообще-то странно. Нам же недавно новый пульт поставили.
– Вот то-то и оно! Сереж, если сам не понимаешь, в чем дело, надо срочно в «Сатиру» звонить – там сегодня работают эти наши компьютерщики по свету.
– Звоните, Валентин Глебыч, – отозвался расстроенный голос электрика. – Если бы на старой аппаратуре, я бы мигом все исправил, а здесь пока не до конца разобрался.
Глебыч понес свое мощное тело по проходу и, на секунду задержавшись около Кравчук, прижал ее к себе и что-то шепнул на ухо.
Гладышев, расположившийся на авансцене, миролюбиво поинтересовался:
– Машка, весь театр распирает от любопытства, когда вы с Шкафендрой поженитесь. А я, честно говоря, только намедни узнал про ваш роман. Ну и как он? Ничего? – Гладышев сжал кулак и выразительно постучал им по растопыренной ладони.
– Ох, Гладышев, вот к этому все твои скудные интересы и сводятся! Я же не спрашиваю, как твой Вася… – И Маша повторила жест Валерия.
– А я, между прочим, не скрываю. Васька – супер! – Гладышев покусал палец и смачно выплюнул огрызок ногтя в проход.
– Фи, Валерий! Лучше бы этот каскадер занялся твоими манерами.
– Лучше чего? – Гладышев опрокинулся на спину и заржал. – Представляю…
– Все, ребята, кончайте треп. Давайте без световых переходов двигаться дальше. – Митя Травкин озабоченно взглянул на часы. – Соберитесь, родненькие, а то как-то что-то…
Пройдя с музыкой и сценическими перестановками в дежурном свете половину первого акта, опять вынуждены были остановиться.
– Сева, срочно на сцену сервировку стола для третьей картины. Мы не можем идти дальше. Сева, пройди на сцену, – взывала по трансляции Маша. Но Севка не появлялся.
Митя взлетел на сцену, отодвинул помрежа, заорал в микрофон:
– Домовой, елки-моталки, где ты бродишь! Совсем озверел?! Кто-нибудь в реквизите есть? Найдите Севку и принесите скатерть, бутылки, приборы для сцены тусовки. Для вечернего спектакля не забыть купить букет цветов. И не какой-нибудь, а как просила Алена, роскошный… Реквизиторы, срочно на сцену.
Через несколько секунд появилась Севкина помощница Лариса. Она кинулась торопливо сервировать стол, опрокидывая стулья и сразу грохнув один из фужеров, заготовленных на подносе.
– Где Севка? – грозно спросил Митя. – И что у тебя все из рук валится?!
– Я же никогда не делала этой перестановки, – виновато поджала губы Лариса. – А Сева… он ушел…
– Куда ушел? – Травкин от негодования даже пустил «петуха».
– Не знаю… Зинаида Ивановна сказала, что он ушел…
Митя сел на пол в проходе и в отчаянии схватился за голову.
– Полный дурдом! Туши свет! Хотя что я! – свет давно погас, только музыка играет. Спасибо, Лариса. У тебя есть список реквизита, который потребуется для второго акта?
– Должен быть. Я сейчас поищу.
– Ага. Давай поищи, может, к вечеру что-нибудь найдешь!
Митя от досады и бессильной злости был готов разрыдаться.
– Хоть как-нибудь давайте доберемся до финала первого акта. Потом короткий перерыв… может, компьютерщики придут.
– Уже приехали. – За спиной Травкина возникла Нина Евгеньевна. – Им нужно пятнадцать минут, и они гарантируют, что премьера состоится.
– А вот это, к сожалению, вряд ли!
Все, кто был в зале и на сцене, резко обернулись к двери в зал.
Там в проходе стоял Петр Сиволапов. Вид у него был смущенный и очень усталый. Он обескураженно повертел головой и со вздохом сожаления произнес:
– В поезде ночью заболела Женя Трембич. У нее очень высокая температура… Я всю ночь провозился с ней. К счастью, в соседнем купе ехал врач. Но это, видимо, грипп, она не стоит на ногах, и я отвез ее домой…
Сергеева уже знал весь медицинский персонал отделения реанимации. Ему показали окно, около которого стояла кровать Алены, и он часами простаивал под ним, мысленно разговаривая с ней. Впрочем, забываясь, Глеб начинал говорить вслух.
– Сокровище мое… ты же знаешь… так уж сложилось, что мне без тебя никак… Я ждал тебя всю жизнь, и ты пришла и сделала мою жизнь такой… о которой я даже не смел мечтать. Малышка моя ненаглядная, мы с тобой вместе можем сделать много доброго в этой жизни, я не сомневаюсь, мы можем сделать ее чище, осмысленней, возвышенней… Аленушка моя драгоценная, у нас впереди огромность всего. Ты стала частью моего личного мира, и я не позволю тебе быть моим самым большим горем. Свет твоего огромного творческого дара только разгорается, и Господь не может позволить загасить его. Ты должна сейчас слышать меня. Я передаю тебе всю свою энергию, всю силу, всю любовь, которая необходима тебе сейчас. Я мысленно целую каждую твою клеточку… Я мечтаю состариться вместе с тобой и в глубокой старости умереть в один день…
Выглядывая в окно, медсестры видели неутомимо вышагивающего Глеба, который размахивал руками и говорил, говорил – с собой ли, с ней ли, с Богом ли? И они прониклись к нему симпатией и состраданием, стали приглашать в сестринскую комнату выпить чего-нибудь горяченького – чаю или кофе, а то разводили бульон в керамических кружках и заставляли его «восстановить силы и согреться».
В то утро, когда в театре прогонялся премьерный спектакль, Глеб привычно бродил под окнами больницы, с недоумением отмечая абсолютно весеннее бодрящее благоухание в воздухе и ощущая под ногами набрякшую, готовую выпустить на свет стрелки травы землю.
Накануне Алене вдруг стало хуже. Давление начало падать, нарушение сердечного ритма всерьез напрягло дежурную бригаду. Ночь прошла с реальной угрозой для жизни Алены, но Глебу об этом сообщили только сегодня, после того как удалось восстановить сердечную деятельность и нормализовать давление.
– Она по-прежнему в коме, но мне показалось, что она несколько раз пыталась открыть глаза, – шепотом сообщила Глебу хорошенькая миниатюрная медсестра Света, чем-то, возможно ростом и круглыми детскими очками в тоненьких дужках, похожая на Алену.
Охваченный суеверным ужасом, что нельзя было озвучивать то, что почудилось Свете, Глеб вышел на улицу. Его ноги без какого бы то ни было участия сознания перенесли его на противоположную сторону улицы и свернули к цветочному магазину. Там так же бессознательно Глеб купил букет фрезий и вернулся к больнице. Пробродив под окном Алены с полчаса, он умоляющим голосом попросил Свету поставить букетик рядом с кроватью Алены.
– Без разрешения не могу… но попробую, – сжалилась медсестра и через несколько минут появилась в «Аленином» окошке и с победоносной улыбкой продемонстрировала букет фрезий в маленькой больничной вазочке.
А еще через некоторое время Света вышла на крыльцо и изо всех сил замахала Глебу обеими руками. Сердце сотворило в груди невообразимый кульбит, и Глеб кинулся к крыльцу.
– Тихо, тихо, не надо так пугаться, – быстро заговорила Света, сама перепугавшись до смерти его безумного лица. – Ей лучше… Я же говорила, что утром у нее затрепетали веки. А сейчас она открыла глаза. Там сейчас – вся бригада. Не уходите. Даже если она сразу уснет, я попрошу, чтобы вас к ней пустили на минуточку. Понюхаете свои фрезии, они согрелись и творят чудеса. Все врачи просто балдеют! Знаете, вы – молодец. Запах – это же мощнейшая информация на самом тонком уровне.
Света исчезла, а Глеба вдруг покинули силы. Он опустился на холодную бетонную ступеньку и, прижавшись затылком к перилам, сквозь внезапный шум в ушах услышал рождающуюся в нем музыку. Накатывая глухими волнами, точно отвешивая поклоны направо и налево, навязчиво-могучими движениями она пробивалась сквозь гул его сознания запотевшим серебром надломленных, больных звуков. Глеб понял, что его «главная женщина», на время великодушно отдавшая пальму первенства, возвещает о незыблемости своих прав…
Прошло, наверное, много времени, потому что, когда в дверях вновь показалась Света, Глеб, пытаясь встать, почувствовал, что практически не ощущает пальцев ног и его знобило.
– Наденете халат и бахилы, – Света провела Глеба в пустую ординаторскую, проследила за его переодеванием и зашагала по длинному коридору.
Отделение реанимации оказалось огромным залом с полупрозрачными пластиковыми перегородками. В одном из таких боксов на высокой операционной кровати, опутанная невероятным количеством проводков и трубочек, соединяющих ее с какими-то мудреными приборами, лежала Алена. Она выглядела девочкой-подростком на этой большой больничной койке, и ее худенькое тело еле угадывалось под легким белым покрывалом.
Глаза Алены были открыты, и, когда подошел Глеб, она взглянула на него осмысленным долгим взглядом и глубоко вздохнула. Потом веки ее словно набухли и стали тяжелыми, и она, не в силах удержать их, нехотя прикрыла глаза.
– Устала, – прошептала Света и тронула Глеба за рукав халата, но Алена вдруг снова подняла веки, ее бледные, запекшиеся губы дернулись, потом уголки поползли в стороны, и она почти беззвучно выдохнула: – Фрезии… – И сразу провалилась в забытье, точно проделала непосильную физическую работу.
Света вытащила Глеба в коридор, возбужденно затараторила:
– Я же говорила, какой вы молодец. Для нее сейчас запах сильнее всяких слов. Тем более любимый запах, с которым связано что-то приятное в жизни… Из коматозного состояния человека надо тащить в жизнь всеми возможными способами. У нас замечательные врачи, они про вас все поняли и еще вчера хотели пустить к ней, чтобы она слышала ваш голос…
– А музыку? – встрепенулся Глеб. – Я же композитор, Светочка, я писал музыку для Алены и знаю, что ей может сейчас помочь. Можно, я сейчас съезжу за музыкой… то есть за магнитофоном?
Света задумчиво посмотрела на Глеба:
– К сожалению, я ничего не решаю. Лично я бы позволила послушать ей музыку, но не уверена, как отнесется к этому Борис Иванович. Думаю, что сегодня ее однозначно не разрешат перенапрягать. А вот завтра… Короче, я узнаю. – Света одобрительно улыбнулась своей мягкой, застенчивой улыбкой и спросила: – Скажите, а что такое штанкет? Алену ведь привезли в мое дежурство, и я заполняла ее карточку. На нее на сцене упал штанкет. Что это?
– Ну, это такая железная штуковина, которая держит под потолком над сценой осветительные приборы. К штанкету крепятся части декораций, иногда занавес. И он свободно ходит между сценой и колосниками, вверх-вниз, но, конечно, не сам по себе, им управляет особый механизм, и, чтобы штанкет рухнул вниз, надо было привести в действие этот механизм…
– Значит, кто-то хотел таким образом свести с ней счеты? – закусив пухлую нижнюю губу, покачала головой Света. – И кому же она могла мешать, такая маленькая?!
Глеб усмехнулся:
– Маленькая-то маленькая, но в кулуарах ее называют «железной леди». Ярко выраженный характер лидера, которому позавидует любой мужчина.
– Это хорошо, – обрадовалась Света. – Знаете, это просто замечательно! Такие характеры, как правило, одерживают победу… здесь, в нашем отделении. У нас ведь простых случаев не бывает. Сплошная рукопашная. Кто кого. Мы, конечно, очень помогаем, но наступает решающий миг, когда организм сам… И вот тогда так нужны характер и воля.
– Спасибо, Света, – благодарно произнес Глеб. – Спасибо за помощь и поддержку. А вот что вас привело сюда, в это трудное, жестокое дело, такую маленькую?
Света довольно рассмеялась и, слегка кокетничая с Глебом, таинственным шепотом сообщила:
– Я ведь тоже хоть и маленькая, но жутко волевая. Вот закончу институт, буду врачом-реаниматором, и тогда уж многие вопросы в отделении смогу решать сама. – Она серьезно поглядела Глебу прямо в глаза и твердо сказала: – Таких, как вы, буду пускать к самым тяжелым.
– А почему? – удивился Глеб.
– У вас… душа нежная… а значит, легкая, проникающая в биополе другого человека. Вы вреда причинить не можете тому, кто без сознания. Наоборот…
– Откуда вы про меня это знаете? – удивился Глеб той безапелляционной уверенности, с которой Света ставила ему диагноз.
– А у меня с детства способности такие. Ко мне даже родители прислушивались, когда я совсем ребенком была. И с запахами тоже… с детства. К нам приехал знакомый из другого города, и я не могла находиться с ним в одной комнате – я чувствовала, как от него исходит тяжелый, чуть сладковатый тошнотворный запах. Я буквально теряла сознание от этого запаха. Никто ничего не чувствовал, одна я. А потом покрылась сыпью. Врачи не понимали, что это за аллергическая реакция, а я-то точно знала, что это от запаха. В результате этот знакомый обокрал моих родителей и смылся. Так его и не нашли. А потом в Сочи… Мы с мамой познакомились на пляже с одной мадам, она отдыхала с дочкой. И меня сразу стало выворачивать от этого уже знакомого запаха, и на следующий день – опять сыпь. Оказалось, что девочка той мадам совсем не дочь, она украла ее для каких-то преступных целей, а когда девочка хотела сбежать – убила ее в гостинице…
Глеб потрясенно смотрел на Свету.
– Мною даже занимались исследователи из института судебной медицины. Но я ищейкой на запах работать не собираюсь – у меня в жизни другие цели и задачи.
– И… часто вас преследует этот ваш… запах?
– Естественно, в толпе я ничего такого не чувствую. Только в общении, когда начинается информационно-энергетический обмен.
– Но вы же феномен! – искренне вырвалось у Глеба.
– Я знаю. Меня же изучали, я говорила. – Света помолчала и грустно добавила: – Не очень-то это приятный дар. Если честно, то весьма обременительный… Ладно, идите… за своей музыкой, – Света толкнула Глеба к выходу. – Если сегодня не разрешат, можете магнитофон в сестринской до завтра оставить.
Во дворе Глеб столкнулся с Севкой, на всех парусах мчавшимся к больнице.
– Мне сказали по телефону, что ей лучше. Мне необходимо видеть ее!
– К ней не пускают, – остановил его Глеб. – Она пришла в себя, но сейчас спит.
– Должны пустить! – Севка нервным движением сдернул шерстяную шапку. – Мне на несколько секунд. Поймите, мне нужно от нее услышать только одно слово.
Глеб вздохнул.
– Попытайся, Сева, – сочувственно проговорил он. – Я ничем не могу помочь – меня самого только что оттуда выпроводили. Но учти – Алену нельзя волновать, нельзя утомлять… Это на твоей совести.
– Это на моей совести… – как попугай, глухо повторил Севка и, опустив глаза, совсем тихо пробормотал: – Как и многое другое…
Он вдруг взглянул на Сергеева так растерянно и жалобно, что рука Глеба непроизвольно потянулась к его вихрастой голове, чтобы погладить парня по волосам. Но Севка резко отстранился, в глазах промелькнул ужас.
– Нет-нет, вот уж чего мне не надо, так это жалости. Увольте!
Он втянул голову в плечи и, кивнув Глебу, почти бегом направился к больнице.
У Нины Евгеньевны упало сердце, когда в полумраке зала в дверном проеме возник мощный силуэт Петра Сиволапова. Мелькнула надежда, что и все остальное, возможно, объяснится так же просто, как и его исчезновение. Пользуясь всеобщим замешательством, она подошла к нему и тихо сказала:
– Никуда не уходите, Петр. Нам необходимо срочно поговорить.
– Инга? – Сиволапов с тревогой взглянул на Нину Евгеньевну.
– Потом, все потом. Будет лучше, если вы немедленно пройдете ко мне в кабинет. Вот ключ.
– Но спектакль…
– Идите, Петр, – твердо повторила Ковалева. – Через десять минут я расскажу вам все, что мы решим. – Ковалева вернулась к сцене.
– Что будем делать, Нина Евгеньевна? – запыхавшийся Глебыч никак не мог отдышаться. – Лифт, как назло, застрял между этажами. Давно я так по ступенькам не бегал! Так что же нам теперь остается? Отменять?
Ковалева резко мотнула головой.
– Ни в коем случае. Иначе это станет наваждением. Однажды отмененный спектакль нельзя отменять еще раз. Уж поверьте моему опыту. У родившегося спектакля, как у человека, складывается судьба. Нельзя ее калечить с самого начала. Я предлагаю сыграть заменой «Бесприданницу». Маша, – обратилась она к помрежу, – пригласи сюда Лидию Михайловну и пусть предварительно посмотрит, можно ли собрать на вечер состав «Бесприданницы».
– Ну что ж, возможно, это правильно, – задумчиво помял в пальцах сигару Глебыч. – Сейчас скоренько обзвонить всех официально приглашенных… А зал все равно пустовать не будет. Желающие прорваться на премьеру, думаю, с удовольствием посмотрят «Бесприданницу», даже если уже видели… Я справлялся об Алене – у нее, тьфу, тьфу, положительные сдвиги.
– Да, я тоже уже говорила с врачом. Дай Бог, дай Бог… – И Ковалева повернулась к появившейся Мальвине: – Ну что? Чем порадуете, Лидия Михайловна?
– Как ни странно, все сходится. Даже Максим Нечаев на месте. А то ведь вечно стреляет по городам и весям. – Мальвина иронично поджала ярко-малиновые губы.
– Что делает по городам и весям? Я что-то не понял, – переспросил Шкафендра.
– Ну как же, Валентин Глебович. – Глаза Мальвины вспыхнули плотоядным блеском. – Он ведь чемпион по стрельбе. И между прочим, на сцену с настоящим оружием выходит. Алена Владимировна совсем разбаловала его. А я так считаю: если ты актер, так и работай в театре, а то только и отпрашивается на соревнования… Позднякова всегда его сторону держит, а мне репертуар составлять. А играет он много и не везде второй состав имеет…
– Да, вот вопрос со вторыми составами так и остается открытым, – завелся было на свою больную тему Шкафендра, но Ковалева, поморщившись, прервала его:
– Давайте о текущих вопросах потом. Значит, пожалуйста, Лидия Михайловна, собирайте актеров на «Бесприданницу». Воробьева, Гладышев, Трифонов и Кравчук сейчас в театре. Остальных срочно обзвоните. Если что, я у себя…
Ковалева вошла к себе в кабинет и предусмотрительно повернула ключ в двери. Сиволапов нервно расхаживал из угла в угол.
– Петр Алексеевич, без лишних прелюдий… сразу о главном. Пока вы были в Таллине, вас успели определить на роль одного из основных подозреваемых в покушении на Алену.
Сиволапов тяжело рухнул в кресло и в недоумении уставился на Нину Евгеньевну.
– После покушения Травкин на колосниках обнаружил вашу запонку, забившуюся в щель, – одну из тех, что дарили на юбилее. С вашими инициалами. Милиция вскрыла вашу квартиру, но второй запонки им обнаружить не удалось. Хотя пафос этих поисков мне лично совершенно непонятен… Ну, положим, нашли они вторую запонку – и что? Но я отвлеклась. Очень нервничаю, потому что в любой момент вас могут арестовать.
– То есть как… арестовать? – Петр несколько раз провел ладонями по лицу. – Извините, я после поезда… Всю ночь не спал… Жене было плохо… Я что-то совсем плохо соображаю. Меня арестовать по подозрению? Но это же бред! – Сиволапов вскочил и тут же снова опустился в кресло. – Запонки… Ну да, их и не могли найти в моей квартире. Я их оставил у Алены. Даже помню где. Они были в коробочке, и эту коробочку я положил в верхний ящик туалетного столика в спальне. Там же лежала и коробочка с Алениным юбилейным медальоном… Надо им сказать, пусть проверят. Да я отродясь не ношу запонок. Это все полный бред!
Ковалева напряженно что-то соображала, не пропуская ни одного слова Петра и не сводя с него пристального взгляда.
– Та-ак! Все оказывается еще хуже, чем я предполагала.
– В смысле? Что вы хотите этим сказать?
Нина Евгеньевна молча закурила и устало откинулась на спинку кресла.
– Эти несчастные запонки искали и в Алениной квартире. Медальон в коробочке нашли, а ни запонок, ни коробочки из-под них не было… Подождите, Петр. Не дергайтесь. В сумочке Алены не было ключей от квартиры. Ежу понятно, что там успели побывать до приезда милиции. Но вся беда в том, что другой версии пока нет.
Ковалева резко встала и, обойдя стол, подошла к Сиволапову.
– Вам нужно немедленно, сейчас же исчезнуть, сгинуть, провалиться под землю. Чтобы ни одна живая душа не знала, где вы.
Сиволапов какое-то время мучительно соображал, потом сипло выдохнул:
– Тогда точно решат, что это я.
– Я объясню следователю, что вы никуда не прятались, а ездили на похороны в Таллин. Более того, все видели, что вы появились в театре открыто… Значит, так: вы только сообщили о болезни Трембич и сразу же ушли. О запонке ничего не знаете, так как ни с кем не общались. Можете позвонить в больницу и справиться о состоянии Алены. Не забудьте представиться. И еще позвоните откуда-нибудь на проходную и скажите, что несколько дней вас не будет в Москве, ведь премьера вашего спектакля так и так откладывается… А я вам сейчас открою центральный вход, чтобы не светиться на служебном.
– Но я же не могу скрываться бесконечно! – отчаянно воскликнул Петр.
– Поймите, время будет работать на вас. Даст Бог, встанет на ноги Алена. Убеждена, она на многое откроет глаза. Она явно что-то знает, поэтому ее и поспешили убрать… Затем органы ищут Адама. Объявлен всероссийский розыск. Есть его фотография – на юбилее он случайно попал в кадр.
– А… Инге я могу позвонить?
– Ни в коем случае. Категорически нет. Лучше напишите ей несколько слов… На большее нет времени.
– Скажите хоть, как она себя чувствует? – робко спросил Петр.
– С ней все в порядке. – Голос Ковалевой прозвучал резко и холодно. – Но чувствовала бы себя намного лучше, если бы вы потрудились хотя бы сообщить, что едете в Таллин на похороны.
– Я как раз и хотел объяснить…
– Некогда! – решительно оборвала его Нина Евгеньевна. – Вот вам бумага – пишите записку Инге.
Сиволапов неуклюже пристроился за краешком стола, и в этот момент раздался стук в дверь. Ковалева прижала палец к губам и замерла.
– Да нет ее, – сказала кому-то за дверью Мальвина. – Пойдемте, я провожу вас в буфет, она, видимо, там.
Шаги удалились. Ковалева, бесшумно повернув ключ, выглянула в коридор. Схватив Сиволапова за руку, быстро выпроводила его из кабинета и вышла за ним следом.
…Еще никогда «Бесприданница» не имела такого оглушительного успеха, как в этот вечер. Спектакль, который по праву заслужил высочайшую оценку театральной элиты и пользовался огромным зрительским успехом, казалось, обрел новое дыхание. Взнервленные, наэлектризованные трагическими событиями в жизни театра актеры несли в себе мощнейший эмоциональный и духовный заряд. Во время первого акта зал то замирал до ощущения полнейшего отсутствия зрителей, то взрывался бешеными аплодисментами. К удивлению и радости руководства театра, почти все официально приглашенные на премьеру не отказали себе в удовольствии еще раз посмотреть «Бесприданницу», и зал был переполнен.
Во время антракта Валентин Глебович пригласил к себе в кабинет наиболее почетных гостей. Разговор крутился вокруг Воробьевой.
– Сказать о том, что она выросла в этой роли, набрала мощь, – это ровным счетом ничего не сказать, – рассуждала Мария Алексеевна Давыдова, крупный театральный критик и автор книги об Островском. – Тот трагический надлом, в котором она начинает спектакль, казалось бы, не может иметь развития – настолько он неправдоподобно завышен для возможности растить его дальше. Но ее градус существования ломает все представления о границах возможного для актерской природы. Мы имеем дело с чем-то из ряда вон, господа. Вот уж воистину актриса Божьей милостью! А как прихотлива и изобретательна ее пластика. И ведь кажется, что она сама наперед ничего не знает, не подозревает о том, куда ее поведет. А голос! Когда она говорит матери: «Опять притворяться, опять лгать!» – этот невероятный голос трескается, как рассохшееся старинное дерево. Ничего подобного не слышала.
– А ее реакция, когда она узнает о приезде Паратова! – вступил в разговор гость из Питера, маститый режиссер и педагог Скобейников. – Когда она молча, враз надломленная, униженная начинает, точно слепая, кружить по комнате, сбивая и круша все на своем пути, и вдруг замирает… и перед нами – счастливейшая из женщин с сияющими, влажными в пол-лица глазами. И, главное, разная какая! Сидишь и не знаешь, что она такое сейчас вытворит! Но не могу не сказать, вашей Поздняковой она должна до конца дней своих молиться! Это Алена взорвала природу Воробьевой. Молодец Алена, ох молодец! Как она, Валентин Глебович?
Все сразу затихли, вопросительно глядя на Шкафендру. Сияющий, как блин на сковороде, словно это ему, а не Воробьевой поют дифирамбы, директор тоже моментально собрался, откашлялся в кулак и сообщил:
– У нас сегодня, праздник. Ей лучше. Пришла в сознание и даже, можно считать, приняла первого посетителя.
– Сиволапова своего? – тактично, но не без любопытства уточнила Давыдова.
– Да нет, – усмехнулся Шкафендра. – Посещения удостоился композитор Глеб Сергеев.
Немой вопрос застыл на лицах театральных зубров, которым ничто человеческое не было чуждо.
– Да-да, именно так. – И, давая понять, что тема личной жизни Алены закрыта, заговорил взволнованно: – Мы же за ее жизнь молимся непрестанно. Пострадала очень сильно: от удара произошел разрыв селезенки, переломы ключицы, ребер… Страшно подумать – штанкет рухнул! Но ангел-хранитель уберег от самого страшного: в момент удара она резко откинулась назад в качалке, сохранив таким образом голову. Вот ведь тоже отдельный сюжет: когда это кресло-качалку в мастерской сооружали, то почему-то приделали железные ручки. Естественно, покрыли древесиной, залакировали, но основа была металлическая. Я как это чудище увидел еще с незамаскированными ручками, спросил у заведующего постановочной частью, зачем эти железяки – некрасиво, мол. А он ответил, что кресло получилось очень легкое и без них будет неустойчивым: заденет его кто-нибудь из актеров невзначай – оно и опрокинется. И кто мог предположить, что эти самые подлокотники смягчат удар штанкета. Алена же очень худенькая, а кресло довольно глубокое. Вот штанкет и рухнул прямо на ручки, смял их, конечно, но зато Алена, даст Бог, выкарабкается.
– Да-а… – Мария Алексеевна Давыдова, написавшая несколько рецензий на спектакли Алены и с материнской нежностью относившаяся к Малышке, промокнула глаза и прерывисто вздохнула: – Бедная девочка! Когда можно будет ее навестить, не сочтите за труд – дайте знать, Валентин Глебович.
Третий звонок возвестил о начале второго акта, и все поспешно встали, на ходу допивая кофе.
…За кулисами Катя Воробьева, сидя за гримировальным столиком, пыталась замазать проступающие сквозь грим темные круги под глазами. Ее чуть подрагивающие пальцы двигались нервно и лихорадочно.
– Ты чего так психуешь сегодня, Катюш? – ласково спросила ее Валя-бубенчик, закалывая в изящную высокую прическу длинные пряди Катиных волос.
– Сама не знаю, – глухо отозвалась Катя, с мрачным неудовольствием всматриваясь в зеркало. – Я и всегда-то трясусь перед выходом на сцену, а сегодня от страха прямо кишки сводит.
– Самая раскрепощенная, самая свободная на сцене актриса – и вдруг говоришь такое. Первый акт прошел, как никогда. Я смотрела и из-за кулисы, и из зала несколько кусочков. И синяки твои под глазами никому не мешают – наоборот, ложатся на образ. Представляешь, какие бессонные ночи у твоей героини. А теперь еще Паратов вернулся! Так что прекрати терзать лицо – дай-ка я тебя лучше припудрю.
Костюмерша сняла с плечиков бледно-розовое кружевное платье, и Катя переключилась на переодевание.
– Похудела-то как, ужас. Платье ушивать надо. Вон вокруг тебя так и крутится, – добродушно ворчала костюмерша, застегивая крючки.
Катя оглядела себя в зеркало и, уставившись на Веру Петровну сильно увеличенными гримом кофейными глазами, прошептала, прижимая к груди руки:
– Страшно… Мне страшно…
Из приемника раздался оптимистичный голос Маши:
– Всех актеров, занятых в начале второго акта, просьба спуститься на сцену. Пожалуйста, не опаздывайте. Не забывайте в гримерных реквизит. Внимание! Даю третий звонок.
Вера Петровна легонько подтолкнула Катю к двери:
– Иди уже, труба зовет! Как выйдешь на сцену, сразу все страхи останутся за кулисами.
– Это точно, – пробормотала Катя и, побледнев так, что даже не помог тон на лице, двинулась к лифту.
