Текст книги "Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской"

Автор книги: Екатерина Мещерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Змея

Дневник Китти

Итак, мы с мамой опять в Москве. С какой радостью увидела я родные улицы, знакомые площади, кривые переулки… Опять на Поварской, опять в нашей (то есть в бывшей нашей) квартире – но где? На плите! Да, да, все комнаты заняты по ордерам коммунистами, а милая старушка Грязнова, сын которой перед отъездом за границу занимал нашу квартиру, эта старушка, обещавшая вписать нас к себе (она занимает мамину спальню, проходную и мамин кабинет), этого, оказывается, сделать не может, ей не позволяют. Наверное, эти комнаты тоже хотят отдать по ордеру. А ведь в кабинете – наш полуконцертный рояль «Бехштейн», столько ценной мебели, вещей, оставшихся после нашего ареста, которые она нам сохранила, а главное, наши кровати! Боже мой! Два года мы не знаем, что значит спать на кроватях. И сейчас, ночью, я ворочаюсь на жесткой плите, и мне кажется, что я еще на Рублевском водопроводе. Кажется, что мы по-прежнему спим в казарме, на полу, а через стекла запертых окон слышится бесконечный гул и шум машин Рублевской насосной станции.

Да, эти два года нашей работы там были не из легких. Мама день и ночь, желая забыться в работе, старалась даже не приходить ночевать в казарму. Среди поля, в наспех сколоченных бараках, стоя в парах над котлами, она отпускала завтраки, обеды и ужины рублевским рабочим. Я в двух школах вела хоровые занятия, и мои ученики дергали меня за косы или писали мне глупейшие записки вроде такой: «Катя! Выходи гулять на фильтры!»

Конечно, если б не снежные заносы, задержавшие приезд артистов из Москвы на новогодние торжества, и если бы не тот прекрасный концерт, который неожиданно дала мама, спев два отделения Чайковского, Глиэра и Рахманинова, то сидеть бы нам по сей день на Рублевском водопроводе и никогда не быть маме членом московского Союза РАБИС. Сейчас у меня одна мечта: как можно скорее найти себе работу, и тогда заживем мы с мамой на славу!.. Но о чем я это размечталась? Пока мы с мамой спим на плите, и хотя она не нужна жильцам, так как топить ее нечем (у всех в комнатах прямо на паркете стоят на железных листах времянки, или, как их называют, «буржуйки»), однако те, кто приходит в кухню за водой, смотрят или, вернее, косятся на нас крайне недружелюбно. Господи! Что-то будет с нами!

В Жилищное товарищество по Поварской улице, д. 22.

От гражданки Грязновой, прож. в кв. 5.

Заявление

Ввиду того, что занимаемые мною комнаты и ранее принадлежали гр. Мещерской Е. П., которая в суровое время поручила сохранять их моему теперь уехавшему сыну А. Ф. Грязнову, и ввиду того, что даже вещи, находящиеся в этих комнатах, принадлежат Мещерской, прошу прописать ее с дочерью на их прежнюю площадь.

Грязнова Татьяна Павловна.

Выписка из протокола заседания правления Жилищного товарищества по Поварской улице, дом 22

Постановили:

Въехавшую в кв. № 5 бывшую княгиню Мещерскую с ее дочерью, ночующих на кухне, на плите, выселить как не имеющих права по своему происхождению быть членами Жилтоварищества и как социально чуждый элемент, являющийся классовым врагом. На этом же основании отказать им в прописке на площадь Грязновой Т. П.

(Подписи)

Архитектор Дубов – в Ленинград, товарищу

Дорогой Петр!

Итак, я больше не житель Ленинграда; особенно не жалею, Москва нравится с каждым днем больше, хорошо, что мой проект утвердили и вызвали меня сюда. Ленинград – мертвечина, «сын былого величия»… а здесь пульс жизни бьет, здесь жизнь, здесь сердце!.. Хожу словно в горячке, город осматриваю и горю, понимаешь, горю весь желанием скорее, скорее смести кривые переулки старой Москвы, смести попадающиеся иногда деревянные домишки и построить новым людям новые, светлые, залитые солнцем дома. Сам я живу на бывшей аристократической улице – Поварской. Дали мне ордер на прекрасную комнату. Первым делом купил большой стол, поставил на середину комнаты и разложил на нем свои чертежи. Не успел я еще прописаться да как следует оглядеться, как меня уже выбрали в правление нашего жилищного товарищества (вот уж, признаюсь, нежелательная нагрузка!). К тому же не обошлось без курьеза: весь актив нашего дома занят выселением какой-то бывшей княгини, да-да, княгини, представь, такие еще в каких-то щелях сохранились! Княгиня эта к тому же не одна, а с дочерью своей – княжной. Так вот, эти «сиятельные» спят на плите, в кухне, в своей бывшей квартире. Как это тебе нравится? По-моему, это звучит курьезом в наши дни. Итак, правление постановило об их выселении, и протокол уже написали, хотели дать отпечатать, как вдруг сам председатель правления Гапсевич (начальник Особого отдела ВЧК) все дело повернул обратно. А почему? Неизвестно. О, цэ – штука!!! Говорят по-разному: будто берет он к себе в секретари эту девчонку-княжну (она знает иностранные языки и ему нужна), а кто говорит, она ему приглянулась, но это чушь. Приглядываться не к чему, видел я ее, некрасива, ничего в ней нет хорошего, а мать, кажется, большая ханжа и вся в поповщине. Видишь, дружище, я в Москве, и мне довелось даже посмотреть на «бывших», но, к сожалению, выселить их не пришлось!

Виды Москвы получишь от меня в следующем письме. Привет! Пиши, дружище, не забывай!

Твой А. Дубов.

Е. П. Мещерская – в Петровское, Н. А. Манкаш

Дорогая Наталья Александровна!

Господь нам помог: каким-то чудом старушка Грязнова прописала нас в наши бывшие комнаты, и эта милая женщина сохранила нам массу вещей, мой рояль, помните, любимый, полуконцертный, что стоял у меня в кабинете. Конечно, она это сделала потому, что сама уезжает к сыну в Варшаву, и потому, что у меня с ее сыном был такой уговор, но ведь она могла и не исполнить этого обещания!..

Что мы перенесли! Нас не хотели прописывать, выселяли (из-за княжества), но Бог помог! Гроза всего дома, сам И. Л. Гапсевич, следователь (кажется, ЧК), председатель жилтоварищества, взял да все и отменил! Велел прописать, а мою Китти стал устраивать на работу в В. С. Н. X., но так как моя младшая сестра Таля без службы, то Китти уступила это место ей. Тогда Гапсевич стал устраивать Китти в Ц. У. С., но мы сейчас же подумали о Вашей Валюшке и устроили ее. Ведь, будучи студенткой Вахтанговского театра, она голодала и жила где-то без присмотра, а теперь она у нас, мы ее взяли к себе. В наших двух, хотя и смежных, комнатах места хватит, ведь она моя крестница. Сам Бог велел мне назвать ее моей второй дочерью, и Китти выросла с ней, они как сестры, так что о ней не беспокойтесь! Сыта, в тепле и под моим кровом.

Но представьте, Гапсевич все не успокаивается: теперь он настаивает на том, чтобы Китти шла к нему в секретари, а она – ни за что! Ведь такому человеку и отказать-то страшно… но Вы ведь знаете ее характер, она всю Москву обегала, где-то в библиотеке познакомилась с профессором Понятским Николаем Сергеевичем, другом сына профессора Тимирязева, и он ее устроил руководительницей детского сада при Коммунистическом университете имени Свердлова, где сам имеет кафедру, то есть в университете, который находится на Малой Дмитровке.

Детский же сад «Галочка» располагается на Тверской, в Дегтярном переулке, Китти очень помогли справки с Рублевского водопровода, где она в клубах двух школ полтора года вела хоровые кружки. Мы часто теперь бываем у профессора Понятского, Китти играет с ним в четыре руки сюиту Грига «Рассвет», «Танец Анитры» и т. д. Он подарил ей свою только что вышедшую брошюру «Происхождение человека» с трогательной надписью: «Моему дорогому другу Екатерине Александровне Мещерской от автора. В знак неизменной дружбы». Как правильно сказал Иоанн Кронштадтский, когда ее крестил:

«Вы надеетесь на сына, его с вами не будет, всю жизнь вас будет спасать ваша дочь!»

Пишите, как дела в Петровском и как себя чувствуете на том месте, которое было мне предназначено.

Е.М.

Н. А. Манжаш – Е. Л. Мещерской

Дорогая княгиня! Разрешите хотя бы в письме называть Вас так!

Видно, Богу угодно, чтобы всю жизнь наша семья получала добро из Ваших рук. Вы спасли меня от самоубийства, когда мой муж проиграл в карты весь свой зубной кабинет, Вы всю жизнь помогали нам, на Ваши деньги воспитывала я своих дочерей… и вот теперь, когда Вы сама нищей стали, Вы все еще заботитесь о нас… Но не жалейте, что Вы уступили мне место кастелянши при больнице, на которое Вас устраивал ее главный врач. Уж очень тяжело было бы Вам смотреть на разорение Петровского! Статуи распилены на куски, ими паяют ванны и котлы в больнице. После того как вывезли все из Петровского дворца и полный товарный поезд ушел в Нару, теперь снимают полы и разбирают майоликовые печи.

Все четыре флигеля заняты под больничный персонал, а так как я тоже принадлежу к нему, то уж, простите, беру себе на память все, что в силах, ведь все равно чужим пойдет!

Знаете, как говорится: «Доброму вору все впору!» Ведь мы обносились так, что воспользовались Вашим гардеробом (оставшимся). Я белье себе и дочерям сшила, опустошив Ваши комоды, и знаете, какие чудные простыни из голландских Ваших скатертей вышли, просто чудо какие мягонькие!.. Посуду и кое-какие мелкие вещи меняю на молоко у крестьян. Из кавказской венгерки, суконной, коричневой, Вашего покойного князя (помните «памятную венгерку», простреленную турецкой пулей, что висела у Вячеслава в кабинете?), я сделала дочери пальто, да какое теплое вышло!..

За Валюшку спасибо! Она ведь Китти боготворит с детства, она ее больше своей старшей сестры Лели любила всегда. Да, кстати, о Леле: она устроилась учительницей в Наре, и там комната пустая. Вы ведь знаете, она тонкая натура, любит красоту, так что увезла туда часть ковров, акварели, ноты, ну, в общем, чтобы поуютнее ей там было. Знаю Ваше доброе сердце, да к тому же если мы не возьмем – возьмут другие.

Жаль мне Вас, что Вас преследуют, да что делать! Видно, так Богом суждено. А я Вам очень благодарна, вот поживу здесь, послужу, на пенсию выйду благодаря Вам и уж по гроб своей жизни буду за Вас Бога молить!

Преданная Вам Н. А. Манкаш.

Дневник Китти

Ах, как давно-давно я не заглядывала в мой дневник! А нового-то сколько! Я служу! Ура!!! Мне еле-еле удалось избегнуть грозы всего дома – Гапсевича. Это небольшого роста, но с большим животиком латыш. Он занимает теперь всю квартиру № 4, бывшей генеральши Грэн. Я его случайно встретила у нас в доме на лестнице, он так строго и проницательно на меня посмотрел, а оказался очень даже хорошим: благодаря ему нас не выселили и мы прописаны в маминой бывшей спальне и кабинете. «Гром победы, раздавайся!» – запел бы Вячеслав. Я каким то чудом избегла мрачного Гапсевича с его бесконечными службами, которые он мне предлагал, и мне совершенно случайно из-за знакомства в библиотеке удалось устроиться на службу в детский сад руководительницей.

Дом моей дорогой крестной на Поварской весь теперь занят совершенно новыми людьми, и среди них у нас уже есть друзья; так, например, над нами живет певица Большого театра Катульская Елена Климентьевна. Мы очень часто у нее бываем. У нее в квартире живет один пожилой инженер, Илья Ефремович. Он получил высшее образование за границей, там долго жил, он настоящий европеец. Он часто дает нам взаймы любую сумму денег, в промежутки от одной продажи наших вещей до другой. В первом этаже живет приехавший из Ленинграда известный архитектор Дубов, он тоже уже неоднократно приходил к нам и купил у нас ряд вещей, он почти не торгуется, и мама этому очень рада. А я больше всего рада тому, что Валя опять живет с нами. Мы устроили ее на службу, но за полтора года, пока мы с мамой жили в Рублеве, она завела самые настоящие романы, окончившиеся очень неудачно, и теперь ходит, бедняжка, с разбитым сердцем.

Несмотря на то что нас все-таки продолжают выселять, мы живем весело. Многие московские друзья нас нашли, и у нас целыми вечерами толчется народ. Если бы я ходила в театр на все приглашения, то мне не хватило бы недели.

Да, я хотела рассказать о службе. Это детский сад при Коммунистическом университете; сюда со всех концов Союза съехались люди для партийного образования. Мне кажется, их дети родились в вагоне или всю свою короткую жизнь провели на колесах, в дороге. У всех у них нет никакой дисциплины. Едва выйдешь с ними на улицу на прогулку, как они моментально разбегаются кто куда, собрать их совершенно невозможно, некоторые тут же уходят домой и не считают нужным вернуться в детский сад. Нас три руководительницы, и мучаемся мы с ними ужасно. Ни лаской, ни уговорами, ни наказаниями дисциплина к ним не прививается. Порядок у нас такой потому, что сейчас плохо с продуктами питания. Мы не хотим сделать одну из нас ответственной за детское питание – ведь полагалось бы одной заведовать хозяйством, другой ведать воспитательными и образовательными делами, поддерживать связь с МОНО, а третьей уже быть всецело посвященной детям. У нас же так: сегодня я занимаюсь хозяйством, завтра иду в город по делам детсада, а послезавтра занимаюсь с детьми. Когда наступает моя очередь проводить с ними весь день, я провожу его прекрасно, и вот почему. Перед тем как идти с ними гулять, я обещаю им или конфет, или печенья, или ягод, смотря по тому, сколько у меня денег в кармане. И что же? Мои дети выходят на улицу с самым благовоспитанным видом, никуда не разбегаются и во всем меня слушаются. Во время прогулки я покупаю им обещанное, и мы вместе пируем. Правда, мама сердится, что от моего жалованья ничего не остается, но ведь, если они разбегутся и не будут меня слушаться, меня и вовсе уволят со службы, а пока я найду новую, нас немедленно выселят как нетрудовой элемент. Мама после тифа еще очень слаба и не может работать. В детском саду дети поднимают невообразимый шум, и, каким бы играм я их ни учила, им ничего не интересно, они предпочитают все время драться и кричат дикими голосами. Из этого положения я тоже сумела выйти: как только обе руководительницы уйдут по делам в город, я вынимаю огромные ящики из буфета. Часть детей садятся в него, а другая часть их катает по всем комнатам. Шум, правда, тоже стоит невообразимый, зато детям весело, они не бьют друг друга, а я могу, сев в стороне, писать стихи и имею время отвечать на письма. Правда, нижние жильцы приходили и жаловались:

– Что это у вас через два дня на третий делается? Полы, что ли, плотники стругают? У нас с потолка валится штукатурка, и мы целый день ходим с головной болью!

Я – молчок, дети меня не выдают, а руководительницам невдомек. Но однажды мне все-таки влетело, хотя и по другому поводу. Во время моего отсутствия, когда я была по делам в МОНО, из МОНО же пришла комиссия. Эта комиссия что-то проверяла, потом говорила с детьми и наконец ушла. Прошло несколько дней, и вдруг опять приходят из МОНО.

– Кто из троих руководительниц здесь тетя Катя? – спрашивают.

Оказывается, дети им сказали: «Больше всех мы любим тетю Катю, и пусть она с нами всегда будет, каждый день». – «Почему?» – «Потому что на ней платья все кружа-а-авные, на руках у ей – брулюа-а-анты и деньжищ полны карманы, она нас конфетами кормит».

Мне было приказано немедленно снять все кольца, а сверху платья теперь надеваю халат, а сластями я все равно кормить их буду, иначе у меня с ними ничего не выходит.

Ах, какое счастье, что мы опять в Москве, но останемся ли? Коммунисты, занявшие нашу квартиру, все продолжают грозить, а самый главный из них, Алексеев, занявший нашу гостиную и столовую, выбранный ответственным съемщиком квартиры, сказал, что нас все равно выселят и что они подают в какую-то высшую инстанцию. Господи, ну что только нам делать!..

Дубов – в Ленинград, товарищу

Петр! Дружище!

Конечно, приезжай, чего спрашиваешь? У меня остановишься. Жду. По случаю скорого свидания распространяться долго не буду, но скажу, что купил у пресловутой княгини чудные миниатюры прямо за бесценок, она не знает цену вещам, ведь они ей не своим трудом достались. Их все-таки собираются выселять. А знаешь, люди они в общем неплохие. А в дочери есть все-таки что-то «чертячье», кроме всего, смесь большого ума и непроходимой глупости, она ничего, и представь: много поклонников, не боятся даже ее княжеского происхождения, народу у них труба нетолченая. Ну, приезжай, увидишь сам, я – познакомлю.

Твой Алексей Д.

Е. П. Мещерская – в Петровское, Н. А. Манкаш

Милая Наталья Александровна!

Очень Вас прошу прислать нам из Петровского творогу, масла и сметаны, деньги почтой высылаю (я продала часы времен Николая I и этой же эпохи малахитовый письменный прибор), поэтому уж не подведите нас, пришлите к Пасхе. Насчет нашего белья и оставшихся вещей – конечно, берите, нам теперь еще с Китти неизвестно, где придется кончать жизнь, потому что некий Ф. С. Алексеев, занимающий нашу бывшую гостиную и столовую, сделает все, чтобы выкинуть нас на улицу. Несмотря на злобу, которой к нам некоторые полны, мы нашли в доме много хороших людей. На Масленой неделе мы ели блины у Катульской. Там был Константин Николаевич Игумнов, бывший преподаватель Китти, была А. Нежданова с новым аккомпаниатором, только что кончившим консерваторию молодым Николаем Головановым, и многие артисты Большого театра.

Знаете ли Вы, что Китти теперь служит, но от этой службы никакого толку нет, так как она все свое жалованье проедает вместе с детьми детсада на сластях. Когда она утром выходит из дому, чтобы идти на службу, Гапсевич дожидается ее в своем экипаже у подъезда, чтобы предложить ей довезти ее до службы, а архитектор Дубов, живущий в первом этаже, предлагает ей с этой же целью свой шарабан. Руководительницы, работающие с нею вместе, жаловались мне, что она целыми днями получает через окна записки от своих поклонников – благо окна из детского сада в первом этаже выходят на улицу. Целыми днями она занята своей корреспонденцией и тем, что пишет стихи и еще какую-то ерунду. Я предчувствую, что она плохо кончит, и у меня одно желание: как можно скорее выдать ее замуж. Она вся в свою сводную сестричку-герцогиню, у нее отчаянная голова. Но за кого выходить? Кругом все молодежь. Единственный завидный жених – это архитектор Дубов. Внешне хорош, есть будущее, и достаточно обеспечен, но не знаю, какие у него намерения и входит ли в них женитьба…

Валя Ваша здорова, служит и с утра до ночи смеется с Китти. Знаете что? Не приедете ли Вы к нам сами? А главное, и продукты привезете. В один из Ваших свободных дней…

Е. Мещерская.

Дневник Китти

Боже мой, что случилось! Что делать мне с этой Валюшкой?.. Едва улегся ее роман с астрономом, который ее бросил и которого она настойчиво подстораживала с его невестой на всех углах, чтобы устраивать ему очередные скандалы, как она под строжайшей тайной сообщила мне, что в нее влюблен бывший миллионер-фабрикант.

«Он умирает у моих ног, – сказала она. – Он богат и так известен в Москве, что стоит только нам с ним войти в какой-либо ресторан, как оркестр, увидя его, начинает немедленно играть его любимые музыкальные отрывки. Словом, я хочу тебя с ним познакомить…»

Она уговаривала меня до тех пор, пока я не согласилась, и хотя мне было очень некогда, но в воскресенье в назначенный час я вошла с Валей в кафе, где он нас ожидал.

Я увидела вставшего нам навстречу из-за столика типичного приказчика из какой-нибудь комедии Островского. Он был небольшого роста, на толстом его животе висела массивная золотая цепь от часов. Штаны заправлены в сапоги. Рубаха из-под пиджака виднелась пестрая, а фуражка… фуражка меня поразила: она была какая-то допотопная, суконная, в середине смешно выпирала его макушка. Из-под потрескавшегося лакированного козырька висел сизоватый, в оспинах, разбухший, похожий на проросшую картошку нос. Боже мой! Нет слов описать эту фигуру. Валя сделала ему замечание, что он сидит в кафе в фуражке, и он, смешно крякнув, снял ее. Потерявшая от изумления дар речи, я безмолвно опустилась на подвинутый мне Валею стул, а она уселась со мною рядом как ни в чем не бывало.

Посмотрев на нас с самодовольной улыбкой, «миллионер-фабрикант» достал из кармана смятый ярко-красный платок и, к моему великому удивлению, взмахнул им в воздухе в сторону оркестра, который немедленно заиграл «Солнце всходит и заходит…». После чего между Валей и ее поклонником завязался разговор, причем он ее все время называл «Кланя, Кланька, Клашкя».

– Почему вы ее так зовете? – возмутилась я.

– Да глаза-то у ей точь-точь как у одной моей амуры, которая в прошлом году чахоткой померла…

Я не помню, как вскочила из-за столика, вылетела из кафе и понеслась по улицам домой. Возмущению моему не было границ.

В этот вечер Валя пришла очень поздно, но я не спала, и мы с ней проговорили до утра. Валя заверяла меня, что выходит за него замуж и что скоро состоится их пышная помолвка.

– Ты сошла с ума! – воскликнула я. – У тебя будет такой муж?!

– Да, будет! – твердо ответила она. – Я разочаровалась в любви, и меня спасти могут только деньги, меня успокоит только роскошь! Но пока я с ним не обвенчаюсь, наши мамы не должны ничего знать, а вот на тебя он в обиде, и даже очень большой. Ты так ушла…

И от Валиных слов мне стало стыдно. Моя несчастная сестренка! Кто виноват в том, что так все нескладно у нее сложилось! Хочу ее бранить, а в душе люблю ее и жалею. Что ж делать, если она уж так решила, то дай Бог им счастья. Но все-таки это ужасно…

Е. Д. Юдина – Е. П. Мещерской

Вы не можете себе представить, дорогая Екатерина Прокофьевна, какое впечатление осталось у меня от нашего, хотя и мимолетного, свидания. Боже, сколько перемен! Дай Вам Бог вынести все посланные на Вашу долю испытания!.. Конечно, я много счастливее Вас: хотя мы и лишились всего, но со мной остались мой муж и оба сына. Правда, Володя все время в музыкальных бригадах, на фронтах гражданской войны. Ждем его со дня на день домой… А давно ли он вместе с Вашим сыном занимался на скрипке у одного и того же профессора… Мечтаю зайти к Вам и лично посмотреть, какая стала Китти.

Уважающая Вас Елизавета Дмитриевна Юдина.

Дневник Китти

Могу ли я радоваться тому, что произошла Октябрьская революция? Конечно, нет, потому что у меня из живых родных осталась только одна мама. Но что касается моей судьбы, я бесконечно рада революции! Если б было старое время, быть бы мне женой хорошего, но недалекого и абсолютно чуждого мне по душе Мишотика Оболенского. Теперь же я сама себе голова, и хотя маму я и слушаюсь, но уж замуж ей меня не спровадить! Нет! Вот счастье-то!

Это совсем не означает, что я не люблю мужчин. Наоборот, я их очень люблю, они самые лучшие товарищи, и дружить с ними одно удовольствие.

Мне кажется, что чаще всего сами женщины бывают виноваты в своих несчастьях. Они всегда ищут себе поклонников, верят в свою неотразимость, отчего часто даже самые хорошенькие из них бывают несчастны.

Я, например, знаю, что некрасива, и поэтому в мужчинах буду всегда искать только дружбу; наверное, поэтому их так у меня много. Все окружающие меня мужчины – мои друзья, и каждый из них имеет для меня свою особую прелесть.

На Виталия, например, я люблю просто смотреть, так он прекрасен. Он похож на Байрона (исключая байроновскую хромоту), и у него большое дарование – его стихи прекрасны. Мы часто ходим с ним на Поварскую, в бывший дом графов Сологубов. Теперь это Дом поэтов. Виталий – член литературного общества, которое называется «Африфэкс». Ах, как я люблю литературные вечера в этом старом особняке!.. Потом, в поздний час, мы возвращаемся по пустынной, затихшей улице. Он провожает меня и часто читает мне по дороге стихи Бодлера или Альфреда Мюссе на французском, которым прекрасно владеет. Я слушаю стихи, смотрю в его по-настоящему синие глаза, на его вьющиеся, откинутые назад волны каштановых волос, на нежный, по-девичьи очерченный рот и наслаждаюсь красотой, которая, встречаясь на пути человека, не может не радовать, не волновать его, красотой безотносительной, самой по себе, несущей в себе отблеск вечного и совершенного…

Или, например, мой друг – молодой профессор философии Т. С ним я иногда целые вечера просиживаю в просторных залах Румянцевской библиотеки, в мягком, зеленоватом, спокойном свете настольных ламп. Он выбирает мне книги одну замечательнее другой – например, «Речь о венце» Демосфена или «Аякс» (трагедия) Аристотеля, интереснейшие книги об эстетике и искусстве.

Высокий, худощавый, бледный, немного болезненный, он, с большими, светлыми, лихорадочно блестящими глазами, почему-то часто представляется мне в моей фантазии в черной, шуршащей шелковой сутане иезуита средних веков. В нем есть что-то от фанатика, есть и какой-то аскетизм. Может быть, он мне кажется таким потому, что умеет блестяще развить какую-нибудь теорию и тут же сам разбить ее в пух и прах. Он заставляет меня читать и учить «Психологию» Челпанова, спрашивает и проверяет, поняла ли я что-нибудь из прочитанного, и любит меня поддразнить. Его едкий, тонкий и блестящий ум часто играет, сверкает и пьянит, как самое лучшее, изысканное вино…

Какой противоположностью всем этим людям является мой другой друг, некто N.! Об этом человеке стоит рассказать. Это бывший офицер, который в 1917 году эмигрировал за границу. Там он быстро разочаровался во всех, кто выступил против Советской России, и смело перешагнул обратно границу, рискуя быть расстрелянным на месте. Очутившись на родине, он немедленно отдал себя в руки советского правосудия. Претерпев все то, что ему надлежало при таких обстоятельствах, он, хотя и носит красноармейскую шинель без всяких нашивок, слывет первым стрелком, на всех состязаниях берет первые призы, преподает стрельбу красноармейцам. Его портрет неоднократно появлялся в журнале «Советский спорт». Он ворвался в нашу квартиру (вернее, в наши две комнатки) бурный, шумный, с переборами гитары, с жестокими цыганскими старинными романсами, со сворой своих чудесных собак, так как он вдобавок ко всему еще и ярый охотник. Мои друзья сейчас же окрестили его Ричард Львиное Сердце, но, конечно, его появление никому особенно не понравилось. Что касается меня, то если б не мой внутренний иммунитет, спасающий меня от любви, то я, наверное, погибла бы от коварного Ричарда. Он повел на меня самую головокружительную атаку, и, несмотря на то, что я сначала отшучивалась, а потом серьезно призналась ему, что высказанные им мне чувства могут только испортить наши отношения, он не переставал разыгрывать всяческие страсти, даже не скрывал своей ревности, пока наконец его не увидела у нас одна дама из «бывшего света».

– Боже мой! – всплеснула она руками, вызвав маму в коридор. – Он, видимо, ухаживает за вашей дочерью… А знаете ли вы, что он вернулся сюда, в Россию, только из-за своей невесты, которой в 1914 году дал слово, когда он, раненый георгиевский кавалер, лежал в госпитале, а она, как многие из девушек «света», в качестве сестры за ним ухаживала?

– Это непорядочно с его стороны, – возмутилась мама, – но, слава Богу, моей дочери он совершенно безразличен, а его бедной невесте можно только посочувствовать. Во всяком случае, я вас очень благодарю за это сообщение.

Разумеется, я попросила Ричарда привести к нам его невесту и с этого дня бывать у нас только с нею вместе. Он закатил очередную мелодраму, но ослушаться меня не посмел, и через несколько дней его невеста вместе с ним была у нас с первым визитом. Но ее первый визит оказался и последним, а он принялся опять за прежние изъяснения и уверения.

Вот какая коварная стрела Амура могла в меня попасть, если б я, не предполагая о существовании его невесты, взяла бы да и влюбилась в него!.. Хорошо, что я, с детства воспитанная моим братом в «военщине», получила не только навеки отвращение к военной выправке, к галантным комплиментам, к штампованным – с пришаркиванием сапога – манерам, но и вообще к типичному мужскому образу – с запахом табака, с любовью к пошлым анекдотам и мимолетным интрижкам…

Сны милого, золотого детства, как властны вы еще над моим существом, над моею памятью, вновь и вновь вызывающей и воскрешающей вас в моем воображении…

Моя детская, девчоночная любовь к синеглазому «викингу Зигфриду» – к незабвенному погибшему Алеку… Мне кажется, что она навсегда завладела моей душой…

Е. П. Мещерская – Е. Д. Юдиной

Милая Елизавета Дмитриевна!

Как жаль, что Вы нас с Китти не застали, а моя крестница Валя не догадалась Вас уговорить нас подождать! А ведь мы пришли через каких-нибудь полчаса! Наши ужасы продолжаются: нас опять выселяют! Алексеев подал в ревтрибунал, но он это дело не принял, наверное, потому, что мы были еще совсем недавно с Китти на политической проверке нашей благонадежности. Теперь Алексеев со всей компанией подал на нас в народный суд. Мы с дочерью пришли, и по ходу дела выяснилось, что нас выселяют «как нетрудовой элемент и как занимающихся проституцией». Последнее они доказывали тем, что к нам ходит «слишком много мужчин» и что «после 11 часов ночи они (то есть мы) много смеются». Суд им в иске отказал. Было доказано, что Китти служит и я до двух перенесенных тифов тоже работала. Кроме того, Китти делала профессору Понятскому немецкий перевод какой-то книги, и он за своей и за подписью самого Тимирязева представил в суд характеристику ее как переводчицы. Но Алексеев все-таки подает кассацию… Если б Вы только знали, как мы измучились! Я кое-что продала и мечтаю хоть на два дня вырваться из Москвы в Петровское, к Наталье Александровне. Пусть уж девочки здесь сами похозяйничают. Скоро ли вернется Володя Ваш с фронта? Интересно, какой он стал, я его никак не могу себе представить артистом, да еще певцом. Я сама забегу к Вам, и мы назначим наш с Вами день свидания.

Е. Мещерская.

Дневник Китти

Вот что случилось позавчера. Валюша, уже несколько дней возвращаясь поздно якобы «с вечерних курсов машинописи» (как она это объясняла маме), отпирала свою детскую деревянную, с нарисованными плавающими лебедями шкатулку и прятала в нее целые листы, или, как она выражалась, «простыни», денег (неразрезанные миллионы).

– Как только твоя мама поедет в Петровское к моей, так Гри-Гри, то есть Егор Егорыч, назначит наш с ним вечер очень пышной помолвки! Гостей бу-у-удет! И он через меня приглашает тебя. Надеюсь, на этот раз пойдешь?

– Ну хорошо, ты выйдешь за этого фабриканта-миллионера замуж, будешь богатой. А тебя не пугает, какой у тебя от этого чучела родится ребенок? – полушутя-полусерьезно спросила я.

– Это мы еще посмотрим, – ответила Валя.

Хорошенькая она! Стройная, тоненькая, с узкими руками и такой же ногой, похожая на изящную статуэтку. У нее длинные, небольшие, но блестящие черные глаза и ослепительная южная улыбка юной румыночки. Как в ней сказалась кровь отца! И почему только у нее так все несчастно складывается? Почему ни один из бывающих у нас молодых людей не обращает на нее внимания?..