Текст книги "Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской"

Автор книги: Екатерина Мещерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Под влиянием полученного письма мама была очень взвин-ченна, нервна и ссылалась на головную боль, чем заставила всех трех молодых людей быстро после чая откланяться.

Когда Владимир вернулся с концерта, так мама прямо ему заявила, что просит его оставить наш дом, причем не желает объяснять причины.

– Вы думаете, что вы уже вне опасности? – спокойно, но насмешливо спросил Владимир. – Едва я уеду, прежние обвинения против вас вступят в силу и вы будете немедленно выселены!

– Ах, значит, в таком страхе вы соображаете нас держать? – воскликнула мама. – У вас не хватит благородства уехать по моей просьбе, оставив официально комнаты за собой и дав нам покой. Очевидно, мне придется говорить и взывать к помощи и порядочности ваших родителей… если у вас ее не хватает.

– Ах так! – вскипел Владимир. – Вы думаете, мои предки (он называл так родителей) для меня авторитет? Я не уеду уже потому, что вы, когда я был вам нужен, использовали меня, а теперь выгоняете, выкидываете ни с того ни с сего…

– Вы бессовестный человек! – И тут мама вдруг горько расплакалась. – Нас с дочерью все могут обидеть, это нетрудно!

– Что вы, что вы! – воскликнул растроганный Владимир. – Не плачьте, я готов все сделать, ведь я люблю Котика и сейчас докажу вам это. Он быстро вышел в кабинет и появился через минуту с бумагой в руке. Это был ордер, выданный ему на наши комнаты.

– Вот, – сказал он, – смотрите! – И, сложив ордер, он разорвал его на наших глазах на несколько частей и бросил в пепельницу. – Теперь я больше не услышу от вас, что вы у меня в руках, но уехать от вас я не могу. Я люблю Котика, не гоните меня. Ордер разорван, возобновить его нельзя, пусть об этом никто не узнает, но пусть это вас успокоит. Давайте помиримся… – И, подойдя, он поцеловал мамину руку.

После этого мама действительно пришла в самое прекрасное расположение духа. Мы мирно разошлись и легли спать.

Е. П. Мещерская – Н. В. Львову

Николай Владимирович! Не удивляйтесь загородной марке. Я заставила Китти тайно от Юдина взять двухнедельный отпуск и увезла ее в наше бывшее Петровское, к моей приятельнице.

Получив Ваше письмо, я чуть с ума не сошла от ужаса! Я решила погибнуть, но выгнать Юдина вон! И что же? Вдруг во время нашего с ним объяснения он взял и разорвал ордер! Таким образом, он развязал мне руки для дальнейших действий. Как только он утром пошел на репетицию, я собрала все его вещи в чемоданы и выставила их в коридор. В чемодан я вложила ему соответствующую записку. Вы уже догадываетесь, какого содержания? Затем, очистив наши комнаты от всех его пожитков, я заперла их и уехала с Китти в Петровское. Что ему остается делать, как не подчиниться? Права свои он сам разорвал, и не враг же он сам себе, чтобы рассказывать кому-либо всю создавшуюся ситуацию?

Мне кажется, что мы навсегда от него отделались, ему ничего более не остается, как выехать от нас.

Что касается Китти, то, поверьте, в семнадцать лет можно ли считать серьезной склонность девичьего сердца?

Не знаю, под какие опасности подставляю я себя и дочь этим поступком, но я готова терпеть что угодно, только бы не видеть его в своем доме.

Я охотно верю в то, что Вы о нем написали, и не собираюсь проверять правильность этой версии, так как не собираюсь выдавать за него мою дочь.

Будем рады через две недели, возвратясь в Москву, видеть Вас снова у нас на Поварской.

Е. П. Мещерская. Дневник Китти

Как стыдно мне за мамин поступок! Воспользоваться минутой великодушия Владимира и вслед за этим выкинуть его за шиворот, как собачонку. Если б она знала, что последует дальше, то никогда бы этого не сделала…

Итак, мама, заставив меня тайно от Владимира взять двухнедельный отпуск, увезла меня в Петровское самым воровским образом.

Мы выехали из Москвы утром.

За окном вагона мелькали, сходились, связывались клубками и, словно черные змеи, расползались в разные стороны дороги, наверное, вязкие и топкие, полные весенней воды, а когда мы вышли на знакомой станции, то весенняя вода заполняла все: рвы, канавы, колеи дороги. Все вокруг шумело, журчало, билось, а навстречу нам неслось несмолкаемое щебетание птиц.

В одном из наших бывших флигелей, теперь занятом больницей (больничным персоналом), мы нашли мать Вали – Наталью Александровну. Целый день прошел в том, что мама рассказывала о Владимире, возмущаясь и захлебываясь, а Наталья Александровна охала, ахала и всплескивала руками. Мама ни на минуту не хотела меня отпустить от себя, заставляя сидеть с ними в комнатах. Она боялась, что Владимир может догадаться, где мы, и приехать сюда. Поэтому каждый раз, когда слышался гудок приходившего из Москвы поезда, они обе многозначительно переглядывались и долгое время, подойдя к окну, смотрели на дорогу, лица их были тревожными. Смотрела на дорогу и я, но только не скрою, что смотрела с совершенно иным чувством. Инстинктивно я ждала Владимира, я знала, что он будет здесь и найдет меня.

Но вот пришел последний поезд из Москвы. Сумерки спустились. Мама с Натальей Александровной успокоились, повеселели и стали хлопотать об ужине.

Наутро я проснулась от солнечных лучей, заливавших ярким светом всю комнату. Мама еще спала, а постель Натальи Александровны была пуста, она ушла в больницу на службу. Быстро одевшись, я вышла на крыльцо. В ярком свете весеннего утра я жадно оглядывала родные места моего детства. Дворец, у которого были выбиты стекла, стоял грустно, заколоченный простыми досками. Статуй не было, их увезли, и по аллеям торчали одни серые пьедесталы. Аллеи парка были теперь дорогами, глубоко изрытыми колеями проезжавших по ним телег…

Из синей, глубокой чаши неба лились ослепительные лучи солнца. Играя на последнем снегу, на талом льду, купаясь в весенних лужах и в весенней воде, разлитой вокруг, они ударяли в глаза таким ярким снопом света, что глаза, защищаясь, щурились сами по себе. Я смотрела на родные места, чувствовала милую деревенскую весну, но почему-то радости в душе не ощущала. Наоборот, в душе росла какая-то пустота оттого, что рядом, возле себя, я не видела бледного, с тонкими чертами лица Владимира, не слышала его голоса и нежных слов любви. Поэтому, когда вдали на дороге показалась его знакомая фигура, я испугалась, думая, что это галлюцинация. Откуда он мог явиться? Из Москвы еще не приходило ни одного поезда. И как он мог решиться увидеть маму после того, что она ему написала?..

Первой моей мыслью было подготовить к его появлению маму; потом я стала решать, как мне надо с ним себя вести, и решила, что надо быть холодно-вежливой, чтобы скрыть мою радость. Но Владимир был уже рядом, и, очутившись в его крепких объятиях, я не произнесла ни слова, мне только показалось, что лучи весеннего солнца стали вдруг совсем близкими, и от их тепла голова моя сладко закружилась…

В это время сзади нас распахнулась дверь, и мама с ведром в руке встала на пороге. Ведро выпало из ее рук и, звонко стукнувшись о деревянный порог, покатилось. Владимир, ничуть не растерявшись, галантно ей поклонился, поднял ведро и пошел за водой к колодцу.

– Иди сию минуту в комнаты! – вне себя от гнева, крикнула мне мама.

Позднее оказалось, что Владимир сразу догадался, куда мы уехали, но задержался в Москве из-за вечернего концерта. На рассвете, не дожидаясь поездов по Брянской дороге, он поехал по Александровской, сошел в Голицыне, причем, желая сократить путь, свернул с шоссе и, не зная дороги, рискуя жизнью, пустился в переправу по только что тронувшейся реке. Ранним утром он уже был в Петровском.

Когда из больницы пришла Наталья Александровна, мама, очевидно дождавшись свидетеля, начала отчитывать Владимира. В конце своей речи она добавила:

– Итак, я высказала все! Если моя дочь вас любит, я требую, чтобы она сейчас, сию минуту выходила бы за вас замуж! И немедленно покинула мой дом. Если она не хочет быть вашей женой, я требую, чтобы вы вообще избавили нас от вашего присутствия. Что вам угодно? Какие у вас права? Вы же сами разорвали ордер и еще воображаете, что я буду вас терпеть в своих комнатах?

– Да, я разорвал его, – тихо и спокойно ответил Владимир, – но тут же раскаялся в этом поступке. Я буду жить с вами до тех самых пор, пока не уговорю вашу дочь выйти за меня замуж… – И тут Владимир, к великому ужасу моей матери, вынул из кармана и развернул перед нею ордер. Его четыре разорванные части были аккуратно подобраны, и он, наклеенный на толстую бумагу, выглядел целым и невредимым. – Вот, – добавил он, – если вы будете идти против меня, я скажу, что ордер разорвали вы, и мне поверят скорее, нежели вам!

– Подлец! – воскликнула мама и, обратясь ко мне, закричала: – Ты, Китти, можешь, если желаешь, выходить за этого «джентльмена», и чтобы ни тебя, ни его я больше не видела! Немедленно убирайтесь оба вон! С глаз моих долой!

– Да, это некрасивый поступок, – возмутилась я, – и честным его нельзя назвать… Но вспомните, мама, вы плакали перед Владимиром, и ради ваших слез он разорвал ордер… А вы сами были так уж безукоризненны?.. Потом, почему вы гоните меня из дома? За то, что мне нравится Владимир? Да, нравится! Но замуж я не собираюсь. Для замужества надо иметь желание вить свое гнездо, растить детей, ухаживать за мужем, стряпать пироги… Все это не прельщает меня! Я осталась с тринадцати лет без образования, сейчас мне нет еще восемнадцати, и я ничего из себя не представляю, я недоучка, без профессии, даже без простого ремесла.

Владимир, все время взволнованно меня слушавший, при моих последних словах подошел и протянул мне ордер.

– На, возьми! – мягко сказал он. К негодованию моей матери, я не протянула руки за всемогущей бумагой, и сцена эта была мне глубоко противна.

– Это не искупит твоего поступка, – ответила я, – и вторичной минутой твоей слабости я не воспользуюсь. Храни эту жалкую бумажонку, если ты видишь в ней твою власть надо мной!

После этого мы еще долго объяснялись, потом обедали, пили чай, затем, помирившись, играли в джокера и наконец вечером втроем поехали в Москву.

Все трое были довольны. Мама была счастлива – оттого ли, что я не собираюсь замуж за Владимира, или же убедившись в том, что он не опасен.

Владимир же был счастлив оттого, что вновь попадал с нами под один кров. Я радовалась тому, что наступило хотя и временное, но перемирие, однако душа моя была полна смятения, и казалось, что-то тонкое, нежное, неуловимое улетело навсегда. Как легко «выпихивает» мама меня замуж, и как смеет Владимир утверждать, что я стану его женой?! Разве не прав профессор? Конечно, мы с мамой – это «Приключения маркиза Рокамболя», и вот их достойное начало!..

Был вечер, когда мы подъезжали к Москве. Мама с Владимиром были заняты профессиональными разговорами о методе пения, и мама, забыв обо всем, рассказывала ему о маэстро Италии. Я смотрела в окно на приближавшиеся огоньки Москвы и думала: сколько музеев, галерей, учебных заведений, театров в этом городе, сколько в нем можно найти наслаждений!.. Разве не в познании нового, не во внутреннем росте, не в вечной борьбе мысли, не в творчестве заключено то, что мы зовем счастьем?..

Вчера только в Петровском помирились, а сегодня уже Владимир закатил совершенно неприличную сцену ревности…

Зная, что вечером Владимир поет в концерте в Доме Союзов, к нам пришли гости, мои друзья: Илья Ефремович, Виталий, Ричард, профессор Т. и Львов: последний намеревался нам петь. До отъезда Владимира оставалось каких-нибудь полчаса, и я, чтобы занять время и предотвратить всякие выпады с его стороны, пошла и села за рояль. Я уже чувствовала, что Владимир при виде пришедших бледнел от злости и готов был ринуться на любого.

Львов, перебирая мою папку с романсами, выбрал «Последний аккорд» Прозоровского (мой любимый) и попросил дать ему домой эти ноты, чтобы транспонировать их на его голос – баритон. Не успела я ему ответить, как в комнату ворвался, очевидно, все слышавший Владимир и вырвал у Львова ноты прямо из рук.

– Пойте в церкви свои тропари! – закричал он. – И не коверкайте любимый романс Котика, я его вам не отдам! – И, схватив мои ноты, собрался с ними уезжать на концерт.

Пока мама уладила поднявшийся скандал, боясь сцены еще похуже, я успела черкнуть на клочке Владимиру записку, называя его нахалом, невоспитанным человеком и прося, чтоб он немедленно вернул ноты и извинился перед Львовым. Но он и глазом не моргнул, не извинился и, схватив мои ноты, уехал с ними, оставив мне следующую записку:

«Милый, родной Котик! Убеждать тебя в том, что у меня нет ни комедии, ни дерзости, излишне. Ты сама чувствуешь, как мне тяжело получить вместо обещанной пятницы лицезрение тебя при всех в Петровском – радость небольшая. Взвинченный целым вечером ожидания, я опять сошел с ума и наговорил, сам знаю, гадостей, но ты же знаешь, что „Последний аккорд“ – единственная вещь, которую я чувствую без тебя, чувствую твой голос так, как ты бы пела. Прочти внимательно свою записку, и ты увидишь, что и ты написала ее тоже со злости. Ведь смысл получился совсем другой, чем ты хотела.

Прости, если можешь. Безумно тяжело уезжать с ссорой. Это какой-то рок – за минуту вырванного счастья так жестоко расплачиваться. Крепко целую лапочки.

Володя».

Я перечитала эту записку. Он мил мне своим безумием, невольно он будит в груди ответное чувство. О да, это был миг счастья там, в Петровском, на крыльце, в раннее весеннее утро…

Е. П. Мещерская – Н. А. Манкаш

Дорогая моя, наши ужасы продолжаются. Вся моя надежда только на то, что он безумно любит Китти, и это отчасти его обезвреживает. Надеюсь я также и на то, что его властный подход к Китти отталкивает ее. Его вечные сцены ревности мучают и надоели ей ужасно!.. Это ей и мешает его полюбить, несмотря на то что нравится он ей так, как никто.

А я смотрю на нее и думаю: моя ли это дочь?.. Чем старше она становится, тем более чужой я ее чувствую. Портреты Мещерских, висящие на наших стенах, притягивают к нам души дорогих усопших, и, конечно, эти тени возмущены тем, что творится и говорится в наших комнатах, а главное, поведением той, которая носит их имя!.. Она совершенно аморальна: выходить замуж не желает, а целоваться с этим проходимцем желает! Это какое-то чудовище! Замужество ей отвратительно, и она утверждает, что оно ничего общего с любовью не имеет… К тому же она перестала не только петь, но и ходить в церковь.

С некоторых пор у нас не жизнь, а сумасшедший дом; если раньше наших соседей беспокоили приходящие к нам гости, то теперь никому нет покоя от поклонниц Владимира. Звонок в передней устает звонить, на парадной лестнице его дожидаются девчонки. Розовые, голубые, сиреневые конверты с любовными излияниями отягощают сумку нашей почтальонши.

Дешевый теноришка! Актеришка опереточный! Я просто с ума сойду, если он станет моим зятем! Наглый фигляр, он дарит моей дочери цветы, которые ему подносят на концертах! Боже мой! До чего я дожила!..

Как счастливы Вы иметь такую дочь, как Валюшка! Трудолюбивая, тихая, хозяйственная, экономная, терпеливая. Она ведет себя прекрасно: ходит на службу, в комнате у нее чисто, прибрано и аккуратно.

Я же, несчастная мать, должна слышать, как этот фигляр зовет ее нежно то Котиком, то Котом Грязнушкиным, то Неряшкиным. И я, мать, с этим соглашаюсь. Потому что она вечно все разбрасывает, ничего не кладет на свое место и если начнет куда-нибудь собираться, то в поисках одной части туалета все остальные швыряются ею в воздух и покрывают столы, стулья, пол и все вокруг. Владимир от этого в восторге, он терпеливо все за ней убирает, между концертами занимается вместо нее хозяйством, уборкой, натирает паркет, моет наш фарфор, делает ей маникюр и – о ужас! – иногда даже стирает вместо нее, а я бесконечно страдаю… Пишите!

Е. Л. М.

Дневник Китти

Вчера было открытие летнего сезона в Эрмитаже, и Театр оперетты, переехавший туда, открывал его «Сильвой». Как хорош был Владимир в роли Эдвина! В каком ударе он был и как пел!.. Можно ли не отдавать дань оперетте? Каким должен быть актер, чтобы так петь, подобно певцу, читать роль как артист драмы и вдобавок еще танцевать!

Среди поклонниц Владимира есть очаровательная девушка из хорошей семьи, с изумительными большими голубыми глазами – Вера Головина. Она дарит ему букеты, вкладывая в них трогательные записки. Вообще среди его обожательниц есть прехорошенькие.

Владимир подарил мне свое любимое кольцо. Я ни за что не хотела его принять, но он так уговаривал меня и просил, даже если он вдруг от чего-нибудь умрет или я выйду замуж, чтобы я никогда не снимала его кольца с руки. Оно настолько ценное, что я просила его взять взамен этого кольца какое-нибудь другое, мое, но он сказал, что тогда это не будет подарком. Кольцо это сделано в Венеции знаменитым ювелиром итальянцем Чекатто. Оно массивное, из червонного золота: две змеи переплелись головами, у одной головы – бриллиант, у другой – рубин.

Мне нравится, что Владимир любит, ценит и знает толк в драгоценных камнях. Он часто их меняет, закалывает кашне драгоценной булавкой, а иногда и брошкой. У его тетки были прелестные вещи, и я не нахожу ничего предосудительного в том, что она их ему подарила.

Он часто моет их щеточкой в мыльной воде с нашатырем, делая то же самое и с моими безделушками. Он много мне рассказывал об истории камней и их свойствах.

Н. В. Львов – Е. Л. Мещерской

Многоуважаемая Екатерина Прокофьевна!

Простите, что передаю это письмо через наших певчих, но писать Вам на дом не рискую, так как Юдин, наверное, контролирует Вашу корреспонденцию. Увидеть мне Вас в церкви никак не удается, хотя именно теперь Вы бы нашли в ней себе поддержку и утешение.

Прошу Вас только об одном: не будьте слишком строги к Вашей дочери. Суровость Ваша может толкнуть ее на самый безрассудный поступок. Вместе с тем она часто бывает не настолько виновна, как это кажется со стороны, и я в этом убедился. Позавчера днем, зная, что у Китти (как вы разрешили мне ее называть) еще длится отпуск, я шел к вам, чтобы пригласить ее на субботу в театр. Поднимаясь по лестнице, я обогнал Виталия Власьевича, шедшего тоже к Вам по какому-то делу. Мы поздоровались и, остановившись у Ваших дверей, позвонили. Юдин сам открыл нам дверь и очень любезно попросил нас пройти в комнаты.

– Екатерины Прокофьевны нет дома, – сказал он, – а Котик только что прошла в ванную. Вы посидите подождите, я ей сейчас скажу.

Мы прошли в комнату. Юдин остался в коридоре и сказал через дверь ванной:

– Котик, к тебе пришли Николай Владимирович и Виталий Власьевич… Что?.. Хорошо… Передам! Просила подождать немножко, – сказал он, вернувшись к нам, и, схватив какую-то мыльницу, опять прошмыгнул мимо нас в коридор. – Котик, отопри, это я, ты забыла твое любимое мыло для головы, – услышали мы его голос, после чего, хлопнув, открылась и вновь закрылась дверь ванной.

Через несколько минут он вернулся к нам как ни в чем не бывало и стал с увлечением рассказывать о новой постановке «Сильвы». Шутил, смеялся, потом вдруг, неожиданно что-то вспомнив, легко ударил себя по лбу.

– Простите, заговорился, совсем забыл! – воскликнул он. – Ведь ей нужна моя помощь! – И, сорвавшись с места, выскочил в коридор. – Котик, прости, ведь тебе, наверное, нужно потереть спину, отопри, пожалуйста!

После этих слов дверь ванной открылась, впустив Юдина, и захлопнулась.

Если б вы знали, Екатерина Прокофьевна, что я переживал! Не верил ушам своим. Не стесняясь Виталия Власьевича, я вышел в коридор. Он был пуст. Через дверь ванной слышно было, как лилась вода. Все во мне кипело!.. Какими бы ни были их отношения, но, даже скрепив их браком, можно ли было так цинично кричать на всю квартиру, так фамильярно вести себя?!

– Я должен уйти, – побелевшими губами сказал мне Виталий Власьевич, – я не в силах присутствовать при этом фарсе! Бедняжка Екатерина Александровна! Какой пошляк этот мерзавец!..

– Нет, – перебил я его, – вы не уйдете, ведь она просила нас подождать, останьтесь… – И, говоря так, я думал о том, что, если она выйдет и я взгляну ей в глаза, я излечусь навеки от моего к ней чувства…

В это время из ванной вернулся Юдин, вид у него был несколько сконфуженный.

– Простите – несколько смущенно начал он, – она не рассчитала и просит у вас извинения… Ей придется приводить себя в порядок… Вы ведь знаете, женщины кокетливы… Она очень просит вас зайти в следующий раз…

Я почувствовал прилив дикой злобы к этому человеку, который мог в такое короткое время переродить Вашу воспитанную дочь.

В это время в парадной двери щелкнул ключ, и Китти, в пальто и шляпе, с большим букетом черемухи, вошла в квартиру. Она так приветливо, так беззаботно нам улыбалась, так искренно была нам рада, что все слова замерли у нас на губах.

– Что это с вами, друзья? Что случилось? – заметив что-то неладное в выражении наших лиц, допрашивала она нас.

– Мы устали вас ждать и не надеялись вас увидеть, – улыбаясь, отговорился Виталий Власьевич.

А этот негодяй?.. Ему больше ничего не оставалось, как громко смеяться, стараясь обратить все в шутку, и на все вопросы Китти отвечать:

– Я их ловко обманул! Я их здорово обманул!.. А как – это тебе знать не полагается…

Впоследствии я понял, что как бы низок ни был этот подлец, но он находится под Вашим кровом, который для меня священен…

Прошу, не рассказывайте об этом Китти. Что делать, я вижу, Вы в руках редкого негодяя, и надо подумать о том, как от него избавиться.

С полным к Вам уважением Н. В. Львов.

Прокурору города Москвы

от Алексеева Ф. С., ответственного

съемщика кв. № 5 в доме 22

по Поварской улице

Заявление

20 апреля с. г. около 12 часов ночи в комнатах, занимаемых певцом Юдиным, где он проживает совместно с бывшей княгиней Мещерской и ее дочерью, послышались дикие женские крики.

Я и гр. Кантор (студент рабфака), жилец нашей квартиры, вбежав к Юдину, увидели во второй комнате безумно кричавших обеих женщин, а на полу, на ковре, лежавшего в луже крови, без сознания Юдина. Около него на ковре тут же валялась бритва старого образца. Мы с Кантором подняли его и, перенеся, положили на кровать. У него оказалась перерезана вена на левой руке. Вызванная «скорая помощь» увезла его к Склифосовскому.

Просим расследовать это дело и обратить на него особое внимание, так как хотя Мещерская и объяснила этот факт ревностью Юдина к ее дочери, но мы предполагаем здесь политическое преступление, а именно травлю советского артиста.

Алексеев, Кантор, Мажов, Поляков.

Е. П. Мещерская – Н. А. Манкаш

Милая Наталья Александровна!

Умоляю Вас, сделайте как-нибудь, замените себя кем-нибудь на работе хотя бы дня на два, приезжайте!!! Я лежу больная, у меня нервное потрясение, и нас с Китти уже два раза вызывали к прокурору Москвы. Опишу подробно этот кошмар. Вы же знаете любезность Дубова, знаете мои вечные продажи, в большинстве случаев через комиссионеров, и Вам известно, как мне необходим телефон. Чаще всего я прошу вызвать Китти, так как мне не легко бегать по лестницам взад и вперед. Дубов настолько любезен, что мы пользуемся его телефоном как своим собственным.

Последние дни Владимир особенно нервничал и, как оказалось, позднее имел какое-то крупное объяснение с Дубовым прямо на улице, о котором мы с Китти узнали только после катастрофы.

В этот ужасный вечер, когда все произошло, Владимир приехал с концерта рано, так как пел в первом отделении, и застал меня, Валю и Китти за ужином. У нас, как на грех, в этот вечер (редкое исключение) никого из гостей не было.

Приехав домой, Владимир переоделся в домашний костюм и сел с нами ужинать. Я сразу заметила, что у них с Китти произошла какая-то размолвка, так как за столом не было обычных шуток и смеха.

Вдруг звонок. Является домработница от Дубова – кто-то вызывает нас к телефону. Ясно, человек ждет у трубки… Китти срывается с места, хватает пальто и убегает.

В тот же миг вскакивает из-за стола и Владимир, начинает кричать, что поздний час, что это неприлично, зачем я ее пустила, почему не пошла сама.

Он бросился в мой кабинет, к своим чемоданам, а затем хотел пробежать мимо меня; я же, увидя блеснувшую в его руках большую бритву, опередила его, загородив ему дверь в коридор своим телом. Не помню, что я ему кричала, но высказала все, что накопилось у меня на сердце. Вы меня знаете, среди Подборских не было трусов, и в этот миг мое презрение к нему было сильнее, нежели страх перед его перекошенным, безумным лицом и перед блеском острой бритвы!..

Он сник и как-то беспомощно опустился на стул.

– Я буду следить по часам, – упавшим голосом сказал он. – Телефонный разговор не может длиться более десяти минут. Еще десять минут я ей даю на дорогу и на официальный диалог с Дубовым. Если она задержится дольше, значит, неправда, что он ей неприятен, значит, она лжет…

Я ему ничего не ответила, но стала одеваться: я хотела сама пойти за ней вниз. Он сразу это понял и не пустил меня. Тогда я сделала знак глазами Вале, но он перехватил мой взгляд и не позволил ей встать с места.

Итак, мы в полном молчании сидели и следили за часовой стрелкой. Видя, что срок истекает, а Китти не идет, я первая заговорила, стараясь спокойно убедить Владимира в его безумии, но он, заметив, что время истекло, вскочил и стал кричать, говоря мне такие оскорбления, которые я не могу ни повторить, ни написать…

– Вон! Вон! – закричала я.

Он ушел к себе, а я изо всей силы захлопнула за ним обе половинки дверей: боялась, если Китти вернется, он снова войдет к нам и начнет скандал сначала.

Вернувшись, Китти объяснила, что задержалась из-за того, что к Дубову приехал из Ленинграда какой-то товарищ и она немного заболталась. Китти сразу обратила внимание на закрытые двери. Тогда я ей рассказала обо всем, что произошло без нее, она очень взволновалась и рвалась к нему в комнату. Я и Валя ее всячески удерживали. Я взывала к ее самолюбию, к гордости, даже схватила ее за руку, стараясь удержать, но она вырвала свою руку и громко позвала его. Он не откликнулся. Она распахнула дверь, вбежала к нему – и сейчас же я услышала ее безумный крик.

На крик все жильцы стали сбегаться в наши комнаты. И первым вбежал наш враг – Алексеев. Он вместе со студентом Кантором пришел нам на помощь, и они, подняв Владимира с ковра, положили его на кровать Китти.

Я немедленно послала Валюшку на Знаменку к его родителям, чтобы они пришли. Кто-то уже вызвал «скорую помощь».

Елизавета Дмитриевна прибежала через четверть часа. Вот что значит сердце матери. Отец не пришел – он не хотел его видеть.

Я велела Китти уйти, так как она до неприличия плакала, и она удалилась в комнату Валюшки. Все жильцы квартиры столпились в нашей комнате. Еще бы! Какая сенсация, какое зрелище для наших врагов! Лучшего Владимир не мог сделать для них и худшего для нас…

Когда приехала «скорая помощь», врач впрыснул камфару. Владимир открыл глаза. Мать плакала, гладя и целуя его волосы. Слабым голосом, но внятно он позвал Китти.

– Кто это? – спросил врач.

– Моя дочь, – ответила я.

– Где же она? Пусть подойдет, – сказал он. Китти, не стесняясь, при всех бросилась к нему так стремительно, что даже врач хотя и ласково, но предостерегающе похлопал ее по плечу. – Мы должны его увезти, ему немедленно надо пополнить потерянную кровь, – сказал он, и Владимира увезли.

После его отъезда Китти бросилась на свою кровать и неутешно плакала. Я не стала ни о чем с ней говорить.

На другой день Китти справлялась по телефону у Елизаветы Дмитриевны о здоровье Владимира. Мать ответила, что он вне опасности, и очень просила Китти навестить его. Я считала неудобным протестовать, хотя, говоря между нами, находила это лишним.

Узнав от Китти, что через два дня его выписывают, я немедленно вызвала телефонным звонком его мать. Я говорила с ней как мать с матерью. Во имя благополучия наших детей!.. Я доказала ей, что после этой катастрофы, исход которой мог быть смертельным, наши дети не могут находиться под одним кровом. Я сказала, что не могу ручаться теперь за жизнь ее сына. Помимо того, что он скомпрометировал мою дочь, что мы – басня всей Москвы, я просила ее только об одном: избавить нас от присутствия ее сына. Она поняла меня и подчинилась. Она отдала мне злосчастный ордер и забрала на Знаменку его вещи.

Плоды этой истории мы пожинаем: вызовы прокурора продолжаются. Приезжайте, ради Бога, скорее, мы с Китти совершенно больны!..

Е. П. М.

Н. В. Львов – Е. П. Мещерской

Многоуважаемая Екатерина Прокофьевна!

Не знаю, насколько удобны сейчас визиты к Вам. Как состояние Китти? Простите меня, но верьте, только преданность и уважение диктуют это письмо.

Известно ли Вам, что Китти бывает на Знаменке, где, очевидно и совершенно очевидно, мать Юдина устраивает им свидания, и, может быть, даже наедине… С Вашего ли разрешения бывает она там?! Я встречал ее неоднократно пересекающей Арбатскую площадь и, незаметно, издали следуя за ней, убеждался, что она шла на Знаменку и входила в парадное дома прямо против Реввоенсовета. Там, кажется, и живут Юдины?..

Надеюсь, Вы не выдадите меня Вашей дочери, так как я соблюдаю Ваши интересы.

Остаюсь в полном уважении и почтении к Вам

Львов.

Юдин – Китти

Милый, очаровательный Котик, мое капризное, изменчивое счастье, мой ветерок, благодарю тебя за все – за твою ласку и нежность, за твои поцелуи и огоньки глаз. Я безумно люблю тебя, моя радость, мне хочется каждую минуту, каждый миг глядеть тебе в глаза, погружаться губами в шелковое золото твоих волос и пить аромат твоих щек и шейки…

Не сердись на твоего безумца Вовку, ведь «я разучился думать не о Вас»… И неужели тебе так уж плохо от моих ласк и нежности? Мне хотелось бы убаюкать тебя поцелуями, истомить страстью и зачаровать словами любви твои рассудочные доводы.

Пусть растает лед сердца, пусть опять придет ранняя весна с шумом и гомоном проснувшейся жизни и наших надежд… Ах, если бы и впрямь в жизни не было ничего невозможного! О, как бы я любил тебя, как заботился бы о моем Мурлышкине, как бы лелеял тебя!

Душа с душой, каждым нервом тела жили бы мы, и ничто и никто в мире не нарушил бы нашего счастья.

Я знаю, нет ничего сильней и бессильнее слова, и знаю, что сейчас мои слова бессильны для тебя, но если можешь поверить хотя бы в чудо, то поверь, что ни одного упрека, ни одного запрета, ни одного сомнения ты не услышала бы от меня… Ведь быть около тебя и быть твоим рабом и кем хочешь – для меня единственная цель в жизни. Только не гони меня, приласкай и успокой уставшее сердце… Радость переполняет сейчас мое сердце, и нет сил сдержать ее, нет сил не поделиться с тобою, как я счастлив был видеть тебя сегодня, какое огромное наслаждение принесла ты мне. Я весь во власти твоих чар, моя славная Киттенька, мой взбалмошный, пушистый зверек.