Текст книги "Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской"

Автор книги: Екатерина Мещерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Старший ее сын был в армии, дочери Леле было лет 17, а младшему сыну Коле – лет 13. Поскольку Леля была, как говорят, «без пяти минут» барышня и сама Анна Павловна, красивая, высокая и стройная вдова, жаждала знакомств и развлечений, мы с Валей им в этом очень помогли. В те годы было много процессов и репрессий, поэтому мы с Валей избегали где-либо бывать. Для больших вечеров комната Вали была мала, и мы их устраивали у Анны Павловны.

Однажды, когда Анна Павловна вздумала сосчитать, сколько молодых людей мы ввели в ее дом, то их оказалось 18 человек. Все они были холостые, молодые, веселые; большинство из них было еще к тому же прекрасными танцорами, и внешность их была словно на подбор.

Поэтому, задумав устроить у Анны Павловны бал-маскарад, чтобы познакомить ее там с Михаилом Александровичем, я сейчас же сообразила, что в его годы он среди таких блестящих молодых людей будет себя плохо чувствовать. Ведь такое положение часто сковывает и принижает человека, в особенности если принять во внимание его самолюбие.

Тогда я решила привлечь на этот маскарад мужчин в его возрасте и даже постарше, хотя это нежелательно расширяло все наше мероприятие. Выбор мой пал на нескольких лиц из мира искусства.

Невозможно описать, что у нас началась за кутерьма и спешка! В большой комнате и длинном, широком коридоре должны были проходить танцы. В другой комнате решили накрыть столы с ужином.

Надо было декорировать всю квартиру Анны Павловны. Мы клеили фантастические разноцветные фонари самых разнообразных форм. Мы искали у своих друзей и стягивали в квартиру Анны Павловны всякие ковры и пестрые скатерти. Все дамы были заняты шитьем маскарадных нарядов, кроме нас с Валей – мы решили надеть наши прежние.

Маскарад делали в складчину – вносили паи, но у нас были и почетные гости, с которых мы решили пая не брать. В их число попал и Михаил Александрович.

Со своей стороны я пригласила известного всем знаменитого художника Василия Николаевича Яковлева (впоследствии лауреата Сталинской премии) и тоже известного художника Ксаве-рия Павловича Чимко. Валя пригласила своего бывшего поклонника, известного писателя Анатолия Каменского, который только что вернулся из Парижа и привез с собой в Россию в качестве жены парижскую даму.

Мужчины были освобождены от маскарадных нарядов, но маски были обязательны, потому мы изготовляли их в большом числе, наклеивая на матерчатую кальку блестящий черный атлас.

Несмотря на то, что все письма Михаила Александровича были полны просьбами о нашей встрече, на маскарад он еле-еле согласился, продолжая настаивать на том, чтобы до маскарада мы бы хоть один раз увиделись.

Привожу одну из выдержек его письма тех дней:

«…Сегодня канун Рождества. Традиционный и трогательный для меня день. Я вместо церкви пишу Вам это письмо, и я настроен молитвенно. Передо мною украшенная елка, накрытый стол и Ваше письмо. Нет, Вы сами, очевидно, не знаете, насколько Вы милы, а я сужу о Вас по Вашему смелому и размашистому почерку, и только. Вы знаете, я почти забыл Ваше лицо, знаю только, что оно такое милое и хорошее. И, встретившись с Вами где-нибудь случайно, простите, не смогу вас узнать, настолько мимолетна была наша встреча. Вы личных встреч почему-то избегаете, хотя, простите, сами мне предлагаете посетить Ваш вечер, но это будет 11-го, а сегодня только 6-е. Простите меня за дерзость, я Вас попросил бы о кратковременном свидании…»

Письмо он кончает словами:

«…Простите меня еще раз и еще раз. Хочу Вас вновь увидеть, и если это свершится 11/1, и на том спасибо, буду ждать терпеливо.

Целую Вашу руку. Стараюсь воспроизвести в памяти Ваш образ, но мне это плохо удается.

Ваш искренний и истинный новогодний друг М. Архангельский».

Я понимала его отчасти: он боялся, что, увидев меня, не узнает и этим, возможно, оскорбит мое самолюбие. Но именно на это я и надеялась. Я успокаивала его тем, что он легко меня узнает, так как я буду в костюме гейши. Вот где была моя хитрость. Костюм гейши был у Вали, а я была баядеркой.

Я надеялась на то, что он, увидя гейшу и думая, что это я, отдаст ей весь порыв своего нетерпения и всю свою накопившуюся нежность, которая была, кстати сказать, Вале в то время очень необходима.

Однако, получив от меня решительный отказ в нашем предварительном до маскарада свидании, мой новогодний друг разразился дерзким, грубым и полным цинизма письмом.

Скажу откровенно, что, читая его, я в первую минуту пришла в настоящее бешенство. Привожу это письмо:

«Екатерина Ал-на!

Из последнего В/письма я убедился, к горечи своей, насколько мы с Вами разные люди: Вы институтка, я – плебей. Я прямодушен, Вы лукавы, как истая женщина. Я мул, а Вы погонщик с хлыстом в руках. Как много тяжелых нравоучений Вы высказали мне…»

К сожалению, письмо написано карандашом, а он стерся, и я не могу всего переписать, поэтому пропускаю три четверти страницы. Продолжаю то, что могу разобрать.

«…Вы подчеркнули Ваши 32 г. (хотя это я мог и так высчитать – 13 лет со дня революции), а мне, „молодому человеку“, в Михайлов день исполнилось 41!.. Вы некрасивы… Но разве громко скажет это женщина, не уверенная в своих чарах?! Вот оно, лукавство! А я-то „Дон Жуан“ – покоритель непокорных сердец!..

Кажется, в высоких сферах иногда маскарадом называют баню, и вот в эту самую простую русскую баню мне следует пойти 11/1 в целях поддержания если не лоска, то хотя бы элементарной опрятности. Во мгле банных паров я воображу себе блеск и шум Вашего веселого маскарада. Да, в баню, в баню! Обрить бороду, постричься и срезать мозоли! Вот мой маскарад!

Когда в предыдущем письме я дал свое согласие на Ваш „маскарад“ (возьму-ка и я в кавычки это слово), то мною руководило одно чувство: чтобы Вы не заподозрили меня в трусости. Вот, мол, неуч, испугался маскарадной экзотики! А это самое обидное для меня, т. к. я далеко не труслив и дважды в жизни смотрел смерти в глаза, да и теперь, пожалуй, не испугаюсь посмотреть. Вот почему я не хотел пойти на Ваш вечер, а все же был согласен, и вот почему я назвал себя мулом, а Вас погонщиком.

Но теперь, по-видимому, все кончено. Вы в бешенстве разорвете этот листок и потребуете обратно Ваши письма (так, кажется, поступает женщина, негодуя?). И поделом мне. Я выразил здесь только свой дурной характер, грубость, отсутствие рыцарских чувств к женщине. Простите меня за все, Е. А. Ну вот, ей-Богу, опять хочется назвать Вас Катюшей, но цыц! Да, злобен я иногда бываю, как бульдог, а по природе, правда, – добрая, услужливая и верная дворняжка. Итак, не сердитесь на мой лай и простите меня великодушно.

Все же память о нашей встрече я сохраню. А Вы о ней забудьте поскорее.

Простите. М. Архангельский.

Постскриптум. Все же если бы я увидел Вас сегодня, то я не был бы автором такого горького письма. Это, видно, сама судьба. Желаю от души Вам счастья, 8/1 37 г.».

Невозможно рассказать, как я рассердилась на это глупое и хамское письмо, особенно меня разозлило слово «мозоли»!

Но потом, подумав и хладнокровно все разобрав, я поняла, что сердиться мне не на что. Разве я не лукавила с ним? Разве из-за своего к нему чувства я вела с ним переписку?..

Конечно, в своем письме он прав: он прямодушен, я лукава… Но меня оправдывает одно: мне хочется помочь ему ради него же самого, однако сказать об этом ему нельзя – обидится. Но тут я вдруг вспомнила, что только что послала поздравление с праздником Рождества… Михаил Александрович уже получил его, оно было в его руках, и в ответ мне от него полетело письмо, полное раскаяния. Привожу его полностью:

«Екатерина Александровна!

Сейчас только опустил свое дурацкое письмо, прошелся и, придя домой, вновь прочитал В/письмо, а прочтя, ужаснулся, вспомнив то, что я написал.

За что, за что я оскорбил, обидел вас? Вы славная, Вы умная, Вы чуткая! Вы поймете, Вы почувствуете, что это не я писал! Сожгите, уничтожьте это скверное, постыдное, дерзкое и грубое письмо. Оно написано карандашом, не верьте ему!

Ведь в В/письме что ни слово – перл! Над ним лишь можно умиляться и слезы лить, да – радостные слезы. И перлы же эти рассыпаны кому Вашей щедрою рукой? Мне, недостойному человеку.

„Бегу скорее опустить письмо, чтобы Вы его скорее получили“ – так пишете Вы. Вы бежите для того, чтобы я получил его вовремя и не затруднил бы себя, подлеца, напрасным ожиданием. Разве это не трогательно, ведь, простите, это нежно!!! Или Ваше желание, чтобы я догадался и зашел раньше на почту, а не попер бы сдуру сразу на свидание. Какое милое, скромное, сердечное внимание.

А я это и не заметил сразу (слава Богу, что вообще-то заметил!), а сразу обрушился со всей грубостью и дикостью половца на тернии. Да где они? Почему я их сейчас не вижу? „Я плебей“, я груб, неряшлив, и от меня воняет потом… – вот чем похвалился дурак!

Нет, то не я писал! И никак нельзя изъять этот пошлый документ, он попадет Вам в руки! Вот трагедия.

„Я хочу быть для Вас Большой Душой“. И это ведь мне же такой щедрый, драгоценный дар! А я, о Боже, какой срам, какая низость! „10 января я сама занесу на почту Вам письмо“. Увы, теперь Вы его не занесете и правильно сделаете.

„Пусть Рождественская звезда озарит светом наши отношения“, – пишете Вы. Божественно, умиленно и проникновенно сказано. А я тут же омрачил все святое и хорошее мраком дьявола. Как горько мне. Нет, то дьявол за меня писал! Он ведь не выносит света, ему нужен мрак и бездна.

„К тому же я не молода“… Нет, Вы чистый, светлый ребенок, а я недостойный старый пошляк.

„До свидания, мой Новогодний друг“, – пишете вы. И я не услышу этой музыки. Вместо свидания – темное прощание. Как горько и тяжко мне. И я сам все это заработал. Простите, прощайте, мой светлый друг. Прошу Вас верить, что как первое, так и второе письмо, несмотря на их разноречивость, написаны в абсолютно трезвом состоянии, только первое от дьявола, а второе от В/новогоднего Друга» (подпись).

Да, подумала я, получив эти два письма, теперь, пожалуй, я скажу, что Михаила Александровича написал не Чехов, а сам Достоевский. И может быть, Достоевский в нем преобладает.

Чужд мне был этот человек, но витиеватый стиль его писем, старинные, какие-то архаические выражения, корявое построение фраз – все это влекло меня, вернее, не меня, а мой ум, к этому человеку. Кроме того, огромная жалость рождалась в моей душе к этой никчемной и, конечно, несчастной душе.

Я написала ему коротко, что не сержусь и жду его на маскарад.

Итак, мир был восстановлен. Михаил Александрович обещал быть. Условия были ему известны: прийти по вышеозначенному адресу к 8 часам вечера. Раздеться в передней и снять со стены любую полумаску, надеть ее и войти на маскарад. «Женщина, одетая в костюм гейши, буду я», – писала я ему.

Во всех затеях, которые я в своей жизни затевала, больше всех доставалось мне. Вот и теперь работы оказалось по горло. Я не учла многих непредвиденных обстоятельств. Одним из самых главных затруднений оказались окна. Как я устала, как спешила!.. Было уже около семи часов вечера, а я еще, неодетая, растрепанная, красная и вспотевшая от усилий, сопя, ковырялась с проклятыми шторами!..

– Екатерина Александровна! – раздался за моей спиной мужской голос.

Я обернулась. О ужас!.. На пороге комнаты стоял Михаил Александрович, а за его плечами выглядывало растерянное лицо Анны Павловны.

Архангельский пришел на полтора часа раньше, позвонил и, сказав, что пришел по делу, спросил, где может меня увидеть. Анна Павловна, ввиду такого раннего часа, не подумала, что это «маскарадный кавалер», и провела его прямо ко мне.

Придя так рано, он, очевидно, рассчитывал застать меня врасплох. Войдя в квартиру, он прямо в шубе, в калошах ворвался в комнату и увидел меня… Он меня перехитрил!

Весь мой план рухнул, подобно карточному домику.

– Простите, что я пришел на часок раньше, – улыбаясь, извинялся он, – думал, может быть, понадоблюсь в чем-либо, и видите, не ошибся! Слезайте-ка с лестницы, вы криво набиваете материю. Давайте я помогу вам, это ведь мужское дело…

Таким образом, мой новогодний друг оказался во сто крат хитрее меня.

В остальном наш маскарад удался на славу и прошел блестяще!.. Танцевали до утра. Яковлев и Чимко успели сделать зарисовки нескольких портретов. Каменский поражал всех рассказами о Париже, а его дама покорила всех мужчин своей спиной, обнаженной до самого пояса. На ней было парижское черное бархатное платье, все закрытое спереди и с голой спиной, от которой танцевавшие с ней мужчины не могли никак оторваться.

Для меня лично маскарад этот был скучен. Дело в том, что Михаил Александрович ни на кого не желал смотреть и ни с кем не желал разговаривать, кроме меня, а поскольку я позвала его на этот вечер, следовательно, мне и пришлось его занимать. Не могла же я бросить его в таком большом и совершенно ему незнакомом обществе!

Как я ни старалась втянуть в наш с ним разговор Валю или Анну Павловну, это мне не удавалось, так как он сейчас же под каким-нибудь предлогом отводил меня в сторону и снова мы оказывались с ним наедине.

После маскарада он прислал мне следующее письмо:

«Екатерина Ал-на!

Писать Вам для меня уже стало потребностью. Боюсь, не превратиться бы мне в маньяка по части писательства. Во-первых, скажу, что Ваш вечер был прекрасен. О людях я могу сказать то же самое. Я сожалею лишь об одном: что я, как кажется мне, предстал в не совсем выгодном для себя свете. Но ведь я и не льстил себе и не мог рассчитывать на многое…

„Скажи, кого ты знаешь, и я скажу, кто ты“ – есть такое выражение. Я в восторге от Вас, В/общества, от всего, что я слышал и видел. Ваш вечер останется для меня незабываемым, не потому, что я веселился там и прыгал, как молодой жеребенок; нет, меня веселило Ваше внимание и трогательная забота. Вы сделали все, чтобы я у Вас чувствовал себя в своей тарелке. И я Вам за это благодарен несказанно и, представьте, оценил. Меня заботит только это Ваше внимание. Ну, „опять“, скажете Вы! Нет, право, заслужил ли я это?!

Красивы или нет Вы были? Не знаю. Вы были обаятельны в Вашем милом, художественно сделанном Вами костюме. Ей-Богу, Вы были лучше всех! В Вас подкупает искренность, непринужденное веселье, простота. Все то, что я ценю больше всего на свете в женщине и людях, в женщине в особенности, т. к. это у них редко проявляется. Я видел большую значимость Вас для большинства присутствовавших гостей. И я считаю, что все это Вы заслужили, и заслужили бескорыстно».

Дальше идут всякие похвалы на мой счет.

Словом, я поняла одно: все мои попытки женить его на ком-либо тщетны, и для него будет лучше, если он больше меня не увидит.

Это была моя вторая встреча с Архангельским, и на ней я решила пресечь наше знакомство, так как увидела, что для него лично мне ничего не удастся сделать.

В это время я получила уже второе его письмо после маскарада:

«Екатерина Александровна!

Да, я непоправимый маньяк. Опять я Вам пишу. Уже я болен этой болезнью. У Мопассана есть прекраснейший рассказ „Волосы“ или что-то вроде этого.

Молодой человек в антикварном магазине купил старинный, дорогой трельяж. Внутри его он обнаружил прядь женских душистых волос.

С той поры он не расставался с этой прядью, создав себе из нее чудесный, роскошный образ женщины. Он любил, он жил этой прядью волос, олицетворяя в ней образ прекрасной женщины, и… сошел с ума. Я счастливее его. Я имею не прядь, не часть, а полный, светлый и живой образ женщины.

Мне нет необходимости сходить с ума, но я все же не совсем нормален.

Сейчас 12 ч. ночи. Передают музыку для танцев. Я вспоминаю с удовольствием Вас и Ваш вечер. Я стал уже любить все эти чуждые мне раньше фокстроты. И Вы – милая виновница этого. Нет, право, я не шутя думаю учиться танцевать. Под каким же предлогом я могу обнять Ваш изящный стан? Что Вы делаете и чувствуете сейчас? Хотел бы очень я знать. Пишете ли Вы мне?

Не забывайте, прошу Вас, про наше „дупло“. Сейчас снова перечитал все Ваши письма. Как славно Вы пишете! Как много теплоты мне Вы излучаете. Не скрою от Вас, Вы мне стали очень близкой, в особенности после того, как я увидел Вас второй раз на вечере.

Сегодня справлялся о письме и с грустью вернулся без него. Но Вы еще не получили моего письма и, естественно, ожидаете от меня. Не знаю, понравится ли оно Вам.

Наши отношения не приведут ни к чему, это ясно. Но иметь такого друга, как Вы, для меня лестно и необходимо.

Итак, пишите мне, милый, светлый друг. Я лучше делаюсь от Ваших писем.

Архангельский».

К сожалению, его согласие на дружбу было только в этом письме. Чем больше я оттягивала наше свидание и уклонялась от него, тем больше сыпалось его писем, с изъяснениями, мольбами о свидании и восхищением, которого я ни с какой стороны не заслуживала. Все эти последующие письма я сожгла. Они интереса не представляли и ничего нового прибавить к раскрытию его личности не могли. Это были обычные мужские письма. Зная нервность этого человека, его неуравновешенность, его склонность к вину, я приходила в подлинное отчаяние, не зная, чем могу оттолкнуть его и разочаровать. Я ни минуты не верила в какое-либо серьезное чувство, настолько глупа я не была, однако охвативший его огонь сжигал его, и тогда было действительно похоже на то, что он обращается в маньяка.

Тогда я написала ему, прося не писать мне таких страстных писем, так как я замужем и он пишет их совсем не по адресу. Но это не помогло. Тогда я призналась ему в том, что я совсем не та, за которую он меня принимает. Этот прием бывает самый верный и на большинство мужчин действует как ушат холодной воды. Я написала, что у меня есть молодой любовник, которого я страстно люблю. Но это тоже не помогло и ничуть не развенчало меня в его глазах. Он начал сравнивать меня с героиней из «Белых ночей» Достоевского и уверял в том, что готов мне носить любовные письма, быть моим посыльным, лишь бы я только разрешила ему видеть меня.

Тогда я вынуждена была согласиться на свидание, так как в противном случае он грозил, что сам явится ко мне на квартиру, «чтобы только взглянуть на Вас»…

Мы встретились с ним все на том же Пречистенском бульваре, морозным, холодным вечером. Я рассказала ему, что согласилась на свидание только потому, что больше никогда не увижусь с ним, так как бросаю моего мужа и уезжаю из Москвы в Ленинград к моему любовнику.

Мне жалко было смотреть на то, как тяжело он пережил это известие. Сцена его прощания со мной была просто душераздирающа. В душе я проклинала себя за легкомыслие. Бедняк при всем честном народе, гулявшем на бульваре, опустился передо мною на колени, прямо на снег…

Когда я пришла домой, то зубы мои стучали словно в лихорадке, я была совершенно больна и, глубоко зарывшись в одеяло, никак не могла согреться. Я думала о том, как ужасно, что из тысячи встреч только одна бывает настоящей, когда встречаются именно те двое, которые предназначены друг другу. Какой он был, в сущности, хороший, этот человек, как запылала его душа от мимолетного человеческого участия…

Через два дня, вечером, в нашу дверь послышался стук. Это был почтальон. Он принес на мое имя посылку: маленький, почти даже крошечный ящичек, вернее, коробочку. На обшивке материи чернильным карандашом был почерком Михаила Александровича старательно выведен мой адрес. В обратном адресе он назвался «Новогодским».

Скажу искренно, что в первый момент я испугалась. Что мог мне прислать этот неуравновешенный человек, зная о том, что мы расстались навсегда?.. Я вспомнила, как однажды он написал мне дерзкое письмо «о бане и о мозолях», и испугалась еще больше. Может быть, и теперь он со зла прислал мне какую-нибудь дохлую мышь или еще что-нибудь похуже?.. А Дима стоял рядом со мной и, иронически улыбаясь, с интересом смотрел на присланную мне коробочку. За его спиной стояла мама и тоже с нескрываемым интересом смотрела на посылку.

Тогда мне пришлось сделать самый независимый и спокойный вид. Я взяла ножницы и стала разрезать материю на посылке.

Под острием ножниц материя лопнула и обнаружила маленькую, наверное, собственноручно склеенную из картона коробочку. Я раскрыла ее. Уложенные в вату, заблестели большие темные гранаты. Их резная цепь была разорвана. На них лежал кусочек бумаги со следующими словами: «Ваш маскарадный костюм турчанки показал мне, насколько Вы любите безделушки. Это гранаты моей матери. Ваша искусная рука, наверное, сумеет их соединить».

В середине ожерелья лежал маленький футляр. В нем я нашла гранатовый перстень редкой красоты по цвету камней и по работе.

Если гранаты ожерелья были темными, даже почти черными, то в перстне эти же камни были много светлее. Напоминая пламя, они горели совершенно правильным красным огнем.

Изумительно мелкой шлифовки, со многими гранями, большой круглый гранат был окружен маленькими, которые лежали вокруг него в резных золотых венчиках. Перстень этот напоминал те славные времена Венеции, когда она была в самом пышном своем расцвете, когда утопала в роскоши, в ослепительно богатых празднествах. Как ожерелье, так и перстень относились, по утверждению моей матери, к концу XVI – началу XVII века.

В кольцо была продета сложенная маленькой трубочкой записка. Ее я помню дословно:

«Кольцо – символ вечности. Пусть оно напоминает о том светлом чувстве, которым Вы наполнили мое сердце».

– Сколько раз ты встречалась с этим человеком? – спросил меня Дима.

– Три раза.

– Когда же ты успела пролить столько света? – насмешливо спросил он. – И чем смогла заслужить такие прекрасные вещи?..

Первой моей мыслью было через адресный стол разыскать Архангельского и отослать ему его подарок. Но я побоялась его обидеть, побоялась вновь начать с ним какие-то отношения и сознаться в том, что я обманула его и не уехала в Ленинград.

Долго я мучилась и не могла решить, что мне делать… Все вокруг меня хором твердили о том, что это подарок и что вещи принадлежат мне. А мой друг, небезызвестный «Икс», сказал: «Эти вещи не настолько драгоценны, чтобы вы считали неудобным их принять, и эти вещи не настолько дешевы, чтобы вы стеснялись их надеть. Носите их на здоровье!»

Так они у меня и остались. Камень из кольца я потеряла, и мне было так больно смотреть на изуродованное произведение искусства, что я сдала весь перстень «на золото» в минуту нашей нужды. Та же участь постигла и золотую оправу ожерелья. После этого я сделала ожерелье в обычной бронзового цвета (медной) оправе и ношу его с любовью по сей день.

Вот и все, что я могу рассказать об этой странной встрече и о не менее удивительном ее герое.

ДВЕСТИ ДЕСЯТЬ ДНЕЙ

Рассказ третий

Однажды Дима Фокин обратился ко мне:

– Кит, до твоих именин остаются какие-нибудь три недели. Я хочу сделать ремонт нашей комнаты.

– Как?! – воскликнула стоявшая рядом мама. – Вы хотите оклеивать комнату среди зимы?

– А почему бы и нет? – улыбнулся Дима, любивший делать многое не по установленным правилам. – Вот возьму да и оклею… Меня заботит только один вопрос: куда нам девать Кита, чтобы он тут под ногами не мешался?..

7-е декабря был день Екатерины, прославленный экспромтом одного моего друга:

 
«В день этих славных именин
Прославим двух Екатерин!..»
 

Мы с мамой были обе именинницами. Целый год мама, будучи радушной и замечательной хозяйкой, готовилась к этой дате. Обычно всегда нами продавалась какая-нибудь вещь и, кроме того, при каждом удобном случае на верхнюю полку продуктового шкафа мало-помалу складывались пакетики и свертки с различными продуктами. Все это копилось к 7 декабря.

Дима любил меня так, как любит самый нежный и заботливый отец свою дочь. И теперь, затеяв ремонт нашей комнаты, он думал только о том, чтобы я была изолирована от всяких забот, не говоря уже о работе.

В ту зиму я перенесла тяжелое воспаление легких с осложнением на сердце, и после длительного больничного листа врачи дали мне 6 месяцев инвалидности (для поправки).

– Вот что, – наконец решил Дима, – завтра… – туг он взглянул на календарь, – завтра 13-е ноября. Забирай-ка свой большой чемодан, укладывай в него все для тебя необходимое и поезжай-ка на все эти дни жить к Валюшке. И нам без тебя здесь попросторней будет, и тебе там хорошо. А когда вернешься, у нас уже будет здесь все готово.

Надо ли было дважды повторять мне такое заманчивое предложение? Надо ли описывать, как этому известию обрадовалась Валя?..

Мама всегда осуждала Диму за его «чрезмерную», как она выражалась, любовь ко мне. И теперь, услышав его слова, она строго нахмурила брови, покачала головой, хотя и не сказала ни слова.

Я же с той минуты, прямо с вечера, начала укладываться. На сердце стало радостно, тревожно и легко; мне казалось, я еду в какое-то дальнее, прекрасное, волшебное путешествие.

На другой день, 13 ноября, я уже переехала в Средне-Кисловский. У меня были всегда вторые ключи от Валяной комнаты, и я приехала с утра, пока она была на службе. Разложила, привезенные вещи, повесила свои платья в гардероб, устроила свою постель на тахте, против ее дивана, на котором она спала, и приготовила незатейливый обед. Какое это было счастье – хотя бы несколько дней пожить «студенческой жизнью»! Надоел мне ехидный Пряник-Тинныч, надоел не всегда умный Гуруни, надоела мама с ее вечными нотациями и поучениями, с фанатической верой, с обрядностями, доходящими порой до глупости, и даже Дима, безумно любящий меня, – надоел!..

Когда Валя вернулась со службы, смеху и хохоту нашему не было конца… Мы с ней решили хотя бы первые два-три дня никого не видеть и не говорить нашим друзьям о моем к ней переезде. Хотелось походить вдвоем с ней в театры, заняться шитьем кое-каких туалетов. Иногда было так приятно такое времяпрепровождение, иногда так хотелось отдохнуть от людей…

Так, болтая и развивая всякие заманчивые планы на предстоящие дни, мы сидели за вечерним чаем, как вдруг вслед за раздавшимся в передней звонком в дверь Валиной комнаты постучала Марфуша.

– Валентина Кинстинтинна, к вам! – раздался ее голос.

Снова послышался стук в дверь, но на этот раз легкий и нерешительный. Мы обе невольно встали из-за стола навстречу неожиданному гостю. Валя шагнула к порогу.

– Входите же, входите! – торопливо сказала она и распахнула дверь.

В комнату вошел совершенно нам обеим незнакомый человек.

– Простите… я от вашего знакомого… я имею к вам письмо… простите, одну минуту… – говорил он сбивчиво, при этом торопливо и взволнованно роясь в своих карманах.

С первых же его слов, несмотря на то, что он превосходно и бегло говорил по-русски, буква «в», которую он выговаривал чуть тверже обыкновенного, похожая на «ф», выдавала в нем француза. Это предположение подтвердил очень плотный темно-коричневый драп его пальто, парижская шляпа, перчатки, которые он, сняв, впихнул в карман, и в особенности кашне. Оно было хотя и ярко, но необычайно красиво: но бледно-лимонному фону ползли коричневые, золотые и оранжевые тонкие клетки.

– Вот… наконец! – облегченно вздохнул пришедший, с торжествующей улыбкой протягивая нам обеим сиреневый, чуть смятый конверт. Пытливо всматриваясь то в одну из нас, то в другую, он спросил:

– Простите, но кто из вас Валентина Константиновна?

– Это я. – Валя взяла письмо и приветливо сказала: – Прежде всего выходите в переднюю и раздевайтесь, там у моих дверей вешалка, вы увидите. А мы пока прочтем здесь письмо…

Оно оказалось от одного давнишнего Валиного поклонника, американца, много лет назад уехавшего за границу.

«…мой друг Жильбер Пикар, с которым вместе я учился на инженера, предстанет перед Вами с этим письмом, – писал он. – Мечтой его самой заветной была всегда поездка в Советский Союз. Она сбылась: он едет к Вам жить и работать. Он долго добивался того, чтобы попасть в группу иностранных специалистов, въезд которых был разрешен вашим правительством. Я возлагаю на Вас все мои надежды и верю в то, что благодаря Вашему обществу мой друг увидит все достопримечательности Вашей столицы, а главное, что он не будет одинок в таком большом городе, как Москва…» За этим следовали всякие светские любезности.

– Когда же вы приехали и где остановились? – спросила Валя Жильбера, когда он, раздевшись в передней и снова постучавшись, вошел к нам в комнату.

– Я приехал сегодня утром и прежде всего направился отыскивать вас.

– Познакомьтесь, – сказала Валя, указывая Жильберу глазами на меня, – это моя подруга Екатерина Александровна.

После этого наше прерванное чаепитие продолжалось. Жильбер охотно к нам присоединился, а через какие-нибудь полчаса мы забыли о том, что только что познакомились. Жильбер не принадлежал к отпрыскам знатной французской аристократии. Его предки когда-то взращивали золотистый виноград на юге солнечной Франции. Потом, привлеченные торговлей, все дальше и дальше двигаясь по городским рынкам, достигли Парижа. Многие из его родственников умирали, сражаясь на баррикадах во время революции, в то время как другие шумели вокруг гильотины, требуя казни французской аристократии…

Потом из мелких ремесленников они обратились в более крупных торговцев, затем в зажиточных буржуа, а в восьмидесятых годах это были крупные коммерсанты с большой рентой в парижском банке.

Отец Пикара был владельцем небольшого завода мелкого машиностроения и двигателей внутреннего сгорания.

Пикар готовил из своих двух сыновей, старшего Жильбера и младшего Огюста, преемников, продолжателей его дела. Младший, Огюст, был рассудительный, степенный, похожий на отца, и он был счастлив в своем маленьком «царстве машин». Старший же сын, Жильбер, получил от матери всю пылкость, восторженность и трепетность ее романтической натуры. Он вырос среди русских, которых было всегда немало в Париже. Он считал почти родным русский язык и еще в детстве мечтал о России. Он победил недовольство и протесты отца и был одним из первых молодых специалистов, которые горячо откликнулись на призыв Советского Союза посетить его для обмена опытом с русскими инженерами. Он приехал сроком на два или три года.

Впоследствии Жильбер был прикреплен как инженер-механик к одному из наших заводов в качестве консультанта. Главная же точка его работы помещалась вначале на Мясницкой, в одном из ее переулков, и носила название какого-то МАШа.

Трудно передать то странное чувство, которое я испытала при первом взгляде на этого человека, при первом звуке его голоса, когда еще он стоял в нерешительности на пороге Валиной комнаты, когда шляпа наполовину скрывала его лицо, бросая на него тень, когда он взволнованно рылся в карманах, отыскивая письмо друга…

Я наблюдала за ним, тоже волнуясь почему-то не меньше, нежели он. Я боялась, что он (вдруг!) не найдет письма или его появление окажется недоразумением, он уйдет, и мы его больше никогда, никогда не увидим…