Текст книги "Дождливое лето"
Автор книги: Ефим Дорош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
Едва ли следовало соединять конференцию с концертом, как бы заманивая этим последним людей на обсуждение повести. Читательская конференция по преимуществу требует от присутствующих непосредственного участия в событии, тогда как концерт, напротив, оставляет им роль зрителей. Они и были зрителями, по большей части шумными, потому что происходившее на сцене было им не очень интересно – многие ведь и повести не читали.
И все же от конференции была известная польза. Прежде всего она была полезна трем девушкам, обдумавшим вслух, на людях, прочитанную ими книгу. Но и для многих других сидевших в зале чем-то была полезна читательская конференция – ведь что-нибудь да запало им в память. Уже и то хорошо, что люди принарядились, собрались вместе, хотя и со стороны, наблюдателями, однако все же участвовали в необычном для них деле.
А сколько разговоров будет о том, какие слова говорила «сиротка», или агрономша, или доярка, да как они держали себя, во что были одеты…
* * *
Темное небо и резкий ветер.
Часу в десятом утра трактор приволок огромные сани с хворостом.
В прошлый раз так и не вышло ничего: себе-то тракторист привез хворосту, а Наталье Кузьминичне – времени у него уже не было съездить.
От хвороста тянет сочной древесиной и начинавшим вянуть листом.
Наталья Кузьминична ходит вокруг исполинских куч, переживает– много ли или мало хворосту, четыре воза здесь будет или всего три? Она рассказывает, что они с Виктором нарубили три костра, в каждом по хорошему возу, начали и четвертый рубить, но тут ей потребовалось идти домой, молоко сепарировать, она и оставила Виктора одного. А Виктор едва ли дорубил четвертый костер, больно скоро он явился, следом за ней при-порол.
Виктор смеется. Он стаскивает хворост «к месту». Вдруг он останавливается и показывает, как Наталья Кузьминична, когда они вошли в кусты, будто бы широко раскинула руки и стала кричать: «Мое!.. Мое!..»
Наталья Кузьминична и не глядит на него, занятая своими мыслями.
Вообще-то она у нас человек не жадный, скорее напротив – щедрый. Она охотно, не считая и не взвешивая, даст каждому, кто попросит, картошки, моркови, огурцов, нальет молока, насыплет вишни, отрежет хлеба. Она и денег даст взаймы, не спрашивая наперед, скоро ли ей отдадут. И на базаре, что удивительно встретить в женщине, она покупает почти не торгуясь, продает – не очень дорожась. Нет, трудно назвать ее жадной.
И если что будит в ней вдруг ненасытность, алчность, так это дрова, хворост, сено… Здесь, я бы сказал, непроизвольно вступает в действие могучий инстинкт самосохранения. Без топлива и корма для коровы Наталье Кузьминичне не прожить и дня, все равно как без хлеба.
Но хлеб свой, выражаясь фигурально, Наталья Кузьминична зарабатывает в колхозе, еще в большей степени обеспечивает ее всем необходимым приусадебный участок. В сущности, ей нужны лишь деньги, и она без особых забот купит в лавке и хлеб, и крупу, и масло, и мануфактуру, и обувь.
А где взять ей сено? Его ведь ни в одной лавке не купишь!
Между тем корова – одно из главнейших средств существования. Она и кормит, и денег дает для покупки всякого рода нужных в обиходе вещей.
До недавнего времени колхозники, державшие коров, имели только одну возможность кормить их сеном – покупать ворованное. Но после известных партийных решений по сельскому хозяйству положение дел здесь резко улучшилось, – колхозники, занятые на сенокосе, получают сено на трудодни. В иных богатых колхозах на трудодни. выдают и силос и солому.
Таким образом, Наталья Кузьминична со своей коровой уже не стоит одиноко перед жесточайшей необходимостью добыть воз сена. Она уже чувствует некоторую поддержку общества, которому есть дело и до ее коровы.
С топливом же по-прежнему плохо. Тут Наталье Кузьминичне надеяться не на кого. Если она не припасет хворосту, не купит у проезжего шофера дров, то и будет мерзнуть зимой.
Места же у нас безлесные, только по оврагам и на иных болотах растут кусты и мелкорослые деревья, но и они ведь скоро переведутся, как перевелись старинные здешние леса. Да и это топливо нелегко достается, – на лошади, которую даст колхоз, много не привезешь, машину же или трактор с санями для такого дела получить трудно, они по другим работам заняты, более важным. И что за тепло от хвороста, какой от него жар! Зимой им и не топят. На зиму припасают дрова, – прямо сказать, они украдены продавшим их шофером на государственном складе или на лесосеке.
Тут, мне кажется, возникает важная народнохозяйственная проблема.
И решать это дело надо не в Москве, не в республиканских столицах, а в областных городах, откуда виднее каждый куст, каждая складка земли.
Например, наш район, как и многие другие районы нечерноземной России, утратившие былые леса или близкие к этому, богат залежами торфа, и нужно лишь как-то обработать его, чтобы он годился в крестьянскую печь. Неисчислимы у нас и запасы озерного ила, из которого, говорят ученые, можно вырабатывать газ. Надо полагать, почти всюду имеются местные источники топлива, была бы только воля у местных организаций взять на себя заботу об удовлетворении первостепенной нужды Натальи Кузьминичны.
На третий день кузнец вдруг пришел к Виктору. Глядя куда-то на небо, он сказал, что надо бы им сегодня поднажать, кончить начатый полок. Все последнее время они с Виктором шиновали колеса. Скоро осень, с полей начнут вывозить картошку, овощи, колхозу нужны будут исправные полки.
Сегодня кузнец разбудил Виктора в шесть часов, чего никогда не было.
Голос у него по обыкновению хрипловатый, но энергичный» уверенный.
Все у нас считают, что председатель одержал верх над кузнецом.
* * *
Старый «газик», похожий на зеленую железную коробочку, стоит в открытых воротах дома, где живет Василий Васильевич. Должно быть, секретарь райкома обедает, а сразу после обеда поедет в колхозы.
Рыжая собачонка кидается под ноги. Белые статные петушки с красными гребнями, долбившие деревянное крыльцо, вспархивают и бегут прочь.
Слышно, как в сарае шаркает рубанок, – это Василий Васильевич старший, отец секретаря, мастерит шкаф или стул. Он краснодеревец, ему больше восьмидесяти лет, и он давно уже вышел на пенсию. Но сидеть без дела скучно, и он работает мебель для своих сыновей. Кажется, у него их четверо – инженеры, учителя, – живут они в разных концах страны; вот он приедет к одному, сделает буфет или полдюжины стульев, потом едет к другому… Старик еще крепок, в железных своих очках, с бородой заступом, в фартуке он глядит старинным мастеровым, и пахнет от него смолистым деревом, политурой, клеем. Он хорошо грамотен, – любит читать, с гордостью говорит, что отец его, простой крестьянин, землепашец, всех своих сыновей вывел в люди – каждому в руки дал мастерство, ну, а сам уж он дал своим сыновьям высшее образование.
Василия Васильевича я застаю на кухне. Жена его, врач, только часа через два придет с работы, а ему надо ехать, и он обедает один.
Сегодня с утра было солнечно, а сейчас вдруг полил дождик, чертит наискосок по оконным стеклам. Василий Васильевич открывает окно, смотрит на небо и говорит пренебрежительно: «Дачный!» Это значит, что дождик – для освежения, ни пользы от него, ни вреда. И еще он говорит, что если с утра перистые облака, тогда ожидай ненастья. А сегодня с утра их не было. Дождик этот случайный, короткий.
Как всегда, разговор у нас вскоре заходит о том, каким образом секретарю райкома руководить колхозами, оставаясь при этом именно партийным руководителем. Понятно, почему Василия Васильевича это так волнует, – он ведь несколько лет занимался вроде этим же самым делом, но только сидел в кабинете через дорогу от райкома, в райисполкоме.
Я вспоминаю два случая, которые, когда я наблюдал их, показались мне как бы двумя сторонами партийного руководства колхозами района. Наблюдал я это порознь, и относятся оба случая – к практике двух разных секретарей. Но было бы хорошо, кажется мне, обе эти стороны соединить.
Однако пусть уж решает Василий Васильевич.
И я рассказываю ему, как в пятидесятом году, в задонских степях, перед началом весеннего сева познакомился с одним секретарем райкома.
В район я тогда приехал, что называется, с тыла – из соседнего района прямо в колхоз. Дело было под вечер, и я сразу, пока не стемнело окончательно, отправился смотреть молодой лес, выращенный колхозниками в степи. Когда я вернулся в село, все комнаты конторы были уже заперты и только в одной горело электричество, сидел народ. Комната была большая, с длинными скамейками вдоль стен. На скамейках сидело несколько человек, видать по всему – агроном, учителя, бригадиры… Посреди комнаты, на табуретке, прямо-таки возвышался огромный, могучий мужчина в коричневой кожаной куртке и пыльных сапогах. Большие руки его тяжело и устало опирались на некое подобие отбойного молотка, сделанного из белой жести, с вонзившимся в пол железным острием. Рядом, на полу, лежали зерна кукурузы, выкатившиеся, по всей видимости, из этого инструмента. Я уже знал, что инструмент этот – ручная кукурузосажалка, употребляемая при квадратно-гнездовом способе возделывания кукурузы. В том году этот способ впервые, кажется, применялся в задонских степях, а тракторных сеялок тогда еще не было. И вот человек в кожаной куртке, секретарь райкома, как тут же выяснилось, ездил по колхозам и прямо в поле обучал людей умению пользоваться кукурузосажалкой. Он делал это не один, конечно. По решению бюро райкома, весь партийный и беспартийный актив райцентра научился этому делу и учил колхозников.
Спустя год, уже в кубанских степях, зимой, сидели мы с одним знаменитым тогда комбайнером у секретаря райкома партии. Комбайнер был здешним депутатом, но он учился в Москве и поэтому приезжал сюда только летом работать да еще на зимние каникулы. Понятно, что он интересовался делами каждого из районов своего избирательного округа. Он расспрашивал секретаря, нет ли у них чего-нибудь такого, в чем надо помочь. Секретарь, болезненный человек в накинутой на плечи офицерской шинели – он был демобилизован из армии после тяжелой контузии, – делился своим проектом некоторых изменений в экономике района. Район сеял сплошь одну пшеницу, денежный доход от которой, если сравнить, скажем, с техническими культурами, не так уж велик. Поэтому райком партии, исследовав положение дел, решил просить планирующие органы, чтобы району разрешили сеять еще и сахарную свеклу, и клещевину.
Очевидно, надо уметь охватить мыслью все хозяйство района, коренные его особенности, обдумать завтрашний день. Но одновременно с этим надо еще уметь личным примером, прямым показом учить колхозников новым приемам и способам работы. Конечно, этим не исчерпывается партийная работа вооб-ще, речь о практическом руководстве хозяйством.
Василий Васильевич соглашается со мной.
Затем он высказывает сожаление, что нет в Райгороде такого места, где бы по вечерам собирались районные работники, председатели колхозов, учителя, агрономы, собирались не обязательно на лекцию или доклад, не на какое-нибудь специальное совещание, которых и так хватает, а просто посидеть, потолковать. Нужен бы такой клуб – не железнодорожников, не ткацкой фабрики или другой профессиональный, какие в городе имеются, не Дом культуры, у которого свои задачи, – нужен бы клуб интеллигенции.
Покамест я иду к себе в Ужбол, проясняется, снова жарко.
Дом у нас на замке – все работают. Замок в здешних местах – вещь условная, висит он для порядка, потому что всем известно, где у хозяйки ключ: под порожком, в какой-нибудь щелочке, под камнем… Никакого «баловства» при этом не бывает. Можно бы и не вешать замок, но с ним как-то вернее, да и каждый знает, что хозяев дома нет, нечего и заходить.
В избе чисто? мух не слышно, в окна печет солнце, а из печи, истопленной утром, тянет жаром. Сухое тепло стоит в избе, и это приятно даже в жаркий день, потому что нет мух, воздух чист, поблескивает крашеный пол с постланным от порога и до стола перед окнами белым рядном.
* * *
Серые тучи дымятся над селом; дальше, к озеру, они светлеют, там они светятся, а еще дальше, к горизонту – приобретают плотность, синеву.
Наталья Кузьминична поглядела на небо и сказала:
«А с утра-то совсем было красно!..»
Подошел кузнец, и она спросила его, к кому это ночью милиционер приезжал! Кузнец ответил, что к Ваське Старосельцеву – он с вечера напился, разогнал семью, всё дома изрубил, жена с детьми у соседей ночевали… Должно, догадался кто-то в милицию позвонить, вот милиционер и приехал, велел Ваське Старосельцеву сегодня явиться для разговора.
Наталья Кузьминична сказала кузнецу:
«Ты, гляди, не лей, а то и с тобой так-то будет».
Кузнец возражает, что с ним такого не будет, пить он бросил.
Наталья Кузьминична идет в избу и здесь, не помню уж почему, начинает рассказывать мне, как в прежние времена обстояло дело с молоком.
В единоличном хозяйстве такого заведения не было, чтобы в город молоко носить. Из Ужбола некоторые еще носили – на себе носили, потому что лошадь ведь занята. А в ее родной деревне, там молоком не торговали, стыдно считалось – молоко продавать. Да и мало его было. Коровы столько не доились, сколько сейчас. Крынок пять надоили, так это себе надо. Почему так мало, пять крынок? Потому что коровы были не такие. Это уж при колхозе стали выбирать, чтобы в очках, черные с белым, ярославки. А тогда были и пестрые, и красные, какие хочешь. Это уж от колхоза бабы научились. И не кормили прежде, как теперь. Сена коровам не давали, сено лошади шло, а корове– стряска: солому сенцом посыплют. Летом, конечно, пасли, как и сейчас, одинаково, но молоко у коровы от того, как ее зимой закормишь. А зимой – стряска. Павел Иванович и то уж недавно говорил: набаловались наши коровы, сена им подавай, а прежде и соломе рады.
Из рассказа этого видно, что до коллективизации корова в здешних местах мало что значила в хозяйстве. Иное дело лошадь – главное орудие труда на земле. Лошадь непосредственно участвовала в производстве товарных продуктов, какими здесь издавна были картофель, капуста, цикорий, горошек, огурцы, лук… А корова нужна была только для навоза и для небольшого количества молока, потребляемого семьей, ребятишками по преимуществу. Молочное животноводство до коллективизации не было здесь товарным. Поэтому лошади шел значительно лучший корм, нежели корове.
Сейчас же и в колхозах и в личном хозяйстве животноводство идет почти вровень с древним здешним огородничеством. Колхозы сумели сделать то, что крестьянину среднего достатка было не по силам, – завести породистых коров, осушить сотни гектаров болот и сеять на них травы.
Таким образом, в районе устанавливается необходимая гармония.
Задача теперь в том, чтобы все здешние болота превратить в пашни и в сеяные луга. Это позволит держать больше коров, надаивать от каждой больше молока. Но и урожайность овощей при этом вырастет, потому что земля станет получать куда больше навоза, чем сейчас.
Вот и опять все сошлось на мелиорации, на осушении.
В нынешнем году никаких работ по проекту осушения приозерной котловины производиться не будет. Может статься, что и в будущем году ничего не выйдет, – если областные организации, по обычаю– прошлых лет, не похлопочут в Москве, чтобы на это дело запланированы были необходимые денежные суммы. В сущности, это забота все того же Федора Ивановича Головина. На так сидит он начальником Облводхоза. Но зачем ему торопиться, если с началом крупных осушительных работ в котловине на него лягут и хлопоты и ответственность! Спокойнее ему, пока денег кет.
Несколько дней назад я встретился с ним в райисполкоме.
Нас было стали знакомить, но он, глядя в сторону, сказал, что мы уже знакомы. Это не первый раз так случается. При этом в голосе его всегда звучит ирония, понятная лишь мне, потому что все давно забыли мои корреспонденции в одной московской газете, в которых я критиковал Головина. Во время этой недавней встречи, что и прежде случалось, Федор Иванович был еще и смущен, – должно быть, он приехал сюда не без тайной мысли поохотиться на озере и боялся, что об этом все догадываются.
Однако ни смущение, ни тем более ироническая интонация, обращенная к собственной персоне, нисколько не умаляли обычной представительности и почтенности Федора Ивановича. Он блистал сединой, румянцем, благородным профилем и хорошо поставленным голосом. Я невольно вообразил, как в старые времена, появись он– здесь таким, как сейчас, обитавшая в этом доме барынька воскликнула бы: «Экий, право, респектабельный господин!»
Впрочем, в старые времена он был бы конторщиком, приказчиком в лавке, быть может, тем же десятником. Его неумение работать вредило бы ему одному, а в нашем обществе он наносит ущерб многим. Все мы связаны общим делом, и поэтому велика ответственность, лежащая на каждом.
Я подумал еще, что Головин, отвечай он, скажем, за состояние животноводства, давно уступил бы место другому, более знающему и– дельному товарищу. И если его до сих пор терпят, то потому лишь, что мало кто связывает здесь заболоченность земли с количеством надоенного за год молока.
Это – во-первых.
Во-вторых же, природа советского строя такова, что всюду вырастают люди, этакие доброхоты, которые обязательно ввяжутся в какое-нибудь местное предприятие, на первый взгляд далекое от повседневных дел, однако сулящее народу неисчислимые выгоды, – как ввязался, например, Андрей Владимирович во всю эту историю с преобразованием озера Каово и его котловины. Он и в редакции газет обращался, и докладные писал, и жалобы…
И вот уже есть проект, начнутся когда-нибудь и осушительные работы.
Не запишешь же все это за Андреем Владимировичем, за здешними председателями колхозов, райкомом и райисполкомом, которые принимали участие в хлопотах, если существует в области специальное учреждение.
Вот и жив наш Головин за счет активности советских людей.
Здесь мои размышления прерывает Наталья Кузьминична.
Я отвлекся от ее рассказа, а она тем временем перешла уже на другой предмет, характеризующий разницу между нынешним и бывалошним.
Она говорит, что теперь на лошади никто в город ездить не хочет: медленно считается, да и тряско. Все норовят на машину. А прежде ведь только и ездили, что на лошади, и считалось – хорошо, быстро…
* * *
Четыре часа утра. Солнечно. Близко в лугах стрекочет конная косилка.
Наталья Кузьминична только что спустила корову. Она смотрит на небо и говорит: «Рано солнышко взошло, день не застоит», – то есть дождь будет. Она добавляет еще, что надо перетаскать на двор, под крышу, нарубленный вчера Виктором хворост. И, хотя ей хочется спать, принимается за работу.
А к десяти часам в небе появляются первые тучи.
* * *
Мы возвращаемся с болота в село, идем сырым лугом.
Мы ходили смотреть дупелей, два «высыпка» которых, как уверяет мой спутник, недели три назад гуляли тут по кочкам, а теперь обитают, наверно, где-нибудь в здешних мочажинах. Так как я не охотник, то мой спутник с наслаждением рассказывает, что дупеля водятся именно в таких вот сырых лугах с травянистыми болотами, переходящими в кочкарники и лозняки.
Вода, которая была нам до колен, теперь уже только выжимается из земли подошвами сапог. Но все так же резко пахнет болотными травами.
Солнце сегодня неяркое, оно светит сквозь дымку, которая придала расплывчатость очертаниям города слева от нас. Высоко в серебристом небе над полями и лугами темнеют вершины исполинских старинных берез, что стоят вдоль большой московской дороги.
Справа, между Ужболом и селом Васильевским, оставшимся позади, виднеется устье оврага. «Васильевский враг», – говорит мой спутник.
Он рассказывает, что до коллективизации в этом овраге каждую весну дрались васильевские и ужбольские мужики. Дрались вот из-за чего. Он обращает мое внимание на едва приметную бровку, на некий истоптанный, почти сровнявшийся с землей невысокий вал, что тянется вдоль узкой, заросшей травой ложбинки. Кое-где здесь торчат обглоданные кусты черной ольхи. Мы как раз идем над этой бровкой. Я уже догадался, что это остатки канавы, но еще не знаю, с какой целью она была устроена.
Мой спутник объясняет, что канава собирала воду, которая скатывалась с возвышенных мест, и уносила ее в речку Подрощенку. Она и сейчас течет из Васильевского оврага, эта узенькая речка, достигает болота, откуда мы теперь возвращаемся, а потом, среди тростников, тихо и почти неприметно сливается с речкой побольше. У той речки название – Идша.
Но Идша тут к слову пришлась, суть не в ней, а в Подрощенке.
Весной Подрощенка заливала васильевские луга. А ужбольский луг лежит далеко от речки, ниже канавы, и здешним мужикам было обидно, что богатая питанием вода проходит мимо их луга, достается соседям. Ужбольские мужики делали в снегу траншею и пускали воду к себе на луг.
Из-за этого и сходились в овраге с вилами и кольями.
* * *
Павел Иванович, почтеннейший из наших стариков, собирается в город, на рынок. Сын его работает в колхозе шофером, да и живут они вместе, мог бы подвезти отца, но Павел Иванович почему-то налаживает велосипед, – вероятно, сын в отлучке, а старику откладывать поездку до следующего базарного дня никак нельзя. Сдается мне, это это единственный случай в Ужболе, когда домом, как в прежние времена, властно правит старик. Дом живет по заведенному им порядку, он назначает, когда что продать, кому что купить, ведет счет всем доходам и расходам. Правда, в своем доме он не только хозяин, но и почти единственный работник, потому что сын и сноха все время заняты в колхозе и помочь ему по хозяйству не могут. Я недавно слышал, как кто-то сокрушался, что Павел Иванович, мол, «по– бабьему не умеет», а– старуха у него плоха, поэтому нельзя ихнюю Стешу назначить бригадиром, некому у них станет ни стряпать, ни стирать. Все же остальное, кроме стирки и стряпанья, старик делает сам, причем еще и с газетой посидит.
Навесив на рамы корзины с ягодами и бидоны с молоком, старик берется за руль, выводит велосипед на дорогу, неспешно вышагивая рядом.
Так и пошел он шагать, ведя велосипед.
Встречные парни смеются:
«Ты бы, дед, сел на него, чем пешком идти!»
Павел Иванович отшучивается:
«В поводу-то он меня слушается, а сяду – скинет. Норовистый…»
* * *
День сегодня холодный, ветреный, то солнце проглянет, то пасмурно. Деревья стоят темные, какие-то жестяные. Резко блестит пруд в темных берегах. Облака в небе как бы обведены отчетливыми линиями.
Часу в седьмом вдруг пришел из города Николай Семенович Зябликов, которому я чрезвычайно обрадовался. Мы с ним как-то говорили о здешних оврагах, и вот он предложил сходить сейчас в соседний с Ужболом овраг. До оврага, говорит он, не больше полутора километров.
Николай Семенович с этой целью и пришел к нам.
Овраг называется Васильевский или Подрощенковский, с ходу начинает рассказывать Николай Семенович. Одно из этих названий, как я, конечно, уже догадался, произошло от расположенного рядом села, другое – от протекающей по дну оврага речки. Этот овраг, как и те, что за Урсколом, как и другие окрестные овраги, – ледникового происхождения.
Мы поднялись по идущей в гору улице и вышли на полевую дорогу.
По обеим сторонам дороги росли овес и клевер, кукуруза. На одном поле кукуруза была посеяна квадратно-гнездовым способом, а на соседнем, словно для сравнения, ее посеяли рядками, в смеси с овсом и горохом.
Кукурузу мы решили посмотреть на обратном пути.
Я обратил внимание Николая Семеновича на то, что и овес и клевер изрядно заросли сорняками: поповником, лебедой… Я рассказал ему о пшеничном поле влево от Урскола, где поповника столько же, сколько пшеницы, напомнил о желтых от сурепицы полях ниже Ужбола. За те годы, что я бываю здесь, сорняков заметно прибавилось. Вот и сейчас, в такой ветреный день, сколько созревших семян разнес по полям ветер!..
Николай Семенович давний поборник здешней земли.
Он стал говорить, что нельзя в наших местах быть земледельцем и не осушать из года в год заболоченные урочища, не корчевать кустарник. Тут дело не только в том, чтобы увеличивать пашни и луга, хотя и это всенепременно нужно. Здесь ведь весьма велика плотность населения, много промышленных городов и густо лежат железные дороги. Последние обстоятельства делают выгодной сельскохозяйственную эксплуатацию обретающихся втуне болот, одичалых осоковых сенокосов и заросших кустами пустошей.
Однако есть и другая причина, которая вынуждает немедля заняться здесь осушительной мелиорацией. Болота и кусты как бы наступают на старые пахотные земли, пастбища, луга… У нас в районе из-за этого чуть ли не десять тысяч гектаров земли освобождены от обложения государственными поставками на срок от одного года и до пяти лет.
Собственно, надо считать, что с мелиорации начинается здесь земледелие, потому что и древний пращур наш, придя в эти места, сперва палил лес, отводил, где надо, воду, а потом уже сеял рожь или ячмень.
Но культурное земледелие на здешних бедных почвах предполагает еще и удобрение. Удобряем же мы нашу землю небрежно и скудно.
Нет в достаточном количестве соломы для подстилки, а торф для этой цели почти не употребляется. Между тем, если бы пропустить торф через скотные дворы, навозу стало бы куда больше. Но и тот навоз, который сейчас имеется, почти всюду хранят без должной о нем заботы.
И минеральные удобрения лежат под открытым небом, хотя их и так мало. Дешевле построить навесы, нежели каждый год позволять дождям уносить из удобрений то, ради чего они привезены. Едва ли много пищи достается растению, когда эти Слежавшиеся комья попадают на поля.
Понятно, что и от навоза и от минеральных туков не будет большой пользы, если каждое второе растение в поле – сорное. К слову сказать, на хорошо удобренной земле ёорняки и вовсе стоят дремучим лесом.
И если уж объявлять декадники и месячники, то не по вывозке навоза и торфа, как у нас делается, а по борьбе с сорняками. Вывозить на поля удобрения – дело естественное, как естественно для человека принимать пищу. Сорняки же – болезнь, напасть, несчастье. И бороться с ними нужно, как борются с эпидемией, наводнением, пожаром. Конечно, в месяц ничего не сделать, нужны годы, однако всю эту работу надо Подчинять плану.
О месячнике по вывозке удобрений Николай Семенович потому сказал, что у нас с ним уже был на эту тему разговор. Мнё показалось странным, почему в нашем районе ежегодно объявляется этот месячник, словно крестьянин не знает, что землю, которую он пашет тысячу лет, следует удобрять. Если он этого не делает или делает плохо, то надо искать причину, раз и навсегда устранить ее, и тогда он без месячника повезет навоз.
По-моему, в делах обыкновенных, к которым, например, можно отнести и удобрение земли, не следует прибегать к средствам, какие уместны при тушении пожара. Однако сорняки на по-лях – явление чрезвычайное, и я согласился с Николаем. Семеновичем, что меры тут нужны пожарные.
Все то, о чем говорил Николай Семенович, я и прежде знал, однако теперь это как-то собралось вместе: заболоченность земли, распространение кустарников, недостаток навоза, нашествие сорняков.
И тут мне пришло в голову следующее.
У нас в районе много отличных сельскохозяйственных машин, и с каждым годом их становится все больше. Нельзя сказать, что семена у нас плохи. Здешние лошади, коровы и свинри по преимуществу хороших кровей. Немало денег стоят наши хозяйственные постройки, скотные дворы, среди которых много новых, оборудованных вполне современными механизмами.
Только земля у нас, за редкими исключениями, в преступном забросе.
Но ведь земля основа основ сельскохозяйственного производства!
Все затраты на машины, семена, труд, постройки и скот не дадут надлежащего результата, если земля скудна, если она производит меньше продуктов, чем производила бы, будучи окультуренной, плодородной.
Наша земля нуждается в осушительной мелиорации, в очистке ее от сорняков и в достаточном удобрении навозом. И тогда те же самые затраты, какие производятся в районе сейчас, принесут куда больше пользы.
Я сказал об этом Николаю Семеновичу, и он со мной согласился.
Мы стали с ним рассуждать, как все это сделать.
Мы оба пришли к мысли, что почти каждый здешний колхоз все еще не до конца хозяин на своей земле и в чем-то снял с себя о ней заботу.
Есть в этом сторона чисто психологическая.
Во-первых, машинно-тракторная станция все вспашет колхозу, обработает пашню, а зерновые еще и посеет и уберет. Во-вторых, некое далеко отстоящее от колхоза учреждение проектирует мелиорацию здешних земель, осушает их или не осушает – колхоз все равно от этого дела в стороне. В-третьих, уже свои товарищи, из района, принимаются настойчиво советовать, например, занять черные пары или взять кредит и механизировать скотный двор, построить теплицу, электростанцию…
Все это колхозу, казалось бы, и не во вред; в свое время, когда дело было новое, от многих этих советов и забот, не говоря уже о прямой помощи машинами, колхозу была великая польза. Но как-то так постепенно вышло, что иные колхозники вроде бы поотстали от земли, сняли с себя ответственность за нее, тем более что при современном разделении труда много людей в колхозах занято на работах, далеких от собственно земледелия. Бывает, что не только доярка, шофер, овощевод в теплице, но и председатель колхоза вдруг теряет ощущение коренной связи своей с землей. За повседневными заботами об удое, об угле для теплицы, о неоплаченном счете, за теми подробностями, из которых состоит каждое дело, человек уже не видит первоначальной сути понятия «земля-кормилица». К тому же – еще раз согласились мы друг с другом – крестьянин давно не стоит один на один с землей.
Скорее всего, мы с Николаем Семеновичем сильно преувеличивали, когда говорили, что здешний– колхозник в известном смысле отошел от земли. Но преувеличение это можно отнести к стороне психологической, тогда как в деле, о котором шел разговор, есть еще и экономическая сторона.
Если подсчитать буквально все деньги, какие расходуются у нас в районе на сельское хозяйство, причем не только на машины, удобрение, семена, постройки, скот, но и на управленческий аппарат, то не станет ли вдруг очевидным, что по некоторым статьям в ином году, а то и вовсе можно поубавить расходы, тогда как по другим, напротив того, увеличить.
Надо только при этом иметь в виду каждый колхоз в отдельности.
И тогда выяснится, например, что содержание трактора, если бы он принадлежал колхозу, обошлось бы дешевле, чем в МТС.
А комбайнов, тем более нынешних, не очень удобных для наших мест, иной председатель совсем не стал бы покупать. В колхозе, где достаточно хороших лошадей, как в Ужболе, на многих работах долго еще можно обойтись без машин.
