Текст книги "Дождливое лето"
Автор книги: Ефим Дорош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
Василий Васильевич простил мне эту несколько ироническую интонацию, подумав, спокойно сказал, что я, быть может, и прав, однако это не принято, чтобы секретарь райкома приезжал к кому-нибудь в религиозный праздник.
Тут мы стали рассуждать о том, что коммунист, особенно руководитель, обязан всегда быть с массами, даже в тех случаях, когда они ошибаются, потому что как же иначе побудить их поступить правильно.
Разумеется, в один день ничего не сделать, но все же, поговори Василий Васильевич с колхозниками, расскажи он им, во что обошлась колхозу казанская, иные из них в следующий престольный праздник пошли бы работать, – не то чтобы люди не знали, как дороги рабочие руки в сенокос или в жатву, просто не захотелось бы им снова краснеть перед секретарем райкома, из одного лишь уважения к нему не стали бы они гулять.
А вообще колхозной деревне нужны свои праздники, связанные с сельскохозяйственным календарем, с народными обычаями и поверьями. Начало и конец сенокоса, выгон скотины, завершение весенних полевых работ, последний сноп, вывезенный с поля, – каждое такое событие повод для праздника.
Сегодня мы разговорились с. Николаем Леонидовичем о строительстве хозяйственных построек в колхозе. Он говорит, что с первых дней коллективизации здесь почти ничего не строили, – как срубили тогда несколько конюшен, свинарников, скотных дворов, так они по сей день стоят. А ведь строили большей частью не из нового, из старых житниц, амбаров. Теперь все обветшало, рушится. За те два года, что он здесь работает председателем, многое отремонтировано, выстроен телятник, птичник, строится кирпичный двор. Но колхозу нужны еще амбары, овощехранилища…
Если к хозяйственным постройкам прибавить новый клуб и баню, о которых все время говорят колхозники, то станет понятно, сколь велика программа строительных работ. И так в каждом колхозе, которых в районе тридцать пять. Все они вместе взятые ежегодно расходуют на строительство не меньше, чем средней руки завод, однако к услугам директора завода специальная строительная организация, тогда как председатель колхоза вынужден обращаться к «диким» артелям; они и сорвут с него втридорога, и обманут по части сроков, да вдобавок еще сделают сикось-накось.
Надо бы иметь в районах строительные предприятия, которые брали бы подряды на возведение в колхозах разного рода общественных построек.
* * *
В воздухе дымка, тепло, и нет дождя. Наталья Кузьминична объясняет мне, что в такую тихую, пасмурную и теплую погоду «горох нежится».
* * *
Мы отправились в соседнее село Урскол, которое хорошо нам знакомо. На крыльце лавки, куда нам было нужно, стояли узкие длинные ящики. Заведующая лавкой укладывала в них яички, перестилая их соломой. Она со злостью сказала, что вот навязали ей покупать у колхозников яички, да еще упаковывать их, отправлять, а они бьются, и от этого ей одни убытки, тем более что и торговать это ей мешает. Тут я вспомнил, что Николай Леонидович рассказывал мне про постановление Облпотребсоюза, который вменил в обязанность сельским лавкам покупать у колхозников сезонные продукты по рыночным ценам, – конечно, с некоторой скидкой. Правда, редко кто из колхозников слышал об этом постановлении. Наталья Кузьминична узнала о нем от Николая Леонидовича, который по своим делам часто бывает в Райпотребсоюзе. Нынче зимой она продала через кооперацию весь свой лук. Рассказывала она мне об этом с восторгом, – как же, подрядились по два с полтиной за килограмм, а рассчитали по три с полтиной, потому что так продали, и товар прямо из дому взяли, деньги по почте перевели, ни тебе забот, ни трудов, ни расходу, только за одну комиссию заплатить. Я слушал свою приятельницу и думал все о том же: какая великая сила торговля в деревне, если она хорошо поставлена, как положительно влияет она на весь уклад деревенской жизни, на сельскохозяйственное производство. К сожалению только, хорошее начинание нашего Облпотребсоюза как-то заглохло, я бы и не вспомнил о нем, если бы не эта хмурая женщина на крыльце лавки, зло, раздраженно делавшая свою работу. И без расспросов было понятно, что никто не подумал, как же в этом деле и ее заинтересовать материально.
Женщина не собиралась ради нас прервать свое занятие, и мы пошли дальше, но не вправо, по большой дороге, как обычно, а несколько левее.
Широкая, поросшая травой улица лежала впереди нас. Должно быть, здесь никогда не ездили, разве что к кому-либо из хозяев привезут что-нибудь. Улица была короткая, и вела она, как мне показалось, к небольшому лугу, за которым начинался мелкорослый, но частый лесок.
Мы шли не торопясь, занятые разговорами.
И вдруг, когда до крайней избы, стоявшей несколько впереди всего Порядка, оставалось шагов пятьдесят, поверхность земли перед нами круто оборвалась, – просторная, глубокая и плоская котловина открылась нам.
На нашей стороне, как на мысу, возвышалась одинокая изба.
Светлая песчаная дорога, истоптанная скотиной, уходила вниз, вдоль склона, похожая на сухое русло потока, – должно быть, она была прорыта весенними водами. Далеко внизу все плоское дно долины выстлано было галькой, – только по краям, возле склонов, зеленела трава. Среди гальки и камней, соединяясь в центре долины, поблескивали узкие, извилистые ручьи, журчание которых доносилось до нас. Ручьи эти текли из крутых и темных, заросших кустами оврагов, сливались посреди долины, откуда уже одна речка текла в некий пролом. Он был широкий, пологие зеленые склоны его местами покрыты были темной зеленью кустов; меж склонов, в мглистой дымке, открывалась внизу равнина, уходившая к озеру Каово.
Все это было слева от нас, и сюда, представил я себе, оглядывая выстланное галькой дно котловины, где ранней весной бушевали талые воды, сюда, в этот пролом, низвергался могучий весенний поток, стремившийся к лежащему далеко внизу озеру. Сейчас, даже в дождливое лето, лишь тихий, невнятный ропот выдавал путь грозной по весне воды.
А еще левее, впереди нас и вправо уходили в глубь земли овраги. По склонам оврагов росли кусты и деревья, и они-то, пока мы еще только шли сюда, показались нам издали молодым лесом. Теперь, с обрыва, этот как бы разъятый на части лес выглядел отчетливее – в зеленой мгле ущелий, освещенные редкими лучами солнца, теснились кусты ольхи, боярышника, малины, лесного ореха, а выше, над полями, отделявшими овраг от оврага, торчали верхушки молодых осинок, верб и берез…
* * *
Солнце, и мгла, и глухие, раскатистые удары дальнего грома.
Ильин день!..
Урскольские мужики, где сегодня престол, вчера договорились с Николаем Леонидовичем, который проводил у них собрание, что работать они нынче будут с четырех утра и до одиннадцати, конечно, кроме стряпух – стряпухам никак нельзя выйти на работу, им ведь и варить и печь…
Мужики при этом сказали, что могли бы и дольше поработать, так ведь все равно гости не дадут, к обеду у каждого будет полно гостей.
И верно, около половины одиннадцатого, торопясь к праздничному обеду, со стороны города в Урскол потянулись мимо нас нарядные горожане, из тех, конечно, что в свое время убежали из деревни, нигде не работают, живут посебешниками: огородничают, плотничают, ловят рыбу.
А в одиннадцать навстречу гостям, со стороны Поклон, через Урскол, стала наползать исполинская изжелта-черная туча, и полил дождь.
Наталья Кузьминична, топившая печь, сказала, что на Илью-пророка всегда бывает гроза, и всегда она приходит из Поклон, через Урскол, – старые люди. так уж и говорят: «Пришел Илья в Урскол пиво варить!»
Меж тем дождь перестал.
Наступила темнота, и стало вдруг очень тихо.
Внезапный свет озарил избу, и спустя томительное мгновение ударил гром. Затем снова вспышка света и почти одновременный удар грома.
Гроза была уже над селом, и Наталья Кузьминична поспешно выгребла из печи головешки, сунула их в жестяную тушилку, напустив полную избу дыму, проворно вскочила на лежанку и закрыла печную трубу.
«С Поклон туча всегда плохая», – проговорила Наталья Кузьминична.
Ослепительный свет вспыхнул при этих ее словах, одновременно ударил гром, что-то зашипело в розетке невыключенного репродуктора, откуда посыпались искры, и в соединении с дымом, что еще плыл по избе, все это выглядело так, будто молния запалила наш дом. Шнур от репродуктора был вытащен из розетки; дым вытянуло в открытую дверь, мы все стояли посреди избы, стены которой сотрясались от ударов, а стекла всех пяти окон звенели. Высоко поднятый над землей, дом наш был окружен молниями.
Я заметил, что вспышки молний и удары грома уже не совпадают.
Некоторое время мы еще томились, ожидая, когда же после ослепившей нас молнии наконец ударит гром, потом сообразили, что гроза уходит.
В звуках грома уже не слышалось ни треска, ни шипения, они становились раскатистее, глуше, я бы сказал, ворчливее. Отступающие от нас грохот, и гул, и взрывы как бы освобождали место иным звукам, менее шумным, – частому постукиванию дождевых капель, всплескам падающей с крыш воды, журчанию маленьких потоков, мчащихся в прорытых ими ровчиках.
Мы услышали еще и всхлипывание детей, набившихся в избу.
Все девочки, играющие обычно у нашего крыльца, теснились около лежанки, где темнее и откуда далеко до окон, плакали и в то же время тетёшкали сестренок и братишек, вверенных их попечению. Старшие плакали, напуганные грозой, встревоженные тем, что матери и отцы в поле или в городе, а дома никого нет, и случись пожар – все огнем возьмет, младшие же, во всем доверяя старшим, вторили им. Дети начали было уже успокаиваться – в той же последовательности: сперва старшие, потом младшие…
И тут зазвонил колокол.
Я непроизвольно, по привычке взглянул на часы – половина двенадцатого! Я успел еще подумать о том, что дежурный сбился со времени – ни половины, ни четверти у нас не бьют, – удивился тому, что удары были торопливые, частые. Мелькнула мысль, и о том, что при столь частых ударах у нашего колокола бедный, жидковатый звук, тогда как при редких, с оттяжкой, он звучит протяжно, густо… Но все эти мысли мгновенно вытеснила догадка: набат! «Сполох!» – крикнула тут же Наталья Кузьминична.
Странно было сознавать, что наше село посетило несчастье.
Все выбежали на улицу, под теплый дождь, но дальше не побежали.
Высокими, встревоженными голосами переговаривались женщины, глядя в сторону церкви, на гору, где в светлевшем небе стоял темный дым. Женщины никуда не уходили от своих домов, только мужчины, те, что в пожарной команде, торопливой побежкой спешили в гору. Прошли кузнец, Виктор, еще какие-то мужики и молодцы, несколько испуганные, спрашивающие друг у друга, где горит. Во всем был порядок, исподволь сложившийся в течение веков. Тут не было ни пустого любопытства, ни сумятицы, хотя и было шумно, тревожно. Одни пошли тушить пожар, другие же оберегали дома и хозяйственные постройки, готовые к тому, чтобы спасать имущество.
Все больше светлело небо со стороны Урскола, над горой, а к городу оно было еще темным, темен был и пруд возле дороги, грозно темнели тополи над прудом и те, что дальше у выезда из села.
Вправо от нашего дома был свет, а влево – тьма.
Во тьме еще погромыхивало, аспидные небеса озарялись тихими молниями, а на свету, где уже просвечивало солнце, дымил пожар. Дождя там уже не было, тогда как в стороне города видны были косые завесы ливней.
Стало известно, что горит омет прошлогодней соломы за фермой.
Наталья Кузьминична, успокоившись, начала рассказывать, что не только со стороны Поклон плохие тучи, но еще и те, что заходят из-за озера, – от них обязательно или ураган, или град, или другая напасть. Они еще хуже, чем из-за горы. Было как-то – зашла к вечеру такая туча, ударили всполох, мужчины все оделись, собрались возле пожарки, и бабы оделись, одели детей, стали выгонять скотину, вещи выносить, стояли наготове возле домов, но бог миловал, страшная эта туча стороной прошла.
Меж тем дым за церковью побелел, – это стали заливать огонь, сбили его водой, – потом он совсем сник. Мокрые, перепачканные сажей, начали возвращаться мужики. Пришел и Виктор, вымылся в пруду. От него исходили запахи горелой соломы и дождевой воды. Пока мать собирала ему обедать, он рассказывал о пожаре и о том, что другая молния ударила в каменщика – из тех, которые строят скотный. Когда началась гроза, парень стоял возле лавки, он побежал к дому напротив, но не успел войти, молния настигла его около крыльца, и у него отнялись рука и нога.
На дворе уже светило солнце, дождь перестал.
Торопливо, раз шесть или семь подряд, ударил пожарный колокол.
Наталья Кузьминична сказала, что это где-нибудь в чужой деревне загорелось. Если в своем селе пожар, тогда сполох бьют долго, с полчаса времени, а если по соседству горит, раз семь ударят, чтобы люди знали, не у нас горит, у соседей, чтоб не пугались, но были настороже.
Снова начал звонить колокол.
В избу вошел Николай Леонидович, стал торопить Виктора: «Что же ты? Там внутри все равно горит. Иди, разметывать надо скирд, а то как бы ферма не занялась». Виктор ответил, что сейчас, мол, только доем. «Небось своя бы изба горела, не стал бы есть», – устало и ровно проговорил Николай Леонидович. Тут и Наталья Кузьминична, всегда с превеликой охотой поучающая своих сыновей, накинулась на Виктора: «И верно, чего уж тут сидеть, возьми кусок и иди… Хоть и не своя изба…»
Виктор, сунув кусок хлеба в карман, побежал из дому.
* * *
Раннее утро. Солнечно, прохладно. В светящемся небе стынут легкие перистые облака, на горизонте дымка. Среди черной блестящей грязи сияют налитые водой колеи, отпечатки следов. Блестит и пруд, половину которого накрыла тень от тополей. Белой полосой тянется каменная дорога.
К соседнему дому, где живет тетка Поля, одинокая старая женщина, подъехала телега. Пожилой рыжеватый мужик, хорошо выбритый и чисто одетый, соскочил с телеги, постучался кнутовищем в высокое окно. «Готово?» – спросил он. Тетка Поля, распахнув окно, выглянула и сказала: «Сейчас». Она тут же скрылась, захлопнув обе половинки оконной рамы. «Так я подъеду», – сказал мужик, тронул вожжами лошадей и остановил их возле двора, с таким расчетом, что телега оказалась у самой калитки. Слышно было, как внутри, во дворе, тетка Поля откинула железный крючок калитки. Мужик осторожно вошел во двор и сейчас же закрыл за собой калитку.
Я подумал о мужике, что это он приехал за какой-нибудь живностью.
Но у тетки Поли, сколько я знаю, ни кур, ни гусей, ни свиньи.
Вскоре мужик вышел со двора, неся на руках огромного барана. Потом он принес другого. Бараны молчали, покорно, как неживые, легли они в телегу. Мужик протянул веревку поперек бараньих туловищ, привязал их накрепко к телеге, словно это тюки шерсти. Бараны все молчали.
Мимо шла с ведрами к колодцу молодая женщина, остановилась, посмотрела, как аккуратно, по-хозяйски, сделал свое дело мужик, и сказала про баранов: «Они и на машине поездили, и на лошади…»
Женщина пошла себе своей дорогой.
А мужик взял вожжи, лошади тронули с места, мужик вскочил на грядку, причмокнул, телега выехала на дорогу и повернула в гору, к ферме.
Должно быть, это те самые бараны, которых вчера привезли представители «Заготживсырья» – на племя. Было уже поздно, все уже спали, и баранов, повидимому, оставили у тетки Поли.
Тихо на улице, скотину уже прогнали, а на работы еще никто не идет.
Над избами стоят прозрачные дымы – бабы стряпаются.
Из своего двора, в чистом переднике поверх вязаной кофты, в белом платочке, выходит с порожней корзиной тетка Поля. Она запирает калитку на замок, кладет ключ под порожек избы и неспешной походкой отправляется на работу. Можно не спрашивать – тетка Поля пошла горох обирать.
В нынешнее дождливое лето горох уродился дивно.
Обычно, чтобы собрать его зеленым, годным для консервирования, надо суметь управиться с ним в кратчайшие сроки, иначе он перезреет.
Но дождь и тепло раздвинули время уборки, горошек зреет постепенно, к тому же обирать его выходит много народу – старухи, женщины, дети…
Каждый килограмм зеленого горошка засчитывается нынче колхозу за килограмм хлеба, то есть хлебопоставки выполняются горошком, и так как из-за этого в колхозе теперь остается много зерна, то и колхозникам, кроме обычных трудодней, за уборку горошка платят еще и хлебом.
Тетка Поля давно уже вышла из годов, однако на горох идет с охотой, как и ее сверстницы. За день она наберет килограммов семьдесят – восемьдесят. А за каждый килограмм полагается четыреста граммов хлеба. Обирают же горошек уже дней двенадцать, и осталось его в поле еще много.
Все это очень хорошо, я только не могу понять, зачем засчитывать горох за хлеб, тратить человеческие усилия – то есть деньги – на все эти сложные пересчеты! Не проще ли покупать горошек в колхозах – именно покупать, имея в виду, что это горошек, а не рожь или пшеница.
Тетка Поля ведь и деньгами возьмет за работу, а хлеба купит.
Вообще мне кажется, что система натуральных расчетов, когда в стране существуют деньги, только усложняет деловые отношения между колхозами и различными организациями, колхозами и колхозниками, вызывает необходимость в специальных работниках, влечет за собой лишние расходы.
Не будучи специалистом, не могу судить об этом с должной основательностью, однако и далекому от экономических наук человеку видно, что в промышленности нет ничего похожего на случай с нашим горошком.
* * *
Наталья Кузьминична говорит про Николая Леонидовича? «Он как рытик. Кто его знает отколе выроет!»
Она имеет в виду способность молодого председателя достать для колхоза кирпич, лес, цемент, гвозди, стекло, кровельное железо…
Потом она рассказывает про недавний случай – собака в стаде откусила у коровы хвост. Когда я спрашиваю, чья же это такая собака, неужели пастуха, она отвечает: «Забеглая». Наталье Кузьминичне понадобилось охарактеризовать такую работу, как сгребание сена, и она сказала: «Вместешная».
Каждое слово у Натальи Кузьминичны действует.
* * *
К обеду померкло солнце, только над озером, в стороне Рыбного, светится небо, со стороны же Урскола наползает низкая синеватая туча.
Кричат петухи, кудахчут куры, вскрикивают гуси. Голоса их еще потому так слышны, что время обеденное, остановились стучавшие с раннего утра тракторы и грузовики. Только чужая, дальняя машина изредка промчится селом, наши же две машины, по случаю обеденного перерыва, стоят.
А до обеда было шумно, почти как в Москве, – особенно стучал трактор, прочищающий канавы вдоль шоссе. Вчера он профилировал обочины.
Дует ветер, гонит пыль с горы вниз по сухим камням дороги.
* * *
На болотах наших и в оврагах много ягод: голубики, малины…
А в лесах, темнеющих вдоль горизонта, полно нынче грибов.
Василий Васильевич рассказывал мне, что в иных учреждениях уборщицы и курьеры берут расчет, до самой осени промышляют смиренной охотой – сборами ягод, грибов.
Вообще же исподволь сложился обычай по воскресеньям коллективно выезжать на грузовых учрежденческих машинах за грибами, за ягодами.
* * *
Овраги за Урсколом лет сто назад интересовали археологов, производивших здесь раскопки. Сейчас сюда часто приезжает из Москвы один из виднейших ученых, добрый знакомый Николая Семеновича Зябликова, изучающий здешние погребенные торфяники, – сколько я понимаю, некие островки торфа, которые принесены были сюда ледником, остались, когда он растаял, а потом были накрыты постепенно выраставшей толщей напластований…
Мне же овраги интересны тем, что они красивы.
Мы решили войти в них не со стороны впадины, где посреди плоскости, устланной галькой, соединяются шумливые ручьи, – место это отдаленно напоминает горное ущелье, во много крат уменьшенное. В овраги мы решили пойти перед самым селом, несколько левее дороги. Деревянная лесенка ведет здесь к роднику, над которым стоит колодезный сруб. Если пойти вдоль ручейка, вытекающего из-под сруба, то вместе с ним углубишься в первый овраг, склоны которого густо заросли кустами и деревцами.
Было уже недалеко до ложбинки, откуда начинается лестница, когда я увидел вдали, левее оврага, обширное пространство песков или светлой глины с проступившими во многих местах выходами мела, – так мне показалось по крайней мере. В этих местах ни пустынных песков, ни обнаженной глины нет, да и выходам мела неоткуда взяться. Собственно, если бы не этот мел, то я бы принял желтеющее вдали пространство за пшеничное или ржаное поле. Но белые пятна и общая белесость, от которых простершаяся впереди земля приобретала вид бесплодной пустыни, не позволяли и вообразить здесь нечто похожее на рожь или пшеницу в пору жатвы.
Я поспешил к этой невесть откуда взявшейся пустынной земле, жесткой и дикой под горячим солнцем, и вскоре сообразил, что это все же пшеница, но только густо заросшая нивянкой. Трудно было сказать, чего тут больше – тугих безостых колосьев или похожих на ромашку цветочков с желтыми мягкими пуговками посреди чуть привядших белых лепестков.
Больно было на это смотреть, – больно не только потому, что здесь не соберут и половины пшеницы, но еще и потому, что из этих начавших уже подсыхать мягких пуговок, как бы составленных из множества трубок, скоро посыплются на землю спелые семена, полетят, гонимые ветром.
Где-то я читал, что каждое растение нивянки, или, как ее еще называют, поповника, может принести около двадцати пяти тысяч семян.
Это и на соседних полях, чем бы их ни засеяли, будет белеть нивянка, из которой хороши венки, но которая не заменит ни хлеба, ни картошки. Вместе с сурепкой, желтые цветы которой с каждым годом все шире и шире разливаются по нашим полям, вместе с другими сорняками, нивянка, хотя она и прелестна в своей скромности, являет собою серьезную опасность для здешних колхозов.
Не дай бог, обрушился бы на район повсеместный град, засуха опалила бы посевы, да ведь эти редкие в наших краях беды оставили бы по себе долгую, злую память. А разве меньше зерна, картофеля, овощей, если сложить ежегодные потери, отбирают у нас вкрадчивые и цепкие сорняки!
Теперь уж мы спускаемся в овраг сбоку, по крутому склону.
Сперва мы идем по сухой, выбитой скотиной, скользкой траве, цепляясь за редкие здесь, какие-то исхлестанные кусты. Несколько ниже все чаще встречается цветущая полынь – распластанные серые жесткие листья и поднятые над ними цыплячьи пушинки, чем-то напоминающие мимозу. Заросли пижмы встают перед нами – тугие, сплюснутые темно-желтые шарики пучками торчат на высоких и крепких, как из проволоки, стеблях. У этих цветов пряный, душный запах, вместе с запахом полыни он создает обманчивое ощущение, будто вы в степи, в сухой степной балке.
Рядом с нами, должно быть самой природой освобожденные от дернового слоя, как бы текут светлые зыбучие пески. Под песками – плотная коричневая морена.
Мы входим в чащу молодых березок, рябинок, осин…
Под деревьями стоят папоротники, но в иных местах деревья и кусты расступаются, и здесь, на этих маленьких лугах, растет могучая тимофеевка, цветут голубые цветы цикория, среди мясистых, сочных листьев краснеют крупные шишки клевера… Куда только ветер, и вода, и птицы не заносят семена луговой растительности, представленные в лучших своих экземплярах, потому что и влаги хватает’ здешним травам и злакам, и питательные туки намываются сюда с полей.
Снизу к нам доносится бульканье невидимого ручья.
Мы спускаемся еще ниже, нас охватывает сырой холодок. Деревья стоят недвижимо, потому что здесь нет воздушной тяги. Мы идем по дну оврага, в зеленоватой полутьме, сквозь кусты и деревья, по болотцам…
Скрытый кустами и высокой травой, ручей булькает, чуть всплескивает на небольших перепадах, шумит, низвергаясь сквозь обнажившиеся корни куста в тихую черную западинку.
Осоковое болотце, частый кустарник или тесно стоящие деревья вынуждают нас отступить, снова лезть вверх, на крутой склон, все выше и выше, где солнце, полынь.
Однажды мы поднимались по горячим пескам, по спрессованной тысячелетиями и всей толщей земли под нею коричневой морене, опять по осыпающимся пескам… Теплый ветерок обдувал нас, металлически, сухо трещали кузнечики, из-за бровки оврага видны были округлые стога сена, за которыми ровно и неярко голубело небо. По обеим сторонам от нас зиял овраг, склоны его были в расселинах, в траве, в песчаных осыпях, из, которых торчали валуны. Дремучие заросли уходили к тесному дну оврага.
Потом мы медленно спускались вниз, мы шли как бы сквозь климатические пояса, от степной полуденной жары и до холодной сырости вечернего северного болота, от пыльной полыни до глянцевитой осоки.
Так мы опять достигли дна оврага.
Овраг то поворачивал влево, то вправо, эти его колена не давали течь воздуху, и если мы попадали в открытое, доступное солнцу место, нас охватывало недвижимое тепло, если же мы шли тенистыми зарослями – погребной холодок пронизывал нас.
Мы вышли в устланную галькой котловину, где ручьи нескольких оврагов соединяли свои воды и откуда по широкой расселине вытекала речка. С одной стороны высоко над нами стояли крайние дома Урскола, с другой – углублялись в толщу земли два оврага, сплошь заросшие лесом.
Это был как бы маленький горный лес, с узкими, петлистыми дорогами, где можно проехать всаднику или велосипедисту, у которых, когда дорога идет верхом, дух захватывает от зрелища теснящихся под ними деревьев. Когда же дорога опускается ниже, над головой шелестит листва, какая-то пташка старательно, отчетливо выделывает свое «фьюить», «фьюить», а рядом – протяни только руку – краснеет обильная малина.
Далеко в этот лес мы не пошли.
* * *
Вечером у нас в клубе будет читательская конференция по повести известного современного писателя. После конференции состоится концерт художественной самодеятельности районного Дома культуры. Конференцию устраивает районная библиотека, откуда приехали две библиотекарши. Они здесь у нас с самого утра, ходят по домам, договариваются с желающими выступить. На моей памяти ничего похожего в нашем Ужболе не было.
В афише сказано, что конференция начнется в девять часов.
Уже половина девятого, но никого еще нет. Даже мальчонка, который с утра вертелся около клуба и время от времени сообщал всем прохожим, что сегодня будет постановка и что он пойдет на постановку, даже этот мальчонка куда-то исчез, – должно быть, день ожидания утомил его.
Две молоденькие библиотекарши, приехавшие из города, волнуются.
Но без четверти девять со всех сторон вдруг повалил народ.
Сперва подошли одна за другой три нарядные девушки, ведя за рули три новеньких, сверкающих в сумерках велосипеда. Кажется, это доярки из соседнего колхоза. Были они важные, держались несколько отчужденно, сознавая всю высокую степень своей нарядности, своего богатства.
Потом стали подходить еще девушки, молодцы…
Зажглись лампы в клубе. Баянист заиграл танцевальный мотив.
Девчата все до одной вошли в клуб, начали танцевать.
А молодцы остались на улице, стояли кучками человек по пять-шесть, степенно о чем-то толковали. У нас тут не принято, чтобы на гуляньях молодые люди приглашали девушек танцевать. Они нарочито сторонятся их, поглядывают свысока, важно разговаривают о своем и только спустя известное время как бы снизойдут к девичьим слабостям, небрежно подадут руку девушке, словно нехотя, через силу, поведут ее в танце.
Было уже девять без четверти, когда объявили начало конференции.
На сцену вышли и уселись за стол, накрытый кумачом, члены президиума – обе библиотекарши, заместитель председателя колхоза, учительница.
Две висячие керосиновые лампы над сценой распространяли неяркий свет. Все пространство перед сценой, где обычно танцуют, занято было ребятишками – они тесно сидели на ‘полу вплоть до первого ряда скамеек.
Все скамейки были заняты, и не только парнями и девчатами, пришла и женатая молодежь с грудными детьми на руках, пришли почтенных лет мужчины. Иным не хватило места, и они теснились в проходах между скамейками.
По временам у какой-нибудь матери принимался плакать ребенок, на него шикали, и родитель или родительница, тесня сидящих, пробирались к выходу. Однако главными нарушителями тишины были не грудные дети, а молодцы, по преимуществу из чужих колхозов, пришедшие сюда покрасоваться, выказать свое молодечество. Они то и дело острили, затевали возню.
Первой стала говорить учительница нашей начальной школы– смуглая, располневшая, грубоватая женщина с резким и одновременно сиплым голосом.
Она говорила громко, уверенно, как бы выставляя писателю отметки – пятерки, тройки, двойки… Она нисколько не сомневалась, что судит верно.
Учительницу слушали внимательно, отчасти потому, вероятно, что тон, каким она говорила, не допускал и мысли о возможности как-либо несерьезно отнестись к ее речи, отчасти же оттого, что многие из сидящих здесь в свое время у нее учились, привыкли верить ее двойкам и пятеркам.
Потом выступила высокая беленькая девушка – здешний агроном. Эта говорила как студентка на экзамене, чуть запинаясь, словно ожидала, что ее сейчас поправят либо поддержат. Но говорила она искренне, сбивалась с чужих, выученных фраз на свои, что называется, домашние слова, и если не повесть ее так взволновала, то сам факт выступления.
Девушку перебивали насмешливыми репликами, однако не наши колхозники – все ж таки она у нас агрономом работает, – а посторонние парни.
Взяла слово наша доярка, тоже молодая девушка, крепенькая и румяная, говорила очень спокойно, – должно быть, привыкла выступать. Речь ее была естественной, хотя и не совсем складной, слова живые, человеческие.
Эту перебивали уже и наши парни, не только чужие.
Очень уверенно, но только по-хорошему, не так, как учительница, тоже своими словами, пережитыми и обдуманными, говорила совсем молодая колхозница, стройная, худенькая, недавно окончившая школу, – племянница нашей приятельницы Валентины, «сиротка», как та ее называет. Отец этой девушки, сельский клубный активист, организатор молодежи, был убит на войне.
Ее было трудно слушать, так шумели в зале.
Шум этот, мне думается, вызван был именно той самостоятельностью, молодой уверенностью в себе, с какой говорила девушка. Хулиганствующие молодые мещане – а они встречаются среди здешних молодцов – инстинктивно чувствовали в девушке противника. Мещанин не терпит всего, что выдается из ряда вон, не имея на то законного в его глазах основания.
Нельзя сказать, чтобы читательская конференция удалась.
В большинстве своем люди пришли не на конференцию, а на концерт, точнее – на некое театральное зрелище, которое – драматический ли это спектакль, концерт или эстрадное представление – именуется деревенским жителем «постановка». В современной деревне постановки эти пользуются большим успехом, но в наших местах, к сожалению, устраиваются редко.
