Текст книги "Дождливое лето"
Автор книги: Ефим Дорош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
Не стал бы колхоз тратить и тех денег, какие пришлись бы на него, если бы колхозы района сами должны были содержать всех здешних агрономов по семеноводству, по травам, бухгалтеров-ревизоров, агрономов-плановиков, – ему ведь нужен один агроном, знающий все отрасли сельского хозяйства.
Зато уж на мелиорацию колхоз решительно увеличил бы расходы.
Мы с Николаем Семеновичем не очень знали, как все это устроить наилучшим образом, однако сошлись на том, что в нашем районе есть средства, которые можно бы вложить в землю, взялись бы за дело сами колхозы.
Открылся овраг – могучий, изогнувшийся среди вечерних полей.
Склоны оврага в иных местах обрывистые, красные, кое-где поросшие редкой мать-и-мачехой. В других же местах склоны пологие, зеленые, с протоптанными скотом тропинками, которые
расположены по склону как бы ступенями. Под прямой кручей, далеко внизу, течет среди серой гальки и красноватых лобастых валунов прозрачная, весело булькающая речонка.
Николай Семенович обращает мое внимание на противоположный, крутой склон оврага, почти отвесно уходящий вниз. Я разглядываю темный, пронизанный нитями корней слой гумуса под косматой шерсткой травы. Он постепенно переходит в мощный пласт суглинка, желтизна которого как бы растворяется в густом рыжем цвете лежащей под ним морены. Между Суглинком и мореной, зажатое ими, отчетливо виднеется наполненное серой землей овальное пространство, – похоже, что некий исполин поднял земную толщу вплоть до морены, выдолбил в ней огромную лунку, наполнил ее, потом снова закрыл. Если бы не то, что треснула здесь и осыпалась земная твердь, образовав овраг, так и сокрыта была бы от глаз человеческих наполненная грунтом вдадииа.
Николай Семенович говорит, что это бывшее ледниковое озеро.
И я представляю себе, как это было.
Когда растаял ледник, посреди мокрой красной глины осталось голубое озерцо. Жизнь озерца была долгой. На глине выросли деревья, травы, медленно зарастало и озерцо, наполнялось отмирающей растительностью, илом, стало болотом, а затем исчезло под новыми напластованиями.
Оно как привет из далеких тысячелетий, это бывшее озерцо.
Двадцать лет ходит к этому оврагу Николай Семенович, и теперь он горько сожалеет, что в свое время не обмерил его, не зарисовал, не отметил тех изменений, какие из года в год совершались в течение двадцати лет. Вон тот валун, что лежит на берегу ручья, некогда был наверху, торчал из морены в стене обрыва, где и сейчас видны валуны поменьше.
Мы спускаемся вниз, сидим на валуне, поглаживаем шрамы И царапины, какие он приобрел в пути, пока волокло его льдом к здешним местам.
Николай Семенович рассказывает мне, что нынче летом со студентами техникума он составляет карты кислотности местных почв. Образцы взяты во всех колхозах района, и теперь многие уже исследованы. С такой картой каждый председатель будет знать, где у него кислые почвы.
На обратном пути мы остановились посмотреть кукурузу.
В том поле, где кукуруза посажена квадратно-гнездовым способом, каждое отдельное растение выглядит несколько лучше, нежели рядом, где ее посеяли вместе с горохом и овсом. Однако и сейчас уже можно сказать, что общее количество зеленой массы с этого поля будет меньше, чем с того, где овес и го-pox. Довольно рослые растения стоят далеко друг от друга на черной земле, которая хорошо прополота, чиста, и от этого еще понятнее, что растениям надо бы стоять теснее, что половина земли гуляет. Вот если бы кукуруза была вдвое выше, раскидистее, какой она и бывает к этому времени на юге, тогда иное дело, тогда бы она заполнила собою всю пустующую сейчас землю. На юге к тому же сухо, там площадь питания каждого растения должна быть, вероятно, больше, чем в наших влажных краях. Так или иначе, но соседнее поле, на котором кукурузу посеяли рядовым способом, а между рядками еще и горох с овсом, – это поле, где кукурузы куда больше, хотя она и чуть хуже, обещает значительно лучший урожай.[1]1
Перед отъездом в Москву я попросил Николая Леонидовича Ликина написать мне, какова урожайность кукурузы при том и другом способе посева и во что она обходится в каждом случае. Осенью председатель прислал мне справку колхозного бухгалтера, где говорилось, что кукуруза, посеянная о овсом и горохом, дала с каждого гектара 250 центнеров зеленой массы, кукуруза же в чистом виде – 50 центнеров. В первом случае на каждый гектар было затрачено 20 трудодней и 69 литров молока натуроплаты за работу МТС, во втором случае – 123 трудодня и 93 литра молока. А осенью 1957 года я прочитал в «Правде» корреспонденцию из Красногорского района Московской области, где говорилось, что в колхозе «Луч» ведется кропотливая исследовательская работа по выращиванию кукурузы. «Колхозники на практике отбирают наиболее эффективные для местных условий агротехнические приемы, испытывают различные сорта. Чтобы обогатить кукурузу белком, ее выращивают совместно с горохом. Силос, приготовленный из зеленой массы кукурузы в смеси с горохом, охотно поедается свиньями и дает высокий эффект при откорме скота».
[Закрыть] И по качеству эта смесь не уступает чистой кукурузе.
Мы тут же вспомнили с Николаем Семеновичем его злосчастную статью, в которой он советовал именно так сеять в наших местах кукурузу на силос, и согласились, что уборка покажет, на чьей стороне истина.
Входим в село. В сумерках видно, как из каждой трубы тянет дымком. Это в домах ставят самовары. В холодном воздухе особенно ощутимы запахи самоварного дыма, коровьего хлева, керосина и железа, которыми пахнут тракторы возле церкви. Навстречу нам, в гору, ступают красными лапами по черной земле белые гуси, вытягивают шеи, поводят желтыми клювами.
Я говорю, что мы много ходили и что уже хочется есть.
Николай Семенович отвечает словами дьячка из деревни, откуда он родом, который в подобных случаях говаривал: «Сия болесть не к смерти, а к славе божьей!» Я вспоминаю, что он крестьянский сын, смотрю на него – худощавого, крепкого, одетого в брезентовый балахон, опирающегося на вырезанную в ольшанике палку, – смотрю и пытаюсь сообразить, сколько же ему лет. Пожалуй, не меньше шестидесяти. Это я впервые подумал о его возрасте. И я никогда не мог бы о нем сказать «старик». Он пришел из города, километров за шесть, чтобы показать мне след первозданного озерка. Мы толковали с ним о плодородии земли, но разговор мог зайти о древней русской живописи, о происхождении ярославской породы крупного рогатого скота, о сочинениях шлиссельбуржца Морозова, о бурятских храмах и, попутно, о почвах Бурят-Монголии, где он однажды побывал, о так называемых тромбах – опустошительных вихрях; один из которых, несколько лет назад повредивший наш кремль, описан им в специальной статье.
Мне приходит вдруг в голову, что если русский простой человек, дай ему только топор, заступ и полмешка ржи, не пропадет и в дичайшем лесу, то русский интеллигент, подобный Николаю Семеновичу, в какую глушь ни занесла бы его судьба, сотворит здесь мир высокой духовной культуры.
Конечно, Райгород далеко не глушь, но и не столица, не областной город. Многие здешние жители, в особенности молодые, ожидают, что кто-нибудь принесет им сюда свет культуры. А Николай Семенович сам светит»
За вечерним чаем толкуем все о том же, о сельском хозяйстве.
Николай Семенович говорит, что хранить навоз под копытом, как вто делали прежде крестьяне, вывозившие его раз в год, очень выгодно, – во-первых, навоз лучше сохраняется, не теряет ценнейшего азота, во-вторых, работы меньше. Где-то за границей, читал он, до сих пор так поступают.
Затем мы говорим о том, что в нашем районе, в той его части, где старинные огородные земли как бы охватили черным кольцом озеро, выгодно культивировать деликатесные овощи: красную и цветную капусту, спаржу, патиссоны… И шампиньонами следовало бы здесь заняться. Все это, едва созреет, через пять часов может быть на столе у московского жителя.
Мы мечтаем с Николаем Семеновичем, чтобы лучшие здешние председатели и бригадиры могли поехать, скажем, в Голландию, где схожие с нашими условия земледелия. Из других мест ездят ведь в зарубежные страны.
Из других мест…
Как-то так случилось, что, за редкими исключениями, сельское хозяйство наше представляется многим по преимуществу степным, черноземным, зерновым. Конечно, стране известны выдающиеся работники сельского хозяйства из Чувашии и Кировской области, из Костромской, Ярославской, Московской областей. Если же возьмешь газету, иллюстрированный журнал, роман, вообразишь неоглядные просторы, где могучие тракторы тянут по пять, а то и по семь двадцатичетырехрядных дисковых сеялок, да еще с длинным шлейфом посевных борон, где огромные комбайны, по два в сцепе, теряются среди пшеничных полей, где молотильный ток, – да это ведь целый зернообрабатывающий завод в степи, который действует силою электричества. Сходишь на Сельскохозяйственную выставку в Москве, глянешь на какой-нибудь сеноуборочный тракторный агрегат и, если приехал из нечерноземной нашей стороны, подивишься тому, какие бывают на свете великаньи покосы.
Такое представление о нашем сельском хозяйстве не противоречит истине. Двадцать лет видел я в работе эти и подобные им тракторы, комбайны, сеялки, сенокосные орудия, может статься не столь нарядные, как в кино или на выставке, но реальные, сущие, пропахшие смазкой и керосином, сырой пашней или хлебной пылью. Сколько раз бывало, полдня едешь колхозной землей, и единственная неудобь, какую встретишь, – сухая балочка.
Видит все это ежегодно и Николай Семенович, когда со своими студентами бывает на производственной практике под Харьковом или на Кубани.
Однако есть еще и другая, тоже немалая, часть русской земли.
Почвы здесь подзолистые, суглинистые, супесчаные…
Пашня тянется изволоком, обрывается у оврага, затем идут кусты, а там снова распаханный косогор, перелесок, низина, торфяная топь, речка, опять кусты, поле на взгорке, овраг, возделанное плоскогорье, лес, болото.
Мощный гусеничный трактор тут нужен только лишь при распашке кустарников, осушке болот. Сеять тут можно одной-двумя сеялками. Даже сравнительно небольшой самоходный комбайн изрядно навертится, покуда уберет выпуклую, округлую ниву, ограниченную кустами, оврагом, мочажиной.
У нас даже конной косилкой не очень наработаешь, – все больше косами. У нас и серпами еще жнут. У нас вообще много еще ручной работы, потому что мало машин, годных для этой земли, для многих здешних культур.
Было бы неверно, если бы здешние косцы, шагающие лугом, или небольшой комбайн со сбитым набок полотняным зонтом, серым от дождей, – если бы они заслонили собою мощь и великолепие сельского хозяйства черноземных степей и лесостепи, почти полностью механизированного.
Но и тамошние восьмидесятисильные исполины и корабли степей не должны заслонять нам здешнее капустное поле, по которому, нагнувшись, передвигаются женщины, срезают ножами кочны. Ведь только года три назад, если не меньше, промышленность стала выпускать для этих мест отличные колесные тракторы, небольшие, на резиновых шинах, поблескивающие красным лаком. А где машины, которыми было бы можно копать картошку на тяжелых почвах, обрабатывать и убирать овощи, делать гряды, полоть цикорий, высаживать рассаду, драть лук?
Рельеф нечерноземной стороны, характер почв и особенности возделываемых культур требуют для этих мест иных машин, чем те, какие работают в степях, плоских на тысячу верст, засеянных пшеницей, подсолнухом, кукурузой. Однако, чтобы техника работала с выгодой, надо землю привести в порядок: осушить болота, распахать кустарники.
Так вернулись мы к тому, с чего начали сегодняшний разговор.
Теперь уж мы стали рассуждать с Николаем Семеновичем о том, какими станут нечерноземные пространства России, где на месте кочкарников протянутся ровные, богатые травостоем заливные луга, где на осушенных торфяниках, на бывших заболоченных пустошах будут расти картофель, капуста» клевер с тимофеевкой, а по клеверищу – лен. Сколько свиней, и овец, и коров можно здесь держать, какие могут быть урожаи на этой земле, почти не знающей засухи! И как она будет хороша – зеленая, с чистыми медленными речками, с неярким небом, туманами, росами, пролившимся невзначай солнечным грибным дождиком, если и сейчас ни ржавые болота, ни комариные топи не могут умалить ее красоты.
Тут Наталья Кузьминична спросила, запирать ли ей «крылешную» дверь или мы еще перед сном пойдем куда. Оказалось, что время уже за полночь и что Николаю Семеновичу давно постелено в летней горнице.
Николай Семенович стал было говорить, что он пойдет домой, что он не хочет стеснять, но Наталья Кузьминична уже взяла с комода лампу, и мы пошли следом за ней через темные прохладные сени.
* * *
Ненастный рассвет. В небе как бы дым – густой, летучий, сквозь который едва пробивается холодное сияние. По временам накрапывает.
Тихо, не звякнув щеколдой, ушел Николай Семенович.
Я постоял на крыльце, поглядел ему вслед, огорчился ненастьем.
А часам к девяти утра вдруг распогодилось – солнце, синее небо в белых облаках, мягкий, набегающий порывами западный ветер. Звенящий августовский день застает меня на пути в город. Я тороплюсь к пароходу. Мы условились с Кириллом Федоровичем Черновым, что сегодня я приеду к нему в Ржищи. Ехать нужно от Райгорода до Угож на пароходе. В Угожи Кирилл Федорович пришлет лошадь или машину. Впрочем, если погода не испортится, то я и пешком дойду, там будет километра два или три.
Пароход мал, однако по-корабельному чист. Пахнет мокрым канатом, смолой. Кое-где поблескивает старая медь. Сипит, пышет жаром машина.
Пассажиры по преимуществу располагаются на деревянных диванах верхней палубы. Несколько пожилых горожанок в черных кружевных шалях, с венками бумажных цветов, хлопочут вокруг моложавого священника, – в Угожах умерли две старухи, приятельницы едут хоронить их, везут попа, который заодно отпоет обеих. Освобождаются от своих рюкзаков серьезные голенастые подростки в сатиновых шароварах – туристы. Колхозницы с пустыми бидонами и корзинами устало жуют булки, разглядывают покупки, второпях купленные в базарной толчее: трикотажные штаны, майки, школьные портфели, учебники… Иная женщина спросит соседку: такие ли, мол, книжки купила для третьего класса; другая – распялит на ладони тонкий чулок: не дырявый ли всучили! Под одним из диванов ворочается в мешке поросенок, – он еще задаст нам звону! Несколько женщин, должно быть из одной деревни, везут можжевеловые венчики, коротенькие, ладные.
Хрипловатый, брызгающийся гудок.
Опухший и небритый дядька в галошах на босу ногу, проверявший билеты возле сходней, бросает с берега чалку, пихает ногой борт…
И вдруг в начале улицы, ведущей к пристани, появляется девушка с чемоданчиком и связкой книг, останавливается, пускается бежать под гору, по самой солнечной середине, снова останавливается, вероятно не надеясь успеть, или, запыхавшись, опять бежит и опять останавливается, идет уже шагом, не торопясь. Тут капитан со злостью кричит ей сверху:
«Эй! Давай поторапливайся… Ждать не станем!»
Небритый дядька тоже ее торопит. Торопят все пассажиры, – особенно стараются односельчане, узнавшие свою учительницу. Они протягивают ей руки, и она прыгает через щель, образовавшуюся между берегом и пароходом. Покамест ее расспрашивают: что да как! – пароход отваливает.
Открывается белая балюстрада городского парка на берегу, за ней – цветники, гипсовые вазы и решетчатые скамейки, дорожки между деревьями.
К парку подстраиваются какие-то домики у воды, каменные амбары…
Все это: и темная зелень садов между белыми, розовыми, палевыми плоскостями стен, и красные, зеленые, черные кровли, и оранжевые фабричные трубы – все это как бы отступает, уходит, никак не отмечается глазом, потому что остается лишь озеро и дивный город из сказки на берегу.
Озеро в крупной, лоснящейся ряби, – зеленоватая вода и пятна солнца.
Розовые стены и башни с красными шатрами встают из воды. За стенами белые храмы с устремленными вверх барабанами пятиглавий, то тесно сомкнутых, то чуть расставленных, сияющих зеленым лаком или же чешуйчатым серебром маковок. В этой сказочной неразберихе, где нет, казалось бы, двух одинаковых шатров или пятиглавий, существует своя сообразность, гармония. Невысокий Григорий Богослов со своими зелеными маковками на тонких барабанах как бы подчеркивает стремительность Иоанна Богослова, поднявшего к небесам почти такое же пятиглавие. Кольчужные главы Успенского собора главенствуют над выстроившимися в ряд шишаками звонницы, над матовым серебром Воскресения. И только на Спасе жарко пышет золото единственной его маковицы, что сообщает храму некое центральное положение. А высоко в небе, как отсветы этой золоченой тиары, поблескивают на остриях шатров и маковиц золотые прапорцы и кресты.
Что это – легендарный Китеж?
Или город на острове из сказки о царе Салтане?
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят…
Право, я бы не удивился, если бы ударили пушки и белые комочки дыма вылетели из башенных бойниц. Напротив того, я смотрю на пассажиров, занятых своими делами, и дивлюсь их спокойствию. Одни только мальчишки туристы ошалело уставились на райгородский кремль. Впрочем, здешние люди с детства видят эти стены и храмы, а я увидел их со стороны озера только сегодня. На редкость Хороша древняя русская архитектура, когда островерхие башни и крутые кровли переходов отражаются в тихой воде.
Озеро колышется вокруг пароходика, сквозь нагретый солнцем воздух пробивается к нам холодок воды, настоянной на водорослях. Неспокойные глянцевитые пятна света и тени, перемещаясь, идут по всему озеру, вплоть до противоположного берега. В иных местах они как бы обходят неподвижные и тусклые водные пространства. Когда мы приближаемся, то нам видно, что здесь во множестве торчат из воды какие-то растения, – пароходик держится в отдалении от этих мелких мест, где чайки летают над водорослями, где стоят двускатные шалаши охотников. На зорьке охотники загоняют в шалаши свои лодки, караулят прилетающих кормиться уток.
Под самыми Угожами на вбитых в дно озера высоких шестах, которые рядами тянутся вдоль берега, сушатся розовые капроновые сети.
В Ржищи я отправился пешком, хотя Кирилл Федорович и прислал лошадь.
Места здесь, правда, скучные, – низменный, заболоченный берег недалекого озера простирается по правую руку, влево уходят плоские, изрядно засоренные поля. Сперва идут угожские поля, за ними, несколько почище, – ржищевские. А вот дорога везде одинаковая – разбитая.
Впервые услышал я о Кирилле Федоровиче поздней осенью 1953 года, в самом преддверии зимы. Мы тогда с Андреем Владимировичем приехали на несколько дней в Райгород, и вот в воскресенье, в ненастный, холодный день, захватив с собой и Николая Семеновича, отправились в Угожи – искать могилу здешнего летописца. Могилу мы никак не могли найти, только ледяным ветром нас исхлестало, и тогда Николай Семенович предложил нам съездить в соседние Ржищи, к новому тамошнему председателю. Он объяснил, что председателем там избрали человека приезжего, работавшего в соседней области директором МТС. Я знал, что колхоз в Ржищах чуть ли не совсем развалился, и не очень мне хотелось в этакую стужу ехать к неустроенному еще председателю, глядеть дворы с прохудившимися крышами, мерзнуть в нетопленной конторе и слушать рассуждения о том, как станет этот всем здесь чужой человек поднимать хозяйство, разоренное десятью или пятнадцатью его предшественниками.
Устал я в тот день, чтобы знакомиться с новыми людьми и их планами, и еще угнетало это сельское кладбище – опрокинутые замшелые камни с полустершимися именами лавочников, почетных граждан и настоятелей здешней церкви; затоптанные скотиной, заросшие всякой колючей дрянью могилы нескольких поколений землепашцев.
Однако Николаю Семеновичу по неистребимой его любознательности очень хотелось в Ржища. Он толковал нам, что новый председатель – человек энергичный, уважающий науку, замысливший всякие преобразования. И еще он рассказал, – специально уж для меня, по-видимому, – как новый председатель, вернее, только кандидат в председатели, увидев, что народ не идет на собрание, велел баянисту играть, а сам пустился в пляс, чем и привлек любопытство колхозников.
Я было совсем уже согласился, и не потому, разумеется, что меня заинтересовал человек, так странно аттестовавший себя своим избирателям, – нет, просто я решил это сделать из уважения к Николаю Семеновичу. Но тут в разговор вступил Андрей Владимирович, до сих пор молчавший, и сказал, что в выходной день ехать без предупреждения к незнакомому человеку едва ли стоит. Для деликатнейшего Николая Семеновича соображения нашего общего друга по поводу того, что неудобно приехать в гости, предварительно не известив, оказались веским резоном.
Встретился я с Кириллом Федоровичем только летом следую, щего года, в кабинете у председателя райисполкома. Василий Васильевич познакомил меня тогда с тихим, как мне показалось, робким человеком, не то чтобы очень молодым, но выглядевшим моложаво, из-за того, должно быть, что он здорово исхудал, – это видно было по его скуластому лицу, хотя и кирпичному от полевого загара, но осунувшемуся, большеглазому. Он и ростом был не так уж велик, что при худобе сообщало нечто мальчишеское его облику. И одет был, как одевается рабочий паренек, а не председатель колхоза, – в бывшую некогда черной, выцветшую, побелевшую от бесчисленных стирок спецовку. Он просил чем-то ему помочь – не помню уже, о чем шла речь, – но не очень настойчиво, и мне было его жалко.
Василий Васильевич настоятельно рекомендовал мне потом съездить в Ржищи, но Кирилл Федорович не показался мне интересным.
Оказалось, что я ошибся.
Когда зимой, в начале 1955 года, уже в Москве, куда он приехал с Алексеем Петровичем и Иваном Федосеевичем на какое-то совещание по мелиорации, я по-настоящему познакомился с Кириллом Федоровичем Черновым, – его числили в первой пятерке райгородских председателей. Он только что избран был членом бюро райкома партии. О его работе писала не только районная газета, но и областная. Писали, как он восстанавливает колхоз, переводит бригады на хозрасчет, борется за рентабельность…
И выглядел теперь Кирилл Федорович совсем другим.
Я даже сразу не сообразил, что этот плотный, краснощекий мужчина с веселыми, блестящими глазами и тугой, волнистой прической, хорошо одетый, несколько даже самоуверенный, – что он и тот скромный председатель колхоза, который почему-то запомнился мне как бы сидящим на краешке стула, что оба они – одно лицо. Я бы и не догадался, если бы не сам Кирилл Федорович, напомнивший, чуть рисуясь, что мы уже с ним знакомы.
Прошлым летом я так и не собрался в Ржищи, хотя зван был не единожды, – с Кириллом Федоровичем мы встречались и в Москве и в Райгороде.
Однако вот они – Ржищи…
Село как бы разбрелось хуторами. Оно какое-то плоское.
Дома стоят гнездами, а не улицами, – должно быть, селились тут вокруг основателя рода, держались своего корня, своей фамилии. Между группами домов – огороды, пустыри в лопухах и татарнике. Узенькая речка Княжна течет на дне извилистой расселины, поделившей село. Видимо, церковь с ее высокой колокольней, зачем-то разобранная, соединяла все эти далеко отстоящие друг от друга хутора, когда возвышалась в центре.
С Кириллом Федоровичем встретились мы возле конторы. Весь в пыли, он сошел с горячего мотоцикла. Мы вошли в контору, где было прохладно, тихо и чисто, – должно быть, здесь не в обычае сидеть без дела в конторе, курить да поплевывать. Меня заинтересовала большая книга учета трудодней, лежавшая на некоем подобии аналоя, обтянутого кумачом. Обыкновенно в колхозах трудодни для всеобщего обозрения записываются на простынях, склеенных из многих листов бумаги, которые вешают на стену, буквально под самый потолок, иначе места не хватит. На такой простыне регулярно вести запись трудодней едва ли удобно, а уж искать, чего тебе там понаписали, – и подавно, особенно если фамилия на первые буквы алфавита. Но вот убери эту простыню, чего-то не будет хватать в колхозной конторе. И хотя книга, заведенная Кириллом Федоровичем, не сообщала конторе старосветского уюта, она понравилась мне тем, что каждая колхозница, когда бы ни зашла сюда, легко может узнать, сколько заработала трудодней.
Потом мы отправились по хозяйству: осмотрели новый скотный двор, пускай и деревянный, но теплый и светлый; обошли вокруг фундамент строящегося телятника и постояли возле луковой сушилки, где плотники кончали ремонт. Ничего тут особенного не было, просто пахло сырым цементом, сосновым тесом и еще – чуть кисло – железом от ящика с гвоздями. Однако надо ли больше, чтобы понять, каково направление дел в колхозе!
Меж тем Кирилл Федорович рассказывал, что сено уже всё скосили и убрали, что убрано уже пятьсот гектаров озимых, – одно яровое осталось.
День стоит тихий, солнечный. Пахнет теплой землей, вянущими растениями. По обе стороны пыльной дороги тянутся гряды с луком. Лук уже почти весь лег, перо вянет, выглядит мочалой. Луковичные репки вылезли из земли, гнездами сидят на ней, горячей и черной, золотят на солнце кожуру. «Лук наливает!»– только и слышишь здесь об эту пору.
Кирилл Федорович говорит, что по одну сторону дороги лук колхозный, а по другую – колхозников, и просит определить, где какой. Я отвечаю, что лук тут всюду хорош, затем показываю направо, где в каждом гнезде в среднем семь-восемь луковиц, встречается и десять, и говорю, что вот этот принадлежит колхозникам, а вон тот, налево, где пять-шесть луковиц в гнезде, – колхозу. Так почти всегда бывает, потому что дома и семена лучше, и навозу положат больше, и пропалывают чище…
Кирилл Федорович смеется, – оказывается, что я ошибся. Это первый раз случилось у них в колхозе, что у колхозников лук хуже. Вся суть в семенах. И председатель рассказывает, что знаменитый здешний лук вырождается и что они тут решили восстановить один из его видов – репчатый. Этот из себя чуть приплюснутый, а то еще есть так называемый кубастый, так тот, напротив, несколько вытянутый, и вкусом они различны.
Все это я давно знаю, но мне нравится, как он говорит об этом. Он здесь года три, не больше, но старается выглядеть завзятым огородником.
В нынешнем году колхоз впервые собрал элитные семена.
Посеянный здесь лук не из этих семян, а из выбракованных. Плодовитостью своей он хорош – каждая луковка дает от шести до десяти штук. А вот форма еще не отвечает сорту – есть и репка, есть и кубастый. Его и посеяли на товар. Но есть уже и чистосортные посевы. Тот лук останется на семена, колхоз будет торговать ими. Обыкновенным семенам цена – пятьдесят рублей за килограмм, а элитные ходят в трехстах.
Я спрашиваю, откуда пошла мысль заняться элитным семеноводством.
Во-первых, отвечает председатель, у них тут создан Совет старейшин, ву котором заседают не работающие уже старики, вспоминают, что и как делалось прежде. Во-вторых, в колхозе установлен День обмена мнениями, когда на заседание правления приходит каждый, кто только хочет.
Впрочем, восстановить сорт, выращивать на продажу элитные семена – это ему не старики присоветовали, не колхозники, а наука.
Мы подходим к парникам…
Горячая, сухая трава. Жесткая ботва на твердых грядах. Везде блестят стекла косо поставленных рам. Пахнет унавоженной землей. Но еще сильнее тот запах, какой стоит обычно в базарном ряду, где опрятные старушки продают грудками чеснок, семена, пучки череды и мяты.
Рубленый амбар, а к нему примыкает будущий навес, – уже поставлены суковатые столбы, на них постланы кривые слеги, осталось только соломой накрыть. Дерево амбара серое, почти белое, – это от непогоды, от солнца и времени, а кажется, что его каждый день моют со щелоком. Вот эти бабы и моют, степенные, ласковые, в подоткнутых юбках и белых косынках, что неслышно ходят вокруг. В амбаре у них темно и прохладно, по углам кучами лежат огурцы, у потолка, топорщась, вениками висят капустные семенники. Есть в этих женщинах, совсем уже старых, но еще легко ступающих по земле разбитыми ступнями, и в тех, какие помоложе, с крепкой статью, прямыми быстрыми ногами, – есть в них какое-то рабочее чувство природы, словно это их мастерская. Они тут как бы дома. Каждый сучок у них идет в дело. Вот еще у пасечников так бывает.
Кирилл Федорович спрашивает женщин, почему они не обобрали семена алтайского лука. Мы стоим с ним возле грядок, где густо торчит жестковатое, правда, но еще зеленое перо удивительного лука – тем удивительного, что на перьях его растут маленькие луковки. В воздухе растут, а не в земле, и не из семени они образовались, но сами – семя. Иные из женщин принимаются обрывать эти луковки, но не очень спешат, пересыпают их с ладони на ладонь, будто не знают, куда девать. А другие и вовсе стоят без дела. Председатель же рассказывает им, как выгоден алтайский лук. Сажают его на перо, под зиму, – и ранней весной, едва только сойдет снег, он уже дает зелень. А ведь об эту пору зеленый лук в цене! И почти ничего другого на продажу в колхозе тогда не бывает!
Женщины помалкивают. Потом одна из них говорит, что мы, мол, за огурцами пришли, а лук этот в другой раз оберем. И тут Все они начинают шуметь сразу: нам бригадир велел огурцы обирать, вы уж ему сами скажите, – вон идет он как раз. Женщины поспешно идут к парникам.
Бригадиру, должно быть, лет шестьдесят. На нем белая в голубую полоску рубашка навыпуск. В своих резиновых сапогах он ступает мягко, тихо. Да и сам он, видать, тихий, что называется, смирный мужик.
Председатель повторяет ему все, что говорил женщинам, но только строже. Бригадир глядит куда-то мимо, Не возражает, уклончиво отвечает, что да, сделаю, мол, исправлю упущение, – меж тем легко заметить, что он не откровенен, что не нравится ему затея с алтайским луком. И вдруг, подняв глаза, он с тихой укоризной произносит:
– Эх, Кирилл Федорович, Кирилл Федорович!.. Что же это у нас получается: новое заводим, а старое теряем? А какая от этого выгода! -
С неожиданным в нем пылом, горячо и горько он рассказывает, что Ржищи, хотя по названию рожь бы им сеять, славились чесноком и огурцами. Угожи и Усолы – по луку были мастера, а Ржищи – по чесноку. Замечательный это был чеснок. Осенью, бывало, соберут его, в овины заложат, закроют – так и лежит он всю зиму. А весной, в марте, понаедут евреи из. Варшавы, из Одессы… Мужик распечатает овин, пучок соломы зажжет, сунет, обогреет, достанет чеснок, – ох и дивен он был, большими партиями отправляли его отсюда, за большие деньги…
Рассказывал об этом бригадир с превеликой любовью, сокрушенно спросил: а где он теперь, тот чеснок, или не нужен стал, так им же научились болезни лечить!.. Потом скучным голосом сказал, что ошибку свою ои вполне сознает и завтра же прикажет бабам собрать эти луковки.
На пути к дому после некоторого молчания Кирилл Федорович вдруг говорит, что с будущего года начнет изучать историю местного земледелия, – в нынешнем году ему надо кончить с бригадным хозрасчетом.
После обеда дождик застал нас в полях.
Мы ходили смотреть кукурузу. Исполинские, уже пожелтевшие растения с торчащими во все стороны початками были точно такие, какими я привык их видеть в южных степях. Жесткие листья, на которые сыпались капли дождя, покачивались, шуршали. Земля возле древовидных будыльев была суха, – дождь не попадал сюда, такой густой, раскидистой выросла кукуруза, Кирилл Федорович мне объяснил, что сеял он своими семенами.
Он показал мне зеленый конвейер с полями вико-овсяной мешанки.
Мы говорили еще о том, что и в колхозном производстве, как и в промышленности, надо бы по возможности все материальные отношения свести к денежным, отменить такой порядок, когда горошек сдается взамен хлеба, за работу машин платят натурой… И колхознику надо платить деньги, освободить его от необходимости торговать на базаре картошкой и луком, полученным на трудодни.
