Текст книги "Золотые коронки"
Автор книги: Ефим Гринин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
Она заново переживала свои свидания с капитаном. Он рассказывал ей о жизни, о театре, говорил о своих чувствах. Она и верила, и не верила, зная непостоянство фронтовых увлечений.
В июле «юнкерсы» налетели на Ново-Федоровку днем, через час после того, как она сменилась. Бомба разметала РАФ на клочки. После похорон двух погибших в машине подруг, Маринка вечером долго бродила с капитаном по лугу, лежала на густой траве и, почти не слушая капитана, повторяла неведомо как сложившиеся строчки: «А звезды все так же мерцают над нами, какое им дело до наших сердец…» Она думала о счастливой случайности, сохранившей ее жизнь. И от этих мыслей ей было грустно и жалко себя, своей молодости.
Капитан тоже притих. Потом он поцеловал ее в сомкнутые губы, шею, осторожно расстегнул пуговицы ее гимнастерки. Она не противилась. Все ее существо жаждало ласки, и она не хотела ни о чем думать. Но он лишь нежно провел губами по ее маленькой груди и снова застегнул гимнастерку. И было в этой его ласке что-то очень почтительное, очень бережное, отчего сладкая истома разлилась по всему ее телу. Маринка привстала, заглянула в его сиреневое в ночной синеве лицо с редкими рябинками, в его отуманенные нежностью глаза и безотчетно, навсегда поверила: любит, любит по-настоящему и бережет ее для будущего, для большего…
Маринка вздохнула и положила наушники. Под чьими-то тяжелыми шагами закряхтела лестничка. Хмурый майор Ефременко, нагибая голову, вошел в машину. Девушка стремительно уткнулась пылающим мокрым лицом в его грудь.
– Что с ним? Скажите, Николай Артемьевич, он жив? Он будет жить? Я хочу знать, я имею право…
Головой Маринка нечаянно толкнула раненую руку майора. Он закрыл глаза, сдерживая стон, потом здоровой рукой пригладил растрепавшиеся волосы Маринки. Он думал, что девушка сердится за ночное происшествие. И откуда она знает о Сотникове! Чёрт возьми, как быстро все становится известным! Но он был тронут ее неподдельным волнением и подумал, что, кажется, напрасно осуждал ее за легкомысленность.
– Живой он, Маринка! – сказал майор, приподнимая ее голову. – Ну-ка вытрите эту сырость! Давайте, время не терпит…
Он показал бланк с пометкой «весьма срочно».
Маринка, только что плакавшая у него на груди, вдруг застеснялась своего вида и быстро-быстро попудрила припухший нос. Позывные и волна радиограммы удивили ее: в суточном волновом расписании Н-ской армии такие не значились.
Она включила передатчик.
– Передавайте не очень быстро, но четко, – сказал майор за ее спиной. – Там радисты не такие классные, как вы…
Когда девушка приняла квитанцию, удостоверявшую, что радиограмма получена корреспондентом полностью, майор сказал:
– Теперь бегом на квартиру, приоденьтесь. Сейчас наша машина в Ростов идет, я велел за вами заехать. Проведайте Петю.
Неизгладимая запись
I
Они были одни в кабинете доктора, и утренний солнечный свет отпечатал причудливые узоры гардин на белом халате Тони. Девушка сунула руки в карман и строго, придирчиво смотрела на друга. Какой-то он невеселый, кажется, совсем не рад ей.
Виктор поежился, он вовсе не хотел с ходу расстраивать ее дурными известиями.
– Говорю, нигде даже не оцарапался… Доктор запретил мне пользоваться оружием.
– И ты послушался?
Недоверчивая улыбка смягчила ее неприступный вид, и он поторопился спросить:
– Из моих ребят никто не был? Я ведь прямо сюда…
– Вчера я видела Андрея, у них все нормально.
Тоня выдернула шпильки и тряхнула головой, рассыпав по плечам блестящую темно-русую волну волос – густых и длинных, чуть ли не вровень с полами халата. Она не скрывала недовольства. В ней проснулся эгоизм влюбленной женщины. Она так переволновалась, а он пришел и даже не сказал, что любит, что скучал. Сразу об отряде, о товарищах. Наверно, они ему дороже. И, причесываясь, Тоня обиженно, по-детски насупилась.
Виктор почувствовал, что она сердится. Он уже знал, что ее, как ребенка, утешают не слова, а ласка, и обнял девушку осторожно, точно хрупкую вазу. Хмельной весенний аромат исходил от распущенных волос Тони, и вся она, снежно-белая, чистая, сильная, пахла тонко и нежно, как первые апрельские цветы.
Он поцеловал ее в теплую упругую щеку. И вдруг Тоня привстала на цыпочки, стиснула ладонями чубатую голову Виктора и, стыдливо зажмурив глаза, прильнула губами к его губам.
– Глупый, я так тоскую без тебя! Места себе не нахожу…
Противоречий девичьей логики Виктор не понимал.
– Послушай, я же боевое задание выполнял!
– Ну, а если боевое, так я и скучать не могу?
– Нет, почему же! – возразил Виктор, озадаченный крутым поворотом. – И я без тебя скучаю.
– Ой ли! – слукавила Тоня. – Ты, поди, и не вспомнил обо мне!
Вместо ответа Виктор бережно извлек из кармана две помятые луговые ромашки. На круглых щеках девушки заиграл румянец, серые глаза замерцали теплым влажным блеском. Этот подарок сказал ее сердцу больше слов.
– Ой, Витя! Мои любимые ромашки! Я уже целую вечность не была в поле… – Тоня радовалась, прижимая цветы к губам, потом чуткими пальцами перебрала лепестки, нашептывая: «Любит – не любит»; вышло, что любит, и тотчас на ее лице появилось раскаяние: – Спасибо, милый! Ты не сердись. Я ж все понимаю: и что война, и что гитлеровцы, и что опасно нам встречаться, и что не про цветы думать надо, – все-все понимаю. Но что я могу поделать, если ты мне дороже всего на свете? Или если война, то любить нельзя?
Что ответить, если тебе выпало неслыханное счастье быть любимым такой чудесной девушки?
– Любовь, она такая, – задумчиво сказал Виктор, поглаживая ее пушистые волосы, – она приходит без спросу, война не война. А вот счастливым быть нельзя, когда кругом горе…
– Неправда, можно. Вот сейчас я счастлива. Ты вернулся – это и есть мое маленькое счастье. А когда наступит победа, будет большое счастье. Скажи, это не стыдно, что я говорю так? Вчера Осетрову повесили, дети осиротели, а я про счастье…
– Не знаю, – нахмурился Виктор при упоминании об Осетровой. – Может, и нехорошо…
– Значит, лицемерить? – не унималась Тоня. – В душе счастье, а на словах – нет? Так я не умею… Я восхищаюсь нашими разведчицами, но быть на их месте, – ой, нет, не смогла бы…
– Есть кое-что поважнее «не могу». Когда надо, значит, надо, – отрубил Виктор. – Тебе кто выдавал комсомольский билет?
– А то ты не знаешь? – удивилась Тоня. – Твой же дружок, Белан, секретарь райкома.
– Не придется Григорию больше подписывать комсомольские билеты, – сказал Виктор с такой тоской, что у Тони болезненно сжалось сердце. – Схоронили… И Гаврик Зеленцов в штаб не вернулся, сообщили, что арестован…
Девушка прикусила палец. Еще одного из партизан не стало, Белана, такого парня! Так вот отчего Виктор хмурился! А она к нему с пустяками… Он еще цветы принес, шутил, не хотел огорчать!
Она виновато погладила его мускулистую, сжатую в кулак руку. Виктор не откликнулся на эту ласку. Он спешил в отряд, ему срочно нужен был доктор. Но едва Тоня успела сказать, что доктор занят, колокольчик позвал ее.
– Иди вниз, – сказал она. – Я кликну, когда можно…
II
Семен разглядывал убранство кабинета, и сложное чувство зависти, сожаления, неприязни овладевало им. Он отвык от человеческого жилья, он стал дикарем, простая фаянсовая тарелка была барством в сравнении с липкой лагерной алюминиевой миской. А эта больничная чистота! А картины в золоченых багетах, пианино, гардины! Неплохо живет старик! Спит на кровати, ест за столом на скатерти…
Обилие пищи оскорбляло Семена, но, забыв приличия, он ел много и жадно, пока не осоловел. И воды ему нагрели. В ванной комнате приготовили белье, синие бумажные брюки, вышитую косоворотку. От белья сладко тянуло душистым мылом, свежестью, на теле оно было почти невесомым.
Семен побрился и не узнал себя в зеркале. Если бы еще поспать! Но старик почему-то молчит.
Рябинина терзала непоправимость промаха. Все было рассчитано до мелочей, и все сорвалось. Начальник гестапо не прислал ему приговор Осетровой на подпись. Раньше гитлеровцы соблюдали видимость законности. Скорее всего, это признак их близкого конца.
На улице прогрохотал танк. Семен заметался. Рябинин усадил его, успокоил:
– У меня приемный день. Мне разрешена небольшая врачебная практика, – пояснил он с иронией. – Надо и о будущем думать: бургомистр – профессия непостоянная, на время войны, а зубы люди всегда лечат.
«Хитрый дед, – подумал Семен. – На три стороны работает: и нашим, и вашим, да еще на зубах подшибает». Но мысль эта была беззлобной. Какое ему дело! Спасибо, что дал передышку да накормил…
Рябинин предложил курить, спросил, как его зовут. Семен назвался. Рябинин методически задавал вопрос за вопросом: биография, партийность, где служил, как попал в плен, как бежал. Семен отвечал подробно, потом односложно, потом взорвался.
– Не кипятитесь, Семен Михайлович, я не могу рисковать своей репутацией. Вас могли подослать, чтоб скомпрометировать меня!
– Ну и нечего было в дом пускать!
– Напротив. Я врач. Всякий нуждающийся в помощи вправе рассчитывать на меня.
– А, ерунда! – Семен в упор смотрел в очки доктора. – Я сказал пароль, – вот и все. Не играйте в прятки!
На широком покатом лбу Рябинина вспухла жила. Он с угрозой сказал:
– Прятки могут понадобиться после. В мой дом легко войти, но из него не так просто выйти.
Семен устало привалился к спинке стула. Поспать бы! А старик все тянет за душу.
– Так-с, уважаемый, – проговорил Рябинин. – Все это правдоподобно: плен, побег, пароль. Но, повторяю, верить на слово…
Семен опрокинул стул, вздернул рубашку со спины на голову. Рябинин вздрогнул. Синеватая решетка рубцов покрывала тощую согнутую спину, на правой лопатке багровела выжженная буква N, а выше белесый шрам пулевого ранения.
«Н-да, изукрасили… Или работа специалистов-гримеров? – подумал Рябинин. – Нет, дистрофия у него настоящая. На еду волком накинулся. А торс какой крепкий! Была у парня силушка!»
– Комендант Вальтер русскому языку у меня учился, говорил, помещик он, скотину разводит племенную, – злобно усмехнулся Семен, опуская рубашку. – Тавро у него на рукоятке трости, не расставался с ней. Побоялся, что я его забуду, пришлепнул на память…
– Да, вам не следует забывать его, – мягко сказал Рябинин. – Так зачем вас сюда послали?
– Это я скажу только Виктору.
– А ежели я не сведу вас с Виктором?
– Тогда я уйду!
– Куда?
– А это уж мое дело! – отрезал Семен.
– Даже так! – насмешливо протянул Рябинин. – Весьма решительно. Ну-с, а после встречи с Виктором куда?
– Через фронт…
– Вот это уж яснее, молодой человек. И не грубите старшим. Значит, в армию? – задумался Рябинин. – А в партизанский отряд?
– Чтоб каждый допрашивал, чтоб на каждом шагу оглядываться! – утомленно и безнадежно сказал Семен. – Нет, доктор, пустое это дело! Комариные укусы. Я – снайпер. На фронте я фрицев буду стрелять с рассвета до темна… Мне бы до переднего края дойти…
Рябинин звякнул колокольчиком и послал Тоню в дверь налево. Она вывела оттуда высокого крепкого парня в куртке железнодорожника. Все совпадало с описанием Гаврика: хромота, нос длинный с горбинкой, черные волнистые волосы… Семен подал руку.
– Здорово, Виктор! Я – от Гаврика…
– Брехня! – воскликнул Виктор, вытаскивая из кармана пистолет, но дуло парабеллума уставилось в его лицо быстрее.
– Тихо, парень! – медленно процедил Семен. – На пушку меня не возьмешь. Разберись сначала!
– Стоп! – прикрикнул Рябинин. – В моем доме оружие запрещено! Дайте сюда револьверы!
– Не троньте! Я его кровью добыл! – Семен угрюмо отодвинул руку Рябинина.
– Доктор, это провокатор. Гаврик Зеленцов арестован, в штабе точно известно, – горячо сказал Виктор, но пистолет послушно положил на стол.
Семен рванул с себя гайтан, надетый Гавриком, разломил дутый крестик и вынул крошечную записку, которую партизан нацарапал в шалаше обломком грифеля. Виктор недоверчиво пробежал глазами записку, выругался и передал доктору, потом по-дружески улыбнулся Семену:
– Что ж ты сразу не показал?
– А ты спросил? – хмуро-презрительно бросил Семен. – Научился пистолетом махать!
Рябинин потер лоб. Вот причина гибели Осетровой. В ее деле лежал донос без подписи. Найти мерзавца немедленно! Знает ли его Виктор в лицо?
– Еще бы! – сказал Виктор. – И Андрей знает! Весь город перероем, а найдем!
– В таком случае на вас возлагается уничтожение предателя! Без суда! – сурово сказал Рябинин и, повернувшись к Семену, пожал ему руку: – А вам спасибо, Семен Михайлович. Это очень важно для нас. Мы тоже поможем вам. Зеленцов где сейчас?
Поведав историю о Гаврике, Семен напомнил про Марусю.
– Поздно! – сказал Рябинин, и голос его дрогнул. – Поздно, Семен Михайлович, нет Осетровой… Твердая была женщина!
Семена охватил озноб. А Василек как же? А Лидочка?
Виктор отвлек его вопросом:
– Как же ты ночью этот дом отыскал?
– Я бывал в Энске прежде, – неохотно сказал Семен.
– Так у тебя и знакомые тут есть?
– Нету… Была одна, да и та… – махнув ружой, угрюмо сказал Семен, отходя к окну.
– Это новая деталь, Семен Михайлович, – сказал Рябинин. – Нельзя ли поподробнее. Кто она?
– Про шлюху немецкую говорить не буду… – не оборачиваясь, буркнул Семен.
Неизвестно, чем кончился бы этот разговор, если бы не звонок в прихожей.
Выпроваживая их в библиотеку, Рябинин предложил Виктору подумать, как перебросить Семена на ту сторону.
– У меня срочный приказ, доктор! – напомнил Виктор.
– Как только освобожусь, – развел руками Рябинин. – Это, наверно, молочница…
Но он не угадал.
III
Приход Галины в неурочное, подозрительно раннее время был нарушением дисциплины. Но Рябинин воздержался от замечания. Ему бросилась в глаза перемена в облике Галины, Ее темное, со стоячим закрытым воротником платье было строгим, как школьная форма. Побледневшее лицо осунулось, сумрачно горели воспаленные глаза. Рябинин встревоженно ждал разъяснений. Галина отвела взгляд, глухо сказала, что информация неотложная. Следовало еще вечером сообщить доктору, но барон продержал ее допоздна в ресторане. Рябинин усадил ее в кресло, приготовился слушать.
– Вчера я с бароном была у фон Крейца, – начала Галина. – Он дал по телефону указание повесить без промедлений женщину, которая помогала партизанам. Упомянул слово «бургомистр». Сказал, что формальности в данный момент ни к чему…
Галина говорила бесстрастно, не окрашивая своей оценкой ни одну из мельчайших подробностей, которые запечатлела ее тренированная память. Таков был порядок. Весь смысл ее работы заключался именно в буквальной точности передачи всего того, что удавалось ей узнать, услышать, увидеть. Не раз бывало, что из ее информации одно лишь слово решало успех боевой операции. Ради этого она рисковала. И потому сначала факты, одни факты, потом, если понадобятся, ее предположения, впечатления, ее личное мнение.
Рябинин сопоставлял новые факты с тем, что ему было известно. За эти годы командование партизанским движением трижды присылало к нему разведчиц высшего класса. Галина талантливая. Сейчас ее информация особенно нужна. Ни словом, ни жестом он не мешал ей говорить.
– При мне фон Крейц застрелил пленного, – докладывала Галина. – Красноармеец так и не сказал, когда его полк прибыл на фронт. В машине барон проговорился, что едет к фон Крейцу за сведениями о подготовке наступления русских…
Это было главное. Конечно, случайное знакомство Галины с бароном было редкой удачей. Оно сразу ввело ее в высший круг офицеров. Визит к начальнику абвера превосходит все ожидания. Фон Крейц – душа обороны укрепрайона.
– Потом явился Павлюк с радиограммой. При мне разговора не было, но я рискнула вернуться за сумочкой, – не меняя позы, глядя в угол, говорила Галина, и голос ее звучал мерно и ровно, не выдавая того, что пережила она в гостях у фон Крейца. Она должна последовательно изложить события, и она излагала их. А нервы – это ее личное дело.
– Еще что, Галина Григорьевна? – спросил Рябинин, когда она умолкла.
– Все…
Рябинин по достоинству оценил серьезное сообщение Галины. Три таких разных по положению офицера вместе у топокарты – это явление исключительное. Значит, радиограмма, собравшая их вместе, тоже исключительная. Если прибавить, что барон ждал от полковника сведений о предстоящем наступлении, то… Он попросил ее высказаться. Она считала необходимым известить командование армии.
– О Павлюке что нового? – поинтересовался Рябинин, когда они закончили обсуждение главного вопроса.
– Пока неясно, – сказала Галина. – Фон Крейц начал рассказывать о нем, но барона шокировало мое знакомство с Павлюком. Он помешал, увел меня.
– А почему допрос велся при вас?
– Думаю, это проверка. Фон Крейц очень недоверчив.
Рябинин был знаком с повадками начальника абвера и согласился, что фон Крейц не вполне поверил Галине. Однако только она могла довести дело до конца. Командование должно знать все.
Галина отрицательно покачала головой. Нет, она не может. Рябинин пристально посмотрел на Галину. Она не в форме, опасный симптом, она может потерять контроль над собой.
– Я не узнаю вас, Галина Григорьевна!
Разведчица подняла на него влажные глаза. Она не знала, способен ли он понять ее. Смотрела на доктора с мольбой, но сказала твердо, как служебный рапорт:
– По приказу командования сейчас я в вашем подчинении. Я обращаюсь к вам, как к старшему, как к своему командиру, как к руководителю подпольной группы. Освободите меня, я уйду в армию. Слышите, доктор, я больше не могу, у меня уже нет сил… – она вдруг поникла и тихо заплакала.
Нет, это не просто нервозное состояние, это что-то худшее. Рябинин дал ей воды, смочил ватку нашатырным спиртом.
– Понюхайте, ну, быстро! Все будет в норме! Крепитесь, вас некем заменить.
– Нет, доктор, я уже ни на что не способна, – закрывая руками заплаканное лицо, невнятно проговорила Галина. – Вы должны, вы обязаны меня освободить…
Она показалась Рябинину маленькой школьницей, безжалостно обиженной каким-то озорником. Жаль, что нельзя пригласить ее мать. Он помнит высокую худую больничную прачку. Прошлой осенью они столкнулись на улице. Рябинин вежливо приподнял шляпу, улыбнулся старой сослуживице.
Старуха не ответила на его поклон и шла прямо на Рябинина, словно не замечая его. И он отступил в сторону и, обернувшись, скорбно смотрел на ее прямую, в потертом мужском пальто, спину.
На какие средства она так воспитала дочь? Он думал об этом с уважением, с благодарностью. Как плохо, что мы не воздаем должное самоотверженности родителей! Не день, не год – всю жизнь посвятить детям! Высший гражданский подвиг – дать народу достойных детей!
Но сейчас… Пусть остается в неведении, придет время, старуха еще будет гордиться дочерью, он сам поблагодарит ее низким поклоном.
Рябинин бережно положил руку на голову Галины. Что ж, если надо, он пойдет навстречу.
– Пусть будет по-вашему, Галина Григорьевна. Но скажите, что случилось. Будьте выдержаннее, вы же разведчица!
Еще не веря, Галина с надеждой взглянула на доктора. Какой он отзывчивый! У отца тоже были толстые губы, и такие мягкие, когда он целовал ее в щеку! Она оденет гимнастерку, сапожки, пилотку! И не надо идти в ресторан к барону! Но зачем он говорит, что она разведчица? Разве мало двух лет, разве он не видит, что с ней творится?
– Да, доктор, я разведчица, но, кроме долга, у меня есть еще и сердце, и нервы, и, наконец, я женщина, это вы способны понять? Я не могу больше ходить оплеванной! – Она все повышала голос: – Не могу-у!
Рябинин схватился за сердце.
– Отставить! – скомандовал он. – Прекратить истерику! Кто вам дал право клеветать на себя и на нас? Что значит «оплеванной»? Нас партия поставила впереди переднего края наших войск! Гордитесь этим!
– Я гордилась, доктор, всегда гордилась, – горячо возразила она. – Когда райком рекомендовал меня штабу, я считала себя самой счастливой, – и с болью в голосе добавила: – Я устала, доктор. Поверьте, устала. Так горько сейчас, так горько…
Ей нельзя было не поверить, и Рябинин верил, верил потому, что сам устал от изнурительного напряжения всех мышц, всех нервов, от вечного самоконтроля над каждым словом, каждым движением. Но от него не требовали смеха, а ведь ее оружие – веселье, улыбки, шутки… Его тоже захлестывала порой горечь, и, несмотря на возраст, он тоже предпочел бы все тяготы армейской службы подпольной работе. Но он верил, что это важнее, и хотел и ей вернуть эту веру.
И он нашел для нее сердечные слова. Он рассказал ей о себе, о том, как проработал двадцать два года в городе, где нет, пожалуй, ни одного человека, к которому он, как врач, не заглядывал бы в рот, о том, как тяжело ему презрение людей.
Он рассказал ей о встрече с ее матерью и о том, как омерзительны ему отщепенцы из гнусного гитлеровского листка «Новое знамя», из управы, полиции. Он просил ее об одном: сказать, что с ней случилось, потому что это было важно для дела.
Галина не могла пересилить себя. И тогда он сказал решительно и властно:
– Я обещаю вам, Галина Григорьевна, отправить вас в армию. Но я должен знать причину! Что вывело вас из строя? Товарищ Петрусенко, я требую, чтобы вы мне сказали все!
Его приказ подействовал. Она встала, подтянулась, слез уже не было.
– Не судите меня строго, доктор. Это не малодушие, не прихоть. Я играла свою трудную роль с легким сердцем. И ради нашей победы я была готова на все. Но сегодня ночью… – Она запнулась, и слезы опять заструились по ее лицу; Рябинин ласково успокаивал ее, и она собралась с духом:
– Сегодня ночью пришел мой муж… Я не видела его два года. Он бежал из плена, пришел и… ушел… Он подумал, что я немецкая шлюха… А я не имела права сказать ему…
Пока они говорили, Рябинин перебрал в уме десятки причин, которые могли парализовать ее волю. Но этого варианта он не учел, это и нельзя было придумать. Да, муж мог оскорбиться, мужу трудно объяснить. Откуда ж он взялся так некстати? Ах да, из плена. Стоп! А если это он? А как зовут ее мужа?
– Не все ли вам равно, доктор? Его зовут Семеном…
Рябинин вытер испарину со лба. Толстые губы его добродушно растянулись в улыбке. Теперь можно и пошутить.
– А что вы скажете, Галина Григорьевна, если я вам дам лекарство от вашей болезни?
– Мне не помогут лекарства, – твердила свое Галина.
– Ручаюсь! – засмеялся Рябинин и скрылся в дверях библиотеки.
IV
Галина прижалась лбом к пианино. Черное зеркало помутилось от ее дыхания. Вот так душа ее замутилась от сурового дуновения жизни. Провести бы ладонью и все стереть, и снова засверкало бы зеркало! Она не двинулась на звук грузных шагов доктора.
– Посмотрите, Галина Григорьевна, на этого субъекта! – бодро сказал Рябинин.
Это нетактично, зачем чужим видеть ее слезы. Она повернулась, чтобы уйти, и вдруг ноги у нее подломились. Он! Новый, чистый, свежий!
– Сеня?!
– Ты?! Здесь?! – Семен рванулся к Рябинину. – Как очутилась у вас эта женщина?
Рябинин придержал его за плечо. Ну, как обойдется дело теперь, при нем? Он зорко следил за их лицами, но сказал тем же шутливым тоном:
– Очень просто, Семен Михайлович. Она, как и вы, знает пароль, и я даже вставил ей три коронки – два резца и один клык с правой стороны. Улыбнитесь, Галина Григорьевна, пусть он увидит.
Семен отшвырнул руку Рябинина и приблизился к Галине, унимая клокотавшую в душе ярость. Она улыбнулась жалко, виновато, и коронки, еще вчера сверкавшие так задорно, тускло блеснули в уголке ее вздрагивающего рта. Семен остановился, хотел бежать отсюда, но ноги прилипли к полу. Как она нашла его? Зачем? Ведь все кончено!
– Не может быть! Не может быть! – бессмысленно повторял он.
– А ты ушел, Сеня… – с мольбой и укором прошептала она, не сводя с него мокрых слепых глаз. – И ничего не спросил…
– Нечего мне спрашивать у такой! – грубо оборвал ее Семен и поднял руки, словно собираясь схватить ее за горло. Но массивная фигура Рябинина заслонила Галину, и его голос зазвенел грозной медью:
– Перестаньте, сержант! Мы не позволим оскорблять ее!
– Уйдите, доктор! – злобно сказал Семен, грудью надвигаясь на Рябинина. – Это моя жена, не вмешивайтесь!
– Кто любит, тот верит!
Выпуклые очки Рябинина притягивали, словно гипнотизировали. Семен закрылся от них ладонями. Сотни дней и ночей он думал о ней – и вот…
– Так надо, Семен Михайлович. Ваша жена выполняет особое боевое задание, не травмируйте ее, – сказал Рябинин, отступая. – Я на минутку отлучусь…
Они не видели, куда он ушел, они видели только любимые и такие чужие глаза друг друга. Вся их жизнь была сейчас в глазах. Ведь глаза умеют говорить, умеют понимать. Умеют, если хотят, если могут…
– Жизнью своей клянусь, я никогда не забывала о тебе… – шептали губы Галины; все на свете она бы отдала, чтоб засветились прежней лаской его остекляневшие глаза. – Я люблю тебя, Сеня!
– Любишь?! – огнем опалило Семена это слово. – А лейтенант? А барон? Я все вижу.
Он замахнулся ударить ее, но рука вдруг бессильно обмякла. Галина мертвенно побледнела, вскинула голову, и он увидел ту прежнюю одесскую Галину, недоступную, недосягаемую. Такой она была после состязания студентов-боксеров, когда он, упоенный победой на ринге, наткнулся на нее в дверях зала и замер, побежденный навсегда, на всю жизнь. Он что-то пролепетал тогда, понимая, каким грубым и тщеславным выглядел он перед строгим лучистым созданием в белом свитере.
Сейчас она была такой же недоступной, такой же чужой и снова желанной. То, что открылось ему ночью, налило его ядом. Он хотел верить и не мог, уже не отделяя яви от бесчисленных видений в лагере, от которых просыпался разбитый, в холодном поту. И все-таки он жадно слушал ее.
– Меня многие видели! Я всю Украину изъездила… И всюду среди немцев… Что из того, что ты видел! А в душу мою ты заглянул?
– А кому это нужно? – взвился Семен, вдруг почувствовав ее убежденность и еще больше раздражаясь. – Кому, я спрашиваю, нужно, чтоб ты путалась с ними? Этому доктору, да? Так я ж твой муж, а не он! У меня ты спросила? Почему ты не пошла в армию? Нашлось бы там и для тебя дело!
Он считал, что она обязана была посоветоваться с ним, хотя их разделяли тогда и сотни километров, и линия фронта. Галина не напомнила об этом, не сказала, что хотела в армию, она сказала просто:
– У совести своей я спросила, Сеня. Так нужно…
– У совести? – горько засмеялся Семен, и этот смех был признанием ее правоты и сожалением о том, что провело борозду между ними. – Все ваши потуги выеденного яйца не стоят. Я был на фронте, видел, знаю… Против танков нужны танки и пушки, против самолетов – самолеты и пушки… Их истреблять надо… Они в лагерях кровь нашу пьют, а вы заигрываете с ними! В заговорщиков играете!
– Играем?!
У Галины комок перехватил горло. Назвать игрой самые страшные годы ее жизни, жизни ее товарищей, смертельную борьбу, которую они ведут! Этого она не простит!
– Уходи от них! – сурово сказал Семен. – Сейчас же! Если хочешь, чтоб я поверил… Слышишь? Идем со мной в армию!
– Нет! Нет, нет и нет! – овладевая собой, твердо сказала Галина, и глаза ее выразили нескрываемое презрение. – Не пойду! Я хотела – теперь ни за что! Можешь уходить!
Она повернулась навстречу вошедшим в кабинет Рябинину и Виктору.
– Галина Григорьевна, вы не ошиблись, – сказал Рябинин. – Им что-то известно. Нам предстоит важное, опасное дело. Командующий армией обратился к нам с просьбой, вот приказ нашего штаба. Сейчас обсудим план операции…
Два четких шага, взгляд на Семена, и еще шаг.
– Я готова, доктор!
Мысли Семена завихрились. Командующий армией?! Приказ?! Это невозможно, и это было так, он слышал сам.
– А вас, Семен Михайлович, – сказал Рябинин, – мы ночью переправим на ту сторону.
– Одного? Без нее? – Семен подошел к жене и крепко взял ее за руку. – А она здесь?.. Я тоже останусь с вами!
– Нет, сержант!
– Вы не верите мне?
– Почему? Не сомневаюсь: вы стойкий боец в строю, рядом с танками и артиллерией… – Рябинин не мог отказать себе в иронии. – А для комариных укусов нужны другие люди…
– Я не знал, что вы для армии… – проговорил Семен, теряя надежду.
– Доктор, разрешите ему остаться, – тихо сказала Галина. – Мне будет легче.
За стеклами очков в уголках глаз Рябинина собрались морщинки. Он помедлил.
– Ваше мнение, Виктор.
– Я против…
