Текст книги "Золотые коронки"
Автор книги: Ефим Гринин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Жена сержанта Панько
I
Километрах в десяти юго-восточнее Марфовки редкий перелесок окаймлял изгибы лимана. В том месте, где деревья спускались к грязной воде, прилепился к старому осокорю камышовый шалашик. Любовно поставил его какой-то рыбак, а может, охотник в мирное время, и стоял шалаш одиноко, ветшая от непогоды.
Но не пропадает доброе дело рук человека, рано или поздно приносит пользу. И шалашик пригодился людям в трудную минуту. Двое уместились в нем, прижались друг к другу. Гаврик лежал на спине, а Семен, чтобы не стеснить его, на боку.
Куча старых листьев в изголовье сладко и покойно пахла прелью, и оба видели одно и то же: вдали все глубже окуналась в розовую воду вечерняя заря, а на пологом берегу ложились и ширились лиловые тени камыша.
Гаврик терзался, глядя, как пламенел закат над лиманом. Пожар в плавнях осложнил и без того нелегкую для партизан обстановку. А он валяется тут! И Колька Маленький убит! И не только обидно, что нет уже верного друга. Страшно, что не в бою, а по навету предателя Колька погиб, и песковатский отряд лишился командира, Григория Белана…
Еще страшнее, что Петька Охрименко скрылся от пули. В отряде Белана ему не много дел доверяли, но кто поручится, что не продаст он еще кого-нибудь. Гаврик прикидывал и так, и эдак. Выходило, что Петька должен быть не иначе, как в Энске, и что, кроме городских хлопцев из отряда Боровика, никто не сумеет рассчитаться с ним. Лишь бы весточку Виктору скорее доставить.
Сдерживая стоны, Гаврик проклинал свою слабость. Горели ссадины на лице, на темени ныла здоровенная шишка: сволочь-полицай двинул прикладом. Спеленутая разодранной Семеновой рубахой нога распухла, давит ее тугая перевязка.
Уму непостижимо, как Семен приволок его ночью сюда. Но теперь не дойти ему ни до Энска, ни до штаба. Семен предлагал повести его, он не согласился. Как стемнеет, сам пойдет в Песковатку, к тетке Параске. Она известит товарищей, поможет. Тут километра четыре, от силы пять, дойдет, доползет до рассвета. А Семену с запиской надо в Энск. Одна надежда на него…
Хотелось Гаврику как-то отблагодарить Семена. Слава богу, чудом подвернулся, спас от петли. Куда там! Двух слов не дал сказать.
Начал было Гаврик выпытывать, как он из лагеря сбежал. Промолчал.
А когда Гаврик предложил ему в партизанах остаться, Семен нехорошо усмехнулся: «Без меня обойдетесь». И весь разговор.
Лежит человек рядом, думает целый день. О чем? Кто его разберет. Только и спросил, верно ли, что наши войска в наступление переходят. Чудной он все же. Самое бы дело ему в отряд, потом вместе бы в армию пошли. Не поймешь его, что он делать собирается и как.
Зато поручение принял. Выслушал про Петьку Охрименко, переспросил адрес, пароль, бросил коротко: «Сделаю».
Опять же вид у него никудышный. В Энске штаб укрепрайона, там патрули днем и ночью разгуливают. На любого наткнется – и конец. А где его переодеть да побрить?
И еще одно обстоятельство смущало Гаврика: сумеет ли Семен ночью отыскать нужный дом?
– Ты в Энске не заплутаешься, найдешь адрес? – кривя губы от боли, спросил Гаврик. – Опасаюсь я…
Семен оперся на локоть, приблизил лицо к Гаврику, с какой-то тоской всмотрелся в глаза партизана. Или это в сумерках так кажется?
– А ты сам-то бывал там? – почти беззвучно опросил Семен.
– Ясное дело, сколько раз! – тоже прошептал Гаврик.
– Про Галину Петрусенко ничего не слыхал? Ни с кем не было разговора?
Гаврик насторожился. Не дело опрашивает, совсем не то. Может, он у бабы мыслит схорониться? Оно и само по себе нехорошо, да еще что за баба? А то как бы скверно не вышло. Партизан снова пожалел, что не в силах сам добраться до Энска.
– А что она за птица, Петрусенко? Где живет? – не выказывая своего беспокойства, вроде бы шутливо спросил Гаврик.
– Тебе что за дело – птица или не птица! – неожиданно окрысился на него Семен и, кряхтя, сел как-то боком, обхватив руками колени, упершись затылком в стенку. На сумеречном треугольнике входа в шалаш смутно темнел его профиль. – Знаешь – скажи, а не знаешь – нечего языком чесать. Жена она мне, вот кто!
Не мог Семен отогнать мысли о Галине. Оставался последний переход до Энска, найдет ли он жену? А если нет, хотя бы тещу повидать. Всего разок гостил он у тещи, в последние зимние каникулы. После свадьбы Галина привезла мужа показать матери. Оксане Ивановне по нраву пришелся веселый сильный зятек; полюбовалась старуха с крыльца, как вынес на руках жену из саней, как споро колол чурбаки возле сарайчика, радовалась счастливому смеху дочери; расставаясь, утерла слезы, звала на все лето к ней в садочек отдыхать.
Да не вышло, что загадали. Одно письмо получил Семен от жены. Писала, что думает переехать к матери. А потом черные вести с фронтов, одна другой горше, одна другой невероятнее, оттеснили сожаления о несбывшемся. Пока боролась, дышала Одесса, была хоть надежда на весточку от Галины: доехала к матери или нет. Раза три безответно писал Семен теще. А там уж и Энск оказался за кровавой чертой. Бобылем стал Семен, забыл, как письма распечатывают.
После смерти закадычного друга Феди Земскова никого не допускал к себе в душу, сам ворошил пережитое. А сейчас не выдержал, спросил о Галине. И, озлившись, заговорил, не ведая сам, по какой причине, раскрылся перед Гавриком, который и знать-то не знал, что такое жену утерять в коловерти войны. Откашливаясь, точно отдирая комки в горле, Семен сказал хрипло, ни с того ни с сего:
– Раз в лагере вернули нас днем с работы. Построили. У караулки легковая машина, возле нее эсэсовский офицер в чинах и с ним девица красивая, молоденькая. Братва откуда-то пронюхала, по рядам передают: девка, мол, русская. Ох, и придумал комендант Вальтер, гиена – не человек! Принесли мешки, заставили нас насыпать их песком да завязать. Расставили охрану метров на триста и погнали нас с мешками на спинах наперегонки бегать. Мы было шажком, сил-то нету. Да что ты! Лупят дубинками по головам, орут: «Шнеллер, руссише швайне, шнеллер!»… – Семен осекся, помолчал, потом усмехнулся: – Ты еще спрашиваешь, как я тебя дотащил! Это я уж маленько сил поднабрался, отживел. А там мы двенадцать человек схоронили, надорвались ребята. А девка хохотала над нашими муками да выламывалась. Ведь был у нее, наверно, парень, может, на фронте кровь за нее проливает, а она?! С того дня лишился я веры. Не дай бог такое пережить…
Гаврик весь в слух обратился. Он видел таких женщин, повылезали они, как грибы-поганки, в злую пору вражеского засилья. Но юной своей душой, ясной, не замаранной житейской желчью, он верил еще только в чистую любовь. И когда приоткрылась ему лютая сердечная боль старшего товарища, Гаврик сказал без плохого умысла, а все-таки невпопад:
– Да, и у нас такие паскуды есть…
Лучше промолчал бы партизан. У Семена челюсти судорогой свело, так стиснул зубы. Не говоря ни слова, вылез из шалаша, постоял у входа, подергал за гайтан с дутым крестиком, надетый ему Гавриком, расстегнул ремень, провертел штыком еще дырочку, потуже затянулся. Но голодная тошнота от того не пропала. Весь день он ничего не ел. Попил теплой водички из лужи – и все. Пачкой галет, что Маруся дала на дорогу, Гаврика кормил. Вздохнул Семен, сказал строго:
– Вылазь! Время! – и добавил, видя, как трудно выползает Гаврик: – Не передумал?
– Дойду! – сказал Гаврик и оперся на толстую палку с развилкой для руки, вырезанную Семеном. – А ты не передумал?
– Не-е, Гаврюшка, отсиживаться не хочу, я в армию…
– Как это отсиживаться? – обиделся Гаврик.
– Как мы тут. Днем прятаться, ночью бродить. А то по обозам немецким – тоже ваше дело. Не хочу, не по мне.
Семен явно насмехался, и только чувство благодарности удержало Гаврика от крепкого ругательства. Но он не смолчал.
– Сказал бы я тебе, да не стоит, – холодно проговорил он. – Видать, в лагере сержанту Панько здорово мозги набекрень свернули… – и прибавил тоном приказа: – Давай, двигай, да о деле не забудь!
Они разошлись, даже не пожав рук. Но Семен нагнал Гаврика, посоветовал:
– Скажи там своим, пускай Марусю с детьми заберут. Как бы худо ей не было…
II
Галину разбудил легкий стук в окно. Она привстала на тахте, прислушалась. Было темно, деревья в саду глухо шумели. Стук повторился. Галина вынула из-под подушки маленький браунинг. «Неужели Павлюк? – гневно подумала она. – Что за нахальные шутки!»
– Кто? – спросила она, подойдя к окну и, не получив ответа, распахнула створки, вгляделась в звездную темень.
Кто-то шевельнулся подле ствола груши, шагнул к окну.
– Галинка!
Женщина пошатнулась. «Не может быть!» – мелькнуло в голове.
– Не узнаешь, Галинка? Это я…
– Господи! – невольно вскрикнула Галина; два года назад она без раздумий кинулась бы на этот голос, но сейчас недоверчиво переспросила: – Ты, Сеня?
– Я, я… Ты одна?
– Лезь скорее! – дрожа не то от ночной свежести, не то от внутреннего озноба, шепнула Галина.
Она нащупала на столике свечу и зажигалку и, когда пришелец, влез в комнату, завесила окно шторкой.
– Минуточку, вот я свечку зажгу…
Желтым клинышком затеплился фитилек свечи, она приподняла ее, повернулась, увидела запавшие глаза. Семен протянул к ней руки в коротких тесных рукавах грязной куртки, что-то неуловимо родное было в этом движении, и она снова вскрикнула от изумления, страха, сострадания. Это был он, ее Семен, ее муж, но не знакомый, не близкий, а чужой, ужасный, ничуть не похожий на того, каким она запомнила его в дверях вагона на станции: в пилотке, в новой гимнастерке, с лицом светлым, открытым, смелым.
– Галинка! Ласточка моя! – без голоса, одними губами произнес он, не в силах поверить, что видит ее прекрасное, по-детски заспанное лицо.
Его жалкая поза и эта робость, немыслимая в прежнем Семене, ошеломили Галину больше, чем изможденное, в старчески неопрятной щетине лицо. Слезы брызнули из ее глаз, она поставила свечу и припала к его груди, еще не веря реальности происходящего.
Рука Семена обвила ее, его жесткая ладонь царапала ей шею, гладила волосы, шершавые губы целовали ее щеки, и его щетина больно колола кожу; в ушах, как стон раненого, звенел его шепот: «Я так боялся, что не найду тебя!» Она отстранилась, с какой-то жадной ненасытностью еще и еще всматривалась в пугающий облик мужа, сквозь который все отчетливее проступали дорогие черты; наконец, поверив, она снова прижалась к нему, приняла его сердцем, облегченно и радостно назвала:
– Родной мой!
И опять отстранилась, опять исступленно ласкала взглядом сквозь радугу слез, говорила проникновенно:
– Борода-то какая! Не узнать! Не хотела верить! Откуда ты, Сеня, такой больной?
Измученный, обессиленный усталостью и голодом, Семен еле стоял. От молочной сладости ее кожи, от запаха ее волос кружилась голова. Он сказал:
– Из плена, Галинка…
– Из плена? – растерянно, непонимающе повторила она, и вдруг суровый смысл этих слов дошел до ее сознания, оживил в памяти расправу над пленным узбеком; в глазах ее плеснулся откровенный ужас, она воскликнула: – Ты был в плену!? Боже мой! – и тотчас спохватилась, что Семен шатается от голода: – Ты же есть хочешь! Сейчас я…
Семен удержал ее. Он хотел есть, он готов был грызть любую пищу, лишь бы не выворачивало внутренности тошнотой. Но он боялся отпустить ее, боялся, что она исчезнет, как исчезала во сне от звона колокола в четвертом блоке лагеря. И он обнял ее, поцеловал один глаз, другой.
– Погоди… Дай наглядеться… Счастье мое…
Внезапно бесцеремонный стук в парадную дверь нарушил тишину дома. Семен отскочил и задул свечу.
– Заметили, гады! – шепнул он. – За мной пришли!
Галина сообразила, кто стучит, и поколебалась, пойти или подождать, пока откроет мать.
– У нас немецкий офицер живет, Сеня. Это он. Боже мой! Еще сюда вломится…
– Посмотри в сад, если никого, я выпрыгну!
Галина решительно потянула мужа за руку, поставила в угол, за гардероб, высунулась в окно и охнула: чья-то рука ухватилась за подоконник, прищемив ей палец.
– Пардон, Галочка, тысяча извинений! – пьяным голосом сказал Павлюк. – Не впускает старуха. Я решил к вам постучать, а вы опередили меня. Хороший знак!
– Идите, я отворю, – сдерживая дрожь, сказала Галина.
– Ну, зачем вам утруждать себя, – заворковал Павлюк. – Я не гордый, могу и в окно, – он спрыгнул на пол и упал на колени. – Вот я у ваших ног.
Галина высокомерно отодвинулась, сказала резко:
– Перестаньте паясничать, лейтенант. Идите спать!
Павлюк встал, пошатываясь, поймал ее руку.
– Верно, Галочка, давайте спать…
– Вы с ума сошли! – ударила его по руке Галина. – Оставьте меня в покое! Вы просто пьяны!
– Что, Галочка, после барона вам уже неугоден лейтенант Павлюк?
В голосе Павлюка звучала наглость. Он не забыл предупреждения оберста. Но, чёрт возьми, любовь не подвластна чинам и родословным. Он тоже мужчина, не хуже барона. Пусть красавица сама выбирает. Галина встала в дверях. Линялым ковриком лег к ее ногам свет ночника из коридора.
– Лейтенант Павлюк, еще минута, и я уйду из дому. А утром вы объясните полковнику фон Крейцу свое поведение.
Павлюк присмирел.
– Ну, зачем же впутывать начальство, Галочка? Я пошутил, мы ведь друзья. Мне обидно – вы опять ужинали с бароном.
– Умейте держать слово!
– Это единственная причина? Правда? – выведывал Павлюк. – О, тогда я все понял. Точка, пункт. Исчезаю… Сегодня, дорогая, я весь в вашем распоряжении. Вы разбудите меня часика в три, а вечером мы повеселимся на славу.
– Да, да, скорее ложитесь! – понукала его Галина.
– Галочка, я ваш до гроба, не сердитесь, иду… – Он пятился задом, пока она не захлопнула за ним дверь.
Галина ловила шорохи, боясь, что пьяная дурь снова толкнет Павлюка к ней. А мысли заметались в поисках убедительных слов. Уже нельзя подготовить Семена постепенно. Сию минуту он спросит, потребует объяснений, с ним нельзя играть. А сказать все, открыться она не могла никому, ни за что. Это было выше всего другого. И свалив со столика свечу, поднимая ее наощупь, она повторяла бессвязно одно и то же:
– Сейчас я объясню тебе, Сеня, обожди, я все объясню…
Семена трясло от сдавленных рыданий. Он шел на ее голос и, когда она присветила, рывком повернул ее к себе. Боже, каким свирепым было его лицо! Галина заслонилась, но он отбросил ее руку, задыхаясь, выдавил:
– Ты!.. Ты!.. И ты мне сказала «родной»!.. Подлюка!
Звук пощечины был звонкий, но Галина не слышала его. От удара она точно оглохла, а когда опомнилась, в комнате было темно, из окна тянуло прохладой, а листва в саду шумела точно так же, как и полчаса назад.
III
На последнем зачете по спецпредмету в аудитории в качестве гостя сидел между преподавателем и деканом секретарь райкома комсомола и довольно рассеянно слушал, как студентки читали наизусть по-немецки отрывки из пьес. «Коварство и любовь» Шиллера волновала Галину бунтарским духом и глубиной страстей. Своей мимикой, богатством интонаций она разогнала меланхолию секретаря райкома.
– Вот здорово! – не удержался он от похвалы.
– Блестяще! – заулыбался старый профессор, неравнодушный к способной студентке. – Она молодчина! Есть в ней, знаете ли, что-то определенно самобытное, артистическое. Талант, батенька, всегда себя проявит!
Секретарь райкома поздравил Галину с успехом и, узнав, что она выходит замуж, обещал прийти на свадьбу. Галина и Семен жили в общежитии, свадьбу сыграли в красном уголке. Денег было в обрез, и вина не хватило, зато попели и поплясали вволю. Галина аккомпанировала на пианино, а когда гости устали, сыграла прелюдию Рахманинова и «Аппассионату» Бетховена.
Комсомольский вожак всерьез убеждал Семена, что Галине надо попробовать себя в театре.
– Что вы! Что вы! – смеялась Галина. – Мы с Сеней в школу поедем работать, только вместе! Ни за что не расстанемся!
Но они все-таки расстались. В ту минуту, как скрылся из глаз эшелон, увозивший Семена в армию, Галина твердо решила последовать за ним. Только на фронте она будет чувствовать себя рядом с мужем. Зайти прямо в военкомат она не рискнула и отправилась за советом в райком комсомола.
Секретарь не забыл ее. Он разделял чувства Галины. Конечно, на фронте она будет не менее полезна, чем тысячи женщин, одевших военную форму. Но есть и другое дело… С ее артистическими способностями, с ее лингвистическим и музыкальным образованием… Таких, как она, немного…
То, что предложил секретарь райкома, было ошеломляюще романтичным, превосходившим самые несбыточные мечты ее юности. Такой роли не имели даже ее любимые киноактрисы. Ее не торопили с ответом, но она не колебалась. Потом с ней беседовали серьезные военные люди. Ей честно сказали, что ее ждет. Они не преувеличивали, все было правильно…
Да, все было правильно, все-все, кроме этой встречи. А сейчас щека ее, прижатая ладонью, пылала, и сердце горело, как никогда в жизни, и мысли смешались. Случилось чудо: он выплыл из хаоса неизвестности, неузнаваемый, разбитый, больной, он едва держался на ногах. Она хотела накормить его, согреть, укрыть от всех опасностей… Да, да, укрыть, ведь он бежал из плена…
Боже мой! Его задержат! В таком виде! Она подбежала к окну, позвала: «Сеня!»… И забыв, что на ней ночная пижама, ринулась на улицу…
Галина обежала весь квартал, Семен словно сквозь землю провалился. Машинально, еле дыша, она притворила за собой дверь и оторопела, увидев в своей комнате мать, которая стояла с зажженной свечой.
– Мама, ушел… И он плюнул, мама, – прошептала она.
– Ты что бесишься? Что буйствуешь? – вскипела привычным, но бесполезным теперь родительским гневом Оксана Ивановна. – Мало тебе днем колобродить, еще ночью. Не наигралась с энтим Падлюком?!
– Мамочка! – сказала Галина и бросилась к матери: только мать способна понять ее горе, только на материнской груди можно выплакаться.
Оксана Ивановна отгородилась от нее.
– Не трожь! Завтра же выматывайся отселе!
– Мамочка, Семен приходил, мама!
Жгучая спазма стиснула горло Оксаны Ивановны.
– Брешешь! – Она глянула на открытое, уже посеревшее окно, на измятое отчаянием лицо дочери, и надежда окрасила внезапным румянцем ее суровые от резких морщин щеки; зять был бы для нее сейчас не просто родным человеком, только он мог вернуть к ней дочь. – Где ж он, ну, говори! Откудова он взялся, Семен?
– Из плена бежал, мамочка, а теперь ушел, не знаю куда. Сейчас светать начнет, его могут поймать! Что же мне делать?
Оксана Ивановна пальцем смахнула набежавшую слезу. Все оставалось по-старому.
– Из плена убёг! – расслабленным голосом повторила она. – К тебе первым долгом наведался! Ах, боже ж мой! – и вдруг взыскательно укорила: – И должон был уйти! А ты как думала! Мне впору бежать…
Она старчески тяжело прошлепала к двери. Галина, рыдая, упала на тахту.
Тревожный день
I
Мотоцикл бешено мчался по проселку, оставляя за собой длинный штопор пыли, на перекрестке выскочил на грейдер, понесся по направлению к Ново-Федоровке и влетел в село на предельной скорости, обдавая улицы бензиновым перегаром. Девушка-регулировщица указала мотоциклисту флажком на бревенчатую избу о шести окнах, и он подкатил туда, поставил машину на рогатку и взбежал на крыльцо. Сержант с автоматом преградил дорогу.
– К майору Ефременко, не видишь, что ли! – размахивая пакетом, рассердился мотоциклист.
– Стой! – хладнокровно сказал сержант и, приоткрыв дверь, негромко позвал: – Товарищ старший лейтенант, на выход!
Офицер задумался над пакетом. Начальник лег перед рассветом. К тому же, когда он заступил на дежурство, наведался врач из санбата, сказал, что Ефременко надо дать покой, иначе его госпитализируют.
– Ну, что же вы, товарищ старший лейтенант, ведь срочно! – заволновался мотоциклист, и дежурный решился.
К его удивлению, майор не спал, а старательно скоблил перед зеркальцем впалые щеки безопасной бритвой. Он расписался в получении пакета, проставив время – 9-20, вытер полотенцем с лица остатки мыльной пены, выправил воротник гимнастерки и лишь после этого распечатал пакет.
С фронтовой контрольно-слежечной рации сообщали, что сегодня с 5 часов 45 минут до 5 часов 52 минут РАФ штаба Н-ской армии вел передачу на неизвестную радиостанцию, перехваченная шифровка прилагалась. В примечании указывалось, что прочитать ее пока не удалось.
Майор достал из сейфа первую шифровку, положил рядом.
– Предусмотрительно работают! – пробурчал он, сличая документы, и пригласил дежурного к столу. – Ну-ка, Белов, что вы видите?
Ниже расшифрованного текста был выписан его первоначальный вид, еще ниже – двойной цифровой шифр. Но эти цифры не соответствовали шифру второй радиограммы, записанной латинскими буквами вперемежку с цифрами. Группы первой радиограммы имели по пяти цифр, а группы второй – от двух до двенадцати знаков. Дежурный пересчитал знаки, сказал неуверенно:
– Я думаю, это работа разных радистов. Первый текст короче и передавался восемнадцать минут. Второй намного длиннее, да еще смешанный, а время передачи всего семь минут. Я, например, не отстучу ключом столько знаков за семь минут…
– Верно, Белов! Еще что?
Ободренный похвалой скупого на комплименты майора, дежурный увереннее размышлял вслух:
– Еще я думаю, вторую радиограмму труднее расшифровать, потому что смешанный текст более сложный, чем цифровой.
– Тоже правильно. Дальше! – поощрял майор: хорошие уроки не пропадают, из Белова выйдет думающий офицер.
– По времени передачи, товарищ майор, можно отыскать радиста: на РАФе смены через три часа – в 00 часов, в три и в шесть.
– Если это так легко установить, то как радист рискнул?
– В эфире внезапность – большое дело, товарищ майор. На такой скорости в наушниках сплошной свист и всего-то семь минут такой виртуозной передачи, – сказал старший лейтенант. – Вдобавок на стыке смен, тоже расчет запутать след: то ли он, то ли сменщик…
На столе протяжно запел зуммер полевого телефона.
– Да, «Лебедь» слушает, – поднял майор трубку. – Как вы сказали? Ну, что вы, товарищ секретарь обкома, дело наше общее, очень рад, что сумели помочь вам… Куда ранен? В бедро… А кровь для переливания есть?.. Попрошу вас, если сможете, позвоните в госпиталь, скажите, проведаем его скоро! Будьте здоровы! – Сжимая трубку, майор смежил веки, сказал глухо: – Сотников много крови потерял…
Белов промолчал и, не спросив разрешения, просыпая второпях махорку, свернул толстенную самокрутку, кое-как запалил, отошел к окну. Слова не имели смысла, слова легковесны, ими не выразишь того, что мутью осело на душу. Скольких офицеров их отдела уже нет, скольких еще не станет! И не привыкнешь к этому! Он дружил с капитаном, их ставили вместе на квартиру, вместе мечтали они о будущем…
Майор старался вообразить, как это произошло. Капитан не терял самообладания в опасных ситуациях, значит крепко отстреливались, сволочи! Хорошо, что ликвидирована такая активная группа. Кем же заменить пока Сотникова? Он поднял голову. А что! Белов неплохо проявил себя за этот год…
– Итак, Белов, до возвращения в строй капитана Сотникова будете исполнять его обязанности, – сказал майор и сделал паузу, давая почувствовать старшему лейтенанту всю значимость своего приказа. Потом спросил – Рыскулов и Сосницкий здесь? – и, внезапно вспыхнув и гневно раздувая ноздри, отчитал молодого офицера за то, что не доложил вовремя.
– Виноват, товарищ майор, – сказал Белов. – Врач запретил, а то…
– Отставить медицину, Белов! – перебил его майор, хватаясь за телефон. – Алло, девушка, соедините с «Витязем»… Говорит «Лебедь». Овсянников пришел? Нет?! – майор дал отбой и встал. – Две минуты вам на смену. Сержанта Осадчего сюда! Бегом!
Майор не скрывал озабоченности. Не случайно вторая шифровка дана другим, более сложным шифром. Полковник фон Крейц хитер, он не обременяет понапрасну своих агентов. Он предвидел возможность перехвата. И мысль о том, что его коварный противник торжествует новый успех, удручала майора.
Еще вчера он вслепую пытался помешать передаче шифровки. Кутырева, если это она Р2, должна была скрыться, узнав об аресте Маринки. На этот случай он приказал Рыскулову не брать ее в пределах села, дать ей уйти подальше. Это был хороший ход конем. И он опоздал, опоздал на целые сутки. Вчера он еще ничего не подозревал, а сегодня арест Смирновой стал ошибкой, он спугнул Кутыреву. Ее, конечно, нет уже в Ново-Федоровке, иначе сержант давно бы доложил. Но она не улизнет, Рыскулов брал и не таких.
А Овсянников? Вот главное. Нужно было до конца довериться интуиции, взять его раньше, Овсянников сидел на продотдельских сводках, все части, их численность, дислокация, – все в его руках! Тщедушная фигурка Овсянникова зловеще вырастала в глазах майора.
Он решил, что дальше действовать самостоятельно нельзя. Ведь обстоятельства так изменились. Наступление назначено на утро вторника. Об этом знают считанные люди, но разве есть гарантия, что слухи не просочились дальше. Нет, медлить преступно, надо сейчас же доложить. Ему пришло в голову, что командующий может усмотреть в этом деле его нерасторопность. Он покачал головой. Возможно, но какое значение имеет это в сравнении с угрозой провала наступления! Где же там копается Белов?
Когда Белов вернулся с новым дежурным и Осадчим, майор невольно позавидовал молодости сержанта: поспал парень часок за сутки, а выглядит, как огурчик, – свежий, румяный.
Ефременко приказал Осадчему произвести теперь уже настоящий обыск на квартире радистов РАФа, а радистку Смирнову освободить и извиниться перед ней, объяснив, что задержали ее для пользы дела.
На квартиру Овсянникова он послал Белова. Майор напомнил, что Овсянников, если он дома, может оказать сопротивление.
Дежурный лейтенант должен был срочно слать радиограмму шифровальщикам и обзвонить все КПП, чтобы при проверке документов были задержаны Кутырева и Овсянников; по звонку с любого контрольно-пропускного пункта выслать туда опергруппу.
– Я иду к начальнику штаба, – предупредил майор и вышел на крыльцо.
Штаб армии расположился в бывшем Доме колхозника – наиболее вместительном из всех уцелевших строений Ново-Федоровки. У дверей майор столкнулся с начсанармом.
– На вас жалуются, Николай Артемьевич, – пошутил подполковник. – Вы почему не подчиняетесь врачам?
– Преклоняюсь перед медициной и готов лечь на следующей неделе, Иван Акимыч, – без улыбки ответил майор, считавший, что на войне врачам больше всех достается. – А если вы хотите, Иван Акимыч, снять с моей души тревогу, то пошлите нашего хирурга в Ростов, госпиталь, полевая почта 24876. Капитану Сотникову делают переливание крови. Машину я дам так часика в три – четыре. Идет?
– Идет! – серьезно сказал подполковник. – Я дам команду.
Штабные офицеры видели, как майор Ефременко, не задерживаясь, прошел к начальнику штаба. Минут через двадцать генерал-майор вместе с Ефременко зашел к командующему армией.
Еще через четверть часа в кабинете командующего раздался телефонный звонок. Разыскивали майора Ефременко. Генерал-лейтенант передал ему трубку.
– Так, ясно, уточните координаты, – сказал майор и шепнул: – Карту! – начальник штаба тотчас подвинул карту-двухкилометровку. – Так, на стыке дорог за Сладкой Балкой. Ясно, выезжаю сам… – С минуту майор молчал, потом повернул побледневшее лицо к генералу. – Убит рядовой Сосницкий. Не понимаю, как. У Сосницкого два ордена Славы. Неужели не справился с ним? Вот вам бухгалтер! А направление ясное, он идет туда. Прошу вас, товарищ генерал-лейтенант, подпишите телефонограмму командирам передовых подразделений усилить дозоры и боевое охранение: сегодня днем или ночью с нашей стороны будет перебежчик, его надо взять любой ценой.
II
До смены оставалось минут тридцать, а Маринка уже трижды выглядывала из машины. Лицо ее было заплакано.
Ей казалось, что нет на свете более несчастного человека, чем она.
Ночью, ошарашенная, парализованная испугом, она шла, механически переставляя ноги, изредка оглядываясь на конвоира. За что ее арестовали? Она не знала за собой никаких прегрешений. Правда, она поддразнивала Петю Сотникова, прогуливаясь с лейтенантом Турушиным. Он так увлекательно расписывает работу газетчиков. Но ведь Сотников знает, что это несерьезно! Наконец, кому какое дело!
Она терялась в догадках, а увидев дом армейской контрразведки, повернулась и, топнув ногой, зло крикнула конвоиру:
– Послушайте, прекратите эту дурацкую шутку! И скажите своему капитану Сотникову, что я ему не прощу этой выходки!
– Капитана нет, – спокойно ответил сержант Осадчий, снова взяв ее повыше локтя. – А с вами ничего плохого не будет. Мне приказано доставить вас сюда. Майор просил вас не волноваться.
И тогда она расплакалась, покорно следуя туда, куда вела ее железная рука конвоира. Но в чем же подозревает ее Ефременко? Такой хороший, такой умный человек! Она отличала его из всех офицеров штаба. И он еще так весело шутил над гаданьем!
Она не сомкнула глаз до рассвета. Утром тот же сержант принес ей завтрак. Она не притронулась к своему излюбленному пшенному кондеру с колбасой, не выпила чая. Вынув из кармана гимнастерки блокнотик и огрызок карандаша, она написала: «Петя, любимый, случилось что-то ужасное…» Слезы капали на бумагу, строчка расплылась чернилами. Она перевернула страничку, но так и не придумала, что написать дальше, и, уронив голову на стол, задремала, сломленная усталостью.
Когда сержант Осадчий разбудил ее и передал извинение майора, ей захотелось скорее броситься на свою койку и всласть, без помех, поплакать.
– Я провожу вас, – сказал сержант, выводя ее в узкий коридорчик. – Подождите, без меня вас не выпустят.
Ей было все равно, но в этот момент до ее слуха донесся шепот из-за полуоткрытой двери соседней комнаты:
– Ну, что там с капитаном?
– Майор сказал, переливание крови делают, – тихо ответил сержант. – Давай, выходи живее!
Она вздрогнула, невыразимое волнение охватило ее. «Какое переливание, зачем? – пронеслось у нее в голове. – Значит, он ранен?» Сержант вышел, она накинулась на него:
– Скажите, что с ним? Где капитан?
Любовь Сотникова к Маринке не была секретом ни для офицеров, ни для бойцов, и сержант, порицая себя за неосторожность, посочувствовал ей. Но лицо его было невозмутимо.
– Капитан уехал. А вернется, мимо вас не пробежит.
С этой минуты Маринка ни о чем другом не могла думать. Даже обыск в их квартире и то, что сержант с бойцом забрали все вещи Киры Кутыревой, не тронули ее, словно все это было продолжением странной неправдоподобной ночи. До своего дежурства она бесцельно блуждала по селу. Потом машинально работала ключом и записывала радиограммы, думая лишь о том, где отыскать майора. Кроме него, никто не скажет, что с Петей.
Она была рада, что посыльный с узла связи задержался и работы больше нет. Приложив наушники, она слушала эфир, потом, не выключая приемника, выглядывала на улицу, снова слушала и снова выглядывала, а слезы катились по ее лицу.
