Текст книги "Золотые коронки"
Автор книги: Ефим Гринин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
Мать и дочь
I
Оксана Ивановна, громыхая ведрами, поправила на плечах коромысло и побрела к колонке на углу Садовой и Артемовской. Тут всегда бывала очередь, потому что струйка из крана еле сочилась. Гитлеровская комендатура города Энска строжайше запрещала всякие сборища, но вода была делом житейским, мало ли ее уходит по домашности, и комендантские патрули не обращали внимания на старух и стариков у колонки.
Обычно, занимая очередь, Оксана Ивановна вязала в тени палисадника, не без удовольствия прислушиваясь к разговорам вокруг. Она кормилась спицами. Распускала шерстяное старье на нитки, вывязывала носки и варежки, при случае тут же продавала свои изделия, могла сторговать побитый молью джемпер или шарф.
Но вчера Федоровна, заворачивая к своему дому, ехидно спросила, откуда, мол, Галя приехала. У Оксаны Ивановны ноги подкосились; не поднимая глаз, пролепетала что-то и заспешила домой, расплескивая драгоценную воду. И нынче, полагая, что уже всем в городе известен ее позор, шла к колонке, низко склонив седую голову.
Серая змея разнокалиберных ведер уткнулась головой в колонку, около которой не затихала перебранка. Владельцы дальних ведер подпирали спинами покривившиеся палисадники по обеим сторонам улицы. Двое мальчишек на дороге играли в ножички. Старуха в засаленном халате торговалась с толстой рябой теткой, трясла головой, стараясь всучить ей расшитый петухами рушник.
Пристроив ведро к хвосту змеи, Оксана Ивановна отступила к палисаднику. Она не отрывала глаз от земли, но все же ей показалось, что кое-кто из знакомых нарочно отвернулся. «Ой, стыдоба моя, здоровкаться люди брезгуют!» – подумала она, усаживаясь на донышко второго ведра.
– Слыхали новость? – клонясь к ней, прошамкал старичок с венчиком зеленовато-седого пуха на голове. – Вчера на Гоголевской одна женщина двух офицеров немецких отравила, да…
– И как же? – обрадовалась Оксана Ивановна, что и без нее есть у людей о чем посудачить.
Старичок пожевал беззубым ртом, пригладил мох на голове.
– Сказывали, она с дочкой-малолеткой тоже отравилась, да…
– Царство ей небесное и малюточке ее! – скорбно прикрыла глаза прямая, как жердь, темноликая старуха в низко повязанном черном платке и осенила себя мелкими крестиками. – Двух иродов извела, много грехов ей господь простит!
– А еще сказывали, – старичок опасливо повертел головой по сторонам, зашептал, – город Орел наши взяли, да…
Оксана Ивановна никогда не выезжала за пределы Энска и не знала, где находится город Орел. Но известие было утешительное. За Орлом могла прийти очередь Энска.
Словоохотливый старичок рассказал еще, что на базаре полицаи били двух женщин, допытываясь, где взяли для торговли немецкие эрзац-конфеты. Потом он зашелся кашлем; отдышавшись, пожаловался на боль в спине.
– Пиявочек поставить, вот бы славно, да… – вздохнул он. – Есть у одной, дорого просит – стакан соли, да… Меня и банки облегчали, так в доме ни одной нет и спирту нет, да…
Оксана Ивановна растолковала старичку, как вместо банок поставить граненые стаканы, а вместо спирта жечь в них бумажные жгуты. Потом они передвинули свои ведра, а когда возвратились к палисаднику, из калитки углового дома вышагал, поблескивая сапогами, немецкий офицер и свернул на Артемовскую. А в калитке появились две женщины.
Одна в шелковом заграничном платье с цветастой каймой встала, подбоченясь, круглолицая, безбровая, с красным пятном вывернутых губ. Другая была хозяйка дома Ефросинья Даниловна Савченко, – по-уличному, Фроська. Темноволосая, с небольшой головой и белой красивой шеей, она скрестила руки на груди и недобро оглядела людей, заполнивших улицу.
Муж этой молодой бездетной женщины до войны работал техником коммунального отдела. Поговаривали, что огромный, в шесть окон дом он построил не очень честно.
С появлением немцев Фроськин дом приобрел шумную известность. Фроська не только сама принимала немецких офицеров. По утрам от нее уходили такие же беспутные бабенки с опухшими от пьянки, помятыми лицами.
Оксана Ивановна люто ненавидела и не упускала случая уязвить Фроську. Но сейчас ей было не до того. Она отвернулась к палисаднику, но поздно. Фроська шла прямо к ней.
– Тьфу, блудница вавилонская! – сказала темноликая старуха и, решив, что это неубедительно, добавила: – Стерьва поганая!
Старичок заерзал, тихо прошамкал:
– Известно, овчарка немецкая!
Фроська презрительно цыкнула на него:
– Ты еще слюни распустил, мухомор плешивый! Двину раз – и трухой рассыплешься!
Боясь скандала, старичок втянул головку в сухонькие плечи. Привлеченные наглым Фроськиным тоном, люди придвинулись ближе. Фроська заглянула в лицо Оксане Ивановне и умильно сложила губы бантиком:
– Доброго вам здоровьичка, Оксана Ивановна!
Старуха прижалась пылающим лицом к заборчику.
Фроська хищно оскалила мелкие белые зубы.
– Да вы не прячьтесь, Оксана Ивановна, я не злопамятная, не укушу, – сказала она. – Теперь поняли, кто прав? Сегодня жив человек, а завтра – нет его. Война все спишет. Видала я Галю, гладкая такая, нарядная, чемоданы шикарные. Привет ей от меня, выберу времечко, наведаю, как же…
В иное время за подобные речи кто-нибудь из толпы матерно обругал бы Фроську. Но теперь любопытство и неприязнь людей обратились на Оксану Ивановну. Фроська поправила пышную прическу, складки на платье, торжествующе заговорила:
– Ваша Галя понимает свою выгоду. Она где ж, в учреждениях германской армии служит или в гестапо? – и, не дождавшись ответа, самоуверенно сделала вывод: – Скорее в гестапо, там лучше платят. Теперь и вы заживете, Оксана Ивановна. Заходите вечерком с Галей, отпразднуем ее приезд…
Ничего более унизительного Фроська не смогла бы придумать. Оксана Ивановна вскочила и разъяренно впилась ногтями в смуглые Фроськины щеки. Толпа в изумлении подалась назад. Один лишь старичок, расхрабрившись, подбадривал:
– Рви ее, овчарку, рви, не жалей!
Фроська взвизгнула от боли и от страха за свое лицо, оттолкнула старуху. Но Оксана Ивановна вцепилась в темные Фроськины локоны и безжалостно дергала их, говоря:
– Несчастью моему обрадовалась, паскуда! Над старухой измываешься! Думаешь, я Гальке своей прощу? Всех вас на площади перевешать надо заместо людей наших! Ну, дождетесь еще своего часа, дождетесь, поганки!
Она брезгливо обтерла руки о передник, взяла ведро и двинулась за вторым ведром прямо на людей. Толпа расступилась, люди смехом и восклицаниями провожали ее.
– Отделала бабка шкуру этой гниде! Нехай помнит! А то расквохталась тут, на старика ругалась!
– Вишь, дочка у ей с немцами снюхалась!
– Бить их, хлюстанок, надоть, жиреют тут на нашей шее!
– А то, у Фроськи добра, вон, полон дом!
Симпатии толпы были всецело на стороне Оксаны Ивановны, но она ничего не слышала. Она думала, что скажет сейчас Галине. Кто-то услужливо подхватил ее ведро, протиснулся к колонке, сказал:
– А ну налейте, у бабки вон несчастье, слыхали!
Фроська, подняв кулаки, с угрозами бросилась за старухой. Но толпа сомкнулась перед ней. Фроська бессильно опустила кулаки.
II
В домике Оксаны Ивановны было две комнаты и кухня. Большую, с окнами на улицу, занимал немецкий лейтенант Павлюк. Когда приехала Галина, старуха уступила дочери маленькую комнатку с окнами во двор и в садик и переселилась в кухню. Они могли бы устроиться вместе, но близость дочери угнетала Оксану Ивановну, да и Галина прозрачно намекнула, что ей одной удобнее.
В коридорчике Оксана Ивановна помедлила у дверей Галиной комнаты. «Так и есть, опять клятый Павлюк там», – подумала она и что было силы хлопнула кухонной дверью.
Галина раздраженно бросила на колени старый альбом с фотографиями киноактрис, когда на круглом столике жалобно зазвенели вазы с печеньем и сахаром.
– Не мелькайте перед глазами, Иван Трофимыч! Садитесь! Мама пришла, сейчас будем кофе пить…
Лейтенант Павлюк, плечистый, краснолицый, замер с сигаретой перед молодой женщиной. Хороши были ее светло-пепельные волосы в тугом венке кос и в завитках, небрежно спадавших на чистый нежный лоб. Хороши были ее горячие, темно-карие глаза в пушистых ресницах. Она держала в пальцах потухшую папироску и раскачивалась в кресле-качалке.
Павлюк выкинул окурок в раскрытое окно, взял с туалетного столика плюшевого трехногого медвежонка.
– Зачем этот потрепанный зверь? – спросил он, хмуро повертев игрушку. – Не люблю хлама прошлого! – и он размахнулся, чтобы выбросить медвежонка в окно.
– Не смейте! – запретила Галина, спрыгивая с качалки; она прижала игрушку к груди. – Это мой друг детства – маленький Мишутка! Вы помните, Иван Трофимыч, сказку Толстого «Три медведя»?
Галина нараспев заговорила:
– «Один медведь был отец, звали его Михайло Иваныч. Он был большой и лохматый. Другой была медведица. Она была поменьше и звали ее Настасья Петровна. Третий был маленький медвежонок и звали его Мишутка…». Вам смешно? Вы не любите своего детства?
– Трехногий талисман! – ухмыльнулся Павлюк.
– А у меня и счастье искалеченное, как этот Мишутка! – с вызовом сказала Галина, поглаживая вытертый плюш игрушки; отворив дверь, громко крикнула: – Мама, будь добренькой, принеси нам кофе! – и, возвращаясь в кресло, нетерпеливо протянула: – Вы намерены развлекать меня, Иван Трофимыч? С вами умрешь со скуки!
Павлюк придвинул стул к креслу, сел и словно нечаянно накрыл рукой колено женщины.
– Вы несправедливы ко мне, Галина Григорьевна, – вкрадчиво сказал он. – Вы даже не успели осмотреться. Походите по городу…
– Ах, боже мой! – капризно перебила его Галина. – Ну что я буду осматривать в этом городишке, где я прожила семнадцать лет? Уж не к знакомым ли мне ходить, по-вашему? Тут ни одного образованного человека не найдешь! Да еще нос воротят!
Резкие складки залегли в углах чувственного рта Пав-люка.
– С-скоты! – слегка заикаясь, проговорил он. – Они сторонятся нас, как зачумленных… Я бы их за это! – и он стиснул большой волосатый кулак.
Галина равнодушно скользнула по нему взглядом.
– Простить себе не могу, что не поехала с шефом в Берлин. Детские выдумки: маму захотелось повидать. Ха-ха-ха! Святая наивность! Вы думаете, она мне обрадовалась?
Легкая на помине Оксана Ивановна без стука отворила дверь и внесла две алюминиевые кружки.
– Фу, мама! Ну, где это видано, чтоб кофе в кружках подавали?
– Не наготовили еще стаканьев на вас, господ! – угрюмо сверкнула старуха такими же горячими, как у дочери, глазами и вышла.
– Ехидная у вас мамаша! Давно у меня руки на нее чешутся!
– Что вы, что вы, Иван Трофимыч! – заступилась Галина. – Она добрая, просто недостаток воспитания. У старых людей всегда причуды… – она повела рукой в сторону стола. – Пейте, Иван Трофимыч, с печеньем, это одесское… – потерев лоб, задумчиво сказала: – Шеф вернется в Одессу через три недели. Без него не стоит туда ехать. А тут я за два дня истосковалась… Ах, Одесса, Одесса, там я не знала, что такое скука!
– Не печальтесь, Галочка, что-нибудь придумаем. Я попрошу у оберста разрешение не дежурить по ночам.
– А он позволит?
– Постараюсь…
Галина пытливо смотрела на офицера. Павлюк неопределенно пожал плечами, говорить о своих сомнениях он не хотел. Но женщина заметила его неуверенность.
– Иван Трофимыч, миленький, вы постарайтесь, ладно? Вдвоем с вами мы можем и погулять, и сходить куда-нибудь!
– Ходить тут особенно некуда, Галочка. Одно кино паршивое да борд… – он поперхнулся на этом слове и поправился: – Ресторан офицерский. Впрочем, и дома можно отлично время провести. Устроим завтра пирушку, я винца прихвачу с собой.
– Дома скучно, – заупрямилась Галина. – Лучше в ресторан. Веселиться так веселиться.
– Но там… пьяные. Приставать будут…
Женщина удивленно сдвинула брови.
– А вы на что? Я полагаюсь на вашу защиту. Будем пить и веселиться. Помните? – она запела: – Вино, вино, вино, вино, оно на радость нам дано… А с собой можете принести, только не берите кислого. Коньяк и что-нибудь сладкое, полусухое…
Павлюк восхищенно щелкнул пальцами, очарованный Галиной. Он снял со стены гитару, взял несколько аккордов и запел:
– «Осень, прозрачное утро…»
Галина похвалила его голос. Павлюк зажал струны.
– Когда-то, Галочка, я был душой общества…
– Да? Откуда же этот мундир? Расскажите, я люблю романтику.
Павлюк махнул рукой. Его прошлое вряд ли показалось бы Галине романтичным, да и вообще воспоминания ни к чему.
– Эх, Галочка, черт вас дернул связаться с тем эсэсовцем! Я бы с радостью женился на такой красавице и умнице, как вы. Ведь у вашего Гортнера, бьюсь об заклад, в Берлине законная фрау и киндер. После войны он скажет ауфвидерзеен – и тю-тю, точка, пункт! Надо ж понимать! Полакомиться русскими девочками – о да, зер гут! Но портить карьеру ради славянки? Ни боже мой!
– Фи, Иван Трофимыч, что за выражения! – поморщилась Галина. – Пейте лучше кофе, а то остынет.
Павлюк галантно поклонился, взял кружку, сделал громадный глоток, потом, спохватившись, начал пить маленькими глотками, съел пару печений. Галина говорила тихо, словно убеждая себя:
– Мой шеф не может обойтись без меня, он пойдет на любые жертвы. Когда в Одессу вошли немецкие войска, я долго искала прочную опору. Это счастье – встреча с Гортнером. За его спиной я стала спокойной. В наше смутное время надо ценить обеспеченную жизнь. Я только боюсь, шеф может не удержаться в тылу. Говорят, на фронте дела неважные.
Павлюк сделал непроницаемое лицо.
– Бабские пересуды! Армии центрального фронта планомерно выравнивают позиции. Не советую вам, Галина Григорьевна, повторять вздорные слухи. Это к добру не приведет!
– Оставьте, Иван Трофимыч, этот тон, – с досадой сказала Галина. – Теперь все знают цену слухам. Не считайте меня такой простушкой… – она вздохнула и добавила: – Расстаться с Вилли было бы ужасно! Сколько вещей он мне подарил! Я не заработала бы столько за всю жизнь…
«Еще бы! Проклятые эсэсовцы из-под земли достанут, что угодно, с мертвых сдерут!» – злобно подумал Павлюк, а вслух сказал:
– Не беспокойтесь, Галочка, лейтенант Павлюк умеет быть щедрым.
– Пока я этого не вижу, – лукаво сказала Галина, – и безумно скучаю. На что только не способна женщина от скуки!
В парадную дверь сильно застучали. Послышался фальцет немецкого солдата и громкий голос Оксаны Ивановны.
– Во ист герр лейтенант?
– Тута твой собачий лейтенант!
Павлюк поспешно вышел и спустя минуту хмуро сказал:
– Вам придется извинить меня, Галочка. Срочно вызывают…
– Ой, не прогадайте, Иван Трофимыч. Вы не один офицер в городе, а я не люблю одиночества.
Павлюк виновато обдернул мундир, развел руками.
– Служба, Галина Григорьевна, служба требует…
III
Оксана Ивановна всегда жила душа в душу с дочерью. Овдовев, когда Галя училась еще в шестом классе, Оксана Ивановна не пала духом. Простая, полуграмотная женщина, всю жизнь работавшая прачкой в больнице, она поощряла увлечение дочери музыкой и немецким языком, брала у людей белье в стирку, чтобы платить в музыкальную школу и старой немке. И частенько говорила: «Крылья человеку нужны, доченька, с крыльями человек поднимается, широко видит. А я вот, бескрылая, окромя корыта, так-таки ничего и не видела».
Думая о матери, Галина тихонько покачивалась в кресле. В доме многие вещи исчезли, но в ее комнате все сохранилось. Тахта, покрытая ковриком, на котором знаком каждый узор, трюмо, резной гардероб. Галина взяла с колен медвежонка, зашептала ему, как живому:
– Мишутка мой! Как это мама уберегла тебя? А ногу мы тебе так и не пришили. Ты помнишь, как гнался за нами страшный дядька – завхоз парка? Это было так давно, целая вечность прошла! А на заборе была ужасная колючая проволока! Но он нас не догнал! Только твоя лапка и подол моего нового платья достались ему! – она вздохнула, качая головой. – А теперь дом вроде не мой! Так ли я приезжала из института? Ах, мама, мама, если бы ты знала, как несладко твоей Гальке-озорнице!
Едва дождавшись ухода Павлюка, Оксана Ивановна распахнула дверь, шагнула в комнату. Галина в сердечном порыве вся потянулась к ней:
– Мамочка!
Старуха растерянно остановилась. Она несла к дочери утреннюю злобу, она хотела выставить из дому эту ставшую ей чужой женщину. Но глаза Галины, ее протянутые руки молили о прощении, и старуха забыла приготовленные слова. Ведь это была ее Галька, ее кровиночка, единственное утешение ее одинокой старости.
– О, господи-Исусе, за что мне наказанье! – промолвила она. – У всех дети повырастали людьми, а у меня… Я ли тебя не жалела, не кохала! – она сделала шаг к дочери, заговорила просительно: – Ты глянь, доченька, люди-то с голоду пухнут. Третьеводни Степановна Сережку, твоего крестника, схоронила. На площади виселица и двух дней не пустует. А ты?
Галина устало откинулась на спинку кресла. Она прочитала в глазах матери последнюю надежду. Больно разочаровывать любимого человека!
Оксана Ивановна приблизилась к Галине, взяла рукой за подбородок, всматриваясь в глубину ее глаз, словно желая проникнуть в душу дочери, когда-то близкую, ясную, а ныне загадочно-темную.
– Послухай меня, доченька… Чего было, того не воротишь. Ну, хоть зараз будь, как люди! И не езди ты больше в ту клятую Одессу, одумайся. Время пройдет, загоится все. Пожалей меня, доченька, ты ж озорная да славная была…
Галина прижалась к материнской груди. Как покойно, как уютно было ей всегда с мамой, и какой зыбкой, рискованной, ненадежной стала ее жизнь! Не отнимая лица от маминой кофточки, глухо сказала:
– Оставьте, мама, ведь говорили уже… И так тошно!
Как от прокаженной, отпрянула Оксана Ивановна от дочери, схватила альбом с подоконника, с силой швырнула в угол. Две фотографии вылетели, перевернулись, упали на пол. Старуха плюнула на портреты артисток. Вот кому Галька подражала! А ей-то, старой дуре, и невдомек! Выходила лиходейку! Тошно ей, что мать говорит! Взять бы скалку да перетянуть, чтоб аж завыла! Да минуло то время…
Галина поднялась с кресла, отчуждению, холодно посмотрела на мать, на альбом, на часы.
– Говорите, мама, что надо, только покороче, а то мне некогда. Может, денег?
Старуха грозно вскинула руки.
– Так и есть, потаскушка немецкая! Как приехала, я враз обмерла! Батюшки, думаю, да откуда такое богатства у нее! Люди кровь проливают, с катами{Кат (укр.) – палач.} воюют, а она барахлом прельстилась! Напромышляла, значит…
Открыв шкаф, Галина достала платье, нехотя промолвила:
– Зачем вы, мама, слова базарные употребляете…
– Так ступай зараз к Фроське Савченковой! Энта блудня уж пронюхала про тебя, на вечер кликала. Сродственницей ей будешь, Павлюк вперед тебя все до нее бегал…
Как хлещут мамины слова! Ну что ж, она предвидела это. И противопоставить справедливому гневу матери можно только холодное спокойствие.
– Вы поменьше с соседками говорите, – подкрашивая губы, сказала Галина. – Вам покойнее будет и мне.
Немея от бессилия, старуха вытянула руку к двери:
– Ну, Галька, остатнее мое слово: уезжай отселе, куды хошь! Проходу мне от людей нет!
Галина продолжала собираться, будто и не слышала. Взяла сумочку, деловито спросила:
– А что, мама, доктор Рябинин не эвакуировался? Там же, на Морской, живет?
Имя Рябинина воскресило перед Оксаной Ивановной тихую довоенную жизнь. Ей ли не знать Александра Тихоновича! Лет двадцать проработали они в одной больнице. Вспомнилось, как пришла вместе со всеми на последнее открытое партийное собрание. В больнице был уже госпиталь, все коридоры были забиты ранеными, на собрании шептались об эвакуации. А под конец принимали троих в партию. Среди них был и Рябинин. Оксана Ивановна тоже подняла руку и тут же смущенно опустила, заметив, что голосуют только партийцы.
Незваная слеза выкатилась у старухи, будто сызнова прощалась она с тем минувшим и бесконечно родным временем. Она покосилась, не заметила ли дочь ее слабость, и вновь забушевала:
– Холуй он немецкий, а не врач! Ему партейную книжку дали, а он в бургомистры вылез! Люди плюют на него, а тебе надо!
– Эх, мама, до чего ж вы невыдержанный человек, – предостерегла Галина. – Время опасное, люди давно языки прикусили, а вы все на рожон лезете! Так и в гестапо недолго попасть. Лейтенант говорил, на вас уже заметка есть.
– Ты меня своей гестапой не пугай! Придут наши, посмотрим, что ты запоешь! И что тебе Семен скажет!
Это было слишком, хладнокровие оставило Галину. Сузив вспыхнувшие глаза, она резко бросила:
– А что мне Семен?! Не трогайте вы меня, мама!
Оксана Ивановна сплюнула на пол перед дочерью и раздельно, как проклятье, произнесла:
– Сучка бешеная тебе мать, а не я! Сгинь, провались – и слезинки не выроню!
Галина никогда не была суеверной, но материнское проклятье испугало ее. Она умоляюще схватила мать за руку:
– Не надо, мама… Прошу вас, не надо!
Отбросив ее руку, Оксана Ивановна сказала твердо, каменно:
– Иди, куда собралась. Нет у меня с тобой разговора!
– Ну и не надо! – крикнула Галина и вышла из комнаты.
Старуха без сил опустилась на стул.
