Текст книги "Золотые коронки"
Автор книги: Ефим Гринин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
Медленно потягивая папиросу, Ефременко почти неподвижно стоял у стены, а между тем от него не ускользало ничего в большом помещении. Он выработал умение все видеть, не привлекая к себе внимания. После четвертой части Сотников подошел к нему.
– Ну как, Николай Артемьевич? – спросил он и, не дожидаясь ответа, весело воскликнул: – Мировая картина!? Вот только перерывы эти на нервы действуют!
– Вряд ли, Петя! – насмешливо подмигнул майор. – Тебе скучать некогда, а то проскучаешь девушку. Кстати, капитан, – уже серьезно сказал он, – ты с девушками якшаешься. Объясни, с каких это пор у наших девиц такие странные вкусы?
– Это вы о чем? – осторожно спросил капитан, понимая, что начальник неспроста завел разговор о вкусах.
– Ну, как же о чем? Овсянникова знаешь? Мужчина немолодой, красотой не блещет, в чинах небольших ходит, а вот удивительным успехом пользуется. Давно я к нему приглядываюсь, встречал его с разными девушками. А сегодня опять новая, по-моему, радистка Кутырева.
– О, господи, товарищ майор, разве ж это девушка? Выдра! – убежденно сказал капитан. – Маринкина сменщица на РАФе. Ни кожи, ни рожи, только Овсянников и мог соблазниться.
– И давно он с ней встречается?
– Да кто их знает, – сказал капитан и устремился поближе к экрану, потому что свет потух.
Но в следующий перерыв, болтая с Маринкой, чтобы не уступить первенства лейтенанту, капитан невольно посмотрел на ту пару, о которой говорил начальник.
Завдел продфуражного отдела штаба армии старший лейтенант Овсянников стоял с Кирой Кутыревой – рослой, коротко остриженной, с погонами старшего сержанта-связиста. У нее было угреватое грубое лицо. Овсянников что-то рассказывал ей, она смеялась, открывая блестящие зубы.
Кино кончилось в десять часов. Ефременко одним из последних вышел из помещения. Он видел, как Овсянников взял под руку девушку и повел ее через грейдер в переулок. Капитан с Маринкой ждал начальника на углу. Лейтенант тоже топтался около них. Ефременко подошел и сказал девушке:
– Простите великодушно, но я лишу вас одного провожатого. Капитан мне нужен.
– Вы, товарищ майор, совсем замучили капитана, – кокетливо сказала девушка. – Он у вас и свежим воздухом не подышит…
– Эх, тяжела ты шапка Мономаха! – вздохнул капитан, сдвигая на затылок фуражку, и вдруг озорно обнял и поцеловал Маринку; девушка вскрикнула и вырвалась из его объятий.
– Безобразие! – громко возмутился Турушин.
– В качестве компенсации за неиспользованный вечер, – виновато сказал капитан. – Не сердись, Маринка…
Но девушка подхватила лейтенанта и быстро пошла по улице. Майор отвел помощника в сторонку.
– Овсянникова видел? Вон в тот переулок пошел. Проводи! – приказал майор. – Потом зайдешь, займемся профилактикой.
IV
Раздумывать было некогда. Овсянников мог уйти так далеко, что и не сыщешь. Капитан спорым солдатским шагом пошел по направлению, указанному майором. Он увидел Овсянникова, когда тот со спутницей уже поднимался по узенькой дорожке на вершину холма, где темнели крайние хаты села. Овсянников и Кира не торопились, и капитану пришлось умерить шаг.
Село затихало. В темноте безлунного вечера лишь кое-где вспыхивали красноватые огоньки цигарок. В саду белели платья девушек. Со стороны взорванной немцами церкви доносились приглушенные расстоянием звуки гармошки и нестройный хор мужских и женских голосов.
И только на грейдере не замирала жизнь. С наступлением сумерек по нему потянулись на запад длинные вереницы пехоты, перемежаясь колоннами танков и моторизованной артиллерии. Поток автомашин к вечеру усилился, они двигались почти впритирку. Крупная артерия фронта– дорога через Ново-Федоровку – гнала к переднему краю питательные соки войны: боеприпасы, технику, снаряжение.
На вершине холма Овсянников остановился. Капитан, державшийся в полусотне шагов, тотчас присел за каким-то кустом. На фоне звездного неба мягкие очертания двух домиков и в прогале между деревьями четкие силуэты мужчины и женщины смахивали на знакомую декорацию, и капитану вспомнился театр теней, которым он увлекался в юности.
Но он прогнал лирические воспоминания. Он был ужасно зол. Он и в мыслях не сомневался в действиях майора, но кому, спрашивается, охота наблюдать, как эта старая недотепа Овсянников будет любезничать с Кирой. А пока он торчит тут, лейтенант гуляет с Маринкой.
Капитан выругался про себя, поднял глаза на теневую декорацию и искренне удивился. «Что за черт! Лекцию он ей там читает, что ли?» – подумал капитан, не понимая неподвижности фигур на холме. Они даже стояли поодаль друг от друга. Потом мужчина вытянул руку к грейдеру и снова опустил.
Прошло несколько минут, капитан начал моргать от напряжения. «Ну, давай, что ты тянешь!» – мысленно подгонял он Овсянникова. Как бы в ответ на это мужчина поднес к глазам часы. «Да рано еще, рано! – комментировал его действия капитан. – Давай смелей!».
Но Овсянников упорно не желал следовать его советам. Еще некоторое время мужчина и женщина стояли неподвижно, потом сблизились, пожали друг другу руки, разошлись, и женщина стала спускаться с другой стороны холма.
Капитан закусил губу: он готов был биться об заклад, что Овсянников так и не обнял Киру.
Удачное знакомство
I
– Не отмахивайтесь от меня, господин бургомистр, я не из таких! Что ж это за жизнь, каждая-всякая оскорбляет! У вас как-никак полиция имеется, должны соблюдать порядочных людей. В моем доме германские офицеры бывают, я буду жаловаться…
Фроська в кремовой блузке и узкой, в полшага, юбке, придерживая шляпку, семенила по тротуару, то с одной, то с другой стороны загораживая дорогу грузному мужчине в чесучовой паре. Она говорила и просительно, и с угрозой, а с лица не сходило льстивое выражение.
Бургомистр ускорил шаги. Его непокрытая голова с величественной седой шевелюрой слегка кивала в такт шагам, когда он тяжело опирался на трость. Толстые стекла роговых очков невозмутимо поблескивали на солнце.
На облупленных стенах домов шуршали порванные объявления комендатуры и городской управы. На месте каштанов, спиленных зимой на дрова, торчали расщепленные пни. В этот полуденный час на Морской было многолюдно, прохожие посмеивались над странной парой.
Не поворачивая головы, бургомистр на ходу вполголоса проговорил:
– Напрасно вы, госпожа Савченко, делаете нас предметом всеобщего любопытства. Повторяю. Граждан я принимаю только в управе с десяти до часу. А у городской полиции есть более важные дела, чем ссоры между соседями. Вот, полюбуйтесь…
Они подошли к дому № 5, крыльцо и окна которого голубели свежей краской. На двери висела медная табличка «Александр Тихонович Рябинин. Зубной врач». Трость бургомистра указывала на выведенные углем по светлой штукатурке цоколя кривые крупные буквы «Собаке – собачью смерть!»
– Как видите, госпожа Савченко, даже мой дом не огражден от оскорблений. Имею честь кланяться…
Он позвонил. Фроська увидела румяную девушку в белом халате и белой шапочке. Бургомистр шагнул через порог, и медная табличка замаячила перед Фроськой. Она плюнула с досады на крыльцо и повернула обратно…
Рябинин поставил трость в угол и присмотрелся к девушке; она потупилась.
– Виктор ждет вас, Александр Тихонович!
– А, понятно, отчего вы раскраснелись. Давно ждет?
– Нет, только пришел.
– Смойте, Тоня, надпись на доме, – сказал доктор, проходя через приемную; английский замок в кабинете щелкнул за ним.
Минут через десять, справившись с делами, Тоня подошла к кабинету и позвала доктора обедать.
– Иду, Тоня, – откликнулся Рябинин.
В зубоврачебном кресле сидел парень лет двадцати пяти в синей косоворотке. Рябинин говорил, подчеркивая слова взмахами руки с зеркальцем:
– Главное, Виктор, до мелочей уточните с Боженко план захвата тюрьмы. Не задерживайтесь больше двух дней.
Рябинин категорически запретил Виктору ввязываться по пути в штаб партизанского соединения в какие бы то ни было операции. Время разрозненных случайных стычек миновало. Было необходимо координировать действия всех отрядов, чтобы провести последнюю решающую операцию одновременно с началом наступления армии. Рябинин со дня на день ждал указаний командования партизанским движением.
– Кого вы оставили за себя?
– Андрея Дрибненко, – сказал Виктор и, узнав, что Тоня уже приняла сводку Совинформбюро, попросил побольше листовок, но доктор не согласился.
– Там Боженко подкидывает литературу, большая часть нам в городе нужна. – Рябинин помолчал и сказал хмуро: – Передайте Боженко неприятную новость. Фельдкомендатура доставила из Марфовки в гестапо Марусю Осетрову. Дело ее плохо. Пособничество партизанам. На допросе молчала. Взяли ее по доносу, узнать бы, кто эта сволочь… – Он прижал руки к груди. – Жаль! Мне говорили, удивительной души человек Осетрова… Не первый раз подписываю похоронные нашим товарищам – и каждый раз сердце сжимается в предчувствии… Стар, видно, становлюсь…
Рябинин сказал о сердце не просто к слову: у него появились сильные боли. Терапией он занимался лет двадцать назад, но симптомы этой болезни не забыл.
Встревоженный прорвавшейся у доктора тоскливой ноткой, Виктор участливо посмотрел на него. Этот шестидесятилетний всегда такой спокойный человек с лицом ученого был ему сейчас дороже отца.
– Это ж пустая формальность, Александр Тихонович, – сказал он с деланным удивлением. – Они все одно повесят, хоть с вашей подписью, хоть без подписи. Только вам хуже будет, и дело наше погорит.
– Так-то оно так, – покачал головой Рябинин. – А как подумаю, что придут ко мне после войны, ну хоть дети той же Осетровой или другие, и поглядят мне в глаза, и спросят, как же ты, старик, осмелился руку приложить к смерти нашей матери, а? Жутко подумать!..
Виктор коснулся руки доктора на подлокотнике кресла.
– Тогда все будут знать, Александр Тихонович…
Рябинин виновато усмехнулся. Чем ближе время освобождения, тем тяжелее думать о гибели товарищей. И так список слишком велик! Но хватит переживаний!
– Боженко сейчас тяжело, – сказал он, – каратели жгут камыши на лиманах. Но пусть все-таки постараются переправить детей Осетровой в город – у нее, кажется, сын и дочь. А мы попытаемся вызволить ее, я уже говорил с Васильевым…
Тоня напомнила доктору об обеде. Рябинин открыл кабинет.
– Ну, Виктор, отправляйтесь! Кстати, Тоня, где вы сможете устроить еще двух детей?
– У Фроловых, – не задумываясь, сказала девушка. – Это надежные люди, и живут они за парком.
II
На прошлой неделе Тоня принесла листовки в хату Андрея на песчаной косе, забежавшей далеко в море. Она заторопилась домой, но было уже поздно, и Виктор не отпустил ее. Андрей поддержал его разумную осторожность, догадываясь, что главная причина – редкий для командира отряда случай побыть с девушкой весь вечер.
Море штормило. Они видели в подслеповатое окно, как бурые волны с пеной ярости атаковали плоский сберег, стремясь дорваться до сушил, с которых старый рыбак, дед Андрея, снимал сети. Откатываясь назад, обессиленные волны раскидывали на песке ядовито шипящие грязные хлопья.
Потом хозяева и гости дружно чистили рыбу на ужин. Тоня по-детски всплеснула руками, увидев подпрыгивающие на столе куски очищенной выпотрошенной сулы, и, пока дед, дымя трубкой, жарил рыбу, они затеяли спор о поразительной силе жизни.
Андрей постелил себе и деду на полу, уступив гостям две стоявшие вдоль стенки узкие железные койки. Виктор не спал, взволнованный тем, что Тоня тихо дышит так близко от него. А когда дед захрапел, он лег на живот, просунул руку между прутьями койки и, замирая от страха, погладил белевшую в темноте руку девушки. И тотчас зарылся головой в подушку, едва девушка пошевелилась. И вдруг он почувствовал, что ее теплые пальцы дотронулись до его щеки…
Их руки сплелись в прогале между койками, они боялись шелохнуться, чтобы не разбудить хозяев, они не произнесли ни слова, но язык их рук был выразительнее человеческой речи. И время летело незаметно, а море за стеной грозно рокотало, словно негодуя, что их любовь зажглась в такую бурную военную пору.
Утром Тони уже не было, но теперь Виктор знал, что никогда до конца дней своих не забудет ее горячие, округлые, нежные руки.
И сегодня, как только доктор закрыл за собой дверь, Виктор, припадая на левую ногу, подошел к девушке, взял ее руки в свои, их взгляды встретились, и оба отчего-то смутились.
– Соскучился я по тебе, мы так редко видимся, а я опять ухожу на два дня…
– На целых два дня! – воскликнула Тоня, не скрывая тревоги, но ни о чем не спрашивая. – Боюсь я за тебя, Витя!
– И напрасно. Ничего со мной до самой смерти не будет.
Виктор безмятежно улыбнулся, но девушка не поверила его спокойствию.
– Что-то нынче у меня так тревожно на душе, сама не знаю. Мама всю ночь снилась! Хоть бы знать, где она, куда их эвакуировали? Ой, когда ж мы, наконец, будем все вместе?
Виктор все ближе привлекал к себе девушку, он хотел поделиться с ней одной мыслью, но боялся заговорить на эту тему. Он познакомился с Тоней в порту, где должен был указать ей явки в домах рыбаков и грузчиков для передачи листовок. Он ждал ее у причала и еще издали приметил стройную плотную фигуру в платье-костюме песочного цвета в полоску. Ее красивые полные и словно выточенные ноги ступали легко и быстро.
В этот момент от причала ей навстречу с плачем побежала белобрысая девчонка. Тоня нагнулась к ней, потом взяла ее на руки и, склонив чуть набок голову, что-то ласково шептала замурзанной и зареванной девочке.
В первую минуту Виктор рассердился на Тоню за опасную задержку, но в этой нарядной девушке с плачущим ребенком на руках было что-то необыкновенно привлекательное, материнское, и Виктор невольно залюбовался ею. А позже он узнал, что именно Тоне, помимо прочих обязанностей, подпольная группа поручила заботу о детях погибших.
В другой раз Тоня расспрашивала Виктора о его семье. Его старший брат-пограничник пропал без вести в первую неделю войны, и Виктор винил родителей в том, что у него нет больше ни братьев, ни сестер. Тоня не только с жаром согласилась с ним, ее глаза лучились каким-то особым влажным светом, когда она вдруг сказала:
– А ты знаешь, что значит слово «семья»? Я у всех спрашивала, никто не знает, а я докопалась. Это значит семь «я», то есть сам седьмой, – отец, мать и пятеро детей. Понимаешь, не один, не два, не три ребенка, а пятеро, вот что такое семья. Наверно, это было нормой у древних славян, и они придумали это слово «семья».
О древних славянах Виктор имел смутное представление, но любовь Тони к детям казалась ему самой замечательной ее чертой. И то, что он хотел ей сказать, имело прямое отношение к этому. Но как приступить к такому разговору?
– Знаешь, Тоня, – выговорил он, наконец, и запнулся, потом выпалил, словно кидаясь головой в омут: – У нас, понятно, будут и свои дети…
– У кого это у нас? – испуганно перебила его Тоня.
– У нас с тобой, понятно!
Тоня облегченно вздохнула и высвободила руки. Ох, как она испугалась, а ведь она просто не поняла его. Но пусть и он помучается за ее испуг!
– Я, кажется, товарищ Боровик, еще не давала согласия быть вашей женой!?
Виктору стало душно, он рванул ворот рубашки, пуговица отлетела на пол. Потом сказал:
– Тоня, не шути!
Девушка засмеялась тихо, удовлетворенно.
– Ага, испугался! То-то!
– Я так часто думаю об этом, – нерешительно произнес Виктор, и его робкий голос странно противоречил всему облику этого темноволосого богатыря с выбритым до синевы смуглым горбоносым лицом.
Девушка с укором вскинула на него глаза. Эх ты, чубчик лихой! Смелости у тебя хоть отбавляй, а слов ласковых не нашлось! Разве она так представляла себе эту минуту! Ей стало грустно.
– Ты еще ни разу не сказал, что любишь меня!
– Да я для тебя жизни не пожалею! – горячо и в то же время виновато сказал он, не решаясь снова взять ее за руки.
– Это я знаю, Витя, – вздохнула девушка, думая о своем. Что поделаешь, он не романтик, но, говорят, такие люди надежней…
Виктор забеспокоился. В любую минуту мог вернуться доктор. Пора уходить, а он так и не сказал еще ничего. Он осторожно положил руки ей на плечи и снова спросил о том, что так волновало его.
Тоня прижалась к нему.
– Глупый, об этом говорят потом…
И от ее слов, и от того, как доверчиво она спрятала голову на его широкой груди, горячая волна нежности затопила душу Виктора. От этого незнакомого ему небывалого чувства он весь затрепетал, ему захотелось запеть во весь голос. Он обнял девушку тяжелыми сильными руками и притронулся губами к ее лбу, прорезанному у переносицы еле заметной морщинкой. Ее полураскрытые пунцовые губы были совсем близко, но он не осмелился поцеловать их.
– Любимая! – прошептал он и, удивившись своей решительности, медленно повторил: – Любимая! Вот я и произнес это слово, а все время боялся!
– А я так ждала! – еле слышно вымолвила Тоня, и Виктор сильнее прижал ее к себе.
С минуту они стояли безмолвно, потрясенные впервые испытанным чувством такой близости. Они забыли об окружающем, о том, что сейчас расстанутся, что, может быть, никогда снова не встретятся. Они прислушивались к биению сердец; ощущение необычайной полноты, радости жизни переполняло их в этот миг.
Виктор первый опомнился. Он разжал руки и сказал то, ради чего затеял этот счастливо окончившийся разговор:
– Тон я, если не удастся спасти Марусю Осетрову, давай после победы усыновим ее детей. Доктор говорит, у нее сын и дочь.
Повлажневшие Тонины глаза без слов сказали Виктору, как она оценила его порыв.
– Их надо вырастить настоящими людьми, как Сергей Иванович!
Тоня кивнула головой и тихо сказала:
– Мама, если жива будет, поможет нам…
III
Застав Виктора с Тоней о кабинете, Рябинин рассердился. Но когда они ушли в его библиотеку, где был потайной лаз в подпол с подземным выходом на другую улицу, он промолвил вслед:
– Эх, голуби, голуби!
Он перевел взгляд на портрет молодой сестры милосердия, висевший над пианино, и, как всегда в минуты раздумья, обратился мысленно к жене: «Им хочется счастья. Под Царицыном и Перекопом были смерть, горе, разрушения. А мы с тобой, Леночка, тоже думали о счастье… Жизнь требует своего, ее течения не остановишь!»
Недолгое счастье принесла ему Лена. Но было оно таким острым, таким сильным, что хватило его Рябинину на всю жизнь. На его пути встречались славные женщины, но он и помыслить не мог, что какая-то из них займет место Лены. И теперь, на склоне лет, он жалел не об утерянных возможностях нового счастья, а лишь об одной ошибке прошлого. В огне боев он согласился с Леной: ребенок станет им помехой на войне. Ему было за тридцать, а поступил он как самонадеянный юнец! Своим одиночеством он сполна заплатил за глупость молодости.
Ведь у него мог быть сын. Такой, как Виктор. И разве это хоть немного не вознаградило бы его за потерю Лены! Или дочь, как Тоня. Большие серые глаза Тони чем-то напоминали ему Лену. И еще руки. У Тони полные кисти и длинные, матерински чуткие пальцы, а ногти продолговатые, выпуклые, розовые без всякого маникюра. Точно такие руки перевязали ему рану в Гумраке…
Почему сегодня прошлое так стучится в сердце? Он чересчур долго жил прошлым. Он работал без устали, но работа – все эти бесчисленные зубы, коронки, протезы – не заглушала голос минувшего. Даже внезапное начало войны не пробудило его к жизни. Для войны он был стар. Свою молодую силу он отдал родине уже давно.
Но когда санитарные машины доставили с вокзала в больницу первых раненых, он очнулся от своего сна. Понадобилась кровь для переливания, и это стряхнуло с него оцепенение прошлых страданий. Он отдал свою кровь и вспомнил, что не всегда был стоматологом. Его пальцы не разучились держать ланцет хирурга. И тогда он понял, что возраст не помеха, если сердце забилось, как в молодости.
Он не надеялся на успех, но все-таки пошел в райком.
Секретарь райкома многое доверил ему.
И эти два года он прожил молодо, как тогда, вместе с Леной. Лишь бы хватило сил до конца.
Смерть бродила по его следам, но она не страшила уже.
Впрочем, он все же предпочел бы, чтобы за его гробом шли люди, плюющие сейчас на дорогу, по которой он идет в управу. Смешное желание! Почести не оживляют покойников! Но как славно, когда моцартовский «Реквием» звучит в похоронной процессии! Нелепость человеческого тщеславия вызвала на толстых губах Рябинина ироническую усмешку.
Он посмотрел на часы.
– Ну-с, господин бургомистр, вам как будто пора в управу.
Тоня вышла из библиотеки с мокрыми глазами. Пушистые прядки волос выбились из-под шапочки, румянец сбежал с ее открытого бесхитростного лица, на побледневших щеках, словно от озноба, проступили пупырышки.
Мохнатые брови Рябинина зашевелились над выпуклыми стеклами очков и тут же успокоились. Все в норме. Сангвиническая натура Тони всегда бурно реагировала на сильные переживания. По всей вероятности Виктор не терял тут времени даром. После такого свидания трудно провожать любимого в опасную неизвестность. Слово утешения – вот что нужно девочке, и он подошел к ней, погладил по плечу.
– Не горюйте, Тоня, он благополучно вернется. Вы не забыли запереть лаз?
Вопрос доктора показался девушке обидным. Взгляд ее прояснился, она вдруг устыдилась слез, вытерла платочком глаза, застенчивая улыбка разгладила морщинку на лбу. И этот солнечный лучик на ее лице тотчас отразился в отцовской улыбке Рябинина. На миг его мысль унеслась вперед, к тому невообразимо светлому времени, когда противоестественная, неслыханно гнусная оккупация станет кошмаром прошлого. Какой ликующе прекрасной вспыхнет жизнь! Все, все вернется к людям – любовь, счастье, исполнение мечты. Но теперь это будет во сто крат дороже, ярче, лучше, как первый шаг с постели после изнурительной, на грани смерти, болезни. И сняв халат, Рябинин сказал, словно приближая это время:
– Скоро я провожу вас в институт, вы станете врачом…
Тоня судорожно, цепко стиснула его запястье.
– Не говорите так, Александр Тихонович! Пока они ходят по нашему городу, не говорите! – Девушка задыхалась от волнения. – Когда они стучатся к нам, мне кажется, что это за мной, что меня опять запрут в тот страшный вагон, и мы все будем кричать и плакать, и этот омерзительный ефрейтор… – Она всхлипнула и закрыла руками лицо.
Рябинин снял очки и, протирая их, близоруко приглядывался к девушке. Нервы у нее шалят! Раньше он этого не замечал.
– Вот вы какая трусиха! Смотрите, Тоня, я расскажу Виктору.
– Нет, нет, я больше не буду, – запротестовала Тоня и, торопливо вынув из кармана халата зеркальце, стала приводить себя в порядок. – Только я никак не Могу забыть… Я знаю, я бы не доехала до Германии, я погибла бы, если бы не вы… Вы ведь так рисковали! И мне всегда страшно: а вдруг они дознаются – и тогда…
Властная рука доктора легла на ее затылок. Рябинин знал: ей еще понадобится мужество. Обычные слова плохо лечат нервы. Но у него есть резерв бодрости для нее. Он долго скрывал, теперь пора.
– Двадцать три года назад, – сказал он, – в госпитале под Перекопом ваш отец перед смертью просил сестру милосердия позаботиться о дочке в трудный час…
Тоня затаила дыхание. Она догадывалась, что была какая-то тайна в том необъяснимом спасении, которое пришло, как чудо, в последний момент.
Так вот она, эта тайна! Она подняла глаза на портрет и тихо спросила:
– Ее, Александр Тихонович, вашу жену?
Рябинин кивнул, сказал глухо:
– А через год, на польском фронте, Лена, умирая, передала мне его просьбу… – после короткой паузы он добавил: – Вы мне как дочь, Тоня. И держитесь, держитесь, как держалась она…
Прожив в доме доктора около года, Тоня привыкла к этой фотографии. Но сейчас девушка посмотрела на портрет по-новому. Конечно, это была необыкновенная женщина, раз доктор так любит ее всю жизнь! Только почему он ни разу ничего не сказал ей об этом?
Но Рябинин считал тему исчерпанной и сказал сурово:
– В три часа явитесь к Васильеву, спросите…
Звонок в прихожей заставил Тоню сорваться с места.
– Узнают птицу по полету, а барона по звонку, – ворчливо сказал Рябинин и подошел к креслу. – Придется принять…
IV
Исключенный в свое время из Петербургского университета за участие в студенческой демонстрации, Рябинин закончил курс в Гейдельберге в 1913 году. За три десятилетия многое выветрилось из памяти, но обиходной немецкой речью он владел свободно. Он встретил обер-лейтенанта фон Хлюзе почтительным поклоном.
– Здравствуйте, господин барон! Не беспокоил вас ночью?
Фон Хлюзе оставил дверь кабинета полуоткрытой и, не отвечая на приветствие, проследовал к зубоврачебному креслу. Барон был молод и напускал на себя строгость старого служаки.
– Кто? – спросил он, усаживаясь и закидывая ногу за ногу.
– Зуб, разумеется, господин барон!
– Нет. Зато меня очень беспокоит этот дьявольский Сергей Иванович и ваша бездеятельность, господин бургомистр.
Рябинин придвинул к креслу стеклянный столик с медикаментами, надел халат и шапочку, взял зеркальце и, чтобы прекратить разговор, велел пациенту открыть рот. Он осмотрел и вторично почистил больной зуб. Барон был очень чувствителен и дергался от каждого прикосновения крючка. На шее у него просвечивали синие жилки. «Арийская, голубая!» – мрачно-насмешливо подумал Рябинин, готовя пломбу.
Фон Хлюзе снова заговорил:
– Я лично предпринял меры. Берегитесь, если я раньше вас нападу на след этого Сергея Ивановича. И сообщите населению: награда за его голову удвоена – двадцать тысяч марок, – барон поднял указательный палец, – колоссальная сумма!
– Сегодня же напечатаем в типографии объявление… Прошу открыть, чуть пошире… – Рябинин поставил пломбу и выпрямился. – Прикусите, господин барон. Так, отлично… Походите с этой пломбой, а в пятницу я поставлю вам постоянную… – он позвонил в маленький колокольчик. – Тоня, уберите!
Появление Тони вызвало игривое выражение на холеном, с усиками «а ля фюрер», лице барона.
– Смазливую девчонку устроили в прислуги, доктор!
По праву возраста Рябинин считал возможным не отзываться на сальные намеки. Он объяснил, что учит племянницу ремеслу протезиста. Барон отрывисто засмеялся.
– Так я вам и поверил! – Он небрежно бросил на столик ассигнацию за визит и, морщась от неприятного привкуса во рту, сказал: – Надеюсь, ваша пломба не испортит мне ужин?
– Не извольте беспокоиться, господин барон, – заверил его Рябинин. – Ручаюсь за прочность.
– Вы умеете лечить безболезненно, – сказал барон и подошел к пианино, – мне не зря вас рекомендовали. А вот в городской управе… – он ударил по клавишу, низкая басовая нота угрожающе загудела в комнате. – Генерал поручил передать вам, господин бургомистр, что он недоволен. Листовки по-прежнему расклеиваются.
– Помилуйте, господин барон, – обиженно возразил Рябинин. – Мы с ног сбились. В этом деле нам нужна помощь гестапо.
– С гестапо будет особый разговор, но борьба с большевистской агитацией – ваше дело!
Рябинин склонил голову в знак повиновения.
– Мы усилим наблюдение, господин барон. Конечно, они распоясались. У меня на доме опять была оскорбительная надпись.
– Какая? – Барон поставил ногу на стул и натягивал перчатки; услышав ответ, он захохотал: – Как? «Собаке – собачья смерть!» Это я помню, да, в сборнике пословиц. О, русские пословицы очень меткие. – Он покровительственно похлопал Рябинина по плечу. – Не волнуйтесь, мы не дадим вам умереть такой смертью…
Барон улыбался, но его надменные глаза излучали холодный свет. Они не обещали жалости, если случится отправить бургомистра в гестапо. Рябинин пошевелил пальцами. Кисти рук у него были пухлые, подагрические, поросшие черными, не поседевшими волосами, а пальцы короткие, толстые. Интересно, достанет в них силы, чтобы сдавить намертво горло барону?
– Между прочим, господин барон, в городе уже сколько дней нет хлеба. Нас это очень беспокоит.
– Мы не снабжаем Россию хлебом, – стирая улыбку, сухо сказал барон. – А вы беспокойтесь, чтобы не было листовок.
В прихожей раздался еще звонок. Послышались шаги Тони, потом уверенный женский голос: «Доктор Рябинин принимает?» И голос Тони: «Доктор занят, присядьте, я узнаю».
Когда Тоня спросила, примет ли доктор еще пациентку, барон заинтересовался. Рябинин показал на часы: его ждали в управе.
– Успеете, – пренебрежительно бросил барон.
Рябинин не стал спорить и пригласил даму в кабинет.
Голубое платье с синей аппликацией у плеча открывало высокую нежную шею Галины. В руках она держала крохотную сумочку. Барон восторженно вскинул брови. Пепельные завитки волос упали на лоб, когда Галина слегка склонила красивую голову. Она поздоровалась с Рябининым, потом с офицером по-немецки. Она шла по комнате и говорила, будто встретила старого друга:
– Подумать, доктор, у вас тут все, как пятнадцать лет назад. И та же Аленушка, и грачи прилетели. И эта грустная сестра милосердия! Словно ничего в мире не изменилось за эти ужасные годы. В ваших стенах кажется, что и войны нет. И вы в такой же шапочке! – Она подошла к бормашине и дотронулась до ее гибкого чешуйчатого хобота. – Ах, как я боялась тогда этого чудовища!
– Простите, мадам, – стесненно сказал Рябинин. – Я что-то не помню вас в числе своих пациентов.
Галина звонко рассмеялась.
– Где же вам помнить! Мне было семь лет, и вы лечили мои молочные зубы.
Барону надоела роль свидетеля. Он успевал следить за русской речью настолько, чтобы понять, что эта дама игнорирует его присутствие. При других обстоятельствах он сразу оборвал бы эту болтовню. Но дама была красива и элегантна. Он сумел бы составить несколько любезных фраз по-русски, но понимал, что человек, коверкающий чужой язык, всегда смешон, а барон боялся быть смешным. Незнакомка приветствовала его по-немецки без малейшего акцента, может ее познания шире этой стереотипной фразы. Барон воздержался от резкости и сказал Рябинину по-немецки:
– Доктор, вас посещают милые пациентки. Назовите мне имя этой очаровательной фрейлейн.
– Галина, обер-лейтенант, фрейлейн Галина, – вместо Рябинина ответила женщина.
Ободренный успехом, барон галантно сказал:
– Вы выглядите юной феей, фрейлейн Г алина. Вы свежи и прелестны, как тюльпаны в садах Бремена.
– Не начинайте с комплиментов, обер-лейтенант. Это банально, и я устала от них в Одессе.
Ее отличная немецкая речь и непринужденность изумили барона.
– Господин бургомистр, откуда появилась в городе эта фея?
– Мадам мне незнакома, – неуверенно сказал Рябинин.
Он сказал правду. Он с возрастающим удивлением наблюдал за этой дамой, пытаясь отгадать цель ее визита. Она несомненно приезжая, в противном случае он знал бы о ней. Галина сама рассеяла сомнения мужчин.
– Не ломайте голову, господа. Я приехала к родным пенатам из Одессы всего три дня назад. И, представьте, уже так истомилась в нашем милом захолустье, что даже визит к вам, доктор, хотя мне не миновать страшной машины, показался чудесным развлечением.
