Текст книги "Камни его родины"

Автор книги: Эдвин Гилберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

Видимо, переспать с Эбби – единственный * выход, и другого нет. Значит, придется на это пойти. И сегодня же. И нечего обращать внимание на остальных. Тем более что Трой – если она пронюхает об этом, – вероятно, будет в восторге.

Нина отхлебнула огненно-горячий кофе, съела яичницу, и живительное тепло разлилось по всему телу, пугая ее и в то же время успокаивая.

– Вам не нравится моя яичница? – спросила Бланш Раффа Блума.

– Яичница отличная, Бланш, – ответил Рафф, – но она чувствует себя одинокой. Ей нужна компания. При-готовлю-ка я салат. – Он отодвинул стул, встал и пошел к холодильнику.

– Но яичница остынет, – возмутилась Бланш.

– А что хорошего в горячей еде? – возразил Рафф. – И кто это придумал, что мы непременно должны обжигать язык? Просто мы еще не открыли всех прелестей холодной пищи. Черт его знает, что за чушь я несу!

– Не знаю, найдется ли у нас что-нибудь для салата, – сказал Эбби.

– Подумаешь! Что есть, то и сунем! – Рафф присел на корточки и начал рыться в холодильнике. – Однажды я видел замечательно красивую бетонную стену: в ней была капелька цемента и масса разноцветных камешков самой причудливой формы.

Нина втихомолку радовалась тому, что он завладел всеобщим вниманием. Он извлек из холодильника остатки латука и цветной капусты, немного творога и банку анчоусов, которую тут же открыл.

– Вы прольете масло! – воскликнула Бланш, когда Рафф с рассеянным видом перевернул жестянку донышком кверху.

– Вот именно, – подтвердил Рафф. Он вывалил все свои находки в стеклянную вазу, добавил соли, перца, прованского масла, уксуса, сахара и горчицы, без всякой меры, просто на глаз. Потом стал пробовать смесь, зачерпывая ее деревянной ложкой и громко причмокивая.

– Славный салат, – объявил он. – Салат на славу!

– У меня даже слюнки потекли, – сказал Эбби, когда Рафф поставил вазу на кухонный стол.

– А ну! – Трой потянулась, схватила листок латука и осторожно лизнула. – Ох, Рафф, это божественно!.

– Дайте же и нам попробовать, – сказал Винс Коул.

– Сейчас, сейчас! – Бланш аккуратно разделила салат между Винсом и всеми остальными.

Одна только Нина почти не дотронулась до своей порции. У нее пропал аппетит.

Было уже около двух часов ночи, когда они покончили с ужином и вышли на воздух. Нина задержалась на крыльце, поджидая Эбби, который пошел наверх за полотенцами.

Она закурила. Напряженно следя глазами за маленьким красно-бурым мотыльком, кружащимся в лучах лампочки, она думала: не пойти ли ей под каким-нибудь предлогом наверх? Вот они с Эбби одни в коттедже, и слышны его шаги наверху, а она никак не может взять себя в руки.

И к тому же этот костюм! Стоишь здесь в коротеньких штанишках и черных чулках и чувствуешь себя шлюхой. Что на нее нашло, когда она придумывала этот наряд? Какой в этом смысл? Положим, смысл был. Очень ясный смысл. Словно она заранее знала, что сегодня вечером между нею и Эбби должно что-то произойти. Сегодня вечером, не позже.

Может быть, подождать? Нет, ни в коем случае. Пусть это будет сейчас, под горячую руку. Скоро, очень скоро начнется экзаменационная лихорадка, потом выпускной акт, и тогда – прости-прощай!..

Она погасила сигарету, вошла в дом и поднялась наверх. Эбби стоял в коридоре перед бельевым шкафом; его высокая худая фигура чуть-чуть сутулилась – потолок был очень низок, – коротко остриженные светлые волосы казались совсем белесыми в тусклом свете лампочки.

– Слушай, Остин, – дрожащим голосом произнесла она заранее приготовленные слова, – намерен ты наконец пригласить меня в свою берлогу?

Она увидела, как он повернулся, пораженный, увидела в профиль очертания его длинного породистого носа с небольшой горбинкой, увидела, как он уставился на нее. И раньше, чем он успел пошевелиться, она подошла, закинула руки ему на шею, принужденно улыбнулась, прижалась к нему всем телом. Но потом, когда губы их встретились, она с трудом подавила мучительный спазм, внезапно сжавший ей горло.

Они молча стояли, обнявшись и чуть-чуть покачиваясь, в низеньком коридорчике; потом перешли в его комнату. Колени у него дрожали.

– Нина... – Они сидели рядышком на краю кровати.

Она не ответила.

– А ты уверена?.. – начал он, как бы прислушиваясь к голосу совести, предостерегавшему его от искушения воспользоваться удобным случаем. – Ты в самом деле?..

– Да. – Голос звучал глухо, где-то у его плеча.

– Нина... – Он склонился над ней, и ощущение ее близости сразу заглушило голос порядочности; казалось, теперь ничто не могло удержать его руку, и она скользила вдоль нежного округлого бедра, смутно белевшего под черным кружевным трико.

Она пошевелилась, и он отодвинулся, чувствуя по тому, как спадает волна возбуждения, что он вполне владеет собой, что он уже не тот робкий, нерешительный Эбби Остин, каким был прежде.

Лунный свет заливал комнату, и в бледных его лучах он вдруг увидел ее лицо. В чертах его было что-то неясное, мимолетное, и все же такое, от чего он мгновенно отшатнулся.

– Нина, Нина, дорогая, не нужно...

– Нужно... – Ответ прозвучал так же настойчиво и так же сдавленно, только теперь глаза ее были закрыты: она не просто опустила веки, но плотно смежила, сжала их, словно ожидая, нападения.

От желания не осталось и следа.

– Ради бога, Нина! Не нужно... – Он отвернулся, достал из кармана пачку сигарет, потом мягко сказал: – Лучше не нужно... По-моему... По-моему, лучше этого не делать. – Смолоду он наслушался столько всякой болтовни о благопристойности, что теперь испытывал глубокое отвращение к себе. Стесняясь собственной добропорядочности и скрывая ее под внешней развязностью, он протянул Нине пачку.

Нина села, взяла сигарету и собиралась что-то сказать, но вдруг вскинула руки, зажала себе рот и выскочила в коридор.

Он услышал, как хлопнула дверь ванной. За этим последовали другие звуки: ее рвало. Эбби закурил. Он бродил по комнате, стараясь держаться ближе к середине, где потолок был выше. Бедная девочка, бедная девочка! Хорошо, что он не зашел дальше...

... Она вернулась с опухшим и, несмотря на дополнительную порцию косметики, землистым лицом; ее ясные голубые глаза помутнели. Она заставила себя улыбнуться.

– Мне очень жаль. Я вела себя как набитая дура!

– Как ты сейчас? Лучше?

– Конечно. Просто я... – начала Нина, и больше ничего не сказала. Она отвернулась, подошла к окну, стала спиной к Эбби, и он увидел, как ее плечи начали судорожно подергиваться. Затем раздались глухие рыдания.

– Нина... – Он направился к окну.

Она снова отвернулась, а когда он дотронулся до нее, отбежала, бросилась на постель, уткнулась лицом в коричневое стеганое одеяло и зарыдала еще сильнее.

– Нина... Ради бога... Нина, дорогая... – бормотал он, пытаясь как-нибудь утешить ее, испытывая одновременно и жалость, и досаду, и чувство вины перед ней, не умея успокоить ее и восстановить взаимопонимание и доверие.

Потом, видя, что она не перестает плакать и что это уже почти истерика, он начал нервничать и сердиться. Он встал с кровати:

– Нина, перестань! Перестань, слышишь!

Она тотчас подняла голову.

– Легко мне это все, как ты думаешь? – упрекнул ее Эбби.

– Но ведь это... это не из-за тебя... – Румяна размокли и стекали у нее по щекам.

– Прости меня, Нина, я проклятый осел. – Он достал бумажную салфетку из шкатулки, стоявшей на бюро, и протянул ей.

– Ты не понимаешь... – Она прикладывала салфетку к глазам и сморкалась. – Ах, Эбби, я ведь хотела... это не. твоя вина... Просто все случилось так внезапно... ты даже не понял, в чем дело...

– Нет, я, конечно, понял...

– А дело в том... Ах, Эбби, я сперва хотела, а потом мне стало страшно... Я слишком много думала об этом... Я боялась, что если этого не будет – я потеряю тебя... Я и этот нелепый костюм надела только потому, что... – Она перебралась на край кровати, все еще прикладывая платок к распухшим глазам, и глядела вниз, на плетеный соломенный коврик.

– Но... – У Эбби пересохло в горле. Он сел рядом с ней. Овладев собой, он сказал: – Почему же ты не сказала мне?.. Нина, бедняжка... Если бы ты только сказала мне...

– Нет... Я ведь решила... более или менее... И все было хорошо... И ведь ты не звал меня наверх, я пришла сама... – Нина не отрывала глаз от коврика. – На меня что-то нашло...

Она судорожно глотнула, глаза ее вновь затуманились, и вдруг она прильнула к нему с каким-то детским отчаянием.

– Ах, Эбби, Эбби!..

Он держал ее в объятиях и неловко поглаживал по затылку. Он чувствовал необычайный подъем, нежность, всепоглощающее желание защищать ее, служить ей опорой. Подумать только: есть человек, которому он, Эбби Остин, нужен больше всех на свете!

После долгого молчания он сказал:

– Как я рад, что все случилось именно так.

– Ты рад?

– Может быть, как раз это и было нужно нам обоим.

Она смотрела на него, не понимая.

– Я хочу сказать... – Он говорил спокойно, скрывая свой восторг и окрепшую веру в себя. – Я только хочу сказать, Нина, что если мы поженимся, мы... – Он вдруг оробел и заколебался.

– Эбби!..

– ... Мы сразу после выпускного акта уедем в Тоунтон.

– Эбби... – повторила она.

– Уедем? – Он поднялся и стоял перед ней в ожидании.

Свершилось. Она добилась своего: вот он смотрит ей в глаза и задает долгожданный вопрос. Почему же ответ, который должен был стремительно слететь с ее губ, накрепко заперт в груди и не может вырваться?..

Она не отвечала. В голове у нее теснились совсем другие слова, которые тут же нанизывались и складывались в письмо:

"Дорогая мамочка, когда будешь читать это, ты лучше присядь, потому что у тебя, я уверена, в глазах потемнеет от такой новости, а именно, что твоей дочурке вчера вечером сделали предложение, и она собирается сразу же после того, как этот человек получит диплом, выйти за него замуж и стать миссис Эббот Остин III... "

Ах, увидеть бы, как обрадуется мама, как вспыхнет ее маленькое, густо нарумяненное лицо с нежной сухой кожей, как широко раскроются светло-серые глаза, увидеть, как она подносит к виску маленькую ловкую руку, поправляя белокурые волосы, чуть тронутые сединой, как откладывает письмо и, не веря такому счастью, подходит к окну своей комиссионной конторы, увидеть ее подвижную фигурку в грубошерстном облегающем костюме и топорных туфлях на низком каблуке и... Ах, мамочка, наконец-то ты сможешь забыть о всяких махинациях с проспектами и каталогами, о грубостях и приставаниях всех этих толстобрюхих клиентов и их противных вислозадых жен! И твоей дочурке тоже не придется больше хитрить, изворачиваться и лезть из кожи вон, чтобы заполучить какую-нибудь работу, для которой у нее явно не хватает таланта.

– Уедем, Нина? – настойчиво повторил Эбби.

Но она была так потрясена, так счастлива, что даже простое "да" оказалось ей не под силу, и она только тупо кивнула. А когда он притянул ее, чтобы поцеловать, ей пришлось отвернуться.

– Не надо, я сейчас невкусная... – Вот и все, что она сказала в эту великую, долгожданную минуту.

– Эй, послушайте!.. – негромко окликнула их снизу Трой. – Куда вы там запропастились?..

– Сейчас спустимся, – ответил Эбби, приоткрыв дверь.

Тихий смешок Трой:

– Неужели вы все-таки решились уединиться и как следует позабавиться? Не верю!

– Не поднимешься ли ты сюда на минутку, Трой? – сказал Эбби.

Нина шепнула:

– Нет, нет, пожалуйста, ничего ей не говори. Будем держать это втайне, пока...

– Но почему?

– Потому что... Так будет лучше, – горячо зашептала она. – Иначе нам просто проходу не будет, и потом... – Она сказала первое, что пришло в голову, не решаясь признаться ему, что боится Трой, боится, как бы та не стала отговаривать его, а может быть, и апеллировать к родным.

Но он перебил ее, видимо угадав причину ее тревоги:

– На этот раз ты ведь не спасуешь перед Трой, правда?

– Нет... но...

А Трой уже стояла в дверях; на ней был тот же усыпанный блестками костюм, она смотрела на них своими огромными проницательными глазами, словно уже угадала новость. И все-таки, когда Эбби сказал ей, она воскликнула: "Боже мой! " Насмешливая улыбка сбежала с ее лица, и она очень торжественно поцеловала Эбби. Потом оВернулась к Нине, неожиданно приветливо обняла ее своими крылышками, поцеловала в щеку и сказала:

– Ну что ж, милочка, теперь вам нужно съездить в Нью-Йорк и купить это самое.

Еще не успев освоиться со своим новым положением, Нина все же ответила:

– Ох, дайте же девушке опомниться! – И сама удивилась, почувствовав, насколько усилились ее позиции в этом поединке с сестрой Эбби.

– Давайте позовем остальных, – предложила Трой. – Эб, неужели у тебя не найдется какой-нибудь завалящей бутылочки? Нина, вы бы посмотрели, что тут можно раздобыть. Устроим свой собственный бал. Поезд только в семь сорок – времени хватит... И потом, я должна поговорить наедине с моим взрослым братом!.. Такое трогательное событие!..

Нине не хотелось уходить; она боялась оставить их вдвоем, но и возражать не посмела. Спускаясь по лестнице, она, чтобы заглушить страх, старалась представить себе, как завтра расскажет обо всем своим подружкам в Стрит-Холле, как вернется в Тоунтон и встретится со старыми друзьями – с Сью Коллинз и другими. Но отчетливее всего представлялось ей лицо матери, когда та получит письмо и прочтет эти потрясающие, счастливые, наспех нацарапанные строчки: "Твоей дочурке вчера сделали предложение..." – строчки, куда более драгоценные, чем латинский текст диплома, которого она никогда не получит.

Оставшись наедине с сестрой, Эбби сразу же подавил радость, которая так и бурлила в нем, и занял оборонительную позицию:

– Трой, если ты собираешься отговаривать меня, то имей в виду – мое решение бесповоротно.

Трой уселась на край кровати и ласково посмотрела на него:

– Что ты, мой славненький, я ведь и рта еще не раскрыла! – Она закурила. – Я хотела только спросить, помнишь ли ты, как поступает Правительственный комитет по трудовым конфликтам, когда возникает угроза забастовки?

Эбби нахмурился, не зная, чего ожидать: то ли неприличного анекдота, то ли пылкой, но неуместной речи насчет демократии, то ли очередной шпильки по адресу Нины.

– Комитет постановляет: отложить дело на тридцать дней, пока страсти улягутся, – серьезно сказала Трой. – Или что-нибудь в этом роде. Вот все, что я хотела тебе предложить.

– А мы и не поженимся, пока я не получу диплома, – с вызовом сказал Эбби. – Если хочешь знать, об этом и речи не было...

– Ах, Эб, дорогой, пожалуйста, не злись. – Она сложила губы в маленькое задумчивое "о" и выпустила струйку дыма. – Как это все получилось сегодня вечером? Разве не нашлось другого способа задрать ей юбчонку? Или это штучки твоей дурацкой пуританской совести?

Спокойно (потому что он ждал этого вопроса) Эбби ответил:

– Беда в том, Трой, что ты не имеешь никакого представления о любви. Ни малейшего. – Он нерешительно остановился, но, так как Трой молчала, добавил, словно оправдываясь: – Ты ведь не знаешь, что ей, бедняжке, пришлось пережить сегодня вечером. Конечно, она хотела скрыть это, но... – Придется и это рассказать Трой! – Понимаешь, она пришла наверх, так как боялась, что если не придет, я... Потом ей стало дурно, и в конце концов она совсем расклеилась...

Теперь Трой слушала его с напряженным вниманием; на ее сигарете вырос столбик пепла, голубой дымок вился вокруг ярко-красных ногтей.

– Вот тут она и призналась мне.

– Сама призналась? – взволнованно спросила Трой.

Он кивнул:

– Можешь себе представить, каково ей пришлось. Она была чуть жива.

– Да-а-а... – Трой смотрела куда-то в сторону. – Черт!.. Как говорится – тяжелый случай!..

Они довольно долго молчали. Потом Трой встала, бросила сигарету и как-то слишком уж беспечно спросила:

– Ну, а когда ты собираешься выложить это все домашним?

– Пока не собираюсь. И ты воздержись, – сказал Эбби. – Сама знаешь, чем это пахнет.

Трой состроила гримасу:

– Знаю. Одна трагедия за другой. – Она задумалась. – Лучше всего просто послать папе и маме телеграмму, когда все будет позади. Конечно, мама огорчится до смерти...

– Да, – согласился Эбби. – А что скажет папа, как ты думаешь?

Трой усмехнулась:

– Можешь не беспокоиться. Папа не станет донимать тебя; по его мнению, корень зла в том, что ты поступил в Йель.

– И вообще в новейшей архитектуре, – добавил Эбби.

– Тоже верно.

Снова долгое молчание.

Эбби наконец не выдержал и сказал:

– Она чудесная девушка, Трой...

Трой встала, подошла к Эбби и взяла его за руку:

– Пойми, Эб, ведь я только хочу, чтобы тебе было хорошо. Да ты и сам знаешь.

Она еще крепче стиснула ему руку, потом отпустила ее и сказала:

– Давай-ка спустимся вниз.

Он пристально посмотрел на нее, не совсем удовлетворенный ее словами; впрочем, он считал, что могло быть хуже.

Выйдя в коридор, он заметил, что в комнате Раффа горит свет. Беда с этим Раффом! Совсем не бережет энергии!

– Минутку, – кивнул он сестре и быстро зашагал по коридору. Уже взявшись за выключатель, он вдруг увидел что-то... вернее, отсутствие чего-то. Книжная полка справа от маленькой чертежной доски была наполовину пуста.

Эбби вошел в комнату. Не хватало доброго десятка томов. Перебирая оставшиеся книги, он без труда выяснил, каких именно, так как частенько ими пользовался.

– Что случилось? – Трой стояла в дверях.

– Рафф... – Эбби покачал головой. – Свинство какое!.. – пробормотал он. – Нет, будь у него голова на плечах, он хотя бы сказал мне!..

– Что ты там бормочешь? – спросила Трой.

Но Эбби выключил свет, и они пошли вниз.

И тут Эбби отчетливо вспомнил вчерашнее утро, и как Рафф стиснул зубы, читая письмо из мичиганского санатория. Вспомнил, как они шли по Чейпл-стрит, и как он предложил Раффу денег в долг, и как резко отказался Рафф. Так вот каким путем Рафф достал нужную сумму.

Эбби тут же рассказал о своем открытии Трой, но, разумеется, ни слова не сказал Раффу.

Потому что, когда все собрались на веранде, им и без того было о чем поговорить. И, как ни странно, не Эбби, не Нина, а именно Трой объявила об их помолвке.

Миниатюрная, тоненькая, в сверкающем костюме бабочки, она торжественно и в то же время весело вышла на крыльцо (вероятно, один лишь Эбби заметил, как у нее дрожат губы) и посмотрела сперва на Эбби, а потом на Винса и Раффа огромными глазами, в которых затаилась печаль.

– Ну что ж, – сказала она, – один вышел из игры. Осталось двое...

10

Белая деревянная табличка «Уэйр-д-Холл» утонула в тени, когда солнце, описав огромную дугу, скрылось на западе за шиферной кровлей колледжа Джонатана Эдуард-са и озарило прощальными лучами каменные зубцы Харкнес-Тауэр. В комнате дипломантов уже сияли длинные трубки люминесцентных ламп, подвешенных к потолку, заливая мертвенным светом фигуры юношей в белых рубашках, склоненные над дубовыми чертежными столами. Оба патефона тихонько играли («Вест-эндские блюзы» в исполнении трубача Армстронга и концерт для скрипки Бартока в исполнении Менухина), нисколько не заглушая, однако, обычной монотонной музыки чертежного зала; то был сложный контрапункт перешептываний, восклицаний, насвистывания, скрипа карандашей, шелеста кальки, шороха передвигаемых рейсшин и угольников. И все же здесь царила сосредоточенная (хотя и далеко не тихая) тишина.

В южном конце комнаты, где от готического окна в глубокой нише веяло прохладой, работали за своими досками Рафф Блум, Эбби Остин и Винсент Коул. Каждый занимался своим проектом: Рафф – жилым домом, Эбби – городским музеем, Винс – школой.

С отъездом Трой Остин завершилась (а может быть, им только казалось, что завершилась) целая эра в их жизни. Настал новый период, промежуточный; он должен был захватить весь май и часть июня. За считанные недели – решающие для всего семестра – должна быть выполнена основная часть работы.

Вот они и настали, эти дни, когда самоуверенность, небрежность, легкомыслие уступают место вдумчивости, трезвости и целеустремленности; когда после всех вылазок на выбранную площадку, после топографической съемки участка и первых грубых набросков дипломант оказывается лицом к лицу со своим замыслом; когда весь проект наконец принимает четкие очертания; когда терпеливые, самоотверженные консультанты прекращают свои ежедневные обходы, во время которых они не за страх, а за совесть старались направлять студентов, бросая вскользь скупые замечания и намеки, но всячески избегая прямых советов и указаний; когда студенты начинают более серьезно, более сознательно слушать лекции специально приглашенных крупных специалистов, а после лекций вступают в ожесточенные дискуссии, потому что в архитектуре решительно все идеи и принципы, все философские системы как назло противоречат друг другу и каждый студент отстаивает свою веру и честь своего знамени.

Вот и настали эти горячие Дни. Рафф, Эбби и Винс без устали, как заведенные, метались между вудмонтским коттеджем и Уэйр-Холлом. Рафф, который вдобавок по утрам работал в конторе "Скотта и Эймза", решил использовать весеннюю строительную горячку и стал ходить в контору еще и по вечерам. Он пытался сколотить небольшой запасной фонд, чтобы очередные (и, видимо, неизбежные) претензии мичиганского санатория не застали его врасплох.

Едва ли он преуспел бы в этом, если бы не Эбби Остин. В понедельник, после отъезда Трой, Рафф вернулся домой поздно вечером, быстро разделся, принял душ и лег в постель, не заметив в комнате ничего особенного. Но когда он потянулся к выключателю над тахтой, чтобы потушить свет, взгляд его случайно упал на книжную полку. Там на обычном месте стояли знакомые увесистые фолианты. Забыв об усталости, Рафф соскочил с тахты и подбежал к полке; он был счастлив и поражен внезапным возвращением своих сокровищ. Ясно, это работа Эбби Остина. Сразу чувствуется его щедрая рука. Рафф подошел к дверям его комнаты, но Эбби уже спал.

Утром на кухне Рафф припер Эбби к стене и потребовал объяснений по поводу таинственного появления книг. Эбби сперва смутился.

– Черт побери, – наконец сказал он, – да ведь я пользуюсь этими книгами чаще, чем ты.

– Ах, вот как! Ну что ж, теперь у тебя своя справочная библиотека, – возразил Рафф, не придумав ничего лучшего.

– Знаешь что, Рафф, – мягко сказал Эбби, – если ты не будешь тушить за собой свет, счета за электричество нас просто разорят.

– Послушай, Эбби, ты выкупил эти книги, а я отлично знаю, что...

– Кажется, мы остались без яиц, – сообщил Эбби, открыв дверцу холодильника.

– Ты мне зубы не заговаривай, – сказал Рафф. Этот разговор был ему неприятен, так как он отлично знал щепетильность Эбби в денежных делах. До чего похоже на Эбби: выложить семьдесят с лишним долларов за книги, а потом поднять шум из-за лишних трех центов за электричество.

– Ну что ж, позавтракаем в городе. – Эбби пошел к двери. – Винс, ты готов? – крикнул он.

– И сколько содрал с тебя Уитлок? – не унимался Рафф.

– Между прочим, тебе придется купить нам свадебный подарок, – напомнил Эбби, выходя из кухни.

На следующий день погода резко изменилась. Чудесной ранней весны как не бывало. Проливные дожди с запоздалым усердием обрушились на город и принялись поливать, мыть, хлестать улицы. Это продолжалось две недели. Многие пригороды были почти затоплены. Земля в университетском дворе совсем раскисла; влажные, почерневшие стволы вязов блестели, как лакированные. В вудм. онтском коттедже потекла крыша, и скошенный потолок в комнате Раффа покрылся грязно-серыми пятнами; в Уэйр-Холле готические окна совсем не пропускали света, по стеклам струилась вода, а водосточные трубы хрипло булькали, выводя нескончаемые рулады.

С переменой пошды Раффу стало еще трудней укладываться в свое и без того перегруженное расписание. Он не смог даже провести вечер с Лиз Карр, которая как-то позвонила ему в контору "Скотта и Эймза"; когда он сказал, что у него нет ни минутки свободной, она не поверила, обиделась и повесила трубку. На обед, который Рут, сестра Винса Коула, устроила в честь Эбби и Нины, он тоже не смог прийти.

Он работал без отдыха. Но вот настал день – это был первый ясный, солнечный день, – когда он вышел на задний двор Уэйр-Холла позавтракать кистью винограда. Первая передышка за все эти дни. Свободные полчаса, только и всего, но какими памятными они оказались впоследствии!

Рафф сидел на каменной ограде; ему не хотелось уходить. Так и сидел бы тут на солнце да смотрел на эти чудесные деревья, на замшелые камни. Если бы только не нужно было бежать по узкой винтовой лестнице обратно в дипломантскую!

Да, хорошо бы побездельничать здесь, во дворе! Но время, время! Лениво перелистывая свои заметки, он не переставал любоваться четырьмя старыми английскими вязами; после проливных дождей их новорожденная зеленая листва казалась особенно нежной и даже радостной...

Это было его любимое времяпрепровождение – смотреть на деревья. Он не уставал восхищаться этими величественными памятниками, созданными самой природой, и сейчас, глядя на вязы, в который раз думал: как естественно воплощено в деревьях то, что он – пока безуспешно – пытался выразить средствами архитектуры!..

Вот она, органическая, неразрывная, взаимопроникающая связь между формой предмета и его функцией, его назначением.

Ведь назначение – это совсем не то, что обычно имеют в виду.

Разве назначение не есть нечто большее, чем простая способность выдерживать заданную нагрузку? Разве оно исчерпывается целесообразностью? Разве произведения архитектуры не предназначены также и для того, чтобы эмоционально воздействовать на людей?

Почему же в наше время строят так, что сам черт не отыщет связи между домом и человеком? Не это ли имел в виду Гомер Джепсон в тот день, когда он так запутанно доказывал, что главный клиент архитектора – это человечество?

Неплохо, хотя и высокопарно. Но слова нужно претворять в дело.

Скажем проще: человек способен чувствовать, он эмоционален. И если архитектура, которая его окружает, не дает ему ни радости, ни удовлетворения, ни уюта, если она чужда ему – это неудача архитектора.

Значит, нужно начинать с самого начала.

Конечно, нельзя забывать прошлое. Ни знаменитые, бессмертные творения стариков – Витрувия, Брунеллески, Браманте, Микеланджело, Вернини[22]22
  Брунеллески Филиппе (1377-1446) – итальянский архитектор эпохи раннего Возрождения;
  Браманте Донато (1444-1514) – итальянский архитектор эпохи Возрождения, строитель собора св. Петра в Риме;
  Микеланджело Буонарроти (1475-1564) – итальянский художник, скульптор и поэт эпохи Возрождения;
  Вернини Лоренцо (1598-1680) – итальянский архитектор, строитель колоннады на площади св. Петра в Риме.


[Закрыть], – ни работы более поздних строителей-пионеров – Ван де Вельде, Беренса, Берлага, Дженнея, братьев Грин[23]23
  Ван де Вельде Хенри Клеменс (1863-1957) – бельгийский архитектор, художник и декоратор;
  Верен с Петер (1868-1940) – немецкий архитектор;
  Берлаг Хендрик Петрус (1856-1934) – голландский архитектор;
  Дженне и Уильям де Барон (1832-1907) – американский архитектор, автор проекта первого небоскреба каркасной конструкции (1884);
  Грин Генри (1867-1954) и Грин Чарлз (1868-1957) – американские архитекторы.


[Закрыть], Ричардсона, Салливена, – ничто не должно быть забыто.

Но в то же время нельзя упускать из виду и ошибок, совершенных в последние десятилетия – начиная с 1925 и кончая 1945 годом, – ибо в эти годы шла ожесточенная борьба за переоценку ценностей.

Это понятно и естественно: маятник совершил очередное колебание, и вот – бей, круши, ломай! – возникло стремление оголить архитектуру, освободить ее, вышвырнуть на свалку всякие сентиментальные побрякушки, лепные орнаменты, бутафорские пилястры, карнизы и портики, декоративные зеленые жалюзи...

А к чему это привело? В погоне за гигиеной, новизной и броскостью мы отняли у архитектуры решительно все и выставили на показ только то, что в ней есть грубо утилитарного.

Мы отбросили прочь всякую эмоциональность, а что дали взамен? Ничего. Неважная замена. Рафф невольно улыбался, развивая эту мысль. Выходит, что мы сорвали с себя архитектурные одежды, остались нагишом, и теперь нас, по правде говоря, немножко продувает.

В начале июня для выпускного курса настала пора «Charette». По ночам из окон, глубоко утопленных в крепостных стенах Уэйр-Холла, вырывались снопы яркого света. В комнате дипломантов лампы вспыхивали в сумерках и гасли только на рассвете.

Раффу вспомнилось, как Бланш Ормонд спросила на балу: "Не может ли кто-нибудь объяснить мне, кто такая эта Шаретт? Я только и слышу вокруг: "Подожди, вот придет Шаретт"".

Раньше чем кто-либо успел ответить, Трой Остин сказала:

– "Charette" – это красотка француженка, которая принимает всех мальчиков примерно за неделю до защиты проекта.

– Что-о? – вытаращила глаза Бланш.

– Ну конечно, не всех сразу. По очереди, – успокоила ее Трой.

Винс Коул наклонился к Бланш и объяснил ей происхождение этого словечка и какую роль "Charette" играет в жизни архитекторов. Он рассказал ей историю (вероятно, апокрифическую) о том, как в старину студенты парижской Школы изящных искусств никогда не успевали сдать проекты вовремя, так что школе приходилось посылать человека с тележкой или фургоном, который ездил с квартиры на квартиру, из мастерской в мастерскую и собирал проекты. Нередко, гласит предание, ему приходилось забирать с собой и самих студентов, которые тут же, в фургоне, лихорадочно заканчивали чертежи.

Теперь горячка охватила решительно всех, и в дипло-мантской исчезло даже то слабое подобие порядка, которое там было в обычное время. Она стала похожа на потогонную мастерскую в разгар рабочего дня, на беспорядочную свалку скомканных бумажек, карандашных стружек, окурков, хлебных корок, обрезков картона, тесемок, пустых тюбиков из-под клея, бутылок кока-колы, бумажных пакетов из-под кофе. Утыканные гвоздями стены были обвешаны пиджаками, рубашками, галстуками. И над всем этим плавали причудливые фиолетовые спирали табачного дыма.

Вдобавок, тут еще околачивались целые стаи девиц, студенток Стрит-Холла, которые каждый вечер – иные по традиции, иные по любви, по дружбе или просто из солидарности – приходили помогать архитекторам мастерить картонные макеты будущих зданий.

Нина очень толково и усердно помогала Эбби. Винс Коул большей частью прибегал к услугам своей прежней симпатии, Мэрион Холстед. Только у Раффа Блума не было помощницы, потому что он хотел сделать макет своими руками. Горячка докатилась и до него, и ему пришлось бросить работу у "Скотта и Эймза".

Все трое сильно запаздывали. Эбби – из-за того, что теперь он был помолвлен с Ниной и слишком часто встречался с ней; Винс потратил двое суток на поездку в Нью-Йорк, чтобы получить свою премию и принять участие в роскошном банкете с танцами, на который он пригласил Трой; что же касается Раффа, то он потерял много времени, работая по утрам в архитектурной конторе.

Оставалось меньше трех дней до срока представления всех проектов и макетов в комнату жюри (полуподвальное помещение в Уэйр-Холле, опутанное густой сетью водопроводных и отопительных труб) ; Рафф, Винс и Эбби, можно сказать, жили в дипломантской. Последние два дня они не брились; один Эбби выглядел прилично: его светлая борода была не так заметна. Они и думать забыли о завтраках, обедах и ужинах, отощали и, в сущности, питались одним только кофе.

Однако Винс Коул, как ни был он поглощен работой, остался верен себе и ни на минуту не забывал о том, что после окончания университета ему потребуются связи.

– Кстати, Эб, – сказал он, когда они в полночь сделали перерыв и вышли в диванную подкрепиться кофе. – Пока я не забыл: дай-ка мне твой тоунтонский адрес. – Он вытащил из кармана записную книжечку.