Текст книги "Камни его родины"

Автор книги: Эдвин Гилберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

– Мама! – Нина с трудом сдерживалась. – Пожалуйста, оставь. Кому это интересно? – Она сердито толкнула мать локтем.

– Хорошо тебе говорить, детка: тебе не приходится иметь дело с этими людьми, – ответила Элен.

«Беда с мамой, – подумала Нина. – Всю жизнь чего-то добивается, наседает и уже не может остановиться. Неужели она не видит, как это раздражает Эбби? Если она будет атаковать его со всех сторон сразу, он никогда не согласится на эту пристройку и она не сможет жить вместе с нами».

По мере того как они удалялись от центра города, дома становились все реже и по бокам дороги попадалось все меньше прилизанных газонов; впрочем, фермы, видневшиеся вдали, принадлежали большей частью ньюйоркцам, и на них лежал тот же отпечаток прилизанной нарядности, который так нравился Нине и который вообще свойствен Ферфилдскому округу.

Но больше всего ей нравилось то, что наконец-то она поднялась выше мещански-ограниченного среднего слоя тоунтонских коммерсантов, чьи конторы и дома – второсортные подделки под колониальный стиль – теснятся на городских улицах. Теперь у нее участок в девять акров и ультрамодный, совершенно ослепительный дом. Здесь, за городом, прилично выглядит только вполне современный дом, а если уж колониальный, то непременно подлинный, построенный в XVIII веке.

– Можете себе представить, Эбби... – заговорила ее мать и закашлялась. – Можете себе представить: вчера я чуть-чуть не раздобыла вам клиента. Эта чета из Калифорнии – не то из Сан-Фернандо, не то из Сан-Вернардино, не помню, терпеть не могу такие названия; словом, они приехали с Запада, и я показывала им все, что у меня есть, исчерпала весь список и без всякого успеха. Потому что таких болванов свет не видывал. Ну, и после всей этой возни, после бесчисленных встреч за завтраком они вдруг решили строиться сами, и не найду ли я им участок. Вот тут я и подумала: Эбби! И я рассказала им о вас. – Элен снова закашлялась и сунула сигарету в пепельницу на приборном щитке. – Конечно, это было ни к чему. Они мечтают о «таком доме, знаете, вроде ранчо». Одним словом – кошмар! Ну, и я не решилась направить их к вам. Напрасно, может быть?

– Вот и хорошо, что не решились, – сказал Эбби. – Такие заказы не по моей части. Зачем же я стану отбивать работу у людей, которые в ней нуждаются?

«Честное слово, – думала Нина, – иной раз так и придушила бы его. Он воротит нос от заказов, сплавляет их другим архитекторам, а сам ходит за ней дома по пятам и тушит свет, чтобы сократить расходы на электричество. Или ворчит, что еженедельные счета за продукты разорят его, и поэтому не устраивать ли хотя бы раз в неделю рыбный день? А сам терпеть не может рыбу – если не считать омаров! Впрочем, тут он и рыбу станет есть. Из принципа. Говорит, что уехал из Бостона ради того и ради другого, а сам почти ничего не делает. Правда, одно время – когда около него был Рафф Блум – он как будто бросил эти остиновские штучки». Но, разумеется, такой вариант Нину тоже не устраивал.

Возможно, он и делал какие-то попытки выйти из привычных рамок, но, в общем, отлично мог бы жить у себя в Бостоне на Коммонвелт-авеню. Словом, решила Нина, он болтается где-то между двумя остиновскими крайностями: надутым папашей, с одной стороны, и полоумной сестрой и дядей – с другой. Только архитектура дает ему ощущение, что он освободился от рутины. Архитектура, да еще, может быть, постельные дела. Он это называет «заниматься любовью». Как и все мужчины. Любовь! Какое отвратительное лицемерие! Не любовь, а просто похоть, вот это что! Делать детей – какая гадость!

В свое время она считала нападки матери на мужчин несправедливыми, слишком желчными. Оказывается, мать была права. Ничего удивительного – как подумаешь, каким первостатейным подлецом был отец! Слава богу, хоть своевременно убрался восвояси. Ну, уж она-то не стала бы терпеть, не то что бедная мама, которая мучилась с ним столько лет. Чем больше Нина наблюдала мужчин – этих так называемых стопроцентных американцев, – тем больше убеждалась, что все они от природы тупые, вздорные, надутые и похотливые ублюдки. Все – в той или иной степени. И Эбби такой же.

Хуже всего, ужаснее всего то, что она зависит от Эбби. Но если бы даже она окончила университет и попыталась проникнуть в мир нью-йоркских художественных журналов, все равно ничего бы из этого не вышло и она напрасно обивала бы пороги редакций; в конечном счете она еще больше зависела бы от благосклонности какого-нибудь мужчины, чем теперь, – вот что обидно! Мрачная картина, с какой стороны ни смотри.

Нет, не всегда мрачная. Вот, например, сейчас: сидя в машине рядом с Эбби, она подъезжает по мягко изогнутой асфальтированной дорожке к пригорку, на котором в лучах вечернего, еще яркого солнца сверкает новый, ослепительно белый, нарядный дом. Нет, он совсем не мрачен, этот дом, выстроенный по проекту Эбби (где воплотились и его преклонение перед Мисом ван дер роэ и ненависть к традициям Коммонвелт-авеню и бостонского высшего общества). Если Нине и случалось порой испытывать приступы любви к Эбби, то это бывало только тогда, когда она глядела на свой новый дом.

Дом представлял собой длинный, сплошь одетый в стекло прямоугольник, симметрично разделенный выступающими стальными колоннами на пять секций. Именно пять. Абсолютно просто, но – как хорошо понимала Нина – это была смелая, ко многому обязывающая простота. Огромную (пятьдесят футов на двадцать два) площадь занимали гостиная, столовая и кухня. Кроме того, в доме была большая спальня с ванной и гардеробной и две комнаты поменьше, которые Нина именовала «апартаментами для гостей», а Эбби предпочитал называть «помещением для будущего потомства». Из гостиной можно было выйти на обширную террасу, которая тянулась вдоль задней, юго-восточной стены дома; отсюда открывался вид на полого спускающийся зеленый луг...

Нет, это совсем не мрачно. Это резиденция мистера и миссис Эббот III («... Здесь живет Нина Остин – знаете, до замужества ее фамилия была Уистер, – так вот, это она живет здесь...»).

За обедом Верн Остин, дядя Эбби, то и дело посматривал на Нину, и Эбби подметил тоскливое выражение в глазах старого джентльмена. Верн был покорен красотой Нины; он вообще поклонялся красоте в любых ее проявлениях. Вся обстановка этого старинного дома свидетельствовала о превосходном вкусе хозяина. Присутствие Нины оживляло его: при ней он говорил больше и с большим жаром, чем обычно.

Он сидел во главе овального стола времен королевы Анны; свечи в двух массивных серебряных канделябрах бросали теплые отблески на его лицо, и оно казалось совсем молодым. Эбби вдруг поймал себя на том, что наблюдает за дядей с каким-то болезненным интересом и старается представить себе, как будет выглядеть он сам лет через тридцать; видимо, он будет очень похож на Верна, куда больше, чем на отца. До чего же это странно – видеть себя шестидесятилетним стариком.

У Верна был типичный остиновский нос, тонкий, длинный, с небольшой горбинкой, резко выступавший на узком лице. Только щеки чуть-чуть обвисли да косматые брови над живыми голубыми глазами совсем побелели. В его высокой фигуре было что-то аскетическое: чувствовалось, что перед вами человек, который всегда умел обуздывать свои желания. Он был родом из Бостона, но, окончив Гарвард, уехал в Париж и поступил в «Ecole des Beaux Arts»[30]30
  «Школу изящных искусств» (фр.).


[Закрыть]. Жизнь богемы пришлась ему по вкусу, и он твердо решил до конца жизни не возвращаться в Бостон. Он уехал в Нью-Йорк, где можно было жить свободнее, чем в провинции; впрочем, насколько знал Эбби, он никогда не пользовался преимуществами, которые давала эта свобода.

Верн остался холостяком, изысканным и вполне удовлетворенным своей участью. К тому времени, когда его архитектурная карьера достигла вершины, жизнь в большом городе стала утомлять его. В 1927 году он приобрел старинный дом в Тоунтоне, построенный в 1771 году Джонатаном Остином – представителем другой ветви обширного клана Остинов. В Тоунтоне Верн заново создал себе практику (и весьма доходную), о чем свидетельствуют тоунтонская городская библиотека, банки, ратуша и многочисленные загородные виллы.

Он так и остался бы одним из последних представителей вымирающего поколения, смотревшего на архитектуру как на благородное, поистине джентльменское занятие, но на закате дней вдруг отказался от прежних взглядов, пожертвовал своей практикой и пустился в новые для него сферы современного зодчества.

Это было так неожиданно и странно, как если бы кто-нибудь из старых мастеров – скажем, Стэнфорд Уайт – в 1900 году вдруг отказался от традиций Ренессанса и бросился в объятия Адлера[31]31
  Стэнфорд Уайт (1853-1906) – компаньон фирмы «Мак-Ким, Мид и Уайт», автор проекта крупнейшего концертного зала Медисон-сквер гарден в Нью-Йорке, представитель устаревшего романского стиля в архитектуре;
  Адлер Данкмар (1844-1900) – американский архитектор, компаньон и ближайший сотрудник Салливена с 1881 по 1889 год.


[Закрыть] или Салливена.

– Трагедия моей жизни, – сказал Верн Нине, – заключается в том, что я всегда опаздывал. Всегда и во всем. – Но это было сказано весело, без тени жалости к себе.

– Какая чепуха, Верн! – ответила Нина. – По-моему, не успели вы отказаться от прежних взглядов, как стали молодеть день ото дня. Правда, Эбби?

Эбби кивнул. Он заметил, что Элен Уистер поспешно закурила, явно горя желанием вступить в разговор.

– Можно вам кое-что сказать, Верн? – Она кашлянула, и дымок сигареты окутал ее лицо. – Я вас видела только один раз (то есть близко видела, вы понимаете) много лет назад на собрании в ратуше, когда разыгрывалась вся эта мерзкая история с разделением города на зоны. Помните? Я до сих пор считаю, что только ваша речь как-то поколебала старожилов. – Она улыбнулась и стряхнула пепел. – Так вот, я хотела сказать, что вы с тех пор совершенно не изменились. Во всяком случае, на мой взгляд.

– Элен, – сказал Верн, – вы должны приходить ко мне почаще. – Он подождал, пока старая экономка, миссис Кэзи, собрала тарелки и поставила перед ним чашу для полоскания рук. – В сущности, – продолжал он, – мне давно уже пора расстаться с этой берлогой. Я непрерывно твержу себе это. А тем временем приезжает в Тоунтон мой племянник и не долго думая строит себе за один год как раз такой дом, какой должен был построить я. Видите, я и тут опоздал. Эбби, ты единственный Остин, живущий в красивом и комфортабельном доме. У остальных, не исключая и меня, не дома, а какие-то музейные реликвии. – Он отодвинул чашу. – Как ни странно, я до нелепости привязан к этому логову. – И Верн любовно посмотрел на огромный, благородных пропорций камин, отделанный тесаным камнем и изразцами. Потом снова повернулся к Нине.

– Знаете, Нина, ведь я после каждой поездки по Тоунтону или Вестчестеру возвращаюсь совершенно больной. Как погляжу на свои уродливые творения – страшно делается!

Никто, кроме Эбби, не знал, что в последние годы Верн Остин фактически проживает свои сбережения, что, объявив войну романтическому прошлому, он отказался от множества заказов своих прежних клиентов. И что теперь, когда ему стукнуло шестьдесят, он рискует уже не только профессиональной репутацией.

Вот почему Эбби остро чувствовал свою ответственность за дела фирмы «Остин и Остин». Верн так рассчитывает на него, так надеется на магический эффект этого «переливания крови»! Теперь перед Эбби действительно стоит двойная задача: создать репутацию себе и восстановить репутацию дяди. Зря Рафф Блум ворчит, что, мол, легко ему, Эбби, идти по укатанной дорожке! И зря Винс Коул повторяет, что весьма приятно так сразу получить тепленькое местечко в солидном и налаженном деле!

– ... Вот именно, уродливые творения, – продолжал Верн. – Иначе и не назовешь все эти тюдоровские особняки, банки в романском стиле и многотысячные виллы с коровами, с овцами, с голубятнями, которые я проектировал для биржевых дельцов во времена моей уоллстритской идиллии (так я теперь называю этот период своей жизни)... Просто не понимаю, что на нас тогда нашло, о чем мы думали? И что хотели. создать: символы каких несуществующих ценностей? – Он умолк и поднял крышку серебряной шкатулки для сигарет. – Я отлично знаю, что, когда я умру, небеса, в которые верят конгрегационалисты, для меня не откроются. В землю обетованную для архитекторов – если даже таковая существует – мне тоже не попасть... – Он вдруг повернулся к дверям кухни: – Миссис Кэзи!.. – И, когда экономка вошла, спросил: – Миссис Кэзи, вы опять утащили у меня сигареты?

Она ответила хладнокровно и даже наставительно:

– Вы уже выкурили свою дневную норму, мистер Остин. Еще до обеда.

Верн захлопнул крышку шкатулки.

– Да, – сказал он. – Совершенно верно. Выкурил.

Они пили кофе в гостиной, а потом, когда Эбби и Верн заперлись в кабинете, чтобы в последний раз просмотреть эскизы будущего здания Тринити-банка, Нина с матерью перешли в гостиную – комнату с выбеленными стенами, украшенными оливковым орнаментом (подлинная старинная роспись, как уверял Верн), огромным камином из грубо обтесанных камней и полом из широких дубовых досок. Миссис Уистер уселась на софу, и Нина заметила, что одна из ручек совсем протерлась с краю. Элен оглядывала комнату.

– Итак, я в этом доме. Забавно, правда? – Она вставила сигарету в мундштук из слоновой кости и продолжала, понизив голос: – Между нами говоря, детка, ну, где это видано – подавать такие бараньи котлеты? Совсем тощие, мягко выражаясь. Я могла бы расправиться еще с двумя по меньшей мере. Пришлось съесть лишнюю булочку, чтобы не умереть с голоду. Не понимаю, как это Верн еще ухитряется таскать ноги при такой диете. – Она улыбнулась. – Он просто глаз с тебя не сводил, ты заметила?

Нина села в глубокое чиппендейлское[32]32
  Стиль английской мебели XVII века, по имени ее создателя Томаса Чиппендейла (1718-1779).


[Закрыть] кресло напротив:

– Ах, мама, в конце концов, ведь Эбби...

– При чем тут Эбби? Я говорю о Верне. Так и ел тебя глазами, правда?

– Но ведь он старик, мама.

– Разумеется. В том-то и дело.

Нина судорожно глотнула.

– Гадость какая!

– Что гадость, детка?

– Даже думать так о Верне.

– Я только хотела сказать, что, по-моему, ты напрасно теряешь время, милочка. От Эбби ничего не добьешься. Он и пальцем не пошевелит, чтобы сделать эту пристройку. Возьмись-ка лучше за Верна. Он, конечно, чудак, и джентльмен с ног до головы, и все такое, но я могу об заклад побиться, что он будет на твоей стороне... Я ведь вижу: стоит тебе улыбнуться и показать свои ямочки, как он просто тает. Если ты дашь ему понять, как ты мечтаешь об этой пристройке, он уломает Эбби, вот увидишь.

– Едва ли он чувствителен к таким вещам, – сказала Нина.

– Чувствителен. Все они чувствительны.

Что тут можно возразить? Ведь мама, в сущности, права. Конечно, Верн вполне может стать их союзником. Но когда такие вещи говорят вслух – звучит довольно противно. Напрасно мама так откровенно выкладывает ей все это.

– Мама, – сказала она, встав с кресла и подойдя к софе. – По-моему, я и сама могу разобраться в своих делах...

– Разумеется, детка, что за вопрос!..

– Тогда, пожалуйста, не нужно... – Нина села рядом с матерью. – Ну, зачем ты все время плетешь какие-то интриги?

Миссис Уистер, опустив глаза, вертела в руке костяной мундштук. Она была оскорблена в своих лучших чувствах.

– Ах, мама, пожалуйста, без трагедий. Я совсем не то хотела сказать.

Миссис Уистер заморгала и сбросила пепел в оловянную чашу, которая стояла на кофейном столике вместо пепельницы.

– Иногда мне хочется, чтобы ты посидела у меня в конторе и поглядела, каково приходится сорокапятилетней женщине, которая вынуждена сама зарабатывать на жизнь...

– Понимаю... Но теперь уже недолго ждать. Я все устрою. Просто Эбби только что истратил кучу денег на дом, а ты ведь знаешь Эбби. Сейчас ничего нельзя сделать. Я пыталась. Ты ведь знаешь.

– Конечно, знаю. Я и не жалуюсь. Просто иной раз я чувствую, что сыта по горло. До чего мерзкое занятие это комиссионерство!

Опасаясь, что Элен по обыкновению примется ныть, Нина весело сказала:

– Как по-твоему, мама, я хотела бы устроить большой прием. Новоселье или что-нибудь в этом роде.

– О, – сразу откликнулась миссис Уистер, – вот было бы замечательно. Я и сама собиралась предложить это, но, да будет тебе известно, я стараюсь не вмешиваться в ваши дела. – Она помолчала и, не дождавшись ответа, повторила: – Что ж, мысль прекрасная.

– Отлично, – сказала Нина. – По совести говоря, мне кажется, что если я сама не возьмусь за дело, Эбби вообще никогда не найдет клиентов. Он совсем не умеет подать себя; ему страшно оказаться на виду, в центре внимания. А уж я-то знаю: если он не начнет по-настоящему заниматься архитектурой, то станет невыносим. Стоит ему заподозрить, что кто-то может подумать, будто он вполне обеспечен и не нуждается в заказах, как он на полдня впадает в меланхолию.

– Я бы просто назначила день, – сказала миссис Уистер.

Нина кивнула. Она снова уселась в чиппендейлское кресло и закинула ногу на ногу, любуясь новыми лакированными туфельками, купленными в Уайт-Плейнз у «Лорда и Тэйлора». Она думала о Билле Ньюкоме и его жене Бетси. Билл три года назад окончил Принстон; Бетси, год спустя, – колледж Сары Лоуренс. А что толку? Двое детей, и вечная погоня за клиентами.

– Не хочу жить, как Ньюкомы, – сказала она.

– Ну, вы ведь люди совсем другого круга, милочка.

– Я говорю о том, как Бетси Ньюком бегает на решительно все сборища в городе и как она вечно трется среди людей и зазывает всех к себе на коктейли, хотя я знаю, что это им не по средствам...

– Что ж, ей волей-неволей приходится так поступать, – сказала миссис Уистер, – тогда как тебе...

– И мне придется, вот что хуже всего. Это совершенно бессмысленно, но я знаю – если я не возьмусь за это, Эбби очень быстро решит, что он неудачник, и тогда хоть из дому беги. Он урежет бюджет, и нам придется дрожать над каждым центом. Как Ньюкомам.

Мать кивнула:

– Назначь день, детка.

Около полуночи они вернулись домой. Такие прыжки из подлинного восемнадцатого века в столь же подлинный двадцатый порою даже пугали Нину.

Она подошла босиком к стеклянной стене спальни и взялась за шнур, чтобы задернуть штору. Эбби вышел из ванной в пижаме и сказал:

– Пусть будет пока открыто, дорогая.

– Ты ведь говорил, что устал как собака, – возразила она, повторяя слова, которые он сказал, выходя из дома Верна.

– Да, конечно... То есть был. – Эбби стоял совсем близко, и она почувствовала, как его рука обвилась вокруг нее. – Посмотри только, какая ночь!

Она посмотрела, и ночь с ее резкими силуэтами на фоне серебристого, ультраромантического сияния вызвала в ней приступ ненависти.

– Удачно расположен дом, правда? – сказал Эбби, прижимая ее к себе. – Лежишь в постели, а прямо перед тобой сверкают звезды.

– Остин, – она ловко высвободилась и отошла от него, – ты прямо поэт.

– А ты красавица, – ответил он, продолжая стоять у окна; его голова со светлыми, как и у нее, волосами, казалось, была окружена призрачным золотистым ореолом. – Даже в этой пижаме, – добавил он.

Теперь скорее в постель, зевнуть и сделать вид, что засыпаешь.

– А куда девались ночные рубашки, которые ты надевала тогда на Нантукете? – спросил он, идя вслед за ней к кровати.

О боже, нашел время для вопросов! Чего доброго, сейчас начнет выяснять отношения. Умереть можно!

– Нина... – Она уже лежала, и он сел на край постели рядом с нею.

– М-м-м... – (Как будто она засыпает.)

– Можно, я скажу тебе кое-что? – Эбби нащупал ее руку. – Ты перестала надевать эти рубашки, и я стал думать...

– О чем?

– О том, что ты сказала, – помнишь, в прошлом году, когда мы вернулись с Нантукета? – насчет нашего медового месяца: «Вот он и прошел, теперь заживем в свое удовольствие».

– Я так сказала? – спросила Нина.

– Именно так, – подтвердил Эбби. – Но это не все. Я еще хотел поговорить о твоем отношении ко мне. Оно пугает меня, Нина. Что случилось? Неужели ты так понимаешь замужество: медовый месяц сам по себе, а все остальное – само по себе? – Отвернувшись, Эбби смотрел в окно на феерическую ночь. – Я думал об этом сегодня в конторе и вечером у Верна... Понимаешь, он поддразнивал меня, говорил, что у меня круги под глазами... Видимо, он думает, что ты мне по ночам и передышки не даешь. А в конторе, если у меня побаливает голова, он улыбается и подмигивает... Ты понимаешь, о чем я говорю? – Эбби снова повернулся к Нине. – Даже подумать страшно, к чему мы идем... Об этом нелегко говорить... – Он поколебался: – Послушай, Нина, если что-нибудь не в порядке, почему ты мне не скажешь?

– Что же может быть не в порядке? – пробормотала Нина притворно сонным голосом.

– Я подумал, не обратиться ли тебе к врачу, – осторожно заметил Эбби.

– К врачу?

– А почему бы нет? Ведь это не совсем нормально... ну вот, твое отношение и то, как ты... – Эбби запнулся. – Может быть, это просто небольшое недомогание, которое...

Нина вспыхнула.

– Эбби, пожалуйста, не говори гадостей! Зачем мне идти к врачу? – Она подавила желание вскочить и выбежать из комнаты. – Что я ему скажу? – Она искала оружие для нападения: – Впрочем, конечно, – она улыбнулась, отлично понимая, как неуместна эта улыбка, – конечно, я могу сказать, что вышла замуж за бесстыдника, который замучил меня своими приставаниями!.. – Она запнулась. Не следовало этого говорить. Очень неудачно получилось.

– Брось, Нина. Я не дотрагивался до тебя уже...

– Ах, Эбби... – перебила она, не желая даже слышать об этом.

– Нет, ты мне ответь: разве не так?

– Неужели не нашлось другого времени ворошить все это? Почему ты не говоришь сразу, а даешь своему неудовольствию накопиться и потом швыряешь его мне в лицо, как будто я одна во всем виновата?

– Нина! – Больше он ничего не сказал, и хотя его голос звучал, как всегда, сдержанно, она сразу поняла, что он вне себя. – Нина, прекрати сейчас же! И не виляй! Если не хочешь сказать правду – тогда лучше помолчи! – Он встал и подошел к окну. – Давай забудем об этом. – Взял сигарету из коробочки, стоявшей на комоде. – Не могу слышать, как ты лжешь. Предпочитаю выбросить все это из головы и не ввязываться в очередную бестолковую ссору. – Он положил сигарету, так и не закурив, твердым шагом подошел к кровати, откинул простыню и лег, храня упрямое, непреклонное молчание.

«Вот, – думала Нина, – это уже вторая серьезная ссора между нами, новый вариант, куда более откровенный». Она долго лежала в нерешительности, разрываясь между страхом и бешенством. «Ах, как права мама, как права!»

Подумав о матери, она вдруг поняла с полной ясностью, что из этого тупика возможен только один выход, хотя бы временный.

– Эбби...

Ответа не было. Она повернулась к неподвижной немой фигуре под простыней.

– Эбби!.. – повторила она мягче и словно против воли. – Эбби, я так взвинчена сегодня вечером, потому что... Ну, словом, я ужасно расстроена из-за мамы... Это совсем выбило меня из колеи, я прямо сама не своя...

Эбби пошевелился:

– Из-за мамы?

– Да. У меня мучительное чувство вины перед ней, Эбби.

Он почти тотчас же перевернулся на спину, и она, не теряя времени, положила ему руку на плечо.

– Дело в том... Словом, я ведь знаю, что у нее неблагополучно со здоровьем, хоть она и скрывает это. И знаю, как ей трудно при ее артрите подниматься по этой бесконечной лестнице к себе домой, и сколько сил она тратит на свою контору...

– Что ж, контора процветает, – заметил Эбби.

– Мама старается создать такое впечатление. Но я-то знаю, каково ей приходится. Это просто убивает меня...

– Это совсем не убивало тебя, когда мы были на Нантукете.

– Тогда все было иначе. Я была далеко... А теперь, когда я дома... Ах, Эбби, я даже сна лишилась – так я расстроена...

– Почему же ты мне раньше не сказала, Нина?

– Мне неприятно снова напоминать тебе об этом, Эбби. Особенно теперь, когда у тебя и без того много забот.

– Но если бы ты сказала мне... Зачем было скрытничать и придумывать всякие нелепые отговорки?

– Как же я могла сказать? – Теперь можно перейти на обиженный тон. – Думаешь, мне приятно приставать к тебе со своими огорчениями? Помнишь, я как-то предложила пристроить к нашему дому отдельное крыло или флигель, чтобы не волноваться больше за маму? Так ведь ты мне чуть голову не откусил!

Эбби снова пошевелился. Потом сел.

– Мне очень жаль, Нина, но...

– Я поклялась тогда, что больше не стану напоминать тебе об этом. И не стала бы. – Нина была страшно довольна: она не только сумела правдоподобно объяснить свое поведение, но и заставила его защищаться.

– Нина... – уже куда мягче.

– Что?

– Мне очень жаль, что так получилось...

– Правда? – Она помедлила, торжествуя победу. Затем села и, словно подчиняясь непреодолимому импульсу, обняла его.

– Если бы ты сказала мне раньше... – Слова, в которых слышалось раскаяние, звучали приглушенно, где-то у ее плеча.

Она не ответила; в этом не было надобности.

– Нина, дорогая... – Руки Эбби пробрались под куртку ее пижамы. – Нина... – Да, несомненно, его голос дрогнул. – Я не допущу, чтобы ты так волновалась из-за этого... Не нужно... Мы что-нибудь придумаем, – задыхаясь, шептал он.

И тут она поняла – с каким опозданием! – что эта минута сулит ей такой успех, какого не принесли бы ни ее собственные хитрости и уловки, ни намеки или интриги матери. Потому что, отодвинувшись от Эбби и неохотно стаскивая с себя пижаму, она увидела в ярком свете луны его лицо, увидела, как он со свойственной ему сдержанностью старается скрыть физическую муку желания.

Она поняла и еще кое-что: страдание на лице Эбби, когда она вырвалась из его объятий, доставило ей острое наслаждение. Она испытала жгучее, ослепительное счастье... Но почему, почему?.. Не потому ли, что она уже видела однажды такое же, в точности такое же выражение страдания? Но то были другие глаза, то был не Эбби...

И призрачное видение, сознательно скрытое, погребённое давным-давно в тайниках памяти, вдруг всплыло и явилось перед нею, яркое, почти осязаемое...

В тот июльский день в Маунт-Киско стояла такая удушливая жара, а тринадцатилетняя Нина с золотистой челкой, в кораллового цвета штанишках и тенниске так старалась выглядеть свежей и очаровательной, что... Да разве кто-нибудь в целом свете понимает, как важно для девочки, которая влюблена по уши, быть свежей и хорошенькой! Ведь она просто сгорает от любви. Да, да, влюблена, влюблена, и не в какого-нибудь мальчишку, не в первого встречного, а в Раша Дэниелсона, отец которого, корреспондент журнала «Лайф», уехал в Европу и теперь пишет о войне между Россией и Финляндией. А сам Раш – лучший ученик в классе и собирается поступить в Прин-стон.

И это, если хотите знать, головоломная задача – выглядеть свежей и привлекательной в такую невыносимую жару, когда на верхней губе все время выступает испарина и страшно даже посмотреть в зеркало – а вдруг тоненькая тенниска потемнела под мышками от пота?!

Но раз уж мама уехала в Нью-Йорк за покупками, а папа у себя в конторе, а они с Рашем как раз проходят мимо ее дома, почему бы не зайти, выпить бутылочку кока-колы или еще чего-нибудь, поставить несколько пластинок и даже потанцевать в гостиной? Там так уютно и прохладно – веранда чудно защищает гостиную от солнца. Словом, Нина как бы между прочим пригласила Раша зайти, и, когда он сказал «о'кэй», сердце у нее чуть не выпрыгнуло из груди.

А когда они поднимались по лестнице, он еще вдобавок подал ей руку, и они вместе вошли в затененную гостиную, оклеенную пестренькими бело-зелеными обоями, и там, на бежевом диване...

Раш так резко выдернул руку, словно его кто-то ударил, и только тогда Нина вдруг заметила, что происходит прямо перед ней: она увидела лицо отца, искаженное мукой, и как он испугался, и здесь же, на диване – на том самом месте, где он сидел по вечерам с мамой, – нечто странное, Ужасное: чужая женщина в каком-то красном бумажном Платье, измятом и растерзанном на груди. Она обнимала отца – да, ее, Нининого, папу, только лицо у него было набрякшее, страшное, отвратительное, а женщина была моложе и, может быть, даже красивее, чем мама, и все старалась привести в порядок свое красное платье.

Раша и след простыл, слышно было, как он сбегает по ступенькам крыльца. И сама Нина, бледная, в холодном поту, чувствуя подступающую тошноту, побежала куда глаза глядят и забилась в гараж позади дома, и там было еще жарче, чем всюду, и стояли багрово-черные лужи пролитого масла, и ее тошнило все сильнее, словно она отравилась, и, казалось, этому конца не будет, точно так же, как не будет конца отвратительной муке, которую она увидела на отцовском лице...

– Нина... – Эбби пытался удержать ее, но она выскользнула из его рук, вскочила и убежала в ванную, оставив его в постели со всеми его муками и этой идиотской одышкой. Подождет.

Она отлично понимала, что ему это неприятно. Но ведь он сейчас не думает о том, что от этого рождаются дети. Придется ей позаботиться самой. Конечно, не думает: она убедилась в этом, как только вернулась из ванной и подошла к низкой широкой кровати; он думает только о ней, думает о той минуте, когда его протянутые дрожащие руки коснутся ее испещренной лунными бликами наготы.

Так оно и есть. И Нина стерпела остальное, памятуя о своем великом и запоздалом открытии, что у нее есть оружие куда более грозное, чем она предполагала. Неужто всем мужчинам можно причинять такие муки? – размышляла она.

«ОСТИН И ОСТИН», архитекторы

36 Мэйн-стрит

Тоунтон, Коннектикут

6 мая

Дорогой Рафф!

Видимо, наши письма разошлись в пути; к счастью, мое, адресованное в Портленд, тебе переслали. Это письмо я пошлю в Сан-Франциско, но пока оно дойдет – тебя, надо думать, и след простынет. Ты настоящий чемпион бродячих архитекторов.

Судя по тому, как ты отзываешься о зданиях, которые увидел, и о людях, с которыми познакомился, ты полон энтузиазма по поводу Великого Перелома. Тогда ты должен считать, что я стою на неверном пути. Представь же себе, как я был удивлен твоей рецензией на снимки нашего дома. Я уже почти слышал, как ты ворчишь: «Никакой это не Глассвилл, а самый настоящий Гадвилл!» Поэтому твои слова: «Чудесный, строгий, красивый дом. Неужели в нем будут жить люди?» – показались мне наивысшей похвалой. Вот уж не ожидал от тебя такого отзыва! Конечно, в самом проекте уйма ляпсусов: например, почти нет кладовых. Даже для нас двоих мало. Что ж, на ошибках учатся. Постараюсь избежать таких промахов, когда буду строить следующий дом (если только доведется еще что-нибудь строить). Первая страстная поклонница моего таланта – это мать Нины. Кстати, она, вероятно, будет моим следующим клиентом. Я подумываю выстроить для нее домик – совсем маленький. Собственно говоря, просто пристройку.

Раньше чем перейти к делам архитектурным, хочу спросить: собираешься ли ты вернуться в наши края к 22 мая? Дело в том, что мы, кажется, устраиваем грандиозное новоселье. Нина задумала какой-то неописуемо фешенебельный бал. Она считает, что это один из способов привлечения клиентов (ничему подобному нас в Уэйр-д-Холле не обучали, правда?). Словом, ты постарайся приехать. Конечно, будет Винс, и мы славно поболтаем – совсем как в былые времена.

Дядюшка представил банку свои чертежи и пребывает в ужасном волнении. Дело уже шло на лад, но строительному комитету банка что-то не понравилось, и Верн призвал на помощь меня. Я предложил кое-какие изменения, но комитет все еще недоволен. Верн вне себя. Им, изволите ли видеть, нужно здание, которое повысит их деловой престиж! Словом, этакий Храм Золотого Тельца. Винс завтра будет в наших краях, и я попробую поэксплуатировать его. Верн совсем падет духом, если это дело сорвется. Не говоря уже о деньгах.

Насчет Сан-Франциско – очень интересно. Новость прелюбопытная! Джимми Ву в компании с таким человеком, как Эрик Мендельсон! Может получиться замечательная фирма. Кстати: не помню, писал ли я тебе, что Бинк Нетлтон вернулся на Север? Поехал было домой в Алабаму, но не выдержал и удрал. Говорит, слишком там много южан. Теперь он в Нью-Йорке, а ты ведь помнишь, как Эйлин, его жена, ненавидит наши края. Только Бинк уперся – с места не сдвинешь. Винс пытается устроить его к «Гэвину и Муру»; по-моему, это очень мило с его стороны.

Наши столы по-прежнему пустуют. Если ты полагаешь, что фирма «Остин и Остин» завалена заказами, то разреши тебе сообщить, что это не совсем так. Неужели есть архитекторы, которым удается начать свою карьеру? Мистика, да и только! Итак, сидим в луже. И прочно.

Поговорим о вещах более веселых: Трой просит заверить тебя в ее «любви, нежности и прочих пылких чувствах». Конечно, она превесело проводит время в Нью-Йорке (уверен, что ты будешь в восторге). Она очень увлекается своей работой в картинной галерее на Пятьдесят первой улице. Кроме того, она что-то такое делает в Союзе демократических женщин и в целой дюжине других «жизненно важных» организаций. Уверяет, что ни в коем случае не выйдет замуж за Винса. Винс уверяет, что непременно выйдет. По-моему, это было бы ошибкой для обоих.

А вот еще новости: традиционный студенческий бал в этом году провалился с треском. Видимо, из-за отсутствия Блума – некому было ораторствовать спьяна. Кроме того, университет наконец решил пересыпать мрачный Уэйр-д-Холл нафталином, и Луис Кан[33]33
  Луис Кан (род. в 1901 году в Эстонии) – архитектор, преподаватель Йельского и Пенсильванского университетов, видный теоретик.


[Закрыть] уже разработал проект нового здания архитектурного факультета.

Ну, как будто все. Напиши сразу по адресу конторы, приедешь ли на новоселье. Если нет, все равно напиши. Самые лучшие пожелания от меня и Нины.

Всегда твой

Эб.

12

К концу недели атмосфера тревоги в конторе «Остин и Остин» сгустилась до крайности: никак не удавалось найти способ удовлетворить строительный комитет правления Тринити-банка.