Текст книги "Камни его родины"

Автор книги: Эдвин Гилберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

Потом снова раздался шум: стукнула наружная дверь. Он прикоснулся к руке Феби, потряс ее за плечо. Она проснулась и мгновенно села.

– Что случилось? – шепотом спросила она.

Эбби зажег настольную лампу. В доме кто-то ходил. Эбби вскочил и бросился к шкафу за халатом.

Это не мог быть Рафф. Рафф должен был приехать не раньше... Эбби снова прислушался, услышал осторожные, негромкие шаги в гостиной, но, прежде чем он дошел до двери, кто-то – да, конечно, это Рафф, – спросил:

– Ты еще не спишь, Эбби?

Рафф стоял на пороге, держась за ручку двери, и в недоумении смотрел на Эба и Феби.

Потом он отскочил, пробормотал что-то невнятное и захлопнул дверь.

– Прости, дорогая, – сказал Эб.

Феби накинула халат и вышла из комнаты. Эбби пошел за ней и видел, как она догнала Раффа в дальнем конце гостиной.

– Рафф, – сказала она и рассмеялась, – я хотела доложить вам, что этот человек все-таки собирается когда-нибудь сделать меня порядочной женщиной. Так что не смущайтесь... И в общем, мы ждали вас только в воскресенье, негодяй вы этакий.

После чего Рафф тоже засмеялся, хотя и не слишком весело, и Феби спросила, не голоден ли он, и когда он сознался, что голоден, она сказала:

– Сейчас сварю кофе. – Направляясь к серванту, отделявшему гостиную от кухни, она говорила:

– Хорошо, что я умею готовить. Я-то надеялась, что выхожу за миллионера, а он, оказывается, почти такой же нищий, как я.

К тому времени, когда все уселись за длинный стол и принялись за кофе и бутерброды с холодной курятиной, их замешательство совсем прошло. Теперь Эбби тревожило другое. Он вдруг заметил, как плохо выглядит Рафф: пережитое испытание отпечаталось на его небритом лице, щеки еще больше впали, темно-синие глаза помутнели от усталости.

Эбби положил сэндвич на стол.

– Я понял по отсутствию писем и звонков, что там неладно.

Рафф смотрел то на него, то на Феби.

– Завтра расскажу. Теперь не время.

– Операция прошла неудачно? – спросила Феби.

Рафф помешивал кофе и ответил не сразу.

– Не знаю, – сказал он глухо и неохотно. – Она умерла раньше, чем это выяснилось.

33

То, что происходит сейчас у тебя на глазах, – это не смерть. Для тебя Джулия умерла в то лето, когда ты отвез ее в «Сосны».

Так что теперь ты неуязвим.

И тем не менее, когда, подготовленный к самому худшему, ты вошел в крошечную белую палату матери за несколько часов до операции, ты был потрясен. Джулия выглядела совершенно нормальной: маленькое личико чуть порозовело, и хотя ее живые глаза подернулись пленкой, а их ирландская синева потускнела, они все-таки подмигнули тебе. Джулия приподнялась с белой подушки, и ее руки, узловатые, с набухшими венами, потянулись к тебе, и ты улыбнулся, делая вид, что ты просто хороший, добрый сын, приехавший навестить свою мать.

Но тут она сказала:

– Моррис! Ты, конечно, опоздал!

– Да, – ответил ты, стараясь не смотреть на доктора Рудольфа Майера, который стоял тут же, у кровати.

– Сними галоши, Моррис! Как хорошо, что ты приехал! Мне было худо ночью. Ни единой звезды, и я все вРемя видела какие-то тени, очень страшные, одна была совсем как крокодил, и я думала – господи, Моррис так неосторожно водит машину! Подойди сюда, что это ты прячешь за спиной?

И ты вспомнил, как, вернувшись домой после долгих поездок, Моррис поспешно снимал галоши, выкладывал измазанные кровью пакеты с ростбифами, и свининой и кровяной колбасой на сверкающий стол красного дерева в гостиной, и стоял возле него, улыбаясь и пряча за спиной еще один пакет, а потом вытаскивал блестящую побрякушку, или сумочку, или новинку для домашнего обихода, или четки с янтарным крестом, или замысловатый флакон духов, туалетной воды или эссенции.

Он протягивал Джулии подарок, и наклонялся к ней, и заключал ее в свои медвежьи объятия.

И Джулия говорила суровым, но счастливым голосом: «Тебе надо побриться. Если бы Джон Рафферти увидел меня сейчас, он перевернулся бы в гробу. Господи, упокой его душу!»

А теперь вот стой и смотри то на нее, то на врача, и проклинай себя за то, что не лез из кожи вон, чтобы чаще приезжать к ней – к этой женщине, которая ничего не понимала в архитектуре и только недоверчиво улыбалась, когда Моррис начинал говорить о том, какие они счастливцы и как должны гордиться сыном: ведь он хочет стать архитектором и когда-нибудь построит замечательные здания...

Ты стараешься смотреть только на ее лицо и не думать о зараженной, гниющей ноге и как за соломинку цепляешься за ободряющую, спокойную улыбку врача.

Потом Майер кивает на дверь, и ты уходишь, но на пороге вдруг вспоминаешь, и возвращаешься, и целуешь Джулию, а она касается рукой твоей щеки, смеется и говорит: «Тебе надо побриться, Моррис».

Когда после многих часов ожидания и мыслей о том, что она может не выжить, Майер наконец выходит к тебе, и ты видишь его лицо, прежде спокойное, улыбающееся и уверенное, а теперь напряженно-непроницаемое, ты уже знаешь, что он скажет тебе.

Знаешь. И чувствуешь облегчение.

Но ненадолго. Потом на улицах Сэгино и в барах Сэгино все это возвращается к тебе и стискивает тебе сердце и не отпускает, и вот твое хваленое хладнокровие и напускное спокойствие соскакивают с тебя, и ты остаешься во власти того, чего никогда не представить себе заранее: неизбежного и все-таки внезапного, опустошающего горя.

Потом ты начинаешь думать: странно, ведь я не так уж любил ее. Не ей, а Моррису я был предан всем сердцем, но, когда он умер, я не чувствовал ничего подобного. Или просто боюсь вспомнить, что я тогда чувствовал?..

Тебе становится легче, но горе обрушивается на тебя с новой силой в день похорон – сырой, хотя и солнечный пень, когда разыгрывается этот никому не нужный спектакль, и ты, стоя под навесом, отбываешь мучительную повинность. Еще хорошо, что Джулия, вопреки желанию Морриса, давно уже выбрала и купила себе место на кладбище, не принадлежащем никакой церкви, хотя и знала, что там не будет священника и над ее могилой не прозвучат латинские слова заупокойной молитвы.

И вот ты механически выписываешь чеки санаторию «Сосны», и доктору Майеру, и гробовщику, совсем не думая о том, что твой счет в тоунтонском банке едва-едва покроет эти расходы. Последний чек – ломбарду, и просьба продать, если удастся, старую мебель, единственное имущество, которое ты перевез из желтого кирпичного дома на Сентри-стрит в то послевоенное лето.

От Детройта до Нью-Йорка самолет летит два часа.

Недолго. Впрочем, достаточно долго, чтобы обстоятельно побеседовать с самим собой. В результате Рафф принял твердое решение: теперь, когда он в ответе только за себя, он должен во что бы то ни стало открыть собственную контору.

Сейчас у него есть дом Вертенсонов – его радость, к которой он возвращается, – и есть еще фирма, которая с самого начала была для него обузой, а теперь станет совсем невыносимой.

Невыносимо все: бесплодные прения в конторе, размолвки, проволочки, мучительное чувство ответственности, когда чертишь что-то по чужим проектам. До сих пор время было для Раффа абстракцией, о которой он почти не думал; теперь оно стало предъявлять свои права.

В дополнение ко всему, его еще угнетала мысль о расходах на содержание конторы. И страх, что он не окупает себя.

Для одинокого человека единственной компенсацией за одиночество служит сознание, что он может делать то, что хочет.

Рафф понимал, конечно, что он связан. Связан с Эбби. Ну, и с Винсом. Они работают не жалея сил, чтобы поставить фирму на ноги. Поэтому нельзя пойти и просто стереть свое имя с двери, не говоря уже о том, что у него Нет денег не только на контору, но даже на вывеску.

Он ехал домой с тоунтонского вокзала и думал, что нужно хотя бы откровенно поговорить обо всем этом с Эбби.

Но случилось так, что он вломился к нему в спальню и испортил ему – или, во всяком случае, омрачил – своим рассказом о Джулии блаженную ночь с Феби.

В конце концов, Рафф прошел в свою комнату на другом конце дома и закрыл дверь.

Он лег, но уснуть не мог: слишком устал. Потянувшись к столу, он взял толстый номер журнала «Аркитекчер» и начал его листать.

Почти сразу взгляд его привлекли две страницы великолепно исполненных чертежей здания исследовательского института «Юнайтед кемикл» в Нью-Джерси.

Крепко сжав журнал, он сел на постели и стал рассматривать чертежи с чувством, в. котором смешались изумление, гордость и бешенство.

Все в точности. Добавлена только надпись: «Пирс и Пендер, архитекторы. Мансон Керк, главный инженер проекта».

Его проект, его концепция, его вариант размещения зданий – невысокий, широко раскинувшийся административный корпус, и на этом постаменте башня лабораторий: полосы стекла, разделенные ажурными перемычками. Даже форма башни не прямоугольная, а слегка пирамидальная...

Единственно, что не было использовано из проекта Раффа, – это скругленные углы башни.

Но все остальное сохранено. Даже улучшено. Керк доработал его замысел, сделал его совершеннее, закон-ченней.

И внутреннее расположение помещений, расположение лабораторий по этажам, и план нижнего этажа, и отличное размещение лифтов – все было блестяще продумано.

Рафф распечатал пачку сигарет – третью за сутки.

Он по-прежнему недоверчиво смотрел на этот явный, бесстыдный плагиат. С возрастающей яростью прочел все пояснения, параграф за параграфом.

В статье говорилось о том, что здание Химического института в Нью-Джерси «открывает новые горизонты перед современной индустриальной архитектурой». Дальше шли рассуждения о Мансоне Керке, о том, что он – архитектор, «который не удовлетворяется однажды найденным решением», а идет дальше и «не боится по-новому ставить вопрос об использовании пространства». Этим проектом Керк доказал своим коллегам и всему миру «необходимость гуманизировать здания наших заводов и исследовательских институтов».

Рафф отложил журнал и, попыхивая сигаретой, стал вспоминать грубые, похожие на пощечины, оскорбления, которыми осыпал его Мансон Керк в кошмарные месяцы работы у «Пирса и Пендера». Он снова пережил свое унижение, перебрал одно за другим нестерпимо скучные, элементарные задания, воскресил в памяти последнюю обиду, нанесенную ему Керком.

Вспомнил он и ту минуту, когда Керк аккуратно сложил его эскизы и бросил их в мусорную корзину, и свое возвращение за ними в контору после конца работы, и корзину, в которой уже не было ни клочка бумаги...

Эта обшарпанная, дряхлая контора, при всей ее скучной деловитости, никогда не оприходует того, что Рафф заработал для нее, для Мансона Керка.

Сколько бы там ни было бухгалтерских книг и счетных машин, нигде не останется и намека на взнос, который он неожиданно сделал в пользу «П. и П.» и мистера Мансона Керка, слишком талантливого, чтобы ему можно было простить такую низость.

Лавры уже присуждены. И Рафф знал, что Керк получит огромную премию.

Была глухая ночь, но он готов был вскочить с постели и помчаться в Нью-Йорк к Керку. Он трясся от гнева, чувствовал этот гнев в своих кулаках и в суставах пальцев, томился от желания ударить и понимал, что не ударит, не сможет...

Он был одержим злобой, она стучала у него в висках, опустошая его и ничего не давая взамен – разве что на короткие минуты отодвигая в глубину сознания память о Сэгино.

Прошли недели, и Рафф начал успокаиваться. Сперва он хотел было написать Солу Вейнтроубу, но передумал: Сол не в таком положении, чтобы вступать в конфликт с Керком по столь щекотливому вопросу. Да и что теперь можно сделать или доказать? Ровно ничего. И пытаться незачем.

Остается помалкивать и тешить свое тщеславие, уговаривая себя, что если тебе подражают, если тебя копируют – это уже своего рода награда.

К тому же сейчас есть заботы поважнее: с каждым днем работа в конторе «Остин, Коул и Блум», да и вообще жизнь в Тоунтоне все сильнее тяготила его, особенно из-за сложности его отношений к Трой: он хотел и в то же время не хотел видеть ее, ни на минуту не забывал, что она всегда рада ему, что он – крестный отец Деборы и все прочее.

Ежедневно приходилось выслушивать в чертежной рассказы Винса Коула о его счастливой семейной жизни о том, как много дало ему рождение ребенка, о том, как Пьетро (которого Винс сперва недолюбливал) стал теперь прямо-таки ниспосланной богами нянькой.

... И говорить с ней по телефону, слышать ее голос, потому что, узнав о смерти его матери, она, конечно, немедленно позвонила ему.

... И придумывать глупые отговорки, вроде того, что ему хочется некоторое время побыть одному: этакий плаксивый, безутешный сын!..

Но все это длилось недолго. Спустя две недели после возвращения Раффа из Детройта Винс пригласил его пообедать у них в субботу, и он принял приглашение, главным образом потому, что хотел предоставить дом в распоряжение Эба и Феби.

Сидя у Винса, Рафф весь вечер старался не смотреть на Трой и при этом держаться естественно; а если не смотреть было нельзя, он старался вспомнить те времена, когда каждое ее слово и движение приводили его в бешенство.

Но это не помогало.

Она пустилась в рассуждения о новых президентских выборах, потом прочла вслух абзац из «Нью Рипаблик» с преждевременными восторгами по адресу Эдлая Стивенсона[53]53
  1 Стивенсон Юнг Эдлай (1900 – ?) – политический деятель США.


[Закрыть], и Рафф опять попытался отнестись к этому как к наигранному либерализму слишком самоуверенной и слишком эмансипированной девчонки из консервативной бостонской семьи.

Но и это не помогло. Он видел только полные энтузиазма большие серые глаза, и стройные ноги в желтых туфельках от Капезио, и линию бедер, обтянутых узкими черными вельветовыми брюками; он слышал только живую, мягкую, проникновенную мелодию ее голоса.

И думал он только о том, как могло случиться, что он, неутомимый искатель великой любви, упустил ее; да, тогда, в Нью-Хейвене, он был так слеп и высокомерен, что упустил ее, оттолкнул, оскорбил своими выходками.

В этот вечер Рафф был самим собой только в детской; он стоял у кроватки Деборы и старался позабавить ее, и действительно позабавил, потому что интерес его к ней был настоящий, почти собственнический, как будто роль, которую он случайно сыграл в ту ненастную ночь, когда она роодилась, дала ему не только особые права и привилегии, но и некую магическую власть привлекать внимание ребенка...

По крайней мере так говорил Винс – шутливо, но с оттенком досады. В десять вечера, когда настало время дать Деборе очередную бутылочку, Винс даже вызвался самолично заняться этим.

– А мы пока перехватим по стаканчику, Рафф, – сказала Трой и направилась в гостиную.

Рафф бросил взгляд на кресло в холле, где лежало его пальто. Это не помешало ему безвольно пойти за Трой.

– Мне пора, – сказал он каким-то чужим голосом.

– По одному, Рафф. – Трой подошла к столику красного дерева и принялась разливать по стаканам виски, добавляя в него лед и воду.

– Я должен пораньше попасть домой, – повторил он.

Она подала ему стакан. Глаза ее были спокойны и насмешливы.

– Вы ведь не жаждете снова помешать Эбу и Феби? Вы же сами сказали – кстати, это было так любезно с вашей стороны, – что хотите дать Эбу возможность хоть немного побыть наедине с любимой, только поэтому вы и пришли к нам.

Да, он так сказал.

– Мне нужно еще заглянуть в контору, – неловко начал он, замолчал и отвернулся к огромному камину.

Стараясь не думать, стараясь отвлечься от щемящей тоски, от ощущения, что все рушится, он наклонился и подбросил в огонь несколько поленьев.

И при этом чувствовал, что Трой наблюдает за ним.

Смотрит, как он старается раздуть угасшее пламя.

Все же лучше, чем идти домой.

Железной кочергой он перевернул головню той стороной, где она еще слабо тлела, потом разбил ее и устроил над ней пирамиду из трех поленьев.

Отойдя в сторону, он смотрел, как заработала мощная тяга старинного дымохода, как воздух вдохнул новую жизнь в головешки, как потянулись вверх языки пламени и загорелись новые поленья.

– Здорово! – сказала Трой и стала рядом с ним, спиной к огню. – Кроме Пьетро, только вы один и умеете по-настоящему разводить огонь.

Ему было не по себе. Она стояла слишком близко; он отступил на шаг и уставился в огромную кирпичную пасть, сосредоточенно рассматривая суживающийся кверху ствол Дымохода и крепления старых кирпичных стен.

– Честно говоря, камин Вертенсонов я просто скопировал с этого, – сказал он, только чтобы прервать молчание.

– Правда? А почему, Рафф?

– Я насмотрелся на камины, от которых нет никакого толка, – ответил он. Потом залпом выпил виски.

Она засмеялась.

– От камина Эбби тоже не много тепла, только я никогда не решусь сказать ему об этом.

– А я сказал, – заметил Рафф. Надо в конце концов взять себя в руки и уйти. – Ладно. Мне пора...

– Нет, пожалуйста, не уходите! – прервала его Трой. – Побудьте еще немного. Неужели вам до такой степени скучно со мной? Держу пари, если бы не малышка, вы вообще не приходили бы к нам.

Вместо ответа Рафф полез в карман за сигаретами.

– Прошу вас, Рафф, не уходите, – сказала она со смешинкой в голосе. – Мы можем пойти на кухню и сыграть в вестпорт.

– Во что?

– Вы не знаете? Есть такая игра: тискать и лапать чужую жену у раковины, – объяснила Трой.

– А! – Его нисколько не возмутила эта выходка, такая характерная для Трой; а ведь год назад он просто полез бы на стену от злости.

Она засмеялась.

– Рафф, ответьте мне на один вопрос: вам ведь, наверно, до смерти надоело бродяжничать? Короче говоря – не собираетесь ли вы жениться?

– Мне и так хорошо. – Гордо, неприступно и... фальшиво.

– Неправда. И вы сами знаете, что неправда, – сказала она, и снова раздался знакомый, теперь уже ничуть не раздражающий перезвон старинных браслетов: Трой приступила к обычному ритуалу закуривания. – Мне ужасно стыдно, что я до сих пор не откопала для вас какой-нибудь милой и уютной девушки. Честное слово, Рафф. Но я обязательно найду. А как обстоят дела с этой девицей – ну, архитекторшей из Гринвича, о которой вы рассказывали Эбу? Вы что, больше с ней не встречаетесь?

– Мэрион Мак-Брайд, – сказал Рафф. – Почти не встречаюсь.

– Почему?

– Она чудовище.

– Но, кажется, она сногсшибательно красива?

– Да.

– Так в чем же дело?

– Она чудовище, – повторил Рафф. Он рассказал Трой Мэрион.

– О боже! – Трой состроила гримасу. – Как вы могли иметь с ней дело?

Что ответить на это? Нельзя же сказать, что у него не стало воли не иметь с ней дела? Рафф пожал плечами.

– Подождите, миленький, я отыщу вам по-настоящему «мпатичную девушку. – Трой помолчала. – Только вот беда: все симпатичные девушки замужем.

На этот раз он действительно встал, поставил стакан на кофейный столик и направился в холл за пальто. Но тут на лестнице показался Винс; в руках у него была пустая бутылочка.

– Уже уходишь? – спросил Винс и, увидев Трой, добавил: – Дочка выдула полных восемь унций.

Трой благосклонно улыбнулась.

– Леди из нее не выйдет. Вот увидите, она будет предаваться плотским забавам.

Рафф сказал «спокойной ночи» и посмотрел на нее. Он позволил себе посмотреть на нее долгим взглядом, зная, что уходит и вернется не скоро.

– Спокойной ночи, миленький, – сказала Трой.

– Я рад, что тебе удалось вырваться сегодня, – сказал Винс.

Рафф открыл дверь.

– Что с вами будет, Рафф? – спросила Трой, но не в шутку, а всерьез, потому что, хотя губы ее улыбались, глаза были грустны.

– Наверно, кончу монахом и дам обет молчания. – Ему вдруг стало нестерпимо тяжело при мысли о том, что надо уходить. – Спокойной ночи.

Он медленно ехал к спартанскому дворцу Эбби мимо сумрачных, геометрически четко очерченных полей. Огонь, который он разжег, теперь, наверно, пылает вовсю. Мистер и миссис Винсент Коул сядут перед камином и выпьют еще по стаканчику, а потом поднимутся в спальню...

Пока не началось строительство дома Вертенсонов, то есть до конца марта, Раффу более или менее удавалось Держаться в стороне от Трой, от домашнего очага семейства Коулов.

Более или менее. Но все-таки недостаточно.

Лучше бы она вообще оказалась вне пределов досягаемости.

Он все время был начеку, потому что чувствовал ее присутствие, даже когда ее не было рядом, даже когда он сосредоточенно чертил, склонившись над доской, или ощипывая неизменную ветку винограда, следил за бурением артезианской скважины на участке Вертенсонов, или совещался с подрядчиком. Ее образ мучил его, терзал, ни на минуту не оставляя в покое. Он неотступно преследовал Раффа и сводил его с ума, как непрерывный зуд между лопаток, куда не дотянуться рукой, как чернильное пятно которого никак не смыть.

А об отъезде из Тоунтона и думать было нечего, даже если бы он мог позволить себе такую роскошь.

Со дня на день можно было ожидать кризиса.

Нет, человеку его склада лучше обходиться без компаньонов. Конечно, с трудностями приходится сталкиваться каждому архитектору, но когда вас трое, то и трудностей втрое больше.

Проблемы каждого из компаньонов становятся проблемами для всех троих.

А когда фирма только начинает свою деятельность, проблемам нет конца.

Например.

Один из членов строительного комитета тоунтонского Дворца искусств и ремесел вступает в долгие пререкания, считая, что нужно пересмотреть проект отделки комнаты попечительского совета на втором этаже, придать ей солидный и старомодный вид, обшить ореховыми панелями и соорудить поддельный камин...

Поль Хьюниджер в сотый раз меняет свое решение и хочет теперь так переделать схему водопровода, чтобы можно было присоединить к нему стеклянный бак фантастической формы для каких-то водорослей и создать, так сказать, морской пейзаж.

Джозеф Келли, подрядчик, который строит дом Вертенсонов, сообщает буквально накануне начала работ, что его старший плотник Хенк Гриндлер попал в автомобильную катастрофу где-то возле Уайт-Плейнз и на несколько дней вышел из строя (хотя всем отлично известно, что Гриндлер просто запил...).

Сестры Татл, владелицы загородной дневной школы, обвиняют фирму в том, что счета подрядчиков все до единого превышают сметную стоимость! Что тут делать? От чего отказаться? От ярко раскрашенных часов на белом фасаде здания? Но сестры уже влюблены в эти часы: дети будут от них в восторге! В таком случае, сэкономим на бетонном навесе над входом? Ах, ах, что же делать в дурную погоду, не высаживать же детишек из автобусов под дождь! А нельзя ли сделать потолки пониже или изъять две уборные? Да, но ведь это нарушение строительного Законодательства, не так ли?..

В контору влетает Джозеф Келли. Ему удалось сэкономить на другом объекте три грузовика камня. Обойдется дешево. Не съездит ли кто-нибудь в Ньюхилл – посмотреть и принять камень? Рафф едет. И приходит в ярость. Все это пиленый камень, гладкий песчаник. Не годится, совершенно не годится. Было ясно сказано: нужен местный камень, грубой фактуры и неправильной формы, камень, которого сколько угодно здесь, на любом участке.

Бочком входит некий клерк из ближайшего городка, Комповилла, выдающий всякого рода лицензии и разрешения на строительство: он говорит, что бар Коркорана на Пост-роуд не может быть открыт для посетителей. Почему? Неправильно устроена спринклерная система пожаротушения. Это неправда. Но если вы хотите и дальше строить что-нибудь в этом районе, не возражайте. Вручите клерку пятьдесят долларов и успокойте его тревогу за общественное благополучие.

Проблемы внутренние, проблемы внешние и снова проблемы...

Фирма «Шерлок, Мегз и Браун» из Стэмфорда предложила Лему Херши двадцать процентов прибавки, если он перейдет к ним. «Остин, Коул и Блум» держат совет. Они сами дадут Лему прибавку. Он стоит того.

Миссис Эплтон, уборщица, в своем чрезмерном усердии выбросила в мусорный ящик упавший на пол лист с крупно вычерченными деталями отделки дома Вертенсонов. Рафф снова берется за эту кропотливую работу и чертит чуть ли не всю ночь напролет.

Ожесточенные дебаты по поводу самого незначительного из проектов, находящихся в работе: магазина Хьюнид-жера. Рафф не соглашается с решением Винса (фасад, претенциозно разделенный, словно шахматная доска: кирпичные прямоугольники перемежаются со стеклянными витринами для цветов). У Эбби другое предложение, У Раффа третье. Целый день они пререкаются. Наконец Удается договориться. Но тут является Хьюниджер, бракует их решение, и все начинается сначала.

Винсент Коул на свой страх и риск передает пачку эскизов школы сестер Татл одному их крупнейших архитектурных журналов в надежде, что там поместят эти эскизы. Эбби недоволен – и совершенно справедливо. Почему было не послать эскизы Дворца искусств и ремесел. Публикации в печати должны предварительно обсуждаться всеми. Рафф тоже обижен: Роджер Вертенсон просил его послать проект их нового дома именно в этот журнал.

И неслыханный взрыв ярости после того, как Рафф узнал, что Винс Коул на каком-то вечере спросил Роджера Вертенсона, считает ли подрядчик горизонтальные откидные створки, придуманные Раффом для ступенчатых окон в гостиной, действительно водонепроницаемыми? Роджеп после этого позвонил Раффу и попросил сделать модель такой створки и проверить, не потечет ли она.

Неприятности громоздились одна на другую. Их было втрое больше, чем обычно, так как источников в лучшем случае тоже было три. Для Раффа это было бесцельной тратой времени.

Потеря времени. А время вдруг приобрело громадное значение. Его попросту не хватало.

Но еще сильнее Раффа угнетало другое: боязнь через год-два утратить основу основ – свою индивидуальность. Она начнет стираться, тускнеть, и то особое, необычное, единственное, что составляло силу Рафферти Блума, станет простым, безликим символом фирмы «Остин, Коул и Блум».

Для него это отнюдь не было вопросом тщеславия или даже самолюбия. Речь шла о чем-то самом главном: одно дело – чувствовать, что твоя работа органически связана с твоей личностью, и совсем другое – добросовестно корпеть над чертежами, отсчитывать часы и понимать, что даже успех не принесет того, о чем ты мечтал, к чему стремился.

И все-таки при том положении, в котором находилась фирма, Рафф не мог заставить себя начать разговор с Эбби, не мог собственными руками разрушить все, что было создано с таким трудом.

В это сырое и ветреное мартовское утро, направляясь в Ньюхилл, чтобы вместе с Вертенсонами взволнованно смотреть, как начнут рыть котлован для фундамента, Рафф, раздираемый все новыми противоречиями и сомнениями, не переставал тревожиться: а вдруг что-нибудь помешает ему полностью насладиться этим долгожданным событием.

Такой знаменательный день для него. Да и для любого архитектора! Его первый дом...

Когда он въехал на гребень холма и увидел широкий полукруг Лонг-Айлендского пролива, все его дурные предчувствия как рукой сняло.

По крайней мере сейчас, в начале дня, еще не зная, что его ждёт, он ощутил полностью и до самого конца эту радость, этот тихий восторг.

Он вышел из машины и зашагал, щурясь, потому что ветер дул в лицо. Навстречу ему шли Лойс и Роджер Вертенсоны; лица их светились ожиданием, руки были потянуты к нему. А вот и Джозеф Келли, подрядчик, быкоподобная туша с румяным, как яблоко, лицом; он тоит в открытых дверях наскоро сколоченной будки разговаривает по временно установленному телефону. В землю на равных расстояниях вбиты колья, между ними аккуратно и туго натянут белый шнур, отмечающий контуры будущего котлована; потом Рафф увидел плотников в белых кепи с большими козырьками и в грязных фартуках, из-под которых выглядывали рваные свитеры; увидел каменщика с двумя помощниками, и огненно-красный бульдозер, и механика, который, сидя в стальном седле, прогревал двигатель; увидел двух землекопов, сидящих рядом прямо на земле, положив возле себя лопаты, и свежие, бледно-желтые бревна, и огромную бетономешалку, и шланг, соединявший ее с новым артезианским колодцем.

Он услышал чудесную громкую музыку молотков: то плотники сколачивали опалубку для бетонных плит будущего фундамента, и эти звуки напомнили ему далекий весенний день, когда он был мальчишкой. И еще он услышал ритмичное жужжание пил, распиливающих доски для опалубки.

А там, вдалеке, ветер гнал волны и вплетал в эту строительную музыку свою вагнеровскую мелодию.

Джозеф Келли, тяжело, по-медвежьи шагая, направился к Раффу. Он был без пальто, пиджак полосатого коричневого костюма расстегнут, карманы жилета раздулись от разноцветных карандашей, авторучек, бумажек, счетов, сигар.

– Не ругайтесь, что не начали вовремя! – добродушно заревел он, уже заранее обороняясь от упреков в бесчисленных неполадках, за которые всегда и везде ругают подрядчиков. – Мы готовы. – Он подтолкнул Раффа жирным локтем. – А если подзадержались, так это потому, что ждали их сиятельства архитехтура. – Он нарочно переврал это слово, зная по долгому опыту, как морщатся и кривятся архитекторы, когда искажают название их профессии.

– Я готов, Джозеф. Начинайте.

– И поскорей! – добавил Роджер Вертенсон.,.

– Я хотела принести шампанское и спрыснуть этот Ульдозер, или как там он называется, – сказала Лойс, и голос ее немного дрожал. – Но Роджи сказал, что рабочим это не очень-то понравится.

– Давай, Стив! – крикнул Келли механику.

Рафф, Роджер и Лойс увидели и услышали, как механическое чудовище зарычало, загрохотало, вздрогнуло зашевелилось и двинулось вперед, неумолимо вспарывая землю огромным ножом, выворачивая и отбрасывая вбок пласты срезанного грунта...

И Рафф успокоился. Все в порядке. Его дом, его первенец, рождался на свет.

Эта радость все нарастала и усиливалась, как нарастал и усиливался колючий ветер пасмурного мартовского дня. Часы шли, но Рафф и Вертенсоны никак не могли заставить себя уйти, хотя понимали, что их присутствие стесняет рабочих.

А к середине дня вдруг появилась Трой. И восторг, владевший Раффом, сразу улетучился.

Она приехала на машине; сзади сидел Пьетро с малышкой на руках. Эба и Винса, которые заглянули на участок в полдень, уже не было. Поставив машину, Трой быстро и легко пошла по изрытому полю. На ней было короткое, простеганное снаружи, ярко-красное спортивное пальто и серые кожаные перчатки. И серебряные серьги. Рабочие смотрели ей вслед.

– Я не выдержала! – воскликнула она, подходя к будке, где стояли Вертенсоны и Рафф. – Мне так хотелось приехать утром – это было, наверно, ужасно увлекательно, да? Но Пьетро должен был отнести больного кролика к ветеринару. Ох, Рафф! – Большие серые глаза скользили по участку. – Я так горда за вас. – Потом к Лойс Вертен-сон: – Было очень интересно, Лойс?

– Почти как родить ребенка, – серьезно ответила та.

– Можно мне осмотреть все? – спросила Трой у Раф-фа. Он не ответил, но она тут же взяла его под руку и повела туда, где шли работы. Ее голова касалась его плеча, короткие темные волосы растрепались на ветру; она говорила негромко, но так спокойно, уверенно и отчетливо, что ни рев бульдозера, ни стук молотков, ни вой ветра не заглушали ее слов. – Надеюсь, вы понимаете, что без меня ничего этого не было бы. Я всему причина – косвенная, конечно. Ведь это я свела всех со всеми. Не поселись вы в Тоунтоне, не встретили бы Вертенсонов. – Помолчав, она продолжала: – Связь довольно отдаленная, я понимаю. Но мне так приятно думать, что и я имею к этому какое-то отношение.