Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Автор книги: Эдвард Гиббон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 86 страниц) [доступный отрывок для чтения: 31 страниц]

Правду говоря, здравый смысл подсказал Веспасиану принять все меры, которые могли бы укрепить его на троне, который он занял недавно и на котором сидел нетвердо. Военная присяга и клятва на верность по обычаю, которому тогда было уже сто лет, давались имени и семье Цезарей; хотя эта семья фактически не существовала (ей не давал исчезнуть только обряд усыновления), в лице Нерона римляне по-прежнему чтили внука Германика и наследника Августа. Преторианцы не слишком охотно и с некоторыми угрызениями совести покинули этого тирана. Быстрое падение Гальбы, Отона и Вителлия научило армию смотреть на императоров как на создание их воли и орудие их разнузданных страстей. Веспасиан был низкого происхождения: дед его был рядовым солдатом, отец – мелким чиновником налогового ведомства. Собственные достоинства подняли его в пожилом возрасте на вершину императорской власти. Но эти достоинства были полезными, но не яркими, а на его добродетели ложилась пятном большая скупость, доходившая даже до такой степени, когда становилась жалкой и гадкой. Такой правитель действовал в своих собственных интересах, когда сделал соправителем сына, который, имея в своем характере больше блеска и любезности, мог переключить внимание общества с простого происхождения семьи Флавиев на ее будущую славу. При мягком правлении Тита римский мир короткое время наслаждался счастьем, и любовь к его памяти больше пятнадцати лет защищала его порочного брата Домициана.

Нерва, едва принял пурпур от убийц Домициана, понял, что ему, слабому от груза прожитых лет, не хватит сил остановить народные волнения, всплески которых участились за время долгой тирании его предшественника и теперь слились в один поток. Добропорядочные римляне уважали его за мягкий нрав, но римлянам выродившимся был нужен человек с более сильным характером, который своим правосудием вселял бы страх в виновных. Хотя у Нервы было несколько родственников, он остановил выбор на том, кто не был ему родней. Он усыновил Траяна, которому в то время было около сорока лет, командующего сильной армией в нижней Германии, и немедленно постановлением сената объявил его своим соправителем и наследником императорской власти. Можно искренне пожалеть о том, что мы, имея об отвратительных преступлениях и безумствах Нерона столько рассказов, что устаем от них, сведения о делах Траяна вынуждены разыскивать, а потом изучать в слабом свете сокращенного рассказа или в искажающем их хвалебном сочинении. Остается, однако, одна похвала, так далеко отстоящая во времени, что ее нельзя заподозрить в лживости: примерно через двести пятьдесят лет после смерти Траяна сенат среди большого потока своих обычных приветствий новому императору по поводу его восшествия на престол пожелал, чтобы этот император смог стать счастливее Августа и добродетельнее Траяна.

Мы легко можем поверить, что этот «отец своей страны» не был уверен в том, следует ли ему доверить верховную власть своему родственнику Адриану, человеку с переменчивым нравом и сомнительной репутацией. В последний момент хитрая императрица Плотина то ли заставила решиться колеблющегося Траяна, то ли смело предложила ему прибегнуть к формальному усыновлению, законность которого оспаривать было бы небезопасно, и Адриан был спокойно признан законным наследником Траяна. В его правление, как уже было сказано, империя процветала в мире и богатстве. Он покровительствовал искусствам, реформировал законы, поддерживал дисциплину в войсках и сам побывал во всех своих провинциях. В гражданской политике его энергичный и гениальный ум был одинаково способен охватить самую широкую панораму одним взглядом и всмотреться в мельчайшие подробности. Но душой его руководили любопытство и тщеславие. Поскольку эти чувства, преобладавшие у него над всеми другими страстями, привлекал то один, то другой предмет, Адриан был то прекрасным правителем, то забавным софистом, то завистливым тираном. Основная линия его поведения – справедливость и умеренность – заслуживает похвалы. Но все же он в первые дни своего правления приговорил к смерти четырех сенаторов консульского достоинства, своих личных врагов, которых считали достойными императорской власти, а под конец тяжелая болезнь, отнимавшая у него силы и вызывавшая мучительные боли, сделала его раздражительным и жестоким. Сенат не знал, провозгласить его богом или тираном, и почести, оказанные его памяти, были возданы ему по просьбе благочестивого Антонина.

Капризный нрав Адриана повлиял на выбор наследника. Перебрав в уме нескольких людей с выдающимися достоинствами, которых он высоко ценил и ненавидел одновременно, он усыновил Элия Вера, веселого и сладострастного аристократа, который своей редкостной красотой обратил на себя внимание этого любовника Антиноя. Но пока Адриан поздравлял себя и радовался одобрительным крикам солдат, чье согласие было куплено огромными дарами, новый цезарь был похищен из его объятий безвременной смертью, оставив единственного сына. Адриан отдал этого мальчика под опеку Антонинов. Пий усыновил его, и при вступлении Марка Аврелия на престол он получил равные с ним права верховного правителя. Наряду со многими пороками младшего Вера у него была и одна добродетель – должное уважение к более мудрому соправителю, которому он охотно уступил грубую черновую часть трудов по управлению империей. Император-философ делал вид, что не замечает его сумасбродных поступков, оплакивал его раннюю смерть и оберегал его память благопристойным молчанием о нем.

Как только Адриан удовлетворил свою страсть или разочаровался в ее предмете, он решил заслужить благодарность потомства возведением на римский трон человека самых высоких достоинств. Его острый взгляд легко нашел таких людей – сенатора примерно пятидесяти лет, безупречного во всех областях жизни, и юношу примерно семнадцати лет, имевшего прекрасные зачатки для того, чтобы в более зрелом возрасте соединить в себе все добродетели. Старший из них был объявлен сыном и преемником Адриана, но при условии, что сам немедленно усыновит младшего. Два Антонина (они и были теми, о ком мы сейчас говорим) правили римским миром сорок два года, и их правление неизменно было мудрым и добродетельным. Хотя Пий имел двоих собственных сыновей, он поставил благополучие Рима выше интересов своей семьи, выдал за молодого Марка замуж свою дочь Фаустину, получил от сената полномочия трибуна и проконсула и, благородно презрев зависть или, скорее, не чувствуя ее, сделал его своим товарищем во всех делах правления. Марк же со своей стороны чтил своего благодетеля, любил его как отца, подчинялся ему как своему государю, а когда того не стало, правил, руководствуясь примером и правилами своего предшественника. Их правления, взятые вместе, – это, возможно, единственный отрезок истории, когда счастье великого народа было единственной целью его правительства.

Тит Антонин, именуемый Пий, что значит «благочестивый», по праву был назван «вторым Нумой»; обоих правителей отличала любовь к религии, справедливости и миру. Но у Пия, правившего позже, было гораздо более широкое поле для проявления этих добродетелей. Нума мог лишь не давать жителям нескольких расположенных рядом деревень нападать друг на друга и силой захватывать соседский урожай, Антонин же поддерживал порядок и спокойствие в большей части известного мира. У его правления есть редкое преимущество – оно дало очень мало материала для истории (которая, если говорить правду, представляет собой немногим больше, чем список преступлений, безумств и несчастий человечества). В личной жизни Антонин Пий был дружелюбным и добрым. Прирожденная простота этого добродетельного человека делала его чуждым тщеславию и притворству. Он умеренно наслаждался жизненными удобствами, которые предоставляло ему богатство, и невинными радостями общения с людьми; его добродушие проявлялось в веселости и безмятежности.

Добродетель Марка Аврелия Антонина была более суровой и выработанной искусственно, тяжело доставшимся плодом многих бесед на ученые темы, долгого и терпеливого чтения книг и большой напряженной работы ума в полуночные часы. В двенадцать лет он стал сторонником сурового учения стоиков и научился у них подчинять свое тело уму, а свои страсти разуму, считать добродетель единственным благом, порок – единственным злом и равнодушно переносить все происходящее вне его души как нечто маловажное. Его «Размышления» написаны среди лагерной суеты, и все же это большое сочинение. Он даже снисходил до того, что давал уроки философии, и, возможно, делал это более публично, чем требовали скромность мудреца и достоинство императора. Но жизнь императора была лучшим комментарием к наставлениям Зенона. Он был суров к себе, снисходителен к несовершенству других, справедлив и благосклонен ко всему человечеству. Он сожалел, что Авидий Кассий, который поднял мятеж в Сирии, обманул его надежды – своим самоубийством лишил удовольствия превратить врага в друга, и доказал искренность этого чувства, смягчив суровость усердного сената по отношению к сторонникам этого предателя. К войне он чувствовал ненависть и отвращение, считая ее позором и бедствием для человеческой природы, но когда необходимость заставила его взяться за оружие ради справедливой обороны, он охотно решился выдержать восемь зимних кампаний на холодных берегах Дуная, и суровость тамошнего климата, подорвавшая хрупкое здоровье императора, в конце концов погубила его. Благодарное потомство чтило его память, и больше чем через столетие после его смерти еще было много людей, которые хранили среди изображений богов – хранителей своего дома образ Марка Аврелия Антонина.

ВЫЗОВ СТАРОМУ ПОРЯДКУ

Глава 4
ПРАВЛЕНИЕ КОММОДА

Мягкость нрава, которую не смогла полностью вытравить строгая дисциплина стоиков, была одновременно самой приятной стороной и единственным недостатком в характере Марка Аврелия. Его все прекрасно понимавший ум часто оказывался обманут добрым и чуждым подозрений сердцем. Ловкие хитрецы из породы тех, кто изучает чувства правителя и скрывает свои чувства, приходили к нему, надев маску философской святости, и получали богатства и почести благодаря тому, что изображали подчеркнутое презрение к ним. Его огромная снисходительность к брату, жене и сыну вышла за пределы личной добродетели и стала вредна для общества из-за подаваемого ими примера и последствий их пороков.

Фаустина, дочь Пия и жена Марка Аврелия, была так же известна любовными похождениями, как и красотой. Серьезность и простота мужа-философа не подходили ни для того, чтобы увлечь ее, разгульную и ветреную, ни для того, чтобы обуздать ту страсть к переменам, которая часто заставляла ее обнаруживать достоинства в худших из людей. Купидон древних был, как правило, в очень большой степени богом чувственности, и увлечения императрицы, в которых от нее были нужны лишь самые простые любовные милости, редко позволяют предполагать большую тонкость чувств. Марк Аврелий был единственным человеком в империи, кто, казалось, не знал о распущенном поведении Фаустины или оставался к нему безразличен; а это, согласно предрассудкам любой эпохи, в какой-то степени бесчестит обманутого мужа. Нескольких из ее любовников он назначил на почетные и выгодные должности и в течение тридцати лет супружества неизменно оказывал жене самое сердечное доверие и уважение, которое не закончилось даже с ее смертью. В своих «Размышлениях» он благодарит богов, давших ему жену такую верную, такую ласковую и с такой восхитительной простотой манер[13]13
  Мир смеялся над доверчивостью Марка Аврелия, но мадам Дасье уверяет нас (а даме мы можем поверить), что муж всегда будет обманут, если жена снизойдет до того, чтобы притвориться.


[Закрыть].

Послушный сенат по его убедительной просьбе объявил Фаустину богиней. В посвященных ей храмах она была изображена с атрибутами Юноны, Венеры и Цереры; был издан указ, что в годовщину свадьбы ее и Марка Аврелия молодежь обоих полов должна давать обеты перед алтарем своей непорочной покровительницы.

Чудовищные пороки сына бросили тень на незапятнанную добродетель отца. Марка Аврелия упрекнули, что он жертвует счастьем миллионов ради нежной привязанности к ни на что не годному мальчишке и выбрал себе преемника в собственной семье, а не в республике. Но и обеспокоенный отец, и добродетельные высокообразованные люди, которых он призвал себе на помощь, опробовали все возможное, чтобы расширить узкий умственный кругозор молодого Коммода, исправить его усиливавшиеся пороки и сделать достойным того трона, для которого он был предназначен. Но сила образования редко бывает очень действенной, если функционирует не в тех счастливых обстоятельствах, когда бывает почти излишней. Любой выслушанный с отвращением урок мудрого философа через минуту стирался из памяти нашептыванием распутного любимца, к тому же Марк Аврелий сам разрушил результат этого навязанного образования, когда допустил сына в возрасте четырнадцати или пятнадцати лет к полному участию в управлении империей. После этого император прожил всего четыре года, но этого было достаточно, чтобы раскаяться в поспешном поступке, который поднял молодого наследника при его пылком и порывистом нраве выше всех ограничений, налагаемых разумом и властью.

Большинство преступлений, нарушающих покой внутри общества, порождаются ограничениями, которые необходимые, но неравные для всех законы о собственности налагают на вожделения людей, отдавая во владение немногим то, чего жаждут многие. Из всех наших страстей и вожделений властолюбие – самое мощное и больше всех скрываемое чувство, поскольку гордость одного человека требует покорности огромного множества. В сумятице гражданских беспорядков законы общества теряют силу, а законы человечности редко занимают их место. Разгоряченность боем, гордость победой, потеря надежды на успех, память о прежних обидах и страх перед будущими опасностями – все это воспламеняет ум и заставляет молчать жалость. Кровью сограждан, пролитой по этим причинам, запятнана почти каждая страница истории, но этими причинами нельзя объяснить ничем не вызванную жестокость Коммода: ему нечего было желать, и он имел все, чем можно наслаждаться. Любимый сын Марка Аврелия унаследовал власть своего отца под приветственные крики сената и армии; вступая на трон, этот молодой счастливец не видел вокруг ни соперника, которого надо было бы устранить, ни врагов, которых надо было бы наказать. Казалось совершенно естественным, что в таком спокойном положении молодой император предпочтет любовь человечества, а не его ненависть, тихую славу своих пяти предшественников, а не позорную судьбу Нерона и Домициана.

При этом Коммод не был тигром, родившимся с ненасытной жаждой человеческой крови и с раннего детства способным на самые бесчеловечные поступки, каким его изображают. Природа создала его скорее слабовольным, чем испорченным. Простодушие и робость сделали его рабом его приближенных, и те постепенно развратили его. Жестокость, которую он сначала проявлял по чужой подсказке, постепенно вошла в привычку и со временем стала главной страстью его души.

После смерти отца на Коммода легло бремя командования огромной армией и ведения трудной войны против квадов и маркоманов. Раболепные и развратные юноши, которых Марк Аврелий прогнал от сына, быстро вернули себе прежнее положение и влияние на нового императора. Они стали преувеличивать трудности и опасности военных действий в диких странах за Дунаем и убедили ленивого правителя, что ужаса, который внушает его имя, и оружия замещающих его военачальников будет достаточно, чтобы окончить завоевание напуганных варваров или навязать им такие условия, которые будут выгоднее любого завоевания. Умело играя на его любви к плотским удовольствиям, они сравнивали спокойствие, великолепие и утонченные удовольствия Рима с суетливым паннонским лагерем, где не будет ни отдыха, ни предметов роскоши. Коммод прислушивался к этому приятному для него мнению, но, пока он медлил, выбирая между собственными наклонностями и священным ужасом, который еще испытывал перед советниками отца, лето шло к концу, и его триумфальный въезд в столицу был отложен до осени. Приятная внешность Коммода, широко известное умение держать себя в обществе и мнимые добродетели привлекали к нему сердца народа; почетный для Рима мир, который он незадолго перед этим заключил с варварами, вызвал всеобщую радость; нетерпение, с которым он стремился вернуться в Рим, наивно приписывали любви к родине; а его беспутства в часы развлечений вызывали лишь очень слабое осуждение: правителю было всего девятнадцать лет.

В течение трех первых лет правления Коммода формы и даже дух старого порядка сохранялись: их поддерживали те верные советники Марка Аврелия, которым он поручил сына и которых Коммод все еще хоть неохотно, но уважал за мудрость и прямодушие. Молодой государь со своими развратными любимцами упивался наслаждениями, позволяя себе все те вольности, на которые давала право абсолютная власть, но еще не запятнал свои руки кровью и даже проявлял великодушие, которое, возможно, могло бы развиться в зрелое чувство и стать устойчивой добродетелью. Но роковой случай определил направление этого шаткого характера.

Однажды вечером, когда император, возвращаясь во дворец, шел по темному узкому портику амфитеатра, убийца, ждавший его появления, бросился на него с обнаженным мечом, громко крича: «Это шлет тебе сенат!» Угроза помешала выполнению замысла: убийца был схвачен стражниками и тут же назвал организаторов покушения. Заговор возник не в государстве, а в стенах дворца: нетерпеливая сестра императора Луцилла, вдова Луция Вера, не желая быть на втором месте и завидуя царствующей императрице, подослала убийц к своему брату. Она не осмелилась сказать о своем зловещем замысле своему второму мужу, сенатору Клавдию Помпеяну, человеку в высшей степени достойному, чья верность императору была нерушимой. Но в толпе своих любовников (в своем поведении Луцилла подражала Фаустине) она нашла людей, отчаянно нуждавшихся в деньгах и с бешеным честолюбием; те приготовились послужить ее жестоким страстям, как раньше служили нежным. Заговорщики понесли суровую кару в соответствии с законом, а распутная Луцилла была наказана сначала изгнанием, а потом смертью.

Но слова убийцы глубоко проникли в душу Коммода и оставили в ней неизгладимый отпечаток – страх и ненависть по отношению ко всему сенату в целом. Тех, кого император боялся как навязчивых советников, теперь он начал подозревать как тайных врагов. Доносчики, которых при предыдущих государях почти не было, поскольку у этой породы людей отбили охоту к ее ремеслу, вновь стали грозной силой, когда увидели, что новый император желает найти недовольных и предателей в сенате. Это собрание, на которое Марк Аврелий всегда смотрел как на великий совет нации, состояло из римлян, особо выделявшихся своими достоинствами, и потому выделяться чем-либо из толпы вскоре стало преступлением. Богатство разжигало жадность осведомителей, строгая добродетель подразумевала молчаливое осуждение беззаконий Коммода, большие заслуги подразумевали опасное превосходство в достоинствах над императором, а дружба отца всегда вызывала нелюбовь у сына. Подозрение уже было доказательством, казнь каждого видного члена сената сопровождалась смертью всех, кто мог оплакивать его участь или отомстить за него, и Коммод, один раз попробовав человеческой крови, стал неспособен ни на жалость, ни на угрызения совести.

Из этих невинных жертв тирании никто в час смерти не был оплакан сильнее, чем два брата из рода Квинтилианов, Максим и Кондиан, чья любовь друг к другу спасла их имена от забвения и сделала их память дорогой для потомков. Изучаемые науки, занятия, стремления и удовольствия у них всегда были общие. Заняв высокое положение, они ни разу даже не подумали о том, чтобы один имел интересы, отличные от интересов другого. До сих пор сохранились отрывки трактата, который они сочинили вместе. Что бы братья ни делали, было видно, что в их двух телах живет одна душа. Антонины, которые высоко ценили их добродетели и восхищались их союзом, сделали их консулами в один и тот же год. Позже Марк Аврелий назначил их вместе на должность гражданских наместников Греции и высокие командные должности в войсках; в этом втором качестве братья одержали решающую победу над германцами. Но милосердная жестокость Коммода соединила их в смерти.

После того как тиран в своем гневе пролил благороднейшую кровь Рима, он в конце концов обрушил этот гнев на главное орудие своей жестокости. Пока Коммод купался в крови и роскоши, по его поручению дела империи вел Переннис, раболепный и честолюбивый советник, который получил свою должность, убив своего предшественника, но отличался большим мужеством и немалыми дарованиями. Путем вымогательства и получая конфискованные имения знатных людей, которых принес в жертву своей алчности, Переннис накопил огромное состояние. Преторианская гвардия находилась под его непосредственным командованием, а его сын, уже проявивший большой военный талант, командовал легионами в Иллирии. Переннис мечтал о троне империи или – что в глазах Коммода было одно и то же – мог бы мечтать, если бы его не упредили, схватили, застав врасплох, и казнили. Падение советника – обычнейшее событие во всей истории империи, но это падение было ускорено чрезвычайным обстоятельством, которое показало, насколько тогда уже ослабла дисциплина. Легионы, расположенные в Британии, были недовольны управлением Перенниса; они составили депутацию из тысячи пятисот своих лучших представителей и дали им указание идти в Рим и принести жалобу императору. Эти солдаты-просители произвели впечатление своей решимостью, воодушевили отряды гвардии, преувеличив силу британской армии и пробудив в Коммоде его страхи, потребовали смерти советника как единственного возможного возмещения за свои обиды и получили то, чего просили. Эти огромные претензии находившейся далеко армии и то, что солдаты увидели, как слабо правительство, безошибочно предвещало самые ужасные катастрофы.

Вскоре после этого недостаток заботы об управлении страной проявил себя новыми беспорядками, которые начались с едва заметных мелочей. В войсках распространилось дезертирство, и беглые солдаты, вместо того чтобы искать спасения в бегстве или скрываться, стали грабить на больших дорогах. Матерн, рядовой солдат, который по дерзкой отваге был выше своего положения, объединил эти разбойничьи банды в маленькую армию, открыл двери тюрем, созвал к себе рабов, желавших добыть себе свободу, и стал безнаказанно разорять беззащитные города Галлии и Испании. Наместники провинций долгое время спокойно смотрели на его грабежи, а возможно, были и его соучастниками, но гневные приказы императора заставили их стряхнуть с себя сонную лень. Матерн увидел, что его окружают, и понял, что превосходящие силы противника победят его. Его последней надеждой стал мощный отчаянный рывок; он приказал своим подчиненным разойтись, затем маленькими группами, переодевшись по-разному, перебраться через Альпы и собраться в Риме во время разгульного и шумного праздника Кибелы. Убить Коммода и занять освободившийся трон – это был не замысел обычного разбойника. Приготовления Матерна были так хорошо скрыты, что его замаскированные войска смогли скрытно заполонить улицы Рима. Но зависть одного из сообщников помогла раскрыть и разрушить этот выдающийся в своем роде план, когда он был уже готов к осуществлению.

Подозрительные правители часто возвышают людей самого низкого звания из-за ошибочного убеждения, будто те, кто полностью зависит от их милости, будут привязаны только к своему благодетелю. Клеандр, преемник Перенниса, был родом фригиец, из народа упрямых, но раболепных людей, которых лишь побои могли заставить подчиниться. Его прислали с родины в Рим в качестве раба. Как раб он попал в императорский дворец, стал полезен для удовлетворения страстей своего господина и быстро поднялся до самого высокого положения, которое мог занять подданный. Он имел гораздо большее влияние на ум Коммода, чем его предшественник: Клеандр не имел никаких дарований или добродетелей, которые могли бы вызвать зависть или недоверие у императора. Преобладающей страстью его души и главным принципом его правления была скупость. Звания консула, патриция и сенатора были публично выставлены на продажу, и отказ купить эти пустые почести, отдав за них почти все свое состояние, рассматривался как недовольство властью. Что касается доходных провинциальных должностей, тут советник получал от наместника часть добычи, отнятой у народа. В правосудии царили продажность и произвол. Богатый преступник мог не только добиться отмены приговора, который был вынесен ему справедливо, но и добиться любого наказания, какого хотел, для своего обвинителя, свидетелей и судьи.

Этими способами Клеандр за три года накопил столько богатств, сколько до этого не было ни у одного вольноотпущенника. Коммод был вполне доволен великолепными подарками, которые этот ловкий придворный клал к его ногам в самые подходящие моменты. Чтобы не вызвать зависти в народе, Клеандр от имени императора строил для общего пользования бани, портики и здания для атлетических упражнений. Он льстил себя надеждой, что ослепленные его показной щедростью римляне, веселясь за его счет, меньше будут страдать из-за крови, проливавшейся каждый день, что они забудут смерть сенатора Бурра, за которого из-за его высочайших достоинств покойный император выдал замуж свою дочь, и простят смерть Аррия Антонина, последнего носителя имени и обладателя добродетели Антонинов. Бурр, проявив больше решимости, чем благоразумия, попытался открыть своему шурину глаза насчет истинного характера Клеандра. Аррия погубил справедливый приговор, который он, когда был проконсулом Азии, вынес против одного ничтожного императорского любимца. После падения Перенниса Коммод короткое время совершал свои ужасные дела под видом возврата к добродетели. Он отменил самые ненавистные из своих постановлений, объявил, что заслуживает, чтобы общество прокляло его память, и приписал все ошибки своей неопытной юности пагубному влиянию этого порочного советника. Но покаяние продолжалось всего тридцать дней, и при тирании Клеандра люди часто с сожалением вспоминали о правлении Перенниса.

Мор и голод довели бедствия Рима до предела. Болезнь можно было объяснить лишь справедливым гневом богов, но непосредственной причиной голода считали монополию на зерно, которую поддерживал своим богатством и властью новый советник. Народное недовольство, которое долго проявлялось лишь в перешептываниях, наконец прорвалось в полном зрителей цирке. Народ отказался от любимых развлечений ради более сладостного удовольствия – мести; зрители толпами бросились к одному из уединенных пригородных дворцов императора и гневным криком потребовали голову врага общества. Клеандр, командовавший преторианской гвардией, приказал конному отряду выйти из ворот и разогнать бунтующую толпу. Толпа бросилась бежать в сторону города, несколько человек были зарублены, еще больше – затоптаны насмерть. Но когда конники-преследователи въехали в город, их остановил град камней и дротиков, которые полетели с крыш и из окон домов. Пешие гвардейцы, которые давно завидовали преторианским конникам, привилегированным и высокомерным, встали на сторону народа. Уличное столкновение превратилось в настоящий бой и могло перерасти во всеобщую резню. В конце концов преторианцы отступили, побежденные численным превосходством противника, и новая волна народной ярости, вдвое сильнее прежней, ударила в ворота дворца, где лежал, нежась среди роскоши, Коммод – единственный, кто еще ничего не знал о начавшейся гражданской войне. Прийти к нему с неприятной новостью значило умереть. Он так бы и погиб, сонный и уверенный в своей безопасности, если бы две женщины – его старшая сестра Фадилла и Марция, самая любимая из его наложниц, – не рискнули ворваться к нему. Обливаясь слезами и распустив волосы, они бросились к его ногам и, пустив в ход всю настойчивость и красноречие, которыми наделяет человека страх, рассказали императору о преступлениях его любимца, о народной ярости и о том, что через несколько минут его дворец и он сам могут быть уничтожены. Коммод, видевший сны о наслаждениях и мгновенно разбуженный страхом, приказал бросить народу голову Клеандра. Желанное зрелище мгновенно заставило утихнуть мятеж, и в тот момент сын Марка Аврелия мог бы еще вернуть себе привязанность и доверие подданных.

Но в душе Коммода угасли все следы добродетели и человечности. Отдав бразды правления в руки своих недостойных любимцев, он ценил в верховной власти лишь одно – неограниченную возможность удовлетворять свою разнузданную жажду чувственных удовольствий. Все свое время он проводил в гареме из трехсот красивых женщин и стольких же мальчиков, набранных из всех сословий и из всех провинций; а если искусство обольщения не давало нужного результата, этот грубый развратник применял силу. Древние историки подробно описывают разнузданные сцены оргий, которые попирают все границы, проведенные природой и скромностью, но их слишком точные описания было бы трудно изложить на современном языке, не нарушая правил приличия. Время, не занятое похотью, было заполнено самыми низменными развлечениями. Ни влияние эпохи, когда были в ходу хорошие манеры и утонченность, ни занятия под руководством заботливых преподавателей не смогли оставить в примитивном и грубом уме Коммода даже самый слабый отпечаток учености; он был первым римским императором, который не имел совершенно никакого влечения к умственным удовольствиям. Даже Нерон делал большие успехи (хоть и преувеличивал их) в изящных искусствах – музыке и поэзии, и эти его стремления мы не стали бы презирать, если бы он не превратил приятное занятие, которым заполнял часы досуга, в серьезное дело и главную гордость своей жизни. Но Коммод с самого раннего детства проявил отвращение ко всем точным и изящным наукам и большую привязанность к развлечениям черни – выступлениям атлетов в пирке и амфитеатре, боям гладиаторов и охоте на диких зверей. Преподаватели всех наук, которых Марк Аврелий назначил в учителя к сыну, видели, что тот слушал их невнимательно и с отвращением, а мавры и парфяне, учившие его метать дротик и стрелять из лука, нашли в Коммоде ученика, который занимался прилежно и с наслаждением и вскоре сравнялся с самыми искусными из своих наставников в верности глаза и меткости руки.

Раболепная толпа тех, чье счастье зависело от пороков их господина, рукоплесканиями приветствовала эти постыдные увлечения. Коварный голос льстецов напоминал ему, что такими же подвигами – победой над немейским львом и убийством эриманфского вепря – грек Геркулес приобрел себе место среди богов и бессмертную память среди людей. Они лишь забывали напомнить, что на самой ранней ступени развития человеческого общества, когда животные, более свирепые, чем люди, часто спорят с человеком за обладание незаселенными землями, успешная война против диких зверей является одним из самых безобидных и полезных подвигов для героя. В цивилизованной Римской империи дикие звери к тому времени уже давно ушли далеко от человека и от многолюдных городов. Подстерегать зверей в их уединенных убежищах и привозить в Рим, чтобы они были торжественно зарезаны рукой императора, было в равной мере смешным занятием для государя и тяжелым гнетом для народа[14]14
  Африканские львы, гонимые голодом, разоряли ничем не огражденные деревни и возделанные земли, и делали это безнаказанно: лев, царь зверей, был предназначен для развлечения императора и столицы и находился под охраной. Несчастный крестьянин, который убил бы одного из этих хищников даже при самозащите, понес бы очень суровое наказание. Этот закон об играх был смягчен Гонорием и в конце концов отменен Юстинианом.


[Закрыть].