Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Автор книги: Эдвард Гиббон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 86 страниц) [доступный отрывок для чтения: 31 страниц]

Зарождение полицейского государства

Чтобы облегчить постоянное общение между двором и провинциями, были построены дороги и основана почтовая служба. Но волею случая эти полезные учреждения открыли путь губительному и недопустимому злоупотреблению. У начальника канцелярии были в подчинении двести или триста агентов – гонцов, обязанностью которых было объявлять имена консулов текущего года и эдикты императоров или сообщать об императорских победах. Понемногу гонцы взяли на себя смелость докладывать обо всех особенностях поведения должностных лиц и частных граждан, которые им удавалось заметить. Вскоре их стали считать соглядатаями монарха и бичом для народа. В той теплой атмосфере, которую создала для них слабость правящего государя, они размножились до невероятного количества в десять тысяч, с презрением относились к мягким, хотя частым предостережениям закона, а в прибыльном деле управления почтовыми станциями были алчными и наглыми угнетателями. Эти официальные шпионы, которые постоянно вели переписку с дворцовыми властями, получали оттуда поощрение в виде благосклонности начальства и наград за то, чтобы они старательно следили за развитием любого изменнического замысла, от слабых признаков скрытого недовольства до подготовки открытого мятежа. Они не останавливались перед преступным насилием над истиной и справедливостью, которое прикрывали личиной святого усердия в службе, и могли без опасности для себя направлять свои отравленные стрелы в грудь любого, виновного или невинного, кто возбудил в них злобу или отказался заплатить им за молчание. Верный своему государю подданный, к примеру из Сирии или из Британии, жил в опасности или по меньшей мере под страхом, что на него наденут цепи, повезут его к императорскому двору в Милан или Константинополь, а там ему придется защищать свою жизнь и имущество от злобной клеветы этих привилегированных доносчиков. Эти методы, которые может отчасти оправдать только крайняя необходимость, использовались в повседневном управлении страной, а недостатки доказательств старательно восполняли с помощью пытки.

Обманчивый и опасный – такая выразительная характеристика ему дана – опыт применения пытки при допросе преступников в законодательстве римлян допускался, но не одобрялся. Они применяли этот кровавый способ допроса только к рабам, чьи страдания эти высокомерные республиканцы редко взвешивали на весах справедливости или человечности. Но никогда они не согласились бы причинить насилие священной особе римского гражданина, не имея самых ясных доказательств его вины. В летописях тирании от царствования Тиберия до правления Домициана подробно описаны казни многих невинных жертв, но, пока сохранялась хотя бы самая смутная память о свободе и чести римского народа, римлянину в его последние часы не грозила опасность терпеть позорную пытку[60]60
  При расследовании заговора Пизона против Нерона пытали только одного человека – Эпихариду, замужнюю вольноотпущенницу. Остальные не были подвергнуты пыткам. Добавлять к этому другой, более слабый пример излишне, а более яркий найти было бы трудно. Тацит. Анналы. XV, 57.


[Закрыть].

Но наместники провинций в своем поведении не руководствовались ни практикой столицы, ни строгими правилами гражданской службы. Они обнаружили, что пытки применяются не только у рабов восточного деспотизма, но и у македонцев, подвластных ограниченному монарху, у жителей Родоса, процветавших благодаря свободе торговли, и даже у мудрых афинян, которые утвердили и возвысили достоинство человеческого рода. Уступчивость провинциалов поощряла наместников к тому, чтобы получить или, возможно, присвоить себе власть по своему усмотрению применять дыбу, чтобы добиться признания вины от преступивших закон бродяг и плебеев, и постепенно забывали о различии сословий и не обращали внимания на привилегии римских граждан. Опасения подданных понуждали их добиваться, а интересы государя подсказывали предоставлять много разнообразных исключений из этого правила, а это означало, что в общем случае применение пытки неявно допускается и даже разрешено. Исключения защищали от пыток всех, кто имел звание «знаменитый» или «почтенный», епископов и их пресвитеров, преподавателей гуманитарных наук, солдат и их семей, муниципальных служащих, их потомков до третьего поколения, а также всех детей, не достигших половой зрелости. Но в новом правосудии империи было одно губительное правило: в случае государственной измены, под определение которой подходило любое оскорбление, которое ловкие адвокаты могли вывести из наличия преступного намерения по отношению к государю или государству, действие всех привилегий приостанавливается и все сословия низводятся на один и тот же позорный уровень. Поскольку безопасность императора открыто была поставлена выше всех соображений справедливости и человечности, достоинство старости и нежность юного возраста были одинаково отданы на самые жестокие пытки. И ужас перед возможным злобным доносом, сочинитель которого мог выбрать их на роль сообщников или даже только свидетелей несуществующего преступления, постоянно висел над головой виднейших граждан римского мира.

…

Народ, воодушевленный гордостью или озлобленный недовольством, редко бывает способен верно оценить свое истинное положение. Подданные Константина не были способны разглядеть упадок гения и мужской доблести, из-за которого они опустились намного ниже своих достойных предков. Но они чувствовали ярость тирании, ослабление дисциплины и рост налогов и жаловались на все это. Беспристрастный историк, признавая справедливость их жалоб, может отметить и некоторые благоприятные обстоятельства, которые смягчали тяжесть их положения. Угрозу варварского нашествия, которая через такое короткое время расшатала, словно буря, основы римского величия, пока еще удавалось отражать или удерживать на границах. Жители большой части земного шара развивали прикладные искусства, создававшие предметы роскоши, и литературу, наслаждались утонченными удовольствиями светского общения. Формы, роскошь и высокая стоимость системы гражданского правления помогали сдерживать беззаконную распущенность солдат. Хотя законы нарушались властью и искажались ловкостью, мудрые принципы римского правосудия поддерживали у подданных империи чувство порядка и беспристрастия, незнакомое жителям деспотических государств Востока. Религия и философия в какой-то степени защищали права человечества, и слово «свобода», которое больше не могло тревожить преемников Августа, было способно иногда напомнить им, что они царствуют не над нацией рабов и варваров.

Глава 18
ХАРАКТЕР КОНСТАНТИНА, ЕГО СЕМЬЯ. СМЕРТЬ КОНСТАНТИНА. УСИЛЕНИЕ ПЕРСИИ ПРИ ШАПУРЕ II

Характер государя, который заставил переселиться верховную власть империи и внес такие значительные изменения в гражданское и религиозное устройство своей страны, привлек внимание людей и вызвал у них противоречивые оценки. Благодарные христиане старательно украшали освободителя церкви всеми отличительными признаками героя и даже святого, а недовольные сторонники побежденной партии сравнивали Константина с самыми ненавистными из тех тиранов, которые пороками и слабостью бесчестили императорский пурпур. В определенной степени эти чувства передались и всем последующим поколениям, и даже в наше время характер Константина одни считают достойным сатиры, другие – хвалебной оды. Мы могли бы надеяться, что, беспристрастно соединив недостатки, которые признаны даже теми, кто горячее всего восхищался этим необыкновенным человеком, и добродетели, которые признавали даже его самые непримиримые враги, мы сможем нарисовать его верный портрет, который, не краснея, примет из наших рук правдивая и чистосердечная история. Но вскоре выяснилось, что попытка смешать столь резко контрастирующие краски напрасна и в результате получится изображение не человека, а урода или чудовища, если не добавить необходимое и верное в разных местах освещение, то есть не отделить аккуратно один от другого разные периоды царствования Константина.

Природа обогатила и тело Константина, и его душу самыми лучшими своими дарами. Рост его был высокий, выражение лица величавое, движения изящные. Свои силу и подвижность он проявлял во всех мужских упражнениях и с самой ранней юности до весьма пожилого возраста сохранил свое тело крепким благодаря тому, что строго следовал домашним добродетелям – целомудрию и умеренности. Он наслаждался общением с людьми в дружеской беседе, и хотя иногда, возможно, давал своей склонности к шутливым насмешкам больше свободы, чем допускал его суровый высокий сан, вежливостью и свободой от предрассудков он покорял сердца всех, кто оказывался рядом с ним. Искренность его дружбы ставили под сомнение, но в нескольких случаях он показал, что был способен на горячую и долгую привязанность. Недостатки в его воспитании, из-за которых он не имел хорошего образования, не мешали ему знать истинную цену учености, и Константин был щедрым покровителем наук и искусств, чем в какой-то степени поощрял их развитие. Занимаясь делами, он был усерден и неутомим и почти постоянно упражнял свой деятельный ум: читал, писал, размышлял, принимал послов или рассматривал жалобы подданных. Даже те, кто осуждал и считал неправильными принятые им меры, поневоле признавали, что у него было достаточно величия души, чтобы задумать самые трудные дела, и достаточно терпения, чтобы выполнить их, не отступая ни перед предрассудками воспитания, ни перед криками толпы. На войне он не знал страха, вселял свою отвагу в сердца солдат и командовал ими с талантом большого военачальника. Не удача, а его военное дарование принесло ему решающие победы над внутренними и внешними врагами государства. Он любил славу как награду за свои труды и, может быть, как их побудительную причину. Не знающее границ честолюбие, которое выступает как главная страсть его души с того момента, как он надел пурпур в Иорке, можно оправдать опасностью его положения, характером его соперников, пониманием им своих высоких достоинств и знанием, что успех даст ему возможность восстановить мир и порядок в империи. В гражданских войнах против Максенция и Лициния Константин склонил на свою сторону народ, который сравнивал ничем не прикрытые пороки этих тиранов с мудростью и справедливостью, которые, казалось, были основными принципами правления Константина.

Если бы Константин пал в бою на берегах Тибра или даже на равнине возле Адрианополя, именно таким – с несколькими поправками – узнало бы его характер потомство. Но в конце своего царствования он (как сдержанно и, в сущности, мягко выразился один живший в то время писатель) опустился и потерял занятое прежде место в ряду самых достойных римских правителей. Знакомясь с жизнью Августа, мы видим, как тиран республики, медленно и почти незаметно изменяясь, постепенно стал отцом своей страны и человечества. Знакомясь же с жизнью Константина, мы видим, как герой, прежде внушавший любовь своим подданным и ужас своим врагам, превратился в жестокого и разнузданного тирана, то ли развратившись под действием счастья, то ли благодаря завоеванной власти поднявшись выше необходимости притворяться. Мир, который он поддерживал во всей империи в последние четырнадцать лет своего царствования, был временем показного блеска, а не истинного процветания. Константин опозорил свою старость двумя противоположными, но совместимыми пороками – мотовством и скупостью. Сокровища, найденные во дворцах Максенция и Лициния, были растрачены без пользы; разнообразные нововведения, которые внедрял победитель, требовали все больших и больших затрат; на содержание его построек, двора и устройство праздников было нужно денег много и побыстрее. Единственным источником средств, которые поддержали бы блеск монарха, было угнетение народа. Его недостойные любимцы, разбогатевшие благодаря безграничной широте взглядов своего господина, безнаказанно присвоили себе право грабить и быть продажными на службе. Скрытое, но повсеместное загнивание чувствовалось во всех отраслях управления страной, и сам император постепенно потерял уважение своих подданных, хотя они и продолжали ему повиноваться. Та одежда и те манеры, которые он стал предпочитать ближе к концу своей жизни, только унизили его в глазах человечества. Азиатская роскошь, которую из гордости ввел в обиход Диоклетиан, у Константина превратилась в женственную изнеженность. Его изображают в разноцветном парике, волосы на котором старательно уложены тогдашними умелыми и трудолюбивыми мастерами, в венце нового фасона, более дорогом по цене, чем прежний, со множеством ожерелий, браслетов, драгоценных камней и жемчужин и в просторной пестрой шелковой одежде, которая искусно украшена вышивкой в виде золотых цветов. Этот наряд, который с трудом можно было простить молодому и склонному к причудам Элагабалу, вызывает недоумение, когда видишь его на мудром пожилом монархе и простом в быту римском ветеране. Ум, настолько ослабленный процветанием и терпимостью к слабостям, был не в состоянии подняться до того великодушия, которое стоит выше подозрений и осмеливается прощать. Смерть Максимиана и Лициния еще можно оправдать следованием правилам политики, которые преподают в школах тиранов. Но беспристрастный рассказ о казнях или, вернее, убийствах, запятнавших закат жизни Константина, заставляет наш до конца откровенный и беспристрастный ум видеть в нем правителя, который мог без отвращения жертвовать законами справедливости и естественными чувствами то ли ради своих страстей, то ли ради своей выгоды.

Семья Константина

Удача, которая так верно следовала за знаменем Константина, казалось, оправдала его надежды и обеспечила его удобства в домашней жизни. Те из его предшественников, кто царствовал дольше других и принес империи больше всего процветания – Август, Траян и Диоклетиан, – не оставили после себя потомства, а частые перевороты не давали ни одной императорской семье времени плодиться и размножаться в тени пурпура. Но семейство Флавиев, которое первым облагородил Клавдий Готский, насчитывало несколько поколений монархов, и сам Константин унаследовал от своего царственного отца те наследственные почести, которые передал своим детям. Император был женат дважды. Минервина, безвестная, но состоявшая с ним в законном браке возлюбленная его юности, оставила ему только одного сына, которого звали Крисп. От Фаусты, дочери Максимиана, он имел трех дочерей и троих сыновей, носивших родственные имена – Констанций, Константин и Констант. Лишенные честолюбия братья великого Константина, Юлий Констанций, Далматий и Ганнибалиан, получили самое почетное положение в обществе и самое большое богатство, какие могли быть позволены частному лицу. Младший из троих жил без славы и умер без потомства. Двое его старших братьев взяли в жены дочерей богатых сенаторов и дали начало новым ветвям императорского семейства. Самыми знаменитыми из детей патриция Юлия Констанция позже стали Галл и Юлиан. Двое сыновей Далматия, награжденного пустым титулом цензор, носили имена Далматий и Ганнибалиан. Две сестры великого Константина, Анастасия и Евтропия, были выданы замуж за Оптата и Непотиана, двух сенаторов знатного происхождения и консульского достоинства. Его третья сестра, Констанция, выделялась среди сестер и самым большим величием, и самым большим несчастьем. Она осталась вдовой побежденного Лициния, и именно благодаря ее мольбам невинный мальчик, родившийся от их брака, какое-то время продолжал жить, носить титул цезаря и питать слабую надежду на то, что станет наследником престола. Кроме женщин и союзников семейства Флавиев, было десять или двенадцать лиц мужского пола – при современных дворах их назвали бы принцами крови, которые, казалось, должны были, в зависимости от порядка рождения, одни – наследовать, а другие – поддерживать престол Константина. Но меньше чем за тридцать лет от этой многочисленной и растущей семьи остались лишь Констанций и Юлиан. Только они выжили после целого ряда преступлений и бедствий, подобных тем, которые трагические поэты оплакали в священных песнопениях, рассказывая о семействах Пелопса и Кадма.

Крисп, старший сын Константина и предполагаемый наследник империи, беспристрастными историками описан как обаятельный молодой человек и совершенство среди юношей. Его воспитание или по меньшей мере обучение было поручено Лактанцию, самому красноречивому из христиан. Такой наставник идеально подходил для того, чтобы сформировать вкус и пробудить добродетели своего высокородного ученика. В семнадцать лет Крисп получил титул цезаря и был назначен управлять галльскими провинциями; там набеги германцев рано дали ему случай проявить военную доблесть. В гражданской войне, которая началась вскоре после этого, отец и сын действовали раздельно, и в этой книге уже были прославлены доблесть и верность действий сына при переправе через пролив Геллеспонт, который так упорно защищал превосходящий флот Лициния. Эта победа на море стала одной из причин, определивших исход войны, и имена Константина и Криспа зазвучали рядом в радостных приветственных криках их восточных подданных. Те громко заявляли, что мир покорили и теперь управляют им император, наделенный всеми добродетелями, и его прославленный сын, государь, любимый Небом, полностью подобный своему отцу в совершенствах. Народная любовь, которая редко выпадает на долю старости, щедро изливалась на юного Криспа. Он заслужил уважение и привлек к себе любовь двора, армии и народа. Подданные неохотно признают уже испытанные в деле достоинства своего царствующего монарха, а часто, пристрастные и недовольные, шепотом отрицают их; но на добродетелях его наследника, которые только начинают проявляться, они с любовью основывают самые безграничные надежды на свое собственное и всенародное счастье.

Эта опасная популярность вскоре насторожила Константина, который и как отец, и как монарх не желал терпеть рядом равного себе. Вместо того чтобы попытаться привязать к себе сына благородными узами доверия и благодарности и тем обеспечить его верность, он решил заранее предотвратить те беды, которых с тревогой ожидал от его неудовлетворенного честолюбия. Скоро у Криспа появилась причина жаловаться: его малолетний брат Констанций был послан в звании цезаря царствовать над подчиненными ему, Криспу, галльскими провинциями, а он, взрослый правитель, который так недавно оказал отцу такую решающую помощь, вместо того чтобы получить высшее звание августа, заточен почти как пленник при дворе своего отца и беззащитен перед любой клеветой, которую могут изобрести в своей злобе его враги. В таком тяжелом для него положении этот царственный юноша, возможно, не всегда был в силах уследить за своим поведением или подавить свое недовольство, а мы можем быть уверены, что он был окружен свитой из несдержанных или коварных сторонников, которые усердно разжигали в нем или, возможно, имели указание заставить вспыхнуть и сделать видимым тлевший без присмотра огонь недовольства. В эдикте, который Константин выпустил в свет примерно в это время, явно выражены его подлинные или притворные подозрения, что против него лично и его власти составлен тайный заговор. Всеми возможными приманками из разряда почестей и вознаграждений он побуждает людей любого звания доносить на любого, без исключения, из его наместников и советников, его друзей и самых близких ему любимцев; торжественно провозглашает, что сам будет выслушивать обвинения и мстить за оскорбления, и завершает эдикт молитвой – в которой заметно предчувствие опасности – о том, чтобы провидение Верховного Существа смогло по-прежнему охранять безопасность императора и империи.

Доносчики, которые приняли столь щедрое предложение, были достаточно опытны в искусстве придворной интриги и выбрали в качестве виновных друзей Криспа; и нет никаких причин не верить в искренность императора, когда он обещал, что его месть и наказание будут велики. Однако опытный политик, Константин делал вид, что по-прежнему относится с уважением и доверием к сыну, которого уже начал считать своим самым непримиримым врагом. Были отчеканены медали с обычными молитвами о долгом и благополучном правлении молодого цезаря, а поскольку народ, не посвященный в дворцовые тайны, по-прежнему любил Криспа за добродетели и чтил за высокий сан, поэт, который добивался своего возвращения из изгнания, с одинаковым почтением и верностью воспевает и величие отца, и величие сына. Настало время торжественно отметить двадцатый год царствования Константина, и император для этого перевел свой двор из Никомедии в Рим, где для него был подготовлен самый великолепный прием. Все взглядами и словами усиленно показывали, как они чувствуют общенародное счастье, и какое-то время церемония и притворство, словно занавес, скрывали за собой мрачнейшие планы мести и убийства. В самый разгар празднества несчастный Крисп был взят под стражу по приказу императора, который забыл об отцовской нежности и не вспомнил о справедливости судьи. Допрос был коротким и происходил без посторонних. Было решено, что будет приличнее скрыть судьбу молодого государя от глаз римского народа, и Криспа отправили в город Пола в Истрии, где вскоре казнили то ли рукой палача, то ли с помощью менее грубого средства – яда. Молодой цезарь Лициний, отличавшийся приятными и любезными манерами, погиб вместе с Криспом; сурового от ревнивой зависти Константина не тронули мольбы и слезы любимой сестры, когда она просила сохранить жизнь ее сыну, единственным преступлением которого был высокий сан и после потери которого она жила недолго. История жизни этих несчастных юношей из императорской семьи, род и доказательства их вины, то, в какой форме проходил суд над ними и обстоятельства их смерти, – все это осталось скрыто под покровом тайны; а вежливый светский епископ, который прославил в искусно составленном сочинении добродетели и благочестие своего героя, благоразумно хранит молчание об этих смертях. Такое высокомерное презрение к мнению человечества ложится несмываемым пятном на память Константина и должно напоминать нам, что один из величайших монархов нашего времени повел себя совершенно иначе. Царь Петр, обладая полной деспотической властью, представил на суд России, Европы и потомства причины, которые вынудили его подписать приговор преступному или по меньшей мере выродившемуся сыну.

Невиновность Криспа была так твердо признана всеми, что современные греки, которые с обожанием относятся к памяти основателя своего государства, вынуждены смягчить вину отцеубийцы, которого общая для всех человеческая природа не позволяет им оправдать. Они уверяют, будто бы несчастный отец, как только узнал о ложности обвинения, которое привело его к роковой ошибке, выпустил в свет послание, где сообщил всему миру о своих муках совести и о своем раскаянии; будто бы он сорок дней соблюдал траур, во время которого не мылся и не пользовался обычными жизненными удобствами; будто бы, дабы случившееся надолго стало уроком для потомков, он приказал изготовить из золота статую Криспа и снабдить ее памятной надписью «МОЕМУ СЫНУ, КОТОРОГО Я НЕСПРАВЕДЛИВО ПРИГОВОРИЛ». Такой высокоморальный и интересный рассказ достоин того, чтобы его подтвердили более авторитетные источники. Но если мы заглянем в самые ранние и достоверные сочинения, то узнаем из них, что раскаяние Константина выразилось лишь в кровопролитии и мести, и он искупил убийство невиновного сына тем, что, возможно, казнил виновную жену. Их авторы считают причиной смерти Криспа интриги его мачехи Фаусты, которая из-за непримиримой ненависти или отвергнутой любви повторила во дворце Константина древнюю трагедию об Ипполите и Федре. Подобно дочери Миноса, дочь Максимиана обвинила своего пасынка в кровосмесительной попытке обесчестить ее, жену его отца, и легко добилась от ревнивого императора смертного приговора для молодого наследника престола, которого обоснованно считала самым грозным соперником для своих детей. Но Елена, престарелая мать Константина, оплакивала безвременную гибель своего внука Криспа и отомстила за него: прошло немного времени, и было обнаружено – или якобы обнаружено, – что Фауста сама находится в любовной связи с рабом, который служит на императорской конюшне.

За обвинением тут же последовали осуждение и наказание: прелюбодейку удушили паром в бане, которую для этого натопили особенно жарко. Кто-то, возможно, посчитает, что воспоминание о двадцати годах супружества и мысль о чести их с женой общих детей, предназначенных наследовать престол, могли бы смягчить огрубевшее сердце Константина и убедить императора отправить жену, какой бы виновной она ни оказалась, в тюрьму – искупать вину одиночеством заточения. Но кажется, было бы напрасным трудом высчитывать, правильно ли поступил император, пока мы не сможем точно подтвердить подлинность этого необыкновенного события: есть несколько связанных с ним обстоятельств, которые вызывают сомнение и недоумение. Ни обвинители Константина, ни его защитники не обратили внимания на два очень любопытных места в двух речах, произнесенных в годы следующего царствования. В первом отрывке прославляются добродетели, красота и удача императрицы Фаусты – дочери, жены, сестры и матери стольких государей. Во втором явным образом сказано, что мать Константина-младшего – который был убит через три года после смерти своего отца – пережила своего сына, чтобы оплакивать его. Несмотря на уверенные свидетельства нескольких писателей, среди которых есть и христиане, и язычники, все же остаются некоторые основания верить или по меньшей мере предполагать, что Фауста не погибла от слепого гнева своего подозрительного мужа. Однако смерть сына и племянника вместе с казнью множества их уважаемых и, возможно, невиновных друзей уже может служить достаточным оправданием для недовольства римского народа и объяснением для сатирических стихов на прикрепленных к дворцовым воротам листках, где сравнивались между собой два долгих и кровавых царствования – Константина и Нерона.

После смерти Криспа наследниками империи, видимо, должны были стать трое сыновей Фаусты, которые уже были здесь упомянуты и названы по именам, – Константин, Констанций и Констант. Эти молодые правители один за другим получили титул цезаря. Можно предположить, что их возвели в этот сан соответственно на десятый, двенадцатый и тринадцатый год правления их отца. Такое поведение, хотя и вело к увеличению числа будущих хозяев римского мира, можно простить как проявление пристрастной отцовской любви; но труднее понять, какие причины побудили императора к ненужному возвышению двух его племянников, Далматия и Ганнибалиана. Первый из них получил титул цезаря и стал равен своим двоюродным братьям. Для второго Константин изобрел новое и необычное звание «благороднейший» и отметил это звание лестным знаком отличия – одеждой пурпурного цвета с золотом. Но из всех римских правителей за всю историю империи только Ганнибалиан носил титул ЦАРЬ – имя, которое подданные Тиберия ненавидели бы как кощунственное и жестокое оскорбление со стороны тирана. Такой титул даже в царствование Константина выглядит странно и неуместно, и даже подтверждающие его медали времен империи и писатели того времени с трудом заставляют нас поверить в это.

Вся империя серьезно интересовалась воспитанием этих пятерых юношей, признанных преемниками Константина. Телесные упражнения готовили их к утомительным трудам войны и к требованиям деятельной жизни. Те, кого случай заставлял в рассказе о Констанции упомянуть его воспитание или дарования, утверждают, что он показывал прекрасные результаты в гимнастических прыжках и беге, был умелым стрелком из лука, искусным наездником и мастерски владел всеми видами оружия, которые тогда использовались в конных и пеших войсках. В таких же прилежных и упорных занятиях, хотя, возможно, с меньшим успехом, совершенствовались умы остальных сыновей и племянников Константина. Император пригласил к ним за щедрое вознаграждение самых знаменитых преподавателей христианской религии, греческой философии и римского права и сам взял на себя важную задачу обучать царственных юношей науке управления государством и умению понимать людей. Но характер самого Константина сформировали трудности и опыт. Свободно общаясь с людьми в частной жизни и живя среди опасностей при дворе Галерия, он научился управлять своими страстями, выдерживать удары страстей тех, кто был ему равен, и помнить, что его безопасность сейчас и величие в будущем зависят от его собственных благоразумия и твердости. Намеченные им для себя преемники, к своему несчастью, родились и были воспитаны в императорском пурпуре. Постоянно окруженные льстивой свитой, они проводили свою молодость в наслаждении роскошью и ожидании трона; к тому же их сан не позволял им спуститься с той высоты, откуда все характеры людей, то есть разнообразные оттенки природы человека, выглядят одинаково приглаженными. Константин в очень раннем возрасте допустил их к управлению империей, и они учились искусству царствовать, упражняясь на доверенных им людях. Младшему Константину было указано иметь двор в Галлии, а его брат Констанций сменил эту часть империи, где когда-то был правителем его отец, на более богатые, но менее воинственные страны Востока. Италия, Западный Ил-лирик и Африка привыкли считать представителем великого Константина его третьего сына, Константа. Далматия император поместил на готской границе, отдав ему в управление Фракию, Македонию и Грецию. Ганнибалиану был выбран для жительства город Кесария, и в его новое царство были включены провинции Понт, Каппадокия и Малая Армения.

Каждому из этих младших государей были даны соответствующие его положению дворцовое хозяйство и штат придворных и выделена такая часть гвардии, легионов и вспомогательных войск, какая была нужна для поддержания его достоинства и защиты. Советниками и военачальниками при них были поставлены люди, в которых Константин мог быть уверен, что они станут помогать молодым правителям и даже руководить ими в осуществлении данной им императором власти. По мере того как юноши становились старше и опытней, их полномочия расширялись, но титул августа император всегда сохранял только за собой. Показывая армиям и провинциям цезарей, он при этом держал все части империи в одинаковом подчинении ее верховному владыке. Покой последних четырнадцати лет его царствования нарушили разве что жалкий бунт на острове Кипр во главе с погонщиком верблюдов и военные действия против готов и сарматов, которые Константин вел активно по политическим соображениям.

В последние годы своей жизни Константин воевал против готов и сарматов, но не довел эти войны до конца.