Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Автор книги: Эдвард Гиббон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 86 страниц) [доступный отрывок для чтения: 31 страниц]

Несмотря на жестокий нрав Максимина, последствия его озлобления против христиан имели лишь узкоместный уровень и временный характер, и благочестивый Ориген, попавший в списки жертв, намеченных для гибели за преданность Богу, все же уцелел и потом излагал евангельские истины монархам. Он послал несколько поучительных писем императору Филиппу, его жене и матери. Когда Филипп, родившийся поблизости от Палестины, захватил трон, христиане приобрели в его лице друга и защитника. Открытая и переходившая даже в пристрастность симпатия Филиппа к последователям новой религии и его неизменно почтительное отношение к служителям христианской церкви стали поводом для преобладавшего среди его современников мнения, что император сам принял новую веру, и для сочиненной позже вымышленной истории, что он будто бы исповедью и покаянием снял с себя грех, который совершил, убив своего ни в чем не повинного предшественника. После падения Филиппа со сменой хозяина империи возникла новая система правления, настолько враждебная христианам, что их прежнее положение во все время, начиная с дней Домициана, выглядело полной свободой и безопасностью по сравнению с суровым обращением, которому они подвергались во время короткого правления Деция. Добродетели этого государя были таковы, что нам трудно предположить, чтобы им в этом случае руководило низменное чувство – злоба на любимцев предшественника. Разумнее будет считать, что он, выполняя свой общий план восстановления чистоты римских нравов, желал избавить империю от того, что осуждал как новое преступное суеверие. Самые крупные города потеряли своих епископов, которые были сосланы или казнены. Бдительность представителей власти полтора года мешала духовенству Рима выбрать нового главу, и христиане считали, что император скорее предпочтет в столице претендента на свой престол, чем епископа. Если бы можно было предположить, что проницательный Деций разглядел гордость под личиной смирения или что он смог предугадать, что те, кто заявляет права на духовную власть, постепенно могут приобрести и власть земную, мы бы меньше удивлялись тому, что он считал преемников святого Петра самыми грозными соперниками для преемников Августа.

Политика Валериана отличалась легкомысленным непостоянством, которое плохо вязалось с серьезностью римского цензора. В первой части своего правления он превзошел в милосердии тех государей, которых подозревали в любви к христианской вере. В последние же три с половиной года своего царствования, прислушиваясь к клевете одного из своих министров, который увлекался египетскими суевериями, Валериан следовал правилам своего предшественника Деция и подражал ему в жестокости. Вступление на престол Галлиена усилило бедствия империи, но вернуло покой церкви: по эдикту, адресованному епископам, христиане получили право свободно исповедовать свою религию, и этот эдикт был составлен в таких словах, которые можно было рассматривать как признание сана епископа официальной должностью. Старые законы формально не были отменены, но были постепенно забыты, и, если не считать каких-то враждебных намерений, которые приписывали императору Аврелиану, ученики Христа прожили около сорока лет в процветании, которое было гораздо опаснее для их добродетели, чем самые суровые гонения.

История Павла Самосатского, который был митрополитом Антиохии, когда Восток находился в руках Одената и Зенобии, может послужить примером того, что это были за времена. Уже одно богатство этого прелата было доказательством его вины, поскольку Павел не унаследовал его от предков и не приобрел честным трудом. Но он смотрел на церковное служение как на очень прибыльное занятие. Его церковное правосудие было пристрастным и продажным, он часто вымогал взятки с самых богатых своих прихожан и обращал на пользу себе немалую часть доходов общины. Своими гордостью и роскошью он заставил иноверцев возненавидеть христианство. Его зал совета и трон, пышность, с которой он обставлял свои появления на людях, толпа умоляющих просителей, добивавшихся его внимания, множество писем и прошений, на которые он диктовал ответы, то, что он постоянно занимался срочными делами, – все это гораздо больше подходило представителю гражданской власти[55]55
  Симония была известна и в те времена, и духовные лица иногда покупали то, что собирались продавать. Известно, что должность епископа Карфагенского была куплена богатой матроной по имени Луцилла для ее слуги Майорина. Цена была четыреста фоллисов, а один фоллис был равен 125 серебряным монетам, так что вся сумма равна примерно 2400 фунтам стерлингов.


[Закрыть], чем смиренному раннехристианскому епископу. Для выступлений перед своими прихожанами с кафедры Павел предпочитал стиль азиатских софистов – цветистые иносказания и театральные жесты; собор во время его речей звенел от оглушительных и непомерно преувеличенных похвал его божественному красноречию. С теми, кто сопротивлялся его власти или отказывался льстить его тщеславию, Павел был надменным, суровым и неумолимым, но для подчиненных ему служителей церкви он ослабил дисциплину и щедро тратил на них богатства церкви. Им было разрешено подражать своему господину в удовлетворении всех чувственных желаний: Павел сам очень охотно наслаждался изысканными кушаньями и принимал в епископском дворне двух молодых красавиц, с которыми постоянно проводил часы досуга[56]56
  Если бы мы пожелали снять с Павла обвинение в порочности, мы должны были бы предположить, что епископы Востока распространили в письмах, которые они, сойдясь на собрание, направили всем церквам империи, самую злостную клевету.


[Закрыть].

Несмотря на позорные пороки, если бы Павел Самосатский сохранил чистоту православной веры, его власть над столицей Сирии окончилась бы только с его жизнью. А если бы вовремя случилось гонение на христиан и он нашел бы в себе силы для мужества, это, возможно, позволило бы ему оказаться в числе святых мучеников. Однако некоторые мелкие ошибки в тонкостях учения о Троице, которые Павел неосторожно совершил, а потом упрямо отстаивал, вызвали негодование усердных в вере западных церквей. От Египта до Черного моря епископы вооружились и начали действовать. Было проведено несколько советов, опубликованы опровержения, отступники были отлучены от церкви, уклончивые объяснения одно за другим принимались или отвергались, соглашения заключались и нарушались, и в конце концов Павел Самосатский был лишен епископского сана постановлением семидесяти или восьмидесяти епископов, которые собрались для этого в Антиохии и, не принимая в расчет права духовенства и народа, одной своей властью назначили нового епископа. Явная незаконность этой процедуры прибавила сторонников недовольной партии, а поскольку Павел, который был знаком с искусством придворной интриги, добился покровительства Зенобии, он еще более четырех лет сохранял за собой сан епископа и епископский дом. Победа Аврелиана изменила лицо Востока, и обе соперничавшие партии, называя одна другую раскольниками и еретиками, получили то ли приказание, то ли разрешение представить свое дело на суд победителя. Этот публичный и очень необычный суд является убедительным доказательством того, что существование, право собственности, привилегии и внутренняя политика христиан получили признание если не законов империи, то по меньшей мере представителей ее власти. Аврелиан, язычник и солдат, вряд ли мог вступить в спор о том, чье мнение – Павла или его противников – больше соответствует истинным положениям православной веры. Однако его решение было основано на всеобщих принципах справедливости и разума: он посчитал епископов Италии самыми беспристрастными и уважаемыми судьями среди христиан и, когда узнал, что те единогласно одобрили решение совета, согласился с их мнением и немедленно приказал, чтобы Павла заставили расстаться с земным имуществом, принадлежащим должности, с которой он был законно снят своими собратьями. Но, приветствуя рукоплесканием этот справедливый приговор, мы не должны забывать о политике: Аврелиан желал восстановить и укрепить зависимость провинций от столицы всеми средствами, которые затрагивали интересы или суеверия любой части его подданных.

Церковь при Диоклетиане и его преемниках

Пока в империи часто менялась власть, христиане по-прежнему процветали в покое и богатстве, и, хотя знаменитую эпоху мучеников начинают отсчитывать от восшествия на престол Диоклетиана, новая политическая система, которую ввел и поддерживал этот мудрый государь, продлила более чем на восемнадцать лет самую мягкую и широкую веротерпимость. Правда, ум самого Диоклетиана был больше приспособлен для требующих действия трудов войны и правления страной, чем для отвлеченных размышлений. Благоразумие и осмотрительность заставляли его отвергать любые крупные нововведения, и, хотя по своему характеру этот император едва ли был способен к религиозному усердию или религиозному восторгу, он по привычке всегда проявлял уважение к древним божествам империи. Но две императрицы – его жена Приска и дочь Валерия – имели больше свободного времени, и это позволяло им с большим вниманием и уважением прислушиваться к истинам христианства – религии, которая во все времена признавала, что очень многим обязана благочестивым женщинам. Главные евнухи Луциан, Дорофей, Горгоний и Андрей, которые сопровождали Диоклетиана, были его любимцами и управляли дворцовым хозяйством, защищали своим сильным влиянием веру, которую приняли. Их примеру последовали многие из высших дворцовых служителей, ответственные по должности за императорские украшения, одежду, мебель, драгоценности и даже за личную казну императора; хотя, возможно, они иногда по обязанности должны были сопровождать императора, когда тот приносил жертвы в храме, зато вместе со своими женами, детьми и рабами свободно исповедовали христианскую веру.

Диоклетиан и его соправители часто доверяли важнейшие должности людям, которые признавались в своем отвращении к культу богов, но ранее проявили способности, необходимые для государственной службы. Епископы занимали в своих провинциях почетное место, и не только народ, но даже представители власти относились к ним с почтением и уважением. Почти в каждом городе прежние церкви уже не могли вместить огромное и все увеличивавшееся множество христиан, и на месте прежних были построены новые, более величественные и вместительные здания для христианских церковных служб. Порча манер и нравов, на которую так преувеличенно жалуется Евсевий, может считаться не только последствием, но и доказательством той свободы, которую имели христиане в правление Диоклетиана и которой они злоупотребляли. Процветание ослабило дисциплину. В каждой общине на первое место выступили обман, зависть и злоба. Пресвитеры рвались к должности епископа, которая с каждым днем становилась все более ценной целью для их честолюбия. Епископы, которые соперничали друг с другом за первенство в церкви, вели себя как претенденты на светскую деспотическую власть над нею, и та горячая вера, которая по-прежнему отличала христиан от последователей других вер, была видна не столько в их жизни, сколько в сочинениях, которые они писали друг против друга.

Несмотря на эту мнимую безопасность, внимательный наблюдатель мог бы заметить некоторые признаки, предвещавшие церкви более жестокие гонения, чем все те, что она перенесла ранее. Религиозное усердие христиан и быстрое распространение их веры пробудили сторонников многобожия от сонного безразличия к судьбе богов, чтить которых они были научены обычаем и воспитанием. Попытки разжечь религиозную войну, которые обе стороны делали уже более двухсот лет, доводили до предела вражду между соперничающими партиями. Язычников выводило из себя безрассудство, с которым последователи молодой малоизвестной секты осмеливались обвинять своих земляков в заблуждении и приговаривать своих предков к вечному несчастью. Привычка защищать народную мифологию от нападок неумолимого врага до определенной степени развила в их душах религиозную веру и почтение к той религии, на которую они привыкли смотреть в высшей степени легкомысленно и беспечно. Сверхъестественные способности, которые приписывала себе христианская церковь, вызывали у них одновременно ужас и желание подражать христианам. И последователи официальной религии строили себе похожее укрепление из знамений: они изобретали новые виды жертвоприношения, искупления грехов и посвящения[57]57
  Среди многих подобных случаев мы можем упомянуть таинства Митры и вошедшие в моду при Антонинах Тавроболии. Роман Апулея полон религиозными чувствами в той же мере, что и сатирой.


[Закрыть], пытались возродить веру в пророчества своих угасающих оракулов и слушали жадно и доверчиво любого обманщика, который льстил их предрассудкам рассказом о чуде. Видимо, обе стороны признавали истинными чудеса, о которых объявляли их противники, ограничиваясь лишь тем, что приписывали их уловкам магии или власти демонов, и таким образом, соревнуясь друг с другом, вместе возрождали и утверждали власть суеверия[58]58
  Можно всерьез пожалеть о том, что отцы христианской церкви, признавая истиной сверхъестественную, или, как они считали, адскую сторону язычества, уничтожают собственными руками то великое преимущество, которое в ином случае мы могли бы извлечь из крупных уступок нашего противника.


[Закрыть].

Философия, самый опасный противник суеверия, теперь была превращена в его самого полезного союзника. Рощи Академии, сады Эпикура и даже галерея стоиков почти опустели: все эти школы стали считаться местами, где по-разному учат скептицизму и неверию. Многие римляне желали, чтобы сенат своей властью осудил и запретил сочинения Цицерона. Господствовавшая тогда секта неоплатоников посчитала благоразумным вступить в союз со жрецами, которых неоплатоники, может быть, презирали, против христиан, которых они имели причины бояться. Эти модные философы поставили себе и выполняли задачу находить аллегорическую мудрость в сочинениях греческих поэтов, устанавливали таинственные религиозные обряды для своих избранных учеников, советовали почитать старых богов как символы или служителей Верховного Божества и сочинили много искусно составленных трактатов против христианской веры. Трактаты эти позже были сожжены по приказанию благоразумных православных императоров.

Хотя политика Диоклетиана и человечность Констанция склоняли их к соблюдению правил терпимости, вскоре выяснилось, что два их соправителя, Максимиан и Галерий, чувствовали самую неумолимую ненависть к имени и вере христиан. Умы этих правителей не просветила наука, а нрав не смягчило воспитание. Они добыли себе величие мечом и на вершине власти оставались верны предрассудкам суеверных солдат и крестьян. В том, что касалось основных принципов управления провинциями, они подчинялись законам, которые установил их благодетель, но в своих военных лагерях и дворцах часто находили случай для скрытых преследований, к которым христиане иногда сами очень своевременно давали повод своим безрассудным религиозным рвением. Был приговорен к смерти Максимилиан, юноша из Африки. Его собственный отец привел его к местному представителю власти как пригодного для военной службы и призванного по закону новобранца, но юноша раз за разом упрямо заявлял, что совесть не позволяет ему стать солдатом. Поступок центуриона Марцелла был таков, что любое государство вряд ли смогло бы оставить его без наказания. Этот офицер в день всенародного праздника сбросил с себя пояс, доспехи и знаки своего звания и громко воскликнул, что не желает подчиняться никому, кроме Иисуса Христа, бессмертного Царя, и навсегда отказывается пользоваться земным оружием и служить господину-идолопоклоннику. Солдаты, как только опомнились от изумления, взяли Марцелла под стражу. Его допросил в городе Тинги верховный представитель власти в этой части Мавретании. Марцелл сам признался в совершенном, был осужден и обезглавлен за дезертирство. Подобные примеры гораздо больше похожи на военное или даже гражданское правосудие, чем на религиозное преследование, но они приводили императоров в ярость, служили оправданием для суровости Галерия, который отстранил от должностей очень много офицеров-христиан, и позволяли считать, что такие фанатичные сектанты, которые провозглашают принципы, настолько несовместимые с безопасностью общества, либо должны остаться бесполезными подданными империи, либо скоро станут для нее опасными подданными.

После того как успешная война против персов пробудила надежды Галерия и увеличила его славу, он прожил зиму вместе с Диоклетианом во дворце в Никомедии, и там они на тайных совещаниях обсуждали судьбу христианства. Многоопытный император все же склонялся к тому, чтобы продолжать политику мягких мер и, охотно согласившись на запрет для христиан занимать любые должности в дворцовом хозяйстве и в армии, очень твердо и настойчиво заявил, что проливать кровь этих заблуждающихся фанатиков было бы опасно и жестоко. В конце концов Галерий добился от него разрешения созвать совет из нескольких самых видных лиц гражданской и военной отраслей государства и открыто обсудить в их присутствии этот важный вопрос. Обсуждение произошло, и эти честолюбивые царедворцы легко угадали, что на них возлагается обязанность поддержать своим красноречием назойливость и грубый натиск цезаря. Можно предположить, что они настойчиво представляли своему государю все те обстоятельства в деле уничтожения христианства, которые могли пробудить гордость, религиозное чувство или страхи императора. Возможно, они указали ему на то, что великий и славный труд по спасению империи не будет доведен до конца, пока будет позволено, чтобы в самом сердце имперских провинций существовал и увеличивался в числе фактически независимый народ. Мог вовремя прозвучать намек на то, что христиане, отвергая богов и учреждения Рима, создали свое отдельное государство, которое еще можно покорить, пока оно не имеет войск, но которое уже управляется своими собственными законами и своими должностными лицами, обладает собственной казной и все части которого прочно связаны между собой благодаря частым собраниям епископов, чьим постановлениям слепо подчиняются возглавляемые ими многочисленные и богатые общины верующих. Кажется, что такие доводы могли склонить Диоклетиана к неохотному согласию на новую политику преследований. Но мы можем лишь догадываться, и не в нашей власти рассказать о тайных интригах во дворце, о чьих-то личных видах на будущее и личной ненависти к кому-то, о зависти женщин или евнухов и обо всех тех мелких, но решающих причинах, которые так часто определяют судьбу империй и решения советов самых мудрых монархов.

Воля императоров в конце концов была продемонстрирована христианам, которые всю эту печальную зиму с тревогой ждали, каким будет результат множества тайных совещаний. 23 февраля, день римского праздника Терминалий, было (то ли случайно, то ли специально) выбрано днем, когда будет положен предел распространению христианства. На рассвете этого дня префект претория в сопровождении нескольких полководцев, трибунов и чинов налогового ведомства появился перед главной церковью Никомедии, которая стояла на высоком месте в самой густонаселенной и красивой части этого города. Двери церкви были мгновенно распахнуты ударом, пришедшие ворвались в святилище; они напрасно искали там какой-нибудь видимый предмет религиозного поклонения и поневоле ограничились тем, что сожгли книги Священного Писания. Следом за исполнителями воли Диоклетиана шел большой отряд гвардейцев и солдат саперных войск, которые двигались в боевом порядке и имели при себе все инструменты, необходимые для разрушения крепостей. В результате их безостановочного труда святое здание, которое было выше императорского дворца и давно вызывало негодование и зависть у язычников, за несколько часов было сровнено с землей.

На следующий день был выпущен в свет эдикт о преследованиях. Хотя Диоклетиан, по-прежнему чувствовавший отвращение к пролитию крови, смягчил гнев Галерия, предлагавшего сжигать заживо каждого, кто откажется приносить жертвы богам, наказания, которым подвергались христиане за упорство, можно считать достаточно суровыми и действенными. Было постановлено, что их церкви во всех провинциях должны быть разрушены до основания, была объявлена смертная казнь для всех, кто осмелится тайно собираться для совершения религиозных обрядов. Философы, которые теперь взяли на себя постыдный труд направлять слепое усердие гонителей, старательно изучали природу и дух христианской религии. Поскольку же им было известно, что отвлеченные догмы веры предположительно содержатся в сочинениях пророков, евангелистов и апостолов, вероятнее всего, именно они предложили приказать, чтобы епископы и пресвитеры сдали все свои священные книги представителям власти, а эти представители получили указание сжечь книги публично и торжественно под угрозой самой суровой кары за неповиновение.

Тем же самым эдиктом была мгновенно конфискована собственность церкви. Из нескольких возможных ее частей некоторые были проданы с аукциона, другие стали имперским имуществом, третьи были переданы городам и ремесленным общинам, а четвертые удовлетворили алчность придворных. После принятия таких эффективных мер для уничтожения христианского культа и разрушения внутрихристианской системы управления было решено создать самые непереносимые трудности для тех извращенных людей, кто по-прежнему будет отвергать естественную религию – религию Рима и своих предков. Было объявлено, что люди свободного происхождения в этом случае теряют право получать любые награды и занимать любые должности, рабы навсегда теряют надежду стать свободными, и все такие люди лишаются защиты закона. Судьи получили разрешение выслушивать все обвинения против христиан и выносить приговоры по таким делам, но самим христианам было запрещено жаловаться на любые несправедливости, совершенные по отношению к ним. Таким образом, несчастные сектанты испытывали на себе суровость государственного правосудия, но были лишены его выгод. Этот новый изнурительный вид мученичества, такой болезненный и медленный, позорный и не приносивший известности, возможно, был самым подходящим средством, чтобы сломить их стойкость. Но принцип организованности и порядка в управлении страной иногда должен был действовать на пользу угнетаемым христианам, к тому же правители Рима не имели возможности полностью избавить кого-либо от страха перед будущим наказанием или покрывать каждый случай мошенничества и насилия, не подвергая при этом самым грозным опасностям собственную власть и своих остальных подданных.

Едва этот эдикт был вывешен для всеобщего обозрения на самом заметном месте в Никомедии, как он был сорван руками христианина, который при этом высказал в самых язвительных и полных негодования словах свое презрение и отвращение к таким нечестивым правителям-тиранам. Даже по самым мягким законам такое оскорбление было государственной изменой и каралось смертью. А если правда то, что оскорбитель занимал высокое положение в обществе и был образованным человеком, эти обстоятельства могли лишь увеличить его вину. Он был сожжен, точнее, изжарен на медленном огне, и его палачи, усердно стараясь отомстить за оскорбление, нанесенное лично императорам, испробовали все утонченные виды мучений, но не смогли ни сломить его терпение, ни стереть оскорбительную улыбку, которую он сохранял на липе даже во время предсмертных мук. Христиане, хотя и признавали, что его поведение не вполне соответствует правилам благоразумия, восхищались святостью и могучим пылом его веры, и пышные хвалы, которыми они щедро почтили память своего героя-мученика, были одним из событий, глубоко запечатлевших в душе Диоклетиана ужас перед христианами и ненависть к ним.

Вскоре его страхи усилились при виде опасности, от которой он едва смог спастись. Менее чем за две недели дворец в Никомедии и даже спальня самого Диоклетиана два раза оказывались в огне. Хотя оба раза пламя было потушено, не причинив никакого ущерба, странное повторение пожара обоснованно посчитали доказательством того, что он произошел не случайно и не по чьему-то недосмотру. Подозрение пало, естественно, на христиан, и возникло предположение, в какой-то степени вероятное, что эти отчаянные фанатики под действием своих нынешних страданий и в тревоге из-за бедствий, которые ждали их в будущем, вступили в сговор со своими братьями по вере, дворцовыми евнухами, чтобы лишить жизни обоих императоров, которых ненавидели как непримиримых врагов церкви Божией. Зависть и ненависть возобладали во всех душах, но особенно в душе Диоклетиана. Множество людей, выделявшихся из общей массы благодаря прежним должностям или прежней благосклонности, были брошены в тюрьму. Были пущены в ход все виды пыток, императорский двор и город были запятнаны многими кровавыми казнями. Но поскольку не удалось найти никаких следов этого загадочного заговора, мы обязаны либо предположить, что пострадавшие были невиновны, либо восхититься твердостью их духа. Через несколько дней Галерий поспешно уехал из Никомедии, заявив, что если он отсрочит свой отъезд из этого дворца, то станет жертвой гнева христиан. Историки церкви, чей пристрастный и неполный рассказ – наш единственный источник сведений об этом гонении, не знают, как судить о страхах императоров и угрожала ли им опасность. Двое из этих писателей, государь и оратор, были очевидцами пожара в Никомедии. Один считает причинами молнию и гнев Бога, другой полагает, что пожар устроил в своей злобе сам Галерий.

Поскольку эдикт против христиан был задуман как общеимперский закон, а Диоклетиан и Галерий, хотя, может быть, и не стали ждать согласия западных императоров, были уверены, что те будут сотрудничать с ними, нам с нашими представлениями о политике кажется, что наместники всех провинций должны были бы получить тайные распоряжения и в один и тот же день выпустить в свет в подведомственных им областях этот указ об объявлении войны. По меньшей мере следовало ожидать, что удобные дороги и налаженная почтовая служба позволят императорам без малейшей задержки передать приказы из дворца в Никомедии всему римскому миру до самых его границ, и эдикт был бы распространен в Сирии быстрее чем через пятьдесят дней, а в городах Африки стал бы известен менее чем через четыре месяца. Возможно, причиной промедления была осторожность, свойственная Диоклетиану по природе. Его согласие на преследования было неохотно сделанной уступкой, и он желал провести опыт – опробовать новый закон под своим непосредственным наблюдением перед тем, как дать волю беспорядкам и недовольству, которые тот неизбежно должен был вызвать в дальних провинциях. Правда, сначала представителям власти на местах не разрешалось проливать кровь, но все другие суровые меры были разрешены и даже рекомендованы этим усердным исполнителям. А христиане, которые с радостью покорно пожертвовали украшениями своих церквей, не могли пойти на то, чтобы прекратить свои богослужебные собрания или отдать на сожжение свои священные книги. Благочестивое упорство Феликса, одного из африканских епископов, видимо, поставило в тупик правительственных чиновников низшего разряда. Градоначальник отослал епископа в цепях к проконсулу. Проконсул переправил его к префекту претория Италии, и Феликс, посчитавший ниже своего достоинства даже уклончивый ответ, был обезглавлен в области Лукания, в городе Венузия, который прославил своим рождением Гораций. Этот прецедент и, возможно, какой-то выпущенный по его поводу указ императора, видимо, позволили наместникам провинций карать христиан смертью за отказ сдать свои священные книги. Без сомнения, нашлось много людей, которые воспользовались этой возможностью, чтобы снискать себе мученический венец, но было и слишком много таких, кто купил себе позорную жизнь тем, что разыскал Священное Писание и отдал его в руки иноверцев. Даже очень многие епископы оказали властям эту преступную помощь и заслужили за свое сообщничество постыдное прозвище традитор, что значит предатель. Их обида на это породила в африканской церкви большой скандал тогда и сильные разногласия позже.

В империи было уже так много экземпляров и различных версий Священного Писания, что даже самые суровые меры не могли уничтожить их все до последнего. Даже для принесения в жертву тех книг, которые в каждой общине хранились для общего пользования, было нужно согласие каких-либо недостойных предателей из числа христиан. Но указание разрушить церкви было легко выполнено властью правительства и трудом язычников.

Однако в некоторых провинциях представители власти ограничились тем, что закрыли на замок места совершения религиозных обрядов. Власти других провинций исполнили эдикт в большем соответствии с его буквой: выносили из церквей двери, скамьи и кафедры и сжигали все это, сложив в виде поленницы, как для погребального костра, а затем полностью разрушали здание. Возможно, именно с этими печальными событиями связан достойный внимания рассказ, который при пересказе оброс таким количеством меняющихся у разных рассказчиков или невероятных подробностей, что не удовлетворяет, а возбуждает наше любопытство. Во Фригии в одном маленьком городе, имя и местонахождение которого остались для нас неизвестными, видимо, и представители власти, и большинство жителей приняли христианскую веру. Наместник провинции, опасаясь, что исполнение эдикта может столкнуться там с сопротивлением, привел себе на помощь большой отряд легионеров. При их приближении горожане бросились в церковь, решив либо защитить это священное здание силой оружия, либо погибнуть под его развалинами. Когда их предупредили, что они должны уйти, и разрешили это сделать, они ответили гневным отказом, и солдаты, разозленные их упрямым сопротивлением, подожгли церковь со всех сторон и предали такой необычной мученической смерти множество фригийцев вместе с их женами и детьми.

Небольшие волнения в Сирии и на границах Армении, хотя и были почти сразу же подавлены, дали врагам церкви очень правдоподобный предлог для лживых уверений, будто бы эти беспорядки разожгли своими тайными интригами епископы, которые позабыли свои громкие заявления о покорном и безграничном повиновении. Озлобление или страх в конце концов заставили Диоклетиана перейти границы умеренности, и он выпустил в свет один за другим несколько жестоких эдиктов, в которых объявил о своем намерении уничтожить само имя христиан. В первом из этих постановлений наместникам провинций было приказано арестовать всех служителей христианской церкви; вскоре тюрьмы, предназначенные для самых гнусных преступников, наполнились епископами, пресвитерами, дьяконами, дьячками и специалистами по изгнанию бесов. Во втором эдикте представителям власти было приказано применить все существующие суровые меры для того, чтобы заставить этих заключенных отречься от их гнусного суеверия и вернуться к почитанию богов, признанных государством. Следующим эдиктом этот суровый приказ был распространен и на основную массу христиан, которые все без исключения были подвергнуты жестоким репрессиям. Вместо благодетельных ограничений, когда было нужно несомненное и торжественное свидетельство обвинителя, была создана обстановка, когда долг и собственная выгода заставляли чиновников империи находить, преследовать и пытать самых ненавистных властям среди верующих. Тяжелые наказания ждали тех, кто осмелился бы спасти намеченного для кары сектанта от справедливого гнева богов и императоров. Но, несмотря на суровость этого закона, мужество многих добродетельных язычников, которые укрыли своих друзей или родственников, стало благородным доказательством того, что буйство суеверия не изгнало из их душ природные чувства и человечность.