Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Автор книги: Эдвард Гиббон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 86 страниц) [доступный отрывок для чтения: 31 страниц]

Смерть Константина

Покарав готов за гордость и приняв вассальную клятву от народа, который умолял его об этом, Константин укрепил величие Римской империи, и послы Эфиопии, Персии и самых дальних государств Индии поздравляли императора с миром и процветанием империи под его властью. Если он считал смерть старшего сына, племянника и, возможно, жены счастливыми дарами судьбы, то непрерывно наслаждался счастьем и в семейной жизни, и в государственных делах до тридцатого года своего царствования – даты, которую не удавалось отпраздновать никому из его предшественников после Августа. Константин после этого торжественного праздника прожил еще около десяти месяцев и в зрелом возрасте шестидесяти четырех лет после короткой болезни закончил свою достопамятную жизнь во дворце Ахирион, в окрестностях Никомедии, куда он удалился из-за полезных свойств тамошнего воздуха и в надежде восстановить свои истощившиеся силы купанием в целебных горячих источниках. Горе или по меньшей мере траур по нему проявлялся сильнее, чем когда умирал любой из предыдущих императоров. Несмотря на то что о своих правах заявили сенат и народ старого Рима, тело скончавшегося императора, согласно его последней воле, было перевезено в город, которому было предназначено носить имя и хранить память своего основателя. Труп Константина, одетый в суетные символы величия – пурпур и императорский венец, – был уложен на золотое ложе в одном из залов дворца, который для этого был великолепно украшен и освещен. Строго соблюдая правила придворного этикета, первые лица государства, армии и дворцового хозяйства каждый день в назначенное время в смиренной позе подходили, преклоняя колена, к высочайшей особе своего государя, оказывая ему почет, как если бы он был жив. По политическим соображениям это театральное представление продолжалось достаточно долго, и льстецы не упустили случая отметить, что один лишь Константин по особому соизволению Неба царствовал и после смерти.

Но это посмертное правление было лишь пустой видимостью, и вскоре выяснилось, что воля даже самого абсолютного монарха редко выполняется, когда его подданным уже не на что надеяться от его милости и незачем бояться его гнева. Те самые советники и военачальники, которые с таким благоговением кланялись телу своего умершего государя, тайно сговаривались о том, как лишить его племянников Далматия и Ганнибалиана той доли империи, которую он оставил им в наследство. Мы не так хорошо знаем, каким был двор Константина, чтобы судить об истинных побуждениях руководителей этого заговора, и можем лишь предположить, что ими руководили зависть к префекту Аблавию и желание отомстить этому гордому любимцу императора, который долгое время управлял советами покойного и злоупотреблял его доверием. Легче представить себе, какие доводы они использовали, чтобы добиться поддержки солдат и народа. Заговорщики могли, сохраняя свое достоинство и оставаясь верными истине, настаивать на том, что сыновья Константина выше по сану, что увеличивать число верховных правителей опасно и что государству грозит в будущем беда из-за раздоров между столькими государями-соперниками, которые не чувствуют друг к другу ни нежной дружбы, ни братской любви. Эта интрига старательно и скрытно велась до тех пор, пока войска не заявили громко и единодушно, что не позволят править империей никому, кроме сыновей монарха, которого оплакивают. Младший Далматий, которого связывали с его родней дружба и общие интересы, смог унаследовать значительную часть дарований великого Константина, но похоже, что в этом случае он не принял никаких мер к тому, чтобы поддержать силой оружия законные права, которые он и его царственный брат получили благодаря щедрости своего дяди. Изумленные, опрокинутые волной народного гнева, братья, видимо, были не в силах ни бежать, ни сопротивляться и остались в руках своих неумолимых врагов. Решение их судьбы было отложено до приезда Констанция – второго и, возможно, самого любимого сына Константина.

Император, умирая, посоветовал поручить организацию его похорон благочестивому Констанцию, и этот правитель, живший поблизости, на Востоке, легко мог помешать братьям, которые находились в своих дальних областях – Италии и Галлии, если бы те решили проявить сыновнее усердие и похоронить отца сами. Вступив во владение константинопольским дворцом, он прежде всего успокоил своих встревоженных родственников торжественной клятвой, что они будут в безопасности. Следующим его делом было найти подходящий предлог, который облегчил бы его совесть и избавил от необходимости выполнять это неосторожно данное обещание. Хитрый обман был поставлен на службу жестокости, и носитель самого священного сана подтвердил подлинность того, что явно было подлогом. Из рук епископа Никомедии Констанций получил губительный свиток – как было сказано, подлинное завещание своего отца, где император писал о своих подозрениях, что его отравили братья, и заклинал сыновей отомстить за его смерть и обеспечить собственную безопасность наказанием виновных. Какие бы доводы ни приводили несчастные родственники императора, защищая свою жизнь и честь от совершенно невероятного обвинения, их заставили замолчать яростные крики солдат, объявивших себя сразу врагами, судьями и палачами обвиняемых. За этим последовала кровавая бойня, в которой много раз подряд были нарушены и дух закона, и даже установленная законом форма ведения судебного процесса. В этой резне погибли оба дяди Констанция, семь его двоюродных братьев, из которых больше всех прославились Далматий и Ганнибалиан, патриций Оптат, муж одной из сестер покойного императора, и префект Аблавий, которому огромная власть и богатство давали некоторые надежды на императорский пурпур. Если нужно сделать это кровавое зрелище еще ужаснее, то можно добавить, что Констанций сам был женат на дочери своего дяди Юлия, а свою сестру отдал замуж за своего двоюродного брата Ганнибалиана. Эти брачные союзы, которыми Константин, не обращая внимания на предрассудки общества, соединил между собой ветви императорского дома, смогли лишь показать человечеству, что правители из этой семьи были так же чужды супружеской любви, как равнодушны к узам кровного родства и глухи к трогательным мольбам юности и невинности. Из столь многочисленной семьи только Галл и Юлиан, два младших сына Юлия Констанция, были спасены от рук убийц и укрыты в безопасном месте до тех пор, пока ярость, утоленная кровью, не ослабла. Император Констанций, который, в отсутствие своих братьев, должен был нести на себе основную тяжесть вины и угрызений совести, позже в нескольких случаях проявлял слабое и быстро проходившее чувство раскаяния в тех жестокостях, которые коварные рекомендации его советников и непреодолимая грубая сила войск вынудили его совершить в годы неопытной юности.

За избиением семьи Флавиев последовал новый раздел провинций, утвержденный тремя братьями при их личной встрече. Константин, старший из цезарей по возрасту, был признан старшим по сану и получил во владение новую столицу, которая носила его имя и имя его отца. Констанцию были отданы под управление Фракия и страны Востока, а Констант был признан законным правителем Италии, Африки и Западного Иллирика. Армии подчинились братьям, признав их наследственные права, и после небольшой отсрочки они милостиво приняли от римского сената титул августа. Когда эти государи взяли в руки бразды правления, старшему из них был двадцать один год, среднему двадцать, а младшему всего семнадцать.

Усиление Персии при Шапуре II

Констанций во главе изнеженных азиатских войск, без воинственных европейцев, которые служили под знаменами его братьев, должен был нести на себе основную тяжесть войны с Персией.

В то время, когда умер Константин, на троне Персии находился Шапур, сын Хормуза, иначе Хормисдаса, и внук того Нарсеса, который, потерпев поражение от Галерия, смиренно признал главенство Рима над Персией. Хотя это был тридцатый год долгого царствования Шапура, он был в расцвете молодости и силы, поскольку по очень странной прихоти судьбы вступил на престол раньше, чем родился. Жена Хор-муза после смерти своего мужа осталась беременной; то, что и пол будущего ребенка, и исход родов были неизвестны, возбуждало честолюбивые надежды в принцах из рода Сасана. В конце концов надвигавшуюся угрозу гражданской войны устранило твердое заявление магов, что вдова Хормуза зачала сына и благополучно произведет его на свет. Подчиняясь голосу суеверия, персы сразу же стали готовить коронацию этого сына. Посередине дворца была поставлена царская постель, на которую легла царица в церемониальном наряде. Корону опустили на то место тела царицы, под которым предположительно находился будущий наследник державы, и сатрапы распростерлись на полу, склоняясь перед величием своего невидимого и неощутимого верховного владыки. Если этой сказочной истории вообще можно верить, – а похоже, что она подтверждается нравами этого народа и необычной длительностью правления этого государя, – то мы должны восхититься не только удачливостью, но и гением Шапура. Царственный мальчик, которого воспитывали в неге и уединении персидского гарема, смог понять, как ему важно упражнять свои ум и тело, чтобы сделать их сильными, и своими достоинствами заслужил тот трон, на который его посадили, когда он еще не знал ничего об обязанностях и соблазнах абсолютной власти. Годы его малолетства были отмечены раздорами внутри страны – бедствием, почти неизбежным в таких случаях; его столица была внезапно захвачена и разграблена Таиром, могущественным царем Йемена, или Аравии, а величие шахской семьи унижено захватом в плен принцессы, сестры покойного государя. Но как только Шапур возмужал, самонадеянный Таир, его народ и его страна пали под первым ударом этого молодого воина. Шапур, пожиная плоды своей победы, так умно сочетал строгость с милосердием, что получил от испуганных и благодарных одновременно арабов прозвище Дульакнаф, что означает защитник народа.

Константин II в 340 году потерпел поражение при Аквилее от Константа, который стал правителем Запада. Констанций, управлявший Востоком, был вынужден противостоять нападениям персов, которыми правил Шапур II. Вторжение персов в Армению стало угрозой для распространения христианства на Востоке. В 348 году в сражении у Сингары победа из-за беспечности превратилась в полный разгром. Крепость Нисибис выдержала три осады. В 350 году был заключен мир. В том же году Магненций сверг с престола Константа, а Ветранион надел императорский пурпур, соперничая с Констанцием. В итоге в 351 году Констанций победил Магненция при Мурсе в долине реки Савы и в 353 году наконец стал править всей империей.

Глава 19
ВОЗВЫШЕНИЕ ЮЛИАНА. ЕГО ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В ДОЛЖНОСТИ НАМЕСТНИКА ГАЛЛИИ. ЕГО ЛЮБОВЬ К ГОРОДУ ПАРИЖУ

Победа Констанция вновь объединила разделенные провинции империи. Но поскольку этот слабый государь не имел талантов ни для войны, ни для мирной жизни, боялся своих полководцев и не доверял своим советникам, триумф его оружия лишь установил в римском мире власть евнухов. Эти несчастные создания, которых восточные ревность и деспотизм создавали для себя с древних времен, появились в Греции и Риме вместе с заразившей эти страны азиатской роскошью и быстро пошли в гору. Евнухи, которые при Августе, будучи в свите египетской царицы, вызывали отвращение как уроды, постепенно были допущены в семьи матрон, сенаторов и даже императоров. Ограниченные строгими эдиктами Домициана и Нервы, из гордости любимые Диоклетианом, низведенные до скромного положения осмотрительным Константином, они стали многочисленными при дворах его выродившихся сыновей и постепенно научились узнавать, а в конце концов и направлять тайные мысли Констанция. Отвращение и презрение, которые человечество единодушно испытывает к этой неполноценной породе людей, похоже, заставило евнухов деградировать душевно и сделало их почти такими неспособными, как их считали, к любым благородным чувствам и достойным делам. Но евнухи были искусными мастерами лести и интриги и управляли умом Констанция с помощью то его страхов, то лени, то тщеславия. Любуясь в лживом зеркале красивой картиной народного процветания, он дремал и позволял евнухам перехватывать на пути жалобы пострадавших провинций, накапливать огромные богатства за счет продажи правосудия и почестей, позорить самые важные должности назначением на них того, кто покупал у евнухов право на угнетение, и утолять ненависть к тем немногим свободным душам, которые имели дерзость отказаться искать защиту у рабов. Из этих рабов выше всех стоял камергер Евсевий, который так безраздельно управлял монархом и дворцом, что, как язвительно заметил один беспристрастный историк, Констанций пользовался полным доверием своего высокомерного фаворита. Своими умелыми уговорами он убедил императора подписать приговор несчастному Галлу и этим прибавить новое преступление к длинному списку ужасных убийств, запятнавших честь семьи Константина.

Когда два племянника Константина, Галл и Юлиан, были спасены от разъяренных солдат, первому из них было около двенадцати, а второму около шести лет. Поскольку старший был слаб здоровьем, они без труда получили в дар непрочную и подневольную жизнь от притворно пожалевшего их Констанция, который чувствовал, что казнь беспомощных сирот все человечество посчитает самой хладнокровной жестокостью. Местами их изгнания и воспитания были выбраны разные города Ионии и Вифинии, но когда сироты стали старше и это начало беспокоить подозрительного императора, он посчитал, что будет благоразумнее надежно запереть этих несчастных юношей в хорошо укрепленной крепости Мацеллум возле Цезареи. В течение этого шестилетнего заточения обращение с ними было отчасти такое, какого они могли ждать от заботливого опекуна, а отчасти такое, какого могли опасаться от подозрительного тирана. Их тюрьмой был старинный дворец, резиденция царей Каппадокии, местность вокруг дворца была красивой, его территория – большой. Юноши учились и занимались физическими упражнениями под руководством лучших преподавателей, и многочисленный штат прислуги, которая была назначена к племянникам Константина в качестве свиты, а вернее, стражи, был достоин их происхождения. Но они не могли не видеть, что лишены имущества, свободы и безопасности, оторваны ото всех, кому они доверяют и кого уважают, и осуждены проводить свои печальные дни в обществе рабов, послушных приказам тирана, который уже нанес им непоправимый вред. В конце концов нужды государства все же заставили императора, а вернее, его евнухов присвоить Галлу на двадцать пятом году его жизни титул цезаря и скрепить этот политический союз свадьбой с принцессой Константиной. После официальной встречи, на которой каждый из двух правителей дал обещание никогда не предпринимать ничего во вред другому, они сразу же отправились каждый к месту своего жительства. Констанций продолжил свой путь в западные провинции, а Галл поселился в Антиохии и оттуда как представитель императора управлял пятью огромными диоцезами восточной префектуры. При этой счастливой перемене судьбы новый цезарь не забыл о своем брате Юлиане: тот получил почести, положенные ему по званию, видимость свободы и свое большое имущество, которое было ему возвращено.

Галл оказался неспособен править и был устранен путем убийства. Юлиан, хотя о нем первоначально не думали как о возможном императоре, постепенно накапливал опыт и власть и в 355 году был провозглашен цезарем. Пока Констанций был занят на дунайской границе, Юлиан защитил Галлию от вторгшихся алеманнов и франков. Сразу после этого он начал восстанавливать города Галлии – «труд, более подходивший его человечному и философскому нраву».

Юлиан в должности наместника Галлии

Главным принципом Юлиана как администратора была – или казалось, что была, – горячая забота о спокойствии и счастье подвластных ему людей. Свободное время, которое было у него, пока войска стояли на зимних квартирах, он посвящал обязанностям гражданского начальника и своим поведением подчеркивал, что ему приятнее быть на гражданской службе, чем командовать солдатами. Перед тем как выступить в поход, он передал наместникам провинций большинство политических и частных судебных дел, которые были представлены ему на рассмотрение. Но, вернувшись, он внимательно ознакомился с тем, что они сделали, смягчил строгость закона и вынес второй ряд приговоров – самим судьям.

Преодолев последнее искушение для добродетельных умов – несдержанное и слишком горячее стремление к справедливости, он спокойно и с достоинством охладил пыл некоего адвоката, который обвинил перед судом в вымогании взяток наместника нарбоннской провинции. «Как же кого-то можно будет признать виновным, если достаточно отрицать вину?!» – воскликнул неистовый обвинитель Дельфидий.

«А кто будет невиновным, если будет достаточно утверждать вину?» – ответил Юлиан. В общегосударственных делах войны и мира интересы государя обычно совпадают с интересами его народа, но Констанций посчитал бы себя глубоко оскорбленным, если бы из-за добродетелей Юлиана лишился хотя бы малой части тех налогов, которые выжимал из угнетаемой и истощенной страны. Младший государь, которому присвоены знаки царского звания, иногда мог осмелиться умерить наглую алчность низших служащих, раскрыть грязные уловки продажных чиновников и установить новый, одинаковый для всех и более простой способ налогообложения. Но управление финансами было отдано в более надежные руки Флоренция, префекта претория Галлии, изнеженного тирана, неспособного ни на жалость, ни на угрызения совести, и этот высокомерный советник жаловался, что Юлиан в самой вежливой и мягкой форме противодействует ему, а сам Юлиан был склонен скорее осуждать себя за слабость. Цезарь с отвращением отклонил распоряжение собрать дополнительный чрезвычайный налог, которое подал ему на подпись префект, и правдивое описание народной нищеты, которой Юлиану пришлось оправдывать свой отказ, оскорбило Констанция и его придворных. Мы имеем возможность с удовольствием прочесть письмо Юлиана к одному из его ближайших друзей, в котором он горячо и свободно выражает свои чувства по этому поводу. Описав свое поведение, он продолжает так: «Можно ли было ученику Платона и Аристотеля поступить иначе, чем сделал я? Мог ли я покинуть несчастных подданных, отданных на мое попечение? Разве не был обязан защитить их от вреда, который раз за разом наносили им эти бессердечные разбойники? Трибуна, который покинул свой пост, карают смертью и лишают похоронных почестей. По какому праву мог бы я произнести приговор ему, если бы сам в час опасности забыл о долге гораздо более священном? Бог поместил меня на эту высокую должность, и его Провидение охранит и поддержит меня. Если я буду осужден на страдания, меня утешит чистая и неподкупная совесть. Если бы Небо позволило мне по-прежнему иметь такого советчика, как Саллюстий! Посчитай они нужным прислать кого-то мне на смену, я подчинюсь без сопротивления и лучше использую возможность короткое время делать добро, чем стану долго наслаждаться безнаказанностью». Непрочное и зависимое положение Юлиана выявило его добродетели и скрыло его недостатки. Молодому герою, который поддерживал в Галлии трон Констанция, не было позволено исправить пороки власти; но ему хватало мужества облегчать или оплакивать беды народа. Поскольку он был не в силах возродить воинственный дух римлян или распространить ремесла и искусства среди их диких врагов, он не мог надеяться обеспечить покой народа ни заключением мира с германцами, ни их покорением. Тем не менее победы Юлиана на короткое время остановили набеги варваров и отсрочили гибель Западной империи.

Юлиан и Париж (Лютеция)

Под благотворным влиянием Юлиана были восстановлены города Галлии, которая до этого так долго страдала от междоусобной борьбы, войн с варварами и внутренней тирании. Предприимчивость возродилась благодаря надежде насладиться ее плодами. Сельское хозяйство, мануфактуры и торговля опять процветали под защитой закона, и курии, то есть ремесленные цехи, вновь наполнились полезными и почтенными людьми. Молодежь больше не боялась вступать в брак, а супружеские пары – производить на свет потомство. Общенародные и семейные праздники отмечались с обычной пышностью, а частое и надежное сообщение между провинциями показывало, что нация процветает. Человек с такой душой, как у Юлиана, должен был чувствовать всеобщее счастье, творцом которого он был; но с особыми радостью и удовлетворением он любовался Парижем (Лютецией) – городом, где сам жил в зимнее время и который любил. Великолепная столица, которая теперь раскинулась на обширной территории по обоим берегам Сены, первоначально занимала лишь маленький островок посередине этой реки, и жители городка брали из Сены чистую и полезную для здоровья воду. Река омывала стены, и пройти в городок можно было только по двум деревянным мостам. Северный берег Сены был покрыт лесом, но на юге территория, которая теперь носит имя университета, была постепенно застроена домами и украшена дворцом и амфитеатром, банями, акведуком и Марсовым полем для обучения римских войск. Суровый климат смягчала близость океана, и с некоторыми предосторожностями, которым научил земледельцев опыт, здесь успешно выращивали виноград и смоковницу. Но в особо холодные зимы Сена глубоко промерзала, и вниз по течению плыли огромные глыбы льда, которые азиат мог сравнивать с кусками белого мрамора, что добывали в каменоломнях Фригии. Распущенность и продажность жителей Антиохии заставляла Юлиана вспоминать о суровых и простых нравах его любимой Лютеции, где театральные развлечения были неизвестны или вызывали презрение. Он с негодованием сравнивал изнеженных сирийцев с их противоположностью – храбрыми, честными и простыми галлами, почти забывая про единственный недостаток кельтского характера – отсутствие умеренности. Если бы Юлиан мог теперь побывать в столице Франции, он смог бы побеседовать с высокоучеными и гениальными людьми, способными понять ученика греков и дать ему необходимые наставления. Он мог бы простить полные живости и изящества прихоти народу, чей воинский дух никогда не ослабевал от того, что он баловал себя роскошью. И вероятно, Юлиан был бы в восторге от совершенства, достигнутого искусством общения, которое бесценно тем, что смягчает, облагораживает и украшает отношения между людьми.