Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Автор книги: Эдвард Гиббон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 86 страниц) [доступный отрывок для чтения: 31 страниц]

Почти нет необходимости упоминать, что доходы церквей, имея такие ненадежные и переменные по величине источники, были разными, в зависимости от богатства или бедности верующих, которые в одних случаях были рассеяны по безвестным деревням, а в других – собраны в великих городах империи. Во времена императора Деция должностные лица считали, что римские христиане обладали очень большим богатством, что сосуды, которыми они пользовались во время богослужений, были серебряными и золотыми и что многие приверженцы христианства продали свои земли и дома, чтобы увеличить общее богатство своей секты за счет своих несчастных детей, которые оказались нищими оттого, что их родители были святыми. Слушая это, мы не должны слишком верить предположениям подозревающих зло посторонних людей, к тому же врагов, однако в этом случае их сведения подтверждаются, но в очень благовидном и правдоподобном виде, двумя примерами – единственными, когда до нас дошли точные суммы пожертвований и точно известны их обстоятельства. Примерно в те же годы епископ Карфагена смог в своем городе, менее богатом, чем Рим, собрать сто тысяч сестерциев (приблизительно восемьсот пятьдесят фунтов стерлингов) в ответ на внезапный призыв к благотворительному сбору денег для выкупа братьев по вере из Нумидии, уведенных в плен варварами, жителями пустыни. Эти дары делались по большей части в денежной форме; к тому же христианское сообщество не имело ни желания, ни возможности приобретать в сколько-нибудь значительном размере такую обременительную собственность, как земля. Согласно нескольким законам, которые были приняты с той же целью, что наши акты о владении недвижимостью без права передачи, никакая недвижимость не могла быть подарена или завещана ни одной корпоративной организации, если у той не было особой привилегии или отдельного разрешения на эту сделку от императора или сената; а император и сенат редко были настроены на то, чтобы предоставить эти права секте, которая вызывала у них сначала презрение, а под конец – страх и зависть. Однако упоминается одна такая сделка, заключенная при правлении Александра Севера, и это показывает, что иногда ограничение могли обойти, либо его действие временно приостанавливалось, и что христианам было разрешено требовать себе по праву и иметь в своем владении землю внутри границ самого Рима. Развитие христианства и гражданские неурядицы в империи внесли свой вклад в смягчение суровых законов, и еще до конца III века многие большие поместья были завещаны богатым церквам Рима, Милана, Карфагена, Антиохии, Александрии и других крупных итальянских и провинциальных городов.

Естественно, управляющим церковным имуществом был епископ; он, не давая никому отчета, бесконтрольно распоряжался общественными запасами. За пресвитерами были оставлены лишь их духовные функции, а те, кто занимал еще более низкую должность дьякона, в качестве служащих управляли доходами церкви и распределяли эти доходы. Если мы можем доверять пылким речам Киприана, то среди его африканских братьев по вере было очень много тех, кто, выполняя свои обязанности, нарушал не только все евангельские предписания о том, как достичь совершенства, но даже все моральные правила добродетели. Некоторые из этих вероломных управляющих тратили богатства церкви на чувственные удовольствия, другие направили эти богатства по недостойным путям, использовав их для своей личной выгоды, для мошеннически совершенных покупок и для алчного ростовщичества. Но пока христиане делали свои вклады свободно и без принуждения, их доверием не могли злоупотреблять очень часто, и, как правило, их щедрость служила таким целям, которые делали честь их религиозному братству. Достойная часть пожертвований шла на содержание епископа и его духовенства, достаточно большая сумма выделялась на затраты, необходимые для богослужений, очень приятной частью которых были пиршества любви, называвшиеся агапы. Все остальное было священной собственностью бедняков[42]42
  Юлиан, кажется, был оскорблен и унижен тем, что христиане оказывали благотворительную помощь не только своим бедным, но и беднякам-язычникам.


[Закрыть].

Эти деньги по усмотрению епископа расходовались на помощь вдовам, сиротам, увечным, больным и старым членам общины, для предоставления удобств иноземцам и паломникам и для облегчения несчастий заключенным и пленникам, особенно если причиной их страданий была твердость в христианской вере. Даже самые далекие одна от другой провинции великодушно обменивались друг с другом благотворительной помощью, и менее крупные христианские общины радостно получали помощь в виде милостыни от более состоятельных братьев по вере. Это правило, согласно которому на несчастье пострадавшего обращали больше внимания, чем на величину его заслуг, весьма материально способствовало развитию христианства. Те язычники, которые были человеколюбивы, смеясь над догмами учения новой секты, все же признавали, что она добра к людям. Надежда на немедленное облегчение и на защиту в будущем привлекала в эти гостеприимные ряды многих из тех несчастных людей, которых пренебрегавший ими мир оставил бы страдать от нужды, болезни или старости. Есть также некоторые основания верить, что множество младенцев, которых родители по тогдашнему бесчеловечному обыкновению подкидывали куда-либо и бросали погибать, часто оказывались спасены от смерти благочестивыми христианами, которые крестили их, учили и растили за счет своей общины[43]43
  Во всяком случае, таким похвальным образом повели себя в тех же обстоятельствах миссионеры более близкого к нам времени в Пекине, где каждый год выбрасывают на улицы более трех тысяч младенцев.


[Закрыть].

II. Нет сомнения, что каждое общество имеет право исключать из своих рядов и лишать преимуществ, которые дает принадлежность к нему, тех своих членов, кто отвергает или нарушает правила, принятые в этом обществе с общего согласия. При осуществлении этого права христианская церковь применяла свою власть в основном против опозоривших себя грешников, прежде всего против тех, кто был виновен в убийстве, мошенничестве или любовных грехах, а также против авторов и сторонников любой точки зрения, осужденной епископами как еретическая, и против тех несчастных, кто либо по своему выбору, либо по принуждению, уже будучи крещен, осквернил себя любым действием, которое рассматривалось как поклонение идолам. Отлучение от церкви имело и духовные, и земные последствия. Христианин, подвергнутый этой каре, лишался доли в пожертвованиях верующих. Узы и религиозной, и личной дружбы оказывались разорваны: он обнаруживал, что стал отвратительным и ненавистным богохульником-иноверцем для тех, кого больше всего уважал или кем был всего нежнее любим; а поскольку изгнание из почтенного общества могло заклеймить его позором, большинство людей начинали избегать отлученного или относиться к нему с недоверием. Положение этих несчастных изгнанников само по себе уже было очень мучительным и печальным, но, как обычно происходит, их тревоги за будущее были гораздо сильнее их страданий. Принадлежность к сообществу христиан была полезна тем, что давала вечную жизнь, к тому же отлученные не могли изгладить из своего ума ужасную мысль, что тем начальникам церкви, которые их осудили, Бог вручил ключи от ада и рая. Правда, еретики, которые могли черпать силу в том, что действовали осознанно, и в лестной надежде на то, что они одни нашли истинный путь к спасению души, пытались заново найти в своих отдельных сообществах те земные и духовные удобства, которых больше не получали от большого общества христиан. Но почти все те, кто неохотно, но уступил силе порока или идолопоклонства, чувствовали себя падшими и очень сильно желали, чтобы им вернули выгоды принадлежности к христианам.

В первоначальной церкви существовали два противоположных взгляда на этих кающихся грешников: по отношению к ним она разделилась на сторонников правосудия и сторонников милосердия. Наиболее строгие и непоколебимые казуисты навсегда и во всех без исключения случаях отказывались дать им даже самое низшее место в святом братстве, которое виновные опозорили или трусливо покинули, и оставляли отлученных страдать от угрызений совести, оставляя им лишь слабый луч надежды, что жизнь и смерть, прошедшие в раскаянии, может быть, умилостивят Верховное Существо[44]44
  Монтаны и новатиане, которые строже и упорнее всех придерживались этого мнения, сами в конце концов оказались в числе отлученных еретиков.


[Закрыть].

Однако самые чистые по учению и наиболее уважаемые христианские церкви проявили как на практике, так и в теории меньше суровости. Перед кающимся, который желал вернуться, редко закрывали дверь, которая вела к примирению и на небеса, но налагали на него тяжелую торжественно исполняемую епитимью, которая одновременно была искуплением его вины и сильным средством для удержания других, которые могли бы последовать его примеру. Униженный публичной исповедью, исхудавший от поста, в грубой одежде из мешковины кающийся ложился вниз лицом на землю у дверей дома, где собирались его бывшие собратья, со слезами умолял простить ему причиненные им обиды и просил верующих молиться за него[45]45
  Те, кто восхищается стариной, жалеют, что этого публичного покаяния больше нет.


[Закрыть].

Если вина была очень отвратительной и гнусной, то могли посчитать, что даже долгие годы покаяния – слишком малая расплата для Божьего правосудия; и принятие грешника обратно в лоно церкви всегда происходило медленно, постепенно и болезненно. Но приговаривали и к вечному отлучению – за некоторые наиболее тяжкие преступления, прежде всего за повторное впадение в грех, когда кающийся уже был помилован своими церковными начальниками, однако злоупотребил их милосердием. Епитимью выбирал по своему усмотрению епископ в зависимости от обстоятельств и от количества виновных, и потому она бывала разной в одинаковых случаях. Примерно в одно и то же время состоялись два церковных совета – в городе Анкира, провинция Галатия, и в городе Иллиберис в Испании; но принятые ими каноны, которые сохранились до наших дней, совершенно различны по духу. Житель Галатии, который после крещения вновь принес жертву идолам, мог быть прощен после семи лет покаяния, а если он соблазнял других последовать его примеру, это лишь увеличивало срок его изгнания на три года. Несчастный же испанец, совершивший то же самое преступление, лишался надежды примириться с церковью даже перед смертью, а его вина – идолопоклонство – была первой в списке, куда входило еще семнадцать грехов, приговоры за которые были столь же ужасны. Среди этих преступлений можно выделить одну неискупимую вину – клевету на епископа, священника или даже дьякона.

Хорошо подобранное сочетание щедрости и строгости и справедливое распределение наград и наказаний, согласное с правилами и политики, и справедливости, были человеческой силой церкви. Епископы, которые, по-отечески заботясь о своих прихожанах, управляли ими в обоих мирах, хорошо чувствовали, как важны эти привилегии, и, прикрывая свое честолюбие благовидным предлогом – любовью к порядку, ревниво охраняли от всех возможных соперников свое право на отлучение – на кару, столь необходимую, чтобы препятствовать бегству солдат из той армии, которая встала под знамя Креста и численность которой увеличивалась с каждым днем. Из речей Киприана, повелительных, высокомерных и торжественных, мы вполне естественно должны были бы сделать вывод, что учение об отлучении от церкви и покаянии является самой важной частью христианской религии и что для учеников Христа пренебречь своими моральными обязанностями менее опасно, чем презреть осуждение и авторитет их епископов. Иногда нам может почудиться, что мы слышим голос Моисея, повелевающего земле разверзнуться и истребить огнем мятежников, отказавшихся повиноваться священникам во главе с Аароном, а иногда мы можем вообразить, что слышим римского консула, который утверждает величие республики и заявляет о своей непоколебимой решимости добиться строгого соблюдения законов. «Если такие беззакония будут оставаться безнаказанными (так епископ Карфагена упрекает собрата по сану в излишней мягкости), если такие беззакония будут терпимы, настанет конец МОГУЩЕСТВУ ЕПИСКОПОВ, конец великой и божественной власти тех, кто управляет церковью, и конец самого христианства». Киприан отказался от тех земных почестей, которых, вероятно, никогда бы не получил, но приобретение такой абсолютной власти над совестью и умом целого сообщества людей, хотя бы малоизвестного и презираемого остальным миром, больше удовлетворяет человеческую гордость, чем обладание самой деспотической властью, когда она навязана недовольному завоеванному народу силой оружия.

В ходе этого важного, хотя, возможно, несколько утомительного исследования я попытался показать второстепенные причины, которые так эффективно помогли успеху христианства. Если среди этих причин мы и обнаружили какие-либо искусственные украшения, случайные обстоятельства или смесь заблуждения и страсти, то ведь нельзя удивляться тому, что человечество так чувствительно к воздействию тех побуждений, которые соответствуют его несовершенной природе. Именно при помощи этих причин, которыми были исключительная пылкость веры, ожидание скорого перехода в мир иной, претензия на творение чудес, строго добродетельное поведение и конституция ранней церкви, христианство так успешно распространилось по Римской империи. Первая причина наделила христиан непобедимой доблестью, заставлявшей их с презрением отказываться от капитуляции перед врагом, которого они твердо решили победить. Следующие же дали этой доблести три в высшей степени грозных оружия. Последняя причина объединяла их мужество, направляла их оружие и давала их ударам ту неодолимую силу, которая часто позволяла даже малому отряду хорошо выученных бесстрашных добровольцев победить целую толпу необученных бойцов, невежественных в военной науке и беспечно относящихся к тому, что находятся на войне. Среди жрецов разнообразных языческих религий, возможно, лишь некоторые египетские и сирийские странствующие фанатики, пользуясь предрассудками доверчивого простонародья, получали средства к существованию и уважение людей только от своей профессии священнослужителя и из-за этой личной заинтересованности очень беспокоились о безопасности и процветании своих богов-покровителей. В большинстве же случаев служителями языческих культов и в Риме, и в провинциях были знатные и состоятельные люди, которые получали в виде почетного отличия поручение заботиться о каком-нибудь прославленном храме или организовать церемонию жертвоприношения, устраивали, часто за собственный счет, священные игры и с холодным безразличием совершали старинные обряды по законам и обычаям своей страны. Поскольку они жили жизнью обычного человека, их религиозный пыл и преданность богам редко оживлялись чувством личной выгоды или привычками человека, принадлежащего к духовному сословию. Замкнувшись в границах своих храмов и городов, они не были связаны никакой единой дисциплиной или единой системой управления; они признавали над собой верховную власть сената, собрания понтификов и императора, но эти обладатели гражданских должностей брали на себя лишь легкую задачу принимать, не теряя спокойствия и достоинства, религиозное поклонение всего человечества. Мы уже видели, как разнообразны, неопределенны и непрочны были религиозные чувства приверженцев многобожия. Эти люди были отданы на волю своего суеверного воображения, естественная работа которого почти ничем не контролировалась. Случайные обстоятельства их жизни и общественного положения определял и предмет их почитания, и степень преданности ему; а поскольку они обесценивали свое религиозное чувство, отдавая его раз за разом тысяче разных богов, вряд ли их сердца могли чувствовать очень искреннюю или сильную любовь к какому-либо из них.

Условия, способствовавшие развитию христианства

Когда возникло христианство, даже эти смутные и несовершенные ощущения потеряли значительную часть своей первоначальной силы. Человеческий разум, который одними своими силами не способен проникнуть в тайны веры, уже легко одержал победу над дурачествами языческой веры, и, когда Тертуллиан или Лактанций выставляют на всеобщее обозрение ложь и причудливые странности язычества, они не могут не копировать красноречие Цицерона или остроумие Лукиана. Зараза, исходившая от этих полных скепсиса сочинений, распространилась далеко за пределы круга их читателей. Мода на неверие передавалась от философа любителю удовольствий или деловому человеку, от аристократа – плебею, от господина – рабу, который служил у него за столом и жадно прислушивался к его вольным речам. Представители этой философствующей части человечества на публике относились с подчеркнутым уважением и почтением к религиозным установлениям своей страны, но их скрытое презрение было видно за этой позой как под тонким и неумело наброшенным покрывалом. Поэтому даже люди из народа, видя, что их божества отвергаются и осмеиваются теми, кого они привыкли чтить за высокое положение или за ум, стали тревожиться и сомневаться в истинности тех учений, в которые верили совершенно слепо вслед за отцами. Упадок древнего суеверия создал для очень большой части человечества угрозу попасть в очень болезненное и неудобное положение. Немногие любознательные умы могли найти себе развлечение в скептицизме и тревожной неопределенности, но суеверие так присуще толпе и так родственно ее душе, что большинство людей, даже если их насильно пробудили от него, сожалеют об утрате этого приятного сна. Их любовь ко всему чудесному и сверхъестественному, вызванное любопытством желание узнать будущее и сильная склонность простирать свои надежды и страхи за границы видимого мира были главными причинами, породившими многобожие. В простой грубой душе необходимость верить во что-либо так сильна, что после гибели любой системы мифов такие люди, вероятнее всего, примут для себя какой-то другой вид суеверия. Опустевшие храмы Юпитера и Аполлона могли бы вскоре быть заняты какими-нибудь более новыми и модными божествами, если бы в решающую минуту Провидение не вмешалось и не послало подлинное откровение, способное через один лишь разум вызвать глубокое почтение к себе у человека и убедить его в своей истинности и при этом наделенное всеми украшениями, возбуждающими в народе любопытство, удивление и благоговение. При тогдашнем расположении духа этих людей, из которых многие почти расстались со своими искусственными суевериями, но были доступны чувству религиозной любви и при этом желали найти объект для этого чувства, и менее достойного предмета было бы достаточно, чтобы заполнить пустое место в их сердцах и удовлетворить их пылкое влечение к чему-то неопределенному. Те, кто склонен размышлять об этом, вместо того чтобы поражаться быстроте, с которой развивалось христианство, возможно, будут удивлены тем, что успех новой религии не был еще более быстрым и повсеместным.

Раньше уже было сделано верное и уместное замечание, что завоевательные войны Рима своим успехом подготовили и облегчили завоевательный поход христианства. Во второй главе этой книги мы попытались объяснить, каким путем самые цивилизованные области Европы, Азии и Африки были объединены под властью одного верховного правителя и постепенно связаны самыми тесными узами законов, нравов и языка. Палестинские евреи, которые наивно ожидали земного освободителя, так холодно восприняли чудеса божественного пророка, что никто не видел необходимости издать или по крайней мере сохранить какое-либо Евангелие на древнееврейском языке. Подлинные рассказы о деяниях Христа были составлены на греческом языке, далеко от Иерусалима и после того, как среди христиан стало очень много новообращенных-неевреев. Когда эти сочинения были переведены на латынь, они стали вполне понятны всем подданным Рима, за исключением сирийских и египетских крестьян, для которых были позже составлены особые варианты этих повествований. Государственные дороги, построенные для легионов, открыли христианским миссионерам легкий путь от Дамаска до Коринфа и от Италии до самых дальних границ Испании или Британии; эти духовные завоеватели не встречали на своем пути ни одного из тех препятствий, которые обычно или замедляют проникновение иноземной религии в далекую от ее родины страну, или вообще не дают ей туда проникнуть. Есть очень весомые основания считать, что еще до царствований Диоклетиана и Константина вера Христова проповедовалась во всех провинциях и во всех крупных городах империи, но обстоятельства, при которых были основаны эти общины, количество верующих в них и то, какую долю они составляли по отношению к не верившему в Христа большинству, теперь покрыты забвением или искажены вымыслом и красноречием. Но и при тех несовершенных сведениях, которые дошли до нас о росте христианства в Азии и Греции, в Египте, в Италии и на Западе, мы продолжим наш рассказ, не забывая также о его подлинных или мнимых приобретениях за границами Римской империи.

Богатые провинции, занимавшие территорию от Евфрата до Ионического моря, были основной сценой, на которой проявлял свой религиозный пыл и свое благочестие «апостол язычников». Его ученики старательно взращивали семена Евангелия, которые он бросил в плодородную почву, и похоже, в первые два столетия подавляющая часть христиан жила внутри этих границ. Среди общин, основанных ими в Сирии, ни по древности, ни по славе не было равных общинам Дамаска, Берои, иначе Алеппо, и Антиохии. Пророческое вступление к Апокалипсису обессмертило описанные в нем семь азиатских церквей – в Эфесе, Смирне, Пергаме, Тиатире, Сарде, Лаодикий и Филадельфии; их колонии вскоре появились во всех частях этой многолюдной страны. Очень рано оказали новой вере благосклонный прием острова Кипр и Крит, провинции Фракия и Македония; вскоре христианские республики были основаны в Коринфе, Спарте и Афинах. То, что греческие и азиатские церкви возникли так рано, дало им достаточно времени, чтобы плодиться и размножаться, и даже невероятная многочисленность гностиков и прочих еретиков показывает, что православная церковь процветала, поскольку еретиками всегда называли ту партию, которая была в меньшинстве. К этим внутрихристианским свидетельствам мы можем добавить признания, жалобы и тревожные предчувствия самих язычников. Из сочинений Лукиана, философа, который изучил людей и рисует их нравы самыми яркими красками, мы можем узнать, что в правление Коммода провинция Понт, родина Лукиана, была полна эпикурейцев и христиан. Не позже чем через восемьдесят лет после смерти Христа человечный Плиний жалуется на то, как велик размер зла, которое он напрасно пытался искоренить. В своем очень любопытном письме к императору Траяну он утверждает, что храмы были почти пусты, что священные жертвы почти никто не покупал и что новое суеверие не только заразило города, но и перекинулось на деревни и равнины Понта и Вифинии.

Не углубляясь в подробное рассмотрение слов и побудительных причин тех сочинителей, которые либо прославляли рост христианства на Востоке, либо жаловались на этот рост, можно отметить, что никто из них не оставил нам никаких сведений, по которым можно было бы точно подсчитать истинное количество верующих в этих провинциях. Однако, к нашему счастью, до нас дошел один факт, который, похоже, проливает немного света на этот интересный вопрос. В правление Феодосия, после того как христианство более шестидесяти лет грелось в лучах императорского благоволения, древняя и знаменитая антиохийская церковь насчитывала сто тысяч верующих, из которых три тысячи существовали за счет приношений своих единоверцев. Роскошь и гордость «царицы Востока», общепризнанная многочисленность населения Кесарии, Селевкии и Александрии и двести пятьдесят тысяч погибших во время землетрясения, от которого пострадала Антиохия при старшем Юстине, – все это убедительные доказательства того, что всех жителей там было не менее полумиллиона, и христиане, притом что их стало больше благодаря религиозному усердию и силе, составляли самое большее пятую часть населения этого крупнейшего города. Насколько же меньшая пропорция должна у нас получиться, если мы сравним с торжествующей церковью – церковь гонимую, с Востоком – Запад, с многолюдными городами – дальние деревни и с местностью, где верующие впервые получили имя христиане, – страны, недавно обращенные в эту веру! Не станем, однако, скрывать, что Иоанн Златоуст, которому мы обязаны этой полезной информацией, в другом месте своих сочинений подсчитывает, что христиан даже больше, чем евреев и язычников. Но эта кажущаяся трудность преодолевается легко, и объяснение лежит на поверхности. Красноречивый проповедник Златоуст проводит аналогию между гражданской и церковной конституциями Антиохии, между списком христиан, которые обрели небо путем крещения, и списком граждан, имеющих право получить что-либо от щедрот общества. Рабы, иноземцы и младенцы входили в первый список, во второй – нет.

Широкий размах торговли в Александрии и близость этого города к Палестине позволили новой религии легко проникнуть в него. Первыми ее приняли ессеи, иначе называемые терапевтами – иудейская секта с озера Мареотис, у которой весьма ослабло традиционное почтение к Моисеевым обрядам. Аскетический образ жизни ессеев, то, что у них были приняты посты и отлучение, общность имущества, любовь к безбрачию, жажда мученичества и пылкость веры, хотя и несовершенной, уже приближали их к учению первых христиан. Именно в александрийской школе христианская теология приобрела упорядоченную и научную форму, и, когда Адриан посещал Египет, он обнаружил там церковь, состоявшую из евреев и греков, достаточно крупную для того, чтобы привлечь внимание этого любознательного государя. Но долгое время христианство развивалось лишь внутри границ одного этого города, который сам был иноземной колонией, и до конца II века предшественники Деметрия были единственными прелатами египетской церкви. Деметрий посвятил в сан трех епископов, а его преемник Геракл увеличил их число до двадцати. Основная же масса коренных местных жителей – народа, отличавшегося угрюмым и неуступчивым нравом, встретили новое учение холодно и неохотно, и даже во времена Оригена редко можно было встретить египтянина, который преодолел бы внушенные ему с ранних лет суеверия относительно священных для его народа животных. Правда, как только христианство воцарилось в империи, религиозное рвение этих варваров подчинилось всеобщему порыву, и в городах Египта появились епископы, а пустыни Фиваиды наполнились многочисленными отшельниками.

Во вместительные недра Рима постоянно вливался поток иностранцев и провинциалов. Все, что было странным или ненавистным, и все, кто был виновен в чем-то или находился под подозрением, могли надеяться укрыться от бдительности закона, затерявшись в огромной столице. В такой смеси многих разных народов любой учитель истины или лжи, любой основатель добродетельного или преступного сообщества легко мог найти себе новых учеников или соучастников. У Тацита христиане Рима изображены как очень многочисленные уже во время преследований, которым их подверг Нерон, и великий историк говорит в этом случае языком, близким к тому, которым Ливий рассказал о введении обрядов Вакха и подавлении этого движения. После того как почитатели Вакха навлекли на себя гнев сената, тоже было обнаружено, что в эти ненавистные отвратительные мистерии посвящено огромное множество людей – так много, что это мог бы быть целый новый народ. Однако более тщательное расследование вскоре показало, что численность преступников была менее семи тысяч, – правда, и это достаточно много, чтобы вызвать тревогу, когда речь идет о тех, кто должен предстать перед правосудием государства. Такую же поправку мы беспристрастно должны делать к туманным фразам Тацита и, в предыдущем случае, Плиния, когда те преувеличивают размер толпы обманутых фанатиков, которые отказались чтить богов, признанных государством. Римская церковь, несомненно, была первой по значению и самой многочисленной в империи; и у нас есть подлинное свидетельство о состоянии христианской религии в этом городе примерно в середине III века, после тридцати восьми лет мирной жизни. В то время римское духовенство состояло из епископа, сорока шести пресвитеров, семи дьяконов, стольких же иподьяконов, сорока двух псаломщиков и пятидесяти дьячков, носильщиков и специалистов по изгнанию нечистой силы. Число вдов, сирот, калек и бедняков, которые существовали за счет приношений верующих, достигало полутора тысяч. С помощью разума и по аналогии с Антиохией мы осмеливаемся оценить численность христиан в Риме приблизительно в пятьдесят тысяч. Возможно, нет точных данных о том, как много было жителей в этой великой столице, но даже при самом скромном подсчете их, несомненно, было не менее миллиона, а христиане могли составлять самое большее двадцатую часть этого числа.

Жители западных провинций, по всей видимости, узнали о христианстве из того же источника, откуда распространились у них римские знания, римские настроения и язык Рима. Африка в этом более важном случае, так же как и Галлия, постепенно привыкла подражать столице. Но несмотря на то что римским миссионерам предоставлялось много благоприятных случаев побывать в латинских провинциях, они еще долго не пересекали ни море, ни Альпы. Мы не можем найти в этих огромных странах никаких надежно установленных следов веры или гонений на нее до времени правления Антонинов. Медленное движение Евангелия по холодной Галлии разительно отличалось от той охоты, с которой его, кажется, приняли в раскаленных песках Африки. Африканские христиане вскоре стали одной из главных частей изначальной церкви. Установившееся в этой провинции правило назначать епископов даже в самые малые города и очень часто – в самые безвестные деревни придавало больше блеска и значительности их религиозным общинам, которые в течение III века воодушевлял своим усердием в вере Тертуллиан, направлял и возглавлял высокоодаренный Киприан и украшал своим красноречием Лактанций. Наоборот, если мы посмотрим на Галлию, то не найдем ничего большего, чем слабые, объединенные одна с другой общины Лиона и Вьенны во времена Марка Аврелия Антонина; и, по дошедшим до нас сведениям, даже позже, в правление Деция, только в немногих городах – Арле, Нарбонне, Тулузе, Лиможе, Клермоне, Туре и Париже – стояло далеко одна от другой несколько церквей, которые поддерживались в порядке за счет малочисленных местных христиан. Молчание, конечно, очень хорошо сочетается с благочестием, но поскольку оно редко бывает совместимо с усердием в вере, мы можем понять по этим сведениям, каким слабым было христианство в провинциях, сменивших кельтский язык на латынь, и пожалеть об этом, поскольку за три первых века христианской эры они не произвели на свет ни одного церковного писателя. Из Галлии, которая по справедливости заявляла о своем огромном превосходстве в области учености и авторитета над всеми провинциями по эту сторону Альп, свет Евангелия в виде более слабого отражения дошел до дальних провинций Испании и Британии, и, если мы можем верить страстным заверениям Тертуллиана, первые лучи веры уже осветили эти земли, когда он обратился со своей защитительной речью к должностным лицам императора севера. Но история ничем не прославленного и несовершенного начала западных церквей записана так небрежно, что, если бы мы стали называть время и описывать обстоятельства основания каждой из них, нам пришлось бы там, где Античность молчит, заполнить пробелы теми легендами, которые гораздо позже скупость или суеверие продиктовали монахам в сонном полумраке средневековых обителей. Из этих святых романов лишь один – о святом Иакове – заслуживает упоминания из-за своей единственной в своем роде причудливой странности. Этот святой из мирного рыбака с Генисаретского озера превратился в доблестного рыцаря, который возглавлял испанских рыцарей в боях против мавров. Самые серьезные историки прославили его подвиги, чудотворный алтарь в Компостелле свидетельствовал о его могуществе, и меч воинского сословия вместе с ужасами инквизиции был достаточно сильным средством, чтобы устранить любую мешавшую и нечестивую критику.