Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Автор книги: Эдвард Гиббон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 86 страниц) [доступный отрывок для чтения: 31 страниц]

Когда новообращенные вступали в число истинных христиан и оказывались допущены к таинствам церкви, их начинало удерживать от возврата к прежним беззакониям другое соображение, по своей природе менее духовное, но весьма невинное и почтенное. Любое сообщество людей, которое отделилось от основной части народа или религиозного единства, к которому принадлежало, сразу же попадает под всеобщее и враждебное наблюдение. Чем меньше численность нового сообщества, тем сильнее может повлиять на него добродетельность или порочность тех, кто в него входит, и это побуждает каждого из его членов самым строгим образом следить за своим поведением и за поведением собратьев, поскольку, ожидая, что будет нести вместе с ними всеми тяжесть общего позора, он точно так же надеется иметь долю в общей доброй славе и насладиться ею. Когда христиан Вифинии привели на суд к Плинию Младшему, их тогдашнему проконсулу, они заверили его, что не только далеки от того, чтобы устраивать какие-либо заговоры против властей, но, напротив, связали себя торжественной клятвой не совершать тех преступлений, которые могли бы нарушить покой общества или отдельных его граждан, то есть воровства, грабежа, прелюбодеяния, лжесвидетельства и мошенничества. Примерно через сто лет после этого Тертуллиан мог с законной гордостью похвалиться, что очень мало христиан пострадали от руки палача за что-либо, кроме своей веры. Строгая уединенная жизнь, чуждая веселья и роскоши той эпохи, приучила их к целомудрию, умеренности, бережливости и спокойным семейным добродетелям. Поскольку большинство из христиан занимались каким-либо видом торговли или ремесла, на них ложилась обязанность полнейшей честностью в жизни и в профессии развеивать те подозрения, которые обычно возникают у невежды по поводу человека, который выглядит святым. Презрение мира выработало у них привычку к смирению, кротости и терпению. Чем больше их преследовали, тем крепче держались они друг за друга. Их благотворительная взаимопомощь и чуждое подозрения доверие друг к другу были замечены язычниками, и коварные друзья злоупотребляли этими качествами даже слишком часто.

У нравственности первых христиан есть одна особенность, которая делает ей честь: даже их заблуждения или, вернее, ошибки были крайностями добродетели. Епископы и богословы церкви, которые своими свидетельствами утверждают, а своей властью могут изменять догматы, правила и даже обряды религии их современников, при изучении Священного Писания проявляли больше благочестия, чем мастерства, и часто в самом прямом смысле получали от Христа и апостолов такие наставления, которые их жившие позже благоразумные толкователи стали понимать в более широком и менее прямом смысле. В своем честолюбивом стремлении возвысить совершенство Евангелия над философской мудростью эти усердные отцы церкви подняли свой долг – умерщвление плоти, чистоту и терпение – на такую высоту, которой едва ли может достичь и еще менее может держаться на ней нынешнее слабое и развращенное поколение. Такое необыкновенное и возвышенное учение неизбежно должно вызывать почтение у людей, но оно мало подходило для того, чтобы получить поддержку тех светских философов, кто в этой временной жизни руководствуется лишь природными чувствами и интересами общества.

Среди человеческих наклонностей есть две очень естественные, которые мы можем различить даже у самых добродетельных и великодушных натур, – любовь к удовольствиям и любовь к действию. Первая из них, если отточена искусствами и учебой, усовершенствована прелестями общения между людьми и отрегулирована верным отношением к бережливости, здоровью и доброму имени, становится основным источником счастья в частной жизни. Любовь к действию – более сильное и более сомнительное по природе чувство: она часто приводит к гневу, честолюбию и мести. Но когда ею руководят чувство приличия и доброе сердце, она становится матерью всех добродетелей, а если к этим добродетелям добавляются равные им по силе способности, то семья, страна или империя могут быть обязаны безопасностью и процветанием неустрашимой отваге одного человека. Таким образом, любви к удовольствиям мы можем приписать почти все приятные, а любви к действию почти все полезные и почтенные свойства. Характер, в котором соединились бы и гармонично сочетались эти два чувства, кажется, был бы самым совершенным образном человеческой природы. Дух безразличия ко всему и бездеятельности, чем, видимо, было бы отсутствие обоих чувств, был бы единодушно отвергнут человечеством как нечто совершенно не способное принести счастье отдельному человеку или общественную пользу всему миру. Но первые христиане не в этом мире желали сделаться приятными и полезными.

Ум, свободный от предрассудков, может заполнить свой досуг приобретением знаний, работой ума или воображения или весело текущим беспечным разговором. Но суровые отцы церкви с отвращением отвергали эти развлечения или допускали их очень осторожно, поскольку презирали любое знание, которое не ведет к спасению души, и считали, что любая гладкость слога в разговоре – это преступное злоупотребление даром речи. Наше тело в нашем нынешнем, земном состоянии так неразрывно связано с душой, что нам кажется, будто невинное и умеренное наслаждение теми удовольствиями, которые способен испытать этот верный спутник, было бы в наших интересах. Но наши благочестивые предки рассуждали совершенно иначе: они тщеславно надеялись сравниться с ангелами в совершенстве и потому презирали или подчеркнуто делали вид, что презирают, все земные и телесные удовольствия. Некоторые из наших ощущений действительно необходимы нам, чтобы сохранить жизнь, другие – чтобы ее поддерживать, а третьи – чтобы узнавать о происходящем вокруг, и потому отказаться от пользования ими никак невозможно. Но первое же удовольствие, полученное от чувств, уже считалось злоупотреблением ими и оказывалось осуждено. Бесчувственного кандидата на Небеса учили не только сопротивляться грубым соблазнам вкуса и обоняния, но даже закрывать уши для гармонии звуков, если звучит светская музыка, и смотреть с безразличием на самые совершенные произведения человеческого искусства. Яркие нарядные одежды, роскошные дома и изящная мебель считались проявлениями двух грехов сразу – гордыни и чувственности: христианину, который уверен в своей греховности и сомневается в своем спасении, больше подходит выглядеть просто и быть изможденным от умерщвления плоти. Осуждая роскошь, отцы церкви пишут о ней очень много и подробно, и среди разнообразных предметов их благочестивого гнева мы можем назвать парики, одежду любого цвета, кроме белого, музыкальные инструменты, золотые и серебряные вазы, пуховые подушки (Иаков спал, кладя голову на камень), белый хлеб, иноземные вина, публичные приветствия, пользование общественными банями и бритье бороды, которое, по словам Тертуллиана, является ложью по отношению к нашим собственным лицам и нечестивой попыткой улучшить работу Творца. Когда христианство проникло к богатым и хорошо воспитанным людям, выполнять эти странные правила предоставили, как сейчас, тем немногим, кто честолюбиво стремился стать великим святым. Но людям из низших разрядов общества всегда бывает легко и приятно объявить достоинством презрение к роскоши и удовольствиям, которые судьба сделала недоступными для них. У первых христиан, так же как у первых римлян, защитой добродетели часто служили бедность и невежество.

Целомудренная суровость отцов церкви во всем, что касалось отношений между полами, имела тот же источник – их отвращение к любому удовольствию, которое могло усладить чувственную сторону человеческой природы и ослабить ее духовную сторону. Их любимая точка зрения была такова, что если бы Адам слушался Творца, то продолжал бы жить в девственной невинности, и какой-либо безвредный вегетативный способ размножения мог бы наполнить рай родом безгрешных и бессмертных людей. Брачные отношения были разрешены его падшему потомству лишь как необходимое средство для продолжения человеческого рода и как узда, хотя и непрочная, для не признающего правил любовного желания. Колебания отцов церкви по этому интересному вопросу, выдавая их смущение и растерянность, показывают, как неохотно они одобряли общественное установление, которое были вынуждены терпеть. Перечисление весьма причудливых правил, которыми они в высшей степени подробно регламентировали ласки супругов в брачной постели, заставило бы улыбнуться тех, кто молод, и покраснеть тех, кто честен. Они единодушно считали, что первый брак согласуется со всеми целями природы и общества. Этот союз тел облагородили, уподобив его мистическому союзу Христа с церковью, и провозгласили, что его не разрывают ни развод, ни смерть. Второй брак заклеймили названием «узаконенное прелюбодеяние», и те, кто был виновен в таком позорном нарушении христианской чистоты, вскоре были лишены права на церковные почести и даже исключены из рядов церкви. Поскольку вожделение считалось грехом, а брак терпели как недостаток, безбрачие согласно этому же принципу считалось состоянием, самым близким к Божьему совершенству. Древний Рим с величайшим трудом мог набрать себе шесть весталок[30]30
  Несмотря на почести и награды, которые получали эти девственницы, было трудно найти достаточное количество служительниц для Весты; угроза самой ужасной смерти не всегда могла обуздать их любовный пыл.


[Закрыть], но в первоначальной церкви было множество людей обоего пола, которые дали обет вечного целомудрия.

Некоторые из них, в том числе ученый Ориген, посчитали самым благоразумным разоружить искусителя[31]31
  До того как слава Оригена вызвала к нему зависть и обрекла его на гонения, этот его поступок вызывал восхищение, а не осуждение. Поскольку тогда повсюду было принято толковать Священное Писание иносказательно, можно пожалеть, что в этом единственном случае Ориген понял его дословно.


[Закрыть].

Некоторые были нечувствительны к нападениям плоти, а других она, нападая, не могла победить. Девственницы жаркой Африки, считая позорное бегство ниже своего достоинства, встречали врага в ближнем бою: они делили ложе со священниками и дьяконами и в пылу любовной страсти гордились, что сохранили чистоту. Но иногда оскорбленная Природа мстила за нарушение своих прав, и этот новый вид мученичества лишь породил новый скандал в церкви[32]32
  Гораздо позже нечто подобное этой дерзкой попытке приписывали основателю ордена Фонтевро. Бейль позабавил себя и своих читателей рассуждениями на эту деликатную тему.


[Закрыть].

Однако среди христианских отшельников и отшельниц (которых вскоре стали называть аскетами из-за мучительности их упражнений) многие, видимо, добились большего успеха, поскольку были не так самонадеянны. Потерю чувственных удовольствий восполняла и возмещала духовная гордость: даже большинство язычников были склонны высоко ценить такую жертву из-за ее явной трудности, и именно во славу непорочных невест Христовых отцы церкви излили бурный поток своего красноречия. Это были первые признаки тех монашеских принципов и учреждений, которые позже перевесили все земные преимущества христианства.

К земным делам христиане испытывали не меньшее отвращение, чем к земным удовольствиям. Защиту себя и своей собственности они не умели примирить со своим прославлявшим терпение учением, которое предписывало им бесконечно прощать прежние оскорбления и приказывало просить о повторении недавних обид. Их простодушие и скромность были оскорблены необходимостью давать клятвы, роскошью, окружавшей должностных лиц, и соперничеством, на котором основана общественная деятельность. Кроме того, их, человечных и невежественных, ничем нельзя было убедить в том, что в каком бы то ни было случае человек имеет законное право проливать кровь подобных себе людей мечом правосудия или мечом воина, даже если эти люди своим преступным или враждебным поведением угрожают спокойствию и безопасности всего народа. Они признавали, что при менее совершенных законах силы еврейской конституции использовались вдохновенными пророками и помазанными царями, и Небо одобряло это. Христиане чувствовали и верили, что такие установления могут быть необходимы для современного им миропорядка, а потому с легким сердцем подчинялись власти своих языческих правителей.

Но, следуя своим принципам пассивного повиновения, они отказывались принимать какое-либо активное участие в гражданском управлении империей или в ее военной обороне. Возможно, они были немного терпимее в этом отношении к тем собратьям, кто до крещения уже занимался такими связанными с насилием и кровью делами, но стать военным, должностным лицом или правителем христианин не мог, не отрекаясь от более священного долга[33]33
  Тертуллиан предлагал христианам дезертировать из армии; этот совет, если бы стал известен всем, вовсе не вызвал бы у императоров симпатии к христианской секте.


[Закрыть].

Это дерзкое или даже преступное пренебрежение благом общества навлекало на них презрение и упреки язычников. Те часто спрашивали: что будет с империей, на которую со всех сторон нападают варвары, если весь мир научится у новой секты ее малодушию? На этот оскорбительный вопрос защитники христианства давали туманные двусмысленные ответы, поскольку не имели никакого желания открывать тайную причину своего спокойствия на этот счет: они ожидали, что еще до того, как закончится обращение человечества в христианскую веру, война, правительство, Римская империя и весь мир перестанут существовать. Можно отметить, что и в этом случае положение первых христиан, к их большой удаче, помогало их щепетильной религиозной совести оставаться в покое и что их отвращение к активной жизни было для них уважительной причиной не служить, но не лишало их гражданских и военных почестей.

Развитие церковного управления

V. Но душа человека, как бы высоко ни поднимали или как бы низко ни сбрасывали ее временные порывы чувств, постепенно возвращается на тот естественный уровень, где ей положено находиться, и опять начинает испытывать страсти – те, которые кажутся ей наиболее подходящими для ее теперешнего состояния. Первые христиане были мертвы для мирских дел и мирских удовольствий, но их любовь к деятельности, никогда не угасавшая до конца, вскоре возродилась и нашла себе новый выход – управление церковью. Отдельное общество внутри общества, нападавшее на официальную религию империи, должно было определить свою внутреннюю политику и назначить достаточное число советников, которым были бы поручены не только духовные дела, но и управление христианским сообществом на земле. Безопасность этого общества, его честь и расширение его рядов даже в самых благочестивых душах рождали своего рода патриотизм – такой же, какой чувствовали первые римляне по отношению к своему государству, иногда сопровождавшийся такой же неразборчивостью в средствах, если они вели к столь желанной цели. Честолюбивое стремление завоевать церковные почести и должности для себя или своих друзей было прикрыто похвальным намерением направить на пользу обществу приобретенные власть и почет, борьба за которые лишь в этом случае становилась долгом их искателя. Выполняя должностные обязанности, такие люди часто должны были раскрывать ошибки еретиков или хитрости межпартийной борьбы, противостоять коварным планам вероломных собратьев, клеймить их заслуженным позором и изгонять из рядов того сообщества, покой и счастье которого те пытались разрушить. Церковные руководители христиан слышали поучение: будьте мудрыми, как змеи, и невинными, как голуби; но привычка управлять, сделав острее мудрость, постепенно разрушила невинность. В церкви, так же как и в миру, те, кто занимал какую-либо должность, старались приобрести видное положение с помощью красноречия и стойкости, знанием людей и сноровкой в делах; и эти люди, скрывая от других, а возможно, и от самих себя, тайные причины своего поведения, очень часто вновь впускали в свою душу все бурные страсти деятельной жизни, которые становились острее и упорнее от добавившейся к ним примеси духовного пыла.

Управление церковью часто было предметом религиозных споров и наградой победителю в них. Те враждующие стороны, которые вели спор за эту награду в Риме, Париже, Оксфорде и Женеве, одинаково боролись за то, чтобы подогнать первоначальную апостольскую модель[34]34
  Аристократическая партия и во Франции, и в Англии очень энергично отстаивала идею божественного происхождения власти епископов. Но кальвинистские священники не захотели терпеть над собой старшего, а римский понтифик отказался признать кого-либо равным себе.


[Закрыть]под стандарты своей политики.

Те немногие исследователи, кто был более искренним и беспристрастным, чем остальные, держатся того мнения, что апостолы отказались от предложенной им роли законодателей и предпочли вытерпеть несколько скандалов и расколов, охватывавших лишь часть церкви, чем отнять у христиан будущего свободу изменять формы управления церковью в соответствии с изменениями времени и обстоятельств. Какое политическое устройство с их одобрения было принято для церкви в I веке, можно понять по деятельности церквей Иерусалима, Эфеса и Коринфа. Христианские общины, основанные в городах Римской империи, были связаны между собой лишь узами веры и благотворительности. Законодательство, действовавшее внутри их, было основано на независимости и равенстве. Недостаток дисциплины и человеческой учености время от времени восполняла помощь пророков. Эта обязанность могла быть возложена на человека любого пола, любого возраста и любых природных способностей; почувствовав божественное вдохновение, пророк давал речам Святого Духа излиться из своих уст перед собранием верующих. Но пророки-учителя часто злоупотребляли этой необыкновенной способностью или неверно применяли ее. Применяя ее в не подходящее для этого время, они дерзко мешали общей службе и своей гордостью или неверно направленным религиозным усердием вызывали в церквах, особенно в коринфской апостольской церкви, длинную череду беспорядков. Когда пророки стали бесполезными, они лишились своего дара, и эта должность была отменена. Публичная сторона религии была отдана под руководство одних лишь авторитетных управляющих церковью, епископов и пресвитеров, и похоже, что эти два названия первоначально обозначали одну и ту же должность и один и тот же разряд людей. Слово «пресвитер», то есть «старейшина», указывало на их возраст или, вернее, на их солидность и мудрость; а звание епископ, то есть «смотритель», говорило о том, что они надзирали за правильностью веры и нравственностью христиан, доверенных их пасторской заботе. Эти епископальные пресвитеры, которых могло быть больше или меньше, в зависимости от числа верующих, и были руководителями каждой новорожденной общины, причем все имели одинаковую власть и управляли совместно.

Но и при самой идеальной, полностью равной для всех свободе необходима направляющая рука верховного должностного липа; а обычай публичного обсуждения вопросов вскоре привел к появлению должности председателя, который по меньшей мере имел право подсчитывать голоса и исполнять решения собрания. Забота о поддержании в общине спокойствия, которое очень часто нарушали бы ежегодные или нерегулярные, от случая к случаю выборы, заставила первых христиан сделать выборную должность председателя почетной и постоянной и избирать одного из самых мудрых и святых из числа пресвитеров своим церковным управителем до конца его жизни. Именно в этих обстоятельствах высокое звание епископа стало восприниматься как старшее по сравнению со скромным наименованием пресвитер; последнее осталось названием членов христианского сената, как самое естественное для них имя; а первое стало обозначать сан нового председателя. Преимущества такой епископской формы правления, которая, видимо, возникла раньше конца I века[35]35
  См. введение в Апокалипсис. Епископы под названием ангелы уже существовали в семи городах Азии. Но тем не менее, послание Климента (которое, вероятно, написано в то же время) не позволяет обнаружить никаких следов должности епископа ни в Коринфе, ни в Риме.


[Закрыть], были настолько очевидны, что ее сразу же приняли все общины, уже существовавшие в разных частях империи, и она очень рано была освящена авторитетом времени как древняя[36]36
  «Нет церкви без епископа» – это было и фактом, и правилом со времен Тертуллиана и Иренея.


[Закрыть] и до сих пор сохраняется в самых могущественных церквах как Востока, так и Запада в качестве исконной или даже установленной Богом формы управления[37]37
  После того как мы оставили позади трудности I века, мы видим, что епископское управление установилось повсюду и было повсеместным до тех пор, пока ему не положил конец республиканский дух швейцарских и немецких реформаторов.


[Закрыть].

Нет необходимости говорить, что благочестивые и скромные пресвитеры, которые первыми были удостоены епископского звания, не могли иметь той власти и блеска, которыми теперь окружены тиара римского понтифика или митра немецкого прелата, и, вероятно, отказались бы от такого почета. Но мы можем несколькими словами очертить первоначальные узкие границы их полномочий, куда входили в основном духовные дела, хотя иногда и дела земные. В ведение епископов входили совершение церковных таинств и назначение церковных наказаний, руководство церковными обрядами, которые постепенно становились все многочисленнее и сложнее, посвящение в сан служителей церкви, каждому из которых епископ определял его обязанности, управление деньгами церковной общины и решение всех тех споров, которые верующие не желали отдавать на рассмотрение судье-идолопоклоннику. В течение короткого времени эти полномочия осуществлялись в согласии с мнением коллегии пресвитеров и с одобрения общего собрания христиан общины. Самые первые епископы считались лишь первыми среди равных себе, почитаемыми слугами свободного народа. Во всех случаях, когда из-за смерти епископа его кафедра освобождалась, нового епископа – председателя общины выбирали из числа пресвитеров общим голосованием всех членов общины, и каждый избиратель считал, что становится на это время важной особой.

Такими были мягкие и справедливые законы, согласно которым христиане были управляемы в течение более ста лет после смерти апостолов. Каждая община по своему устройству была отдельной независимой республикой, и, хотя даже самые отдаленные друг от друга из этих маленьких государств поддерживали между собой двухсторонние дружеские отношения с помощью писем и посланцев, весь христианский мир еще не был объединен ни общей верховной властью, ни общим законодательным собранием. По мере того как увеличивалось число верующих, они обнаруживали, какие преимущества они могут извлечь из более близкого объединения своих интересов и планов. К концу II века церкви Греции и Азии ввели у себя полезное учреждение – провинциальные соборы, и вполне обоснованно можно предположить, что это устройство органа управления – представительный совет – они взяли из знаменитых примеров древности – Амфиктионы, Ахейского союза или собрания ионийских городов. Вскоре у епископов независимых церквей стало обычаем и правилом встречаться в установленные дни весной и осенью в столице провинции. На их совещаниях присутствовали в качестве помощников немногие заслуженные пресвитеры, и в качестве сдерживающего начала – множество слушателей. Решения епископов, получившие название каноны, регулировали все важные разногласия в области веры и дисциплины; было естественно верить, что Дух Святой щедро изливался на такое объединенное собрание представителей христианского народа. Соборы были так хорошо приспособлены для личного честолюбия и для общественных интересов, что в течение нескольких лет были введены во всей империи. Советы провинций стали регулярно поддерживать между собой связь по переписке, сообщая один другому о ходе своей работы и одобряя решения друг друга; и вскоре католическая церковь стала по форме и силе подобна огромной федеративной республике.

Поскольку использование советов для управления церковью понемногу уменьшало законодательную власть отдельных церквей, епископы, заключив между собой союз, значительно увеличили исполнительную и деспотическую часть своей власти, а как только чувство общности интересов свело их вместе, получили возможность объединенными силами нападать на исконные права своего духовенства и своего народа. Прелаты III века постепенно сменили язык призывов на язык приказов, сеяли семена будущих узурпации и восполняли аллегориями из Священного Писания и искусственными риторическими приемами недостаток силы и ума. Они восхваляли единство и могущество церкви, проявленные в ЕПИСКОПСКОМ СЛУЖЕНИИ, которое епископы осуществляли совместно, все в одинаковой степени и не разделяя его ни с кем другим. Часто звучали слова, что правители и должностные липа могут хвалиться земными правами на временную власть, но одна лишь власть епископов получена от самого Бога и распространяется и на здешний, и на иной мир. Епископы назывались наместниками Христа, наследниками апостолов и мистическими преемниками первосвященника Моисеева закона. То, что епископы имели исключительное право посвящать в священнический сан, нарушало свободу и церковных, и народных выборов; и если епископы в делах управления церковью по-прежнему принимали во внимание мнение пресвитеров или склонности народа, то сами при этом старательно внушали верующим, какая великая заслуга со стороны глав церквей – это добровольное снисхождение до низших. Епископы признавали над собой верховную власть собрания своих братьев по вере, но каждый епископ, управляя своей собственной епархией, требовал от тех, чьим духовным пастырем был, такого нерассуждающего повиновения, как будто распространенное сравнение «верующие – стадо, священник – пастух» имеет буквальный смысл и как будто этот пастух – существо более высокой породы, чем его овцы. Все же это подчинение произошло не без труда, с одной стороны, и не без сопротивления – с другой. Во многих местах демократическую часть церковной конституции горячо отстаивали усердные в вере или имевшие от этого выгоду оппозиционеры из младшего духовенства, но их патриотизм был назван позорными именами интриги и раскола, и дело епископов быстро восторжествовало благодаря стараниям многих деятельных прелатов, которые, как, например, Киприан, епископ Карфагена, умели сочетать хитрость самого честолюбивого государственного мужа с христианскими добродетелями, которые кажутся подходящими для святого мученика[38]38
  Если Новат, Фелициссим и остальные, кого этот карфагенский епископ изгнал из церкви и из Африки, не были самыми презренными чудовищами порока, то, должно быть, религиозный пыл Киприана иногда оказывался сильнее, чем его любовь к правде.


[Закрыть].

Те же причины, которые вначале уничтожили равенство пресвитеров, выделили среди епископов старшего по званию и вследствие этого имевшего самые большие полномочия. Каждый раз, когда епископы весной или осенью собирались на провинциальный собор, становилась заметной разница в личных достоинствах и известности между участниками этой встречи: толпой управляли мудрость и красноречие немногих. Но для ведения публичных собраний старшего следовало определять по более формальному и меньше вызывающему зависть признаку, и должность постоянного председателя совета в каждой провинции была отдана епископу главного города. Вскоре эти стремившиеся к власти прелаты приняли высокие звания митрополит, что значит «столичный», и примас, что означает «имеющий первенство»: так они втайне готовились захватить такую же власть над своими собратьями-епископами, какую епископы сами еще недавно приобрели над советами пресвитеров. Прошло немного времени, и митрополиты сами стали соперничать друг с другом во власти и могуществе: каждый из них стал подчеркнуто и в самых пышных выражениях перечислять земные почести и преимущества того города, где он председательствовал, количество и богатство христиан, вверенных его пасторскому попечению, святых и мучеников, вышедших из их числа, и то, в какой чистоте они хранят традиции веры в том виде, как они дошли через ряд православных епископов от того апостола или ученика апостола, которому приписывалось основание представленной митрополитом церкви. Было легко предугадать, что Рим должен пользоваться уважением провинций и вскоре потребует от них повиновения: на это были все причины – и гражданские, и церковные. Количество верующих в главном городе империи по отношению к их общему числу было достойно столицы. Римская церковь была самой значительной, самой многочисленной, а среди церквей Запада – и самой древней христианской организацией, и многие церкви приняли веру от миссионеров этой церкви в результате их благочестивых трудов. Антиохия, Эфес или Коринф могли похвалиться самое большее одним основателем-апостолом, а берега Тибра были почтены проповедью и мученичеством двух самых прославленных апостолов, и римские епископы очень благоразумно объявили себя наследниками всех прав и привилегий, которые были даны святому Петру лично или присвоены его должности[39]39
  Знаменитая игра слов с намеком на значение имени святого Петра – «камень» точно передается только на французском языке: «Tu es Pierre et sur cette pierre…» («Ты Петр, что значит «камень», и на этом камне…»). В греческом, латинском, итальянском и других языках она неточна, а в наших германских языках совершенно непонятна.


[Закрыть].

Епископы Италии и провинций были готовы признать римских епископов первыми по сану и в союзе (именно таким очень точным определением они выразили свое решение) среди христианской аристократии. Но эта самодержавная власть была с презрением отвергнута народами Азии и Африки, и честолюбивый Рим встретил там более мощное сопротивление своей духовной власти, чем то, которое в прошлом было оказано его земному господству. Патриотичный Киприан, который самовластно управлял карфагенской церковью и провинциальными соборами, решительно и успешно воспротивился честолюбивым намерениям римского понтифика, умело соединил свою борьбу с подобными же усилиями других восточных епископов и, подобно Ганнибалу, стал искать новых союзников в глубине Азии. В этой бескровной Пунической войне прелаты-соперники проявили гораздо больше человеческой слабости, чем умеренности. Их единственным оружием были гневные обличения, ругательства и отлучение от церкви, и в продолжение всего спора они выкрикивали все это в адрес друг друга с одинаковыми яростью и благочестием. Тяжелая необходимость осудить либо папу римского, либо святого мученика приводит в отчаяние современных католиков каждый раз, когда они обязаны рассказывать о подробностях этого диспута, в котором защитники религии дали волю таким своим страстям, которые кажутся более подходящими для сената или военного лагеря.

Усиление авторитета церкви привело к памятному в истории разделению верующих на мирян и духовенство, иначе клириков, чего не было у греков и римлян[40]40
  Различие между духовным лицом (Clerus) и мирянином (Laicus) уже существовало во времена Тертуллиана.


[Закрыть].

Первое из этих слов обозначало основную массу христиан, второе же, в соответствии со своим прямым значением, обозначало ту избранную часть верующих, которая была выделена из общей массы для религиозного служения; это славное сословие одарило нас самыми выдающимися, хотя не всегда самыми поучительными темами для современной истории. Вражда между духовными лицами иногда нарушала спокойствие юной церкви, но они вместе с одинаковым усердием и энергией трудились ради общего дела, и властолюбие, которое (самым хитрым образом замаскировавшись) могло проникнуть в души епископов и мучеников, воодушевляло их на то, чтобы увеличить число их подданных и расширить границы империи христианства. У них не было в распоряжении никаких земных сил – ни власти, ни войск, а гражданская власть долгое время не только не помогала им, а, наоборот, охлаждала и подавляла их порывы. Но они освоили и применяли внутри своего сообщества два самых эффективных инструмента правления – награду и наказание: для наград средства предоставляла набожная щедрость верующих, для наказаний – их же благочестивые тревоги по поводу будущего.

I. Общность имущества, которая была такой приятной забавой для фантазии Платона и отчасти существовала в суровой секте ессеев, какое-то короткое время была принята и в ранней христианской церкви. Религиозный пыл первых приверженцев христианства побуждал их продать ту земную собственность, которую они презирали, сложить вырученные за нее деньги к ногам апостолов и довольствоваться равной с остальными долей того, что раздавали всем в общине. Развитие христианской религии привело сначала к смягчению, а потом к постепенной отмене этого великодушного установления, которое в руках менее чистых, чем руки апостолов, очень скоро было бы извращено и употреблено во зло при возврате человеческой натуры к свойственному ей эгоизму. Тем, кто переходил в новую веру, теперь было разрешено продолжать владеть полученным ранее по наследству имуществом, получать наследства как по завещанию, так и по закону и умножать свою собственность всеми законными способами, существующими в торговле и ремесле. Проповедники Евангелия стали допускать, чтобы христиане жертвовали церкви не все, что имеют, а лишь небольшую часть имущества, и на еженедельных или ежемесячных собраниях общины каждый верующий вносил в общий фонд добровольное пожертвование, размер которого зависел от требований случая и от богатства и благочестия жертвователя. Ни один дар, как бы он ни был мал, не отвергался, но верующим усердно внушали, что то положение закона Моисея, где говорится о десятине, по-прежнему остается данной Богом обязанностью и что раз евреям, жившим по менее совершенному учению, было велено отдавать десятую часть всего, чем они владеют, то ученикам Христа пристало возвысить себя над ними большей щедростью и приобретать заслуги ценой отказа от лишних сокровищ, которые очень скоро погибнут вместе с самим миром[41]41
  Это же мнение, когда оно стало господствующим незадолго до 1000 года, привело к таким же результатам. Для большинства пожертвований того времени указана причина: «В связи с приближением конца света».


[Закрыть].