Текст книги " Закат и падение Римской Империи. Том 6"

Автор книги: Эдвард (Эдуард ) Гиббон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Сирия не была недостойна оказанного ей предпочтения, так как принадлежала к числу тех стран, в которых земледелие процветало с самой глубокой древности. Близость моря и гор и обилие лесов и вод умеряли ее знойный климат, а произведения ее плодородной почвы доставляли обильные средства пропитания, благоприятствовавшие размножению и людей, и животных. Со времен Давида и до времен Ираклия эта страна была усеяна старинными и цветущими городами; ее население было и многочисленно, и зажиточно, и даже после того, как ее мало-помалу опустошали деспотизм и суеверие и после недавних бедствий, причиненных войной с Персией, Сирия еще могла возбуждать и удовлетворять жадность степных племен. Равнина, которая тянется на протяжении десяти дней пути от Дамаска до Алеппо и Антиохии, омывается с западной стороны извилистым течением Оронта. Возвышенности Ливана и анти-Ливана тянутся от севера к югу между Оронтом и Средиземным морем, а название пустой (Coelesyria) было дано длинной и плодородной долине, которую окаймляют в том же направлении два кряжа снежных гор. Между городами, о которых упоминают под их греческими и восточными именами география Сирии и история завоевания этой страны, мы отличаем Эмесу, или Хомс, и Гелиополь, или Баальбек, так как первый был метрополией равнины, а второй – столицей долины. Под владычеством последнего из Цезарей они были сильно укреплены и многолюдны; их башни блестели на далеком расстоянии; общественные и частные здания покрывали большое пространство, а граждане славились если не своим мужеством, то по меньшей мере, своей гордостью, если не своими богатствами, то по меньшей мере, своей роскошью. Во времена идолопоклонства и Эмеса, и Гелиополь поклонялись Ваалу, или солнцу; но во времена упадка их суеверий и их величия их судьба была далеко не одинакова. От находившегося в Эмесе храма, который поэты сравнивали с вершинами Ливанских гор, не осталось никаких следов, между тем как развалины Баальбека, оставленные без внимания древними писателями, возбуждают любопытство и удивление в европейских путешественниках. Храм имел двести футов в длину и сто футов в ширину; его передняя часть была украшена двойным портиком на восьми колоннах; с каждой стороны было по четырнадцати колонн, и каждая колонна, вышиною в сорок пять футов, состояла из массивных каменных или мраморных глыб. Размеры и украшения коринфского ордера свидетельствуют о его греческой архитектуре; но так как Баальбек никогда не был резиденцией какого-либо монарха, то для нас непонятно, как могла щедрость частных лиц или городского общества доставить средства для возведения таких великолепных построек. После завоевания Дамаска сарацины направились к Гелиополю и к Эмесе; но я не буду снова говорить о вылазках и сражениях, так как я уже описывал их с большими подробностями. При дальнейшем ходе военных действий сарацины были обязаны своими успехами столько же своей политике, сколько своему мечу; они разделяли силы неприятеля тем, что заключали с некоторыми из своих врагов отдельные и недолгосрочные мирные договоры; они приучали население Сирии сравнивать выгоды, доставляемые их дружбой, с невыгодами, причиняемыми их враждой; они знакомили его со своим языком, со своей религией и со своими нравами и путем тайных закупок истощали магазины и арсеналы тех городов, к осаде которых намеревались приступить. Они увеличивали выкуп тех городов, которые были богаче других или которые оказывали более упорное сопротивление, и с одной Халкиды было взыскано пять тысяч унций золота, пять тысяч унций серебра, две тысячи шелковых одеяний и столько фиг и маслин, сколько можно навьючить на пять тысяч ослов. Но условия перемирия или капитуляции соблюдались в точности, и тот наместник халифа, который дал обещание не вступать внутрь сдавшегося ему Баальбека, оставался спокойным и неподвижным в своей палатке до той минуты, когда враждовавшие между собою партии стали просить вмешательства иноземного повелителя. Завоевание и сирийской равнины, и сирийской долины было окончено менее чем в два года. Однако повелитель правоверных был недоволен этими мешкотными успехами, и сарацины, оплакивая свою вину слезами ярости и раскаяния, стали громко требовать, чтоб начальники вели их сражаться за Господа. В одном сражении, происходившем под стенами Эмесы, юный двоюродный брат Халида восклицал: “Мне кажется, что я вижу чернооких гурий, которые смотрят на меня; если бы одна из них появилась на земле, все люди умерли бы от любви к ней. Я вижу в руке одной из них зеленый шелковый платок и шапочку с драгоценными каменьями; она манит меня к себе и говорит: “Приходи сюда скорей; ведь я люблю тебя”. С этими словами он устремился на христиан и стал поражать насмерть всех, кто встречался на пути; наконец, он обратил на себя внимание губернатора Хомса и был насквозь проколот копьем.

Сарацинам приходилось выказать всю энергию их мужества и фанатизма, чтоб устоять против военных сил императора, который узнал из постоянных неудач, что степные хищники предприняли прочное завоевание, которое могут скоро довести до конца. Из европейских и из азиатских провинций были отправлены в Антиохию и в Кесарию восемьдесят тысяч солдат, частью морем, частью сухим путем, а легковооруженные силы этой армии состояли из шестидесяти тысяч христианских арабов, принадлежавших к племени Гассана. Под знаменем последнего из своих князей Абд Аллаха они шли в авангарде, а греки держались того правила, что гранить алмаз всего легче посредством другого алмаза. Ираклий не захотел подвергать самого себя опасностям сражений, но из самоуверенности, а может быть и вследствие упадка духом, он дал положительное приказание, чтоб судьба провинции и исход войны были решены одной битвой. Сирийцы были привязаны к римскому знамени и к христианской религии; но знать, граждане и поселяне были выведены из терпения притеснениями и жестокосердием своевольной армии, которая угнетала их как подданных и презирала их как иноземцев и чужаков. Слух об этих обширных приготовлениях дошел до сарацинов в то время, как они стояли лагерем под Эмесой, и хотя их вожди решились не уклоняться от борьбы, они все-таки созвали военный совет: благочестивый Абу Убайд хотел дожидаться мученической смерти, не сходя с места, а благоразумный Халид советовал отступить без позора к границам Палестины и Аравии и там дожидаться помощи друзей и нападения неверных. Торопливо отправленный в Медину посланец скоро возвратился с благословениями Омара и Али, с молитвами вдовы пророка и с подкреплением из восьми тысяч мусульман. На своем пути эти войска разбили отряд греков, а когда они прибыли в Ярмук, где находился лагерь их соотечественников, они были обрадованы известием, что Халид уже разбил и рассеял христианских арабов, принадлежавших к племени Гассана. В окрестностях Босры ручьи низвергаются с горы Гермона потоком на равнину Декаполя, или десяти городов, и река Гиеромакс (искаженное название Ярмук) теряется после непродолжительного течения в озере Тивериад. Берега этой ничтожной речки были прославлены продолжительной и кровопролитной битвой. В этом важном случае и общее мнение, и скромность Абу Убайда предоставили главное начальство самому достойному из мусульман. Халид стал во фронте, а его товарищ стал в арьергарде для того, чтоб удерживать беглецов своей почтенной наружностью и видом желтого знамени, которое было развернуто Мухаммедом перед стенами Хайбара. Последняя линия была занята сестрой Дерара и теми арабскими женщинами, которые поступили на военную службу из желания участвовать в этой священной войне, которые привыкли владеть луком и копьем и которые, однажды попав в плен, отстояли свое целомудрие и свою религию против тех, кто отвергает обрезание. Воззвание, с которым главнокомандующий обратился к своей армии, было кратко и энергично: “Впереди вас рай, позади вас дьявол и ад”. Однако нападение римской кавалерии было так стремительно, что правое крыло арабов было прорвано и отделено от центра. Три раза они отступали в беспорядке, и три раза женщины принуждали их упреками и тумаками снова идти в атаку. В промежутках между схватками Абу Убайд посещал палатки своих единоверцев, старался продлить их отдых, произнося за раз две молитвы, назначенные на разные часы дня, собственноручно перевязывал их раны и ободрял их утешительным размышлением, что неверные страдают не менее их, но не получат одинаковой награды. Четыре тысячи тридцать мусульман были погребены на поле сражения, а искусство армянских стрелков из лука дало семистам мусульманам право похвастаться тем, что каждый из них лишился одного глаза при исполнении этого похвального долга. Участвовавшие в сирийской войне ветераны признавались, что они никогда не видали сражения, которое было бы так ожесточенно и исход которого был бы так долго сомнителен. Но оно было вместе с тем и самое решительное по своим последствиям: множество греков и сирийцев пало под мечом арабов; множество было убито, по окончании сражения, в лесах и в горах; множество утонуло в водах Ярмука, не успевши отыскать брода, и как бы мусульмане ни преувеличивали потери побежденных, христианские писатели сознают и оплакивают кровавое наказание за свои грехи. Римский главнокомандующий Мануил или был убит в Дамаске, или укрылся в монастыре горы Синая. Живший изгнанником при византийском дворе, Иабалах горевал об арабских нравах и о том, что имел несчастье перейти на сторону христиан. Он был одно время расположен к принятию ислама, но во время своего благочестивого странствования в Мекку он в минуту раздражения нанес удар одному из своих соотечественников и спасся бегством от строгого и беспристрастного правосудия халифа. Победоносные сарацины наслаждались в Дамаске в течение месяца удовольствиями и отдыхом; распределение добычи было предоставлено благоусмотрению Абу Убайда; на солдат и на их коней были назначены равные доли, а на благородных скакунов арабской крови назначалась двойная доля.

После битвы при Ярмуке римская армия уже не появлялась в открытом поле, и сарацины могли безопасно выбирать для нападения любой из укрепленных городов Сирии. Они обратились к халифу за указанием, должны ли они идти на Кесарию или на Иерусалим, и, по совету Али, решились немедленно предпринять осаду последнего из этих городов. С мирской точки зрения Иерусалим был первой или второй столицей Палестины; но благочестивые мусульмане чтили и посещали его, вслед за Меккой и Мединой, как храм Святой Земли, освященный откровениями Моисея, Иисуса и самого Мухаммеда. Сын Абу Суфиана был отправлен во главе пяти тысяч арабов с поручением попытаться завладеть городом врасплох или путем мирного договора; но на одиннадцатый день город был со всех сторон окружен всеми военными силами Абу Убайда, который обратился к главным начальникам и к жителям Элии с обычным воззванием: “Здравие и благоденствие всякому, кто идет по настоящему пути! Мы требуем от вас заявления, что есть только один Бог и что Мухаммед посланник его. Если вы этого не сделаете, то соглашайтесь уплачивать дань и впредь состоять под нашей властью. В противном случае я поведу на вас таких людей, которые любят смерть больше, чем вы любите пить вино и есть свиное мясо. И, если угодно будет Господу, я не оставлю вас до тех пор, пока не истреблю тех, кто будет сражаться за вас, и пока не обращу ваших детей в рабов”. Но город был со всех сторон защищен глубокими долинами и утесистыми горами; после того как арабы вторгнулись в Сирию, его стены и башни были тщательно исправлены; самые храбрые из солдат, спасшихся бегством с поля битвы при Ярмуке, нашли там самое близкое убежище, а при защите гроба Господня в душе и туземцев, и иноземцев могли вспыхнуть некоторые искры такого же энтузиазма, какой так ярко пылал в сердцах сарацинов. Осада Иерусалима длилась четыре месяца; не проходило ни одно дня без вылазки или без приступа; военные машины непрестанно действовали с высоты городского вала, а суровая зима была еще более мучительна и губительна для арабов, чем эти машины. В конце концов христиане преклонились перед настойчивостью осаждающих. Патриарх Софроний появился на городских стенах и через посредство переводчика потребовал конференции. После тщетной попытки отговорить халифова наместника от его нечестивого предприятия он предложил от имени народа приличную капитуляцию с тем необычайным условием, что исполнение договора будет обеспечено авторитетом и личным присутствием самого Омара. Этот вопрос обсуждался на совете в Медине; святость осажденного города и мнение Али убедили халифа исполнить желание и его солдат, и его врагов, а простота, с которой он совершил это путешествие, более достойна удивления, нежели та пышная обстановка, которою окружают себя тщеславие и тирания. Завоеватель Персии и Сирии сел на рыжего верблюда, который нес кроме его особы сумку с хлебом, сумку с финиками, деревянное блюдо и кожаный мешок с водой. Повсюду, где он останавливался, все без различия приглашались к участию в его простом обеде, который освящался молитвой и поучениями повелителя правоверных. Но во время этой экспедиции или этого пилигримства его верховная власть проявляла себя в отправлении правосудия; он устанавливал пределы для разнузданной полигамии арабов, защищал данников от вымогательств и жестокостей и, в наказание сарацинов за роскошь, приказывал снимать с них богатые шелковые одежды и волочить их по земле лицом в грязь. Когда халиф издали увидел Иерусалим, он громко воскликнул: “Господь победоносен. О Боже, ниспошли нам легкое завоевание!” – и, раскинув свою палатку из грубой шерстяной материи, спокойно сел на голую землю. После подписания капитуляции он вступил в город без страха или без предосторожностей и любезно разговаривал с патриархом о религиозных древностях Иерусалима. Софроний преклонился перед своим новым повелителем, шепотом произнося слова Даниила: “И во святилище будет мерзость запустения”. В час молитвы они стояли вместе в церкви Воскресения; но халиф отказался от исполнения благочестивых обрядов и ограничился тем, что молился на ступенях церкви Константина. Он сообщил патриарху основательные мотивы своего отказа. “Если бы я исполнил ваше желание, – сказал Омар, – то мусульмане могли бы впоследствии нарушить условия мирного договора под видом подражания показанному мною примеру”. По его приказанию земля из-под Соломонова храма была приготовлена к сооружению мечети, и во время своего десятидневного пребывания в Иерусалиме он организовал и немедленно ввел порядок управления завоеванными в Сирии землями. Медина могла опасаться, чтобы халифа не привязала к себе святость Иерусалима или красота Дамаска; но ее опасения были рассеяны скорым и добровольным возвращением Омара к гробнице пророка.

Чтобы довершить завоевание Сирии, халиф организовал две отдельные армии; отборный отряд был оставлен под начальством Амра и Йазид в палестинском лагере, а другой, более многочисленный отряд, выступил под предводительством Абу Убайда и Халида к северу с целью напасть на Антиохию и Алеппо. Последний из этих городов, носивший у греков название Берои, еще не приобрел в ту пору громкой известности в качестве столицы провинции или государства, а его население благодаря добровольному изъявлению покорности и ссылке на свою бедность купило на умеренных условиях свою безопасность и свободу своей религии. Но замок, стоявший подле города Алеппо , был построен на высокой искусственной насыпи; все его стороны были так же круты, как спуски в пропасть, и были обложены плитняком, а окружавший его ров мог быть во всю ширину наполнен водою из соседних источников. Гарнизон и после потери трех тысяч человек еще был в состоянии обороняться, а его храбрый наследственный вождь Иукинна убил своего брата – святого монаха, осмелившегося заговорить о мире. Во время четырех-или пятимесячной осады, которая была самой трудной из всех осад, предпринятых в Сирии, множество сарацинов было убито и ранено; их удаление на одну милю от замка не ослабило бдительности Иукинны, и они не навели страха на христиан тем, что обезглавили у подножия замка триста пленников. Молчание Абу Убайда, наконец перешедшее в сетования, известило халифа о том, что терпение осаждающих истощилось и что они утратили надежду овладеть этой неприступной крепостью. “Я огорчен, – отвечал Омар, – постигшими вас превратностями фортуны, но я не дозволяю вам ни в каком случае снимать с замка осаду. Ваше отступление уменьшило бы славу нашего оружия и побудило бы неверных напасть на вас со всех сторон. Стойте перед Алеппо до тех пор, пока Господь не решит исхода борьбы, и добывайте в окрестностях корм для вашей кавалерии. Свои увещания повелитель правоверных подкрепил присылкой волонтеров, которые стали стекаться в лагерь мусульман на конях или на верблюдах от всех арабских племен. В числе их находился Дамес, который был рабского происхождения, но отличался гигантским ростом и неустрашимым мужеством. В сорок седьмой день своей службы он попросил, чтобы ему дали только тридцать человек для попытки овладеть замком врасплох. Халид, знавший его по опыту, засвидетельствовал о его мужестве и посоветовал не отвергать его предложения, а Абу Убайд убеждал своих соотечественников не презирать Дамеса за низкое происхождение, так как, если бы он сам мог сложить с себя обязанности начальника, он стал бы охотно служить под начальством этого раба. Замысел был прикрыт притворным отступлением, и сарацины раскинули свой лагерь на расстоянии почти одной мили от Алеппо. Тридцать смельчаков засели в засаде у подножия горы, и Дамес наконец добыл нужные сведения, хотя и был сильно раздражен невежеством своих греческих пленников. “Да проклянет Господь этих собак, – сказал безграмотный араб, – на каком странном варварском языке они говорят”. В самый темный час ночи он взобрался на стену с той стороны, которую тщательно изучил и на которой или плитняк был менее прочен, или подъем менее крут, или стража менее бдительна. Семеро самых сильных сарацинов влезли друг к другу на плечи, а вся эта колонна держалась на широкой и мускулистой спине гигантского раба. Те из них, которые были впереди, ухватились за нижние части стенных зубцов и влезли на них; они без шума закололи и сбросили вниз часовых, и все тридцать сотоварищей добрались один вслед за другим доверху при помощи развернутых длинных тюрбанов и повторяя благочестивое воззвание: “Пророк Божий, помоги нам и спаси нас!” Дамес смело и осторожно отправился осматривать положение дворца, в котором губернатор праздновал среди шумного веселья свое избавление. Возвратившись к своим товарищам, он напал с внутренней стороны на входные ворота. Они одолели стражу, сняли с ворот запоры, навели подъемный мост и защищали этот узкий проход до той минуты, когда подоспевший на рассвете Халид вывел их из опасного положения и довершил их победу. Иукинна сделался из грозного противника деятельным и полезным новообращенным, а свое уважение к заслугам самых низших подчиненных начальник сарацинов выразил тем, что оставался с армией в Алеппо до тех пор, пока не залечились почетные раны Дамеса. Столицу Сирии все еще прикрывали замок Аазаза и железный мост через реку Оронт. После потери этих важных позиций и после поражения последней римской армии изнеженная Антиохия затрепетала от страха и покорилась. Она спаслась от разрушения уплатой выкупа в триста тысяч золотых монет; но после того, как она была резиденцией преемников Александра, была центром римского управления на Востоке и была украшена, по воле Цезаря, названиями свободной, святой и неприкосновенной, она была низведена, под игом халифов, до второстепенного положения провинциального города .

Слава, которую Ираклий стяжал в персидской войне, была омрачена позором первых годов его царствования и малодушием, которое он обнаруживал в последние годы своей жизни. Когда преемники Мухаммеда обнажили свой меч с целью завоеваний и распространения своей религии, он содрогнулся при мысли о предстоящих бесконечных трудах и опасностях; он от природы был склонен к лени, а когда он достиг возраста немощей и бессилия, в нем уже не могло возгораться влечение к новым геройским подвигам. Чувство стыда и настоятельные просьбы сирийцев не дозволили ему немедленно удалиться с театра войны; но в нем уже умер герой и его отсутствию или его нераспорядительности можно в некоторой мере приписать потерю Дамаска и Иерусалима и жестокие поражения при Аизнадине и Ярмуке. Вместо того чтобы защищать Гроб Господен, он вовлек и церковь, и государство в метафизический спор о единстве воли Сына Божия, и в то время как Ираклий короновал своего сына от второго брака, он спокойно дозволял отбирать самую ценную часть предназначенного этому сыну наследства. В Антиохийском соборе, в присутствии епископов, он оплакивал у подножия Распятия грехи монарха и народа; но его собственное признание поведало всему миру, что сопротивление ниспосланному Богом наказанию было бы делом бесполезным и даже нечестивым. Сарацины были на самом деле непобедимы, потому что их считали непобедимыми, а переход Иукинны на сторону врага, его притворное раскаяние и новое вероломство могли оправдывать подозрение императора, что его окружали изменники и вероотступники, замышлявшие предать и его особу, и его страну в руки врагов Христа. В дни невзгод его суеверие усиливалось предзнаменованиями и снами, и он боялся лишиться своей короны; навсегда простившись с Сирией, он втайне сел на корабль в сопровождении немногочисленной свиты и тем освободил сирийцев от верноподданнической присяги. Его старший сын, Константин, стоял во главе сорока тысяч человек в Кесарии, которая была центром гражданского управления трех палестинских провинций. Но его личные интересы побуждали его возвратиться к византийскому двору, а после бегства своего отца он сознавал свою неспособность сопротивляться соединенным силам халифа. На его авангард смело напали триста арабов и тысяча черных невольников, перебравшихся в середине зимы через снежные вершины Ливана, а вслед за ними быстро наступали победоносные эскадроны, предводимые самим Халидом. Из Антиохии и из Иерусалима мусульманские войска стали наступать и с севера, и с юга вдоль морского берега, пока их знамена не соединились под стенами финикийских городов; Триполи и Тир сдались вследствие измены, и флот из пятидесяти транспортных судов, вступивший без всякого недоверия в один из захваченных сарацинами портовых городов, весьма кстати снабдил их лагерь запасами оружия и провианта. Их военным трудам положила конец неожиданная сдача Кесарии: римский принц сел ночью на корабль, и беззащитные граждане стали просить пощады и внесли выкуп в двести тысяч золотых монет. Остальные города этой провинции – Рамла, Птолемаида или Акка, Сихем или Неаполь, Газа, Аскалон, Берит, Сидон, Габала, Лаодикея, Апамея, Гиераполь, – не осмелились доле сопротивляться воле победителя, и Сирия преклонилась под скипетр халифов через семьсот лет после того, как Помпей отнял ее у последнего из македонских царей.

Осады и сражения шести кампаний стоили жизни многим тысячам мусульман. Эти люди умирали со славой и с готовностью мучеников, а об искренности их верований могут дать понятие следующие слова, сказанные одним арабским юношей, в то время как он навсегда прощался с сестрой и с матерью: “Не прелести Сирии и не преходящие радости этого мира побудили меня посвятить мою жизнь делу религии. Я ищу милостей Бога и его пророка, и я слышал от одного из товарищей пророка, что душа мученика переселяется в зоб зеленой птицы, которая будет есть райские плоды и пить воду из райских рек. Прощайте, мы снова увидимся среди рощ и ручьев, уготованных Господом для его избранников”. Попадавшим в плен правоверным приходилось выказывать пассивную и более трудную твердость характера, и один из двоюродных братьев Мухаммеда прославил себя тем, что после трехдневного голодания отказался от вина и свинины, которые были единственной пищей, предложенной ему неверными с целью ввести его в искушение. Малодушие менее мужественных единоверцев доводило этих неукротимых фанатиков до ожесточения, и отец Амра оплакивал в трогательных выражениях вероотступничество и вечные мучения сына, отказавшегося от обещаний Божиих и от заступничества пророка для того, чтобы спуститься вместе со священниками и диаконами в самые глубокие пропасти ада. Тех более счастливых арабов, которые пережили войну и сохранили свою веру, их воздержанный вождь удерживал от употребления во зло их благосостояния. После трехдневного отдыха Абу Убейд вывел свои войска из Антиохии для того, чтобы предохранить их от заразительного влияния господствовавшей там роскоши, и уверял халифа, что только суровой дисциплиной бедности и труда можно поддержать их религию и их нравственные достоинства. Но строгий к самому себе Омар был добр и снисходителен к своим соотечественникам. Выразив своему наместнику заслуженные похвалы и признательность, он проронил слезу сострадания и, сев на голую землю, написал ответ, в котором слегка прорицал взыскательность Абу Убейда. “Тем, что есть хорошего в этом мире, – писал преемник пророка, – Бог не запретил пользоваться людям верующим и таким, которые совершали добрые дела. Поэтому вы должны бы были дать отдых вашим войскам и дозволить им свободное пользование тем, что есть хорошего в занимаемой вами стране. Те из сарацинов, у которых нет семейств в Аравии, могут жениться в Сирии, а если кто-либо из них нуждается в рабынях, этот может приобретать их при удобном случае”. Победители были готовы пользоваться или злоупотреблять этим милостивым разрешением, но год их триумфа ознаменовался смертностью людей и рогатого скота, и двадцать пять тысяч сарацинов были оторваны от обладания Сирией. Смерть Абу Убейда должна была возбуждать сожаления в христианах, а его соотечественники помнили, что он был одним из тех десяти избранников, которых пророк назначил наследниками рая. Халид пережил своих товарищей тремя годами, и в окрестностях Эмесы показывают гробницу Меча Божия. Его мужество, доставившее халифам владычество над Аравией и над Сирией, поддерживалось убеждением, что Провидение пеклось о нем с особой заботливостью, и пока он носил шапочку, которую благословил Мухаммед, он считал себя неуязвимым среди стрел неверных.

Место первых завоевателей было занято новым поколением их детей и соотечественников; Сирия сделалась средоточием и поддержкой владычества Омейядов, а государственные доходы, солдаты и корабли этого могущественного государства были употреблены на то, чтобы во все стороны расширять владычество халифов. Но сарацины пренебрегали излишеством славы, и их историки редко нисходят до упоминания о тех второстепенных завоеваниях, которые теряются в блеске и быстроте их победоносной карьеры. К северу Сирии они перешли через горы Тавра и подчинили своей власти провинцию Киликию вместе с ее столицей Тарсом, которая была древним памятником могущества ассирийских царей. По ту сторону второго хребта тех же самых гор они разливали не столько свет религии, сколько пламя войны до самых берегов Эвксинского моря и до окрестностей Константинополя. С восточной стороны они проникли до берегов и до истоков Евфрата и Тигра; границы между владениями Рима и Персии, бывшие предметом столь продолжительных споров, навсегда стерлись; стены Эдессы и Амиды, Дары и Низибиса, устоявшие против армий и военных машин Шапура или Ануширвана, были срыты до основания, а для святого города Абгара послание или изображение Христа не могло служить защитой от неверного завоевателя. С запада Сирия граничит морем, и разорение лежащего вблизи от берега небольшого острова или полуострова Арада откладывалось в течение десяти лет. Но Ливанские горы изобиловали строевым лесом; торговля Финикии имела в своем распоряжении множество моряков, и уроженцы степей снарядили и вооружили флот из тысячи семисот барок. Римский императорский флот отступал перед ними от утесов Памфилии до Геллеспонта; но царствовавший в ту пору внук Ираклия был без боя побежден сном и игрою слов . Сарацины сделались хозяевами на море и стали делать хищнические набеги на острова Кипр, Родос и Киклады. За триста лет до начала христианской эры знаменитая, хотя и бесплодная, осада Родоса Деметрием снабдила эту республику материалом и сюжетом для сооружения трофея. При входе в гавань была поставлена гигантская статуя Аполлона, или солнца, которая имела семьдесят локтей в вышину и служила памятником греческой свободы и греческого искусства. Простояв на своем месте пятьдесят шесть лет, колосс Родосский был разрушен землетрясением; но его массивный остов и его громадные обломки лежали в течение восьми столетий разбросанными по земле, и их описывали как одно из чудес древнего мира. Они были собраны старанием сарацинов и проданы одному эдесскому торговцу-еврею, который, как рассказывают, навьючил всю эту медь на девятьсот верблюдов; тяжесть этого материала представляется громадной даже в том случае, если мы включим в нее вес ста колоссальных фигур и трех тысяч статуй, украшавших город Солнца в дни его благоденствия.

III. Завоевание Египта сделается понятным лишь при знакомстве с характером того победоносного сарацина, который был одним из первых людей своей нации в такую эпоху, когда самый ничтожный из его соотечественников возвышался, под влиянием энтузиазма, выше уровня своих природных дарований. Амр был в одно и то же время и низкого, и знатного происхождения; его мать, принадлежавшая к разряду известных проституток, не могла решить, который из живших с нею в любовной связи пяти курейшитов был отцом ее сына; но этот вопрос был решен, на основании внешнего сходства, в пользу самого старого из ее любовников, Аази. В юности Амр увлекался страстями и предрассудками своих родственников: свои поэтические дарования он употреблял на сочинение сатирических стихов, направленных против личности и против учения Мухаммеда; его ловкостью господствовавшая в ту пору партия воспользовалась для преследования религиозных изгнанников, укрывшихся при дворе эфиопского царя. Но он возвратился из этого посольства тайным приверженцем ислама; из убеждения или из личных интересов он решился отказаться от поклонения идолам и бежал из Мекки вместе со своим другом Халидом, так что мединский пророк имел удовольствие обнять в одну и ту же минуту двух самых неустрашимых поборников его религии. Нетерпеливое желание Амра стать во главе армий правоверных было сдержано Омаром, который посоветовал ему не искать могущества и владычества, так как тот, кто сегодня подданный, завтра может сделаться монархом. Впрочем, два первых Мухаммедовых преемника не пренебрегали его личными достоинствами; они были обязаны завоеванием Палестины его военным дарованиям, и во всех происходивших в Сирии битвах и осадах он обнаруживал вместе с достоинствами вождя храбрость отважного солдата. Когда он посетил Медину, халиф выразил желание осмотреть меч, поразивший насмерть стольких христианских воинов; сын Аази обнажил коротенький и очень обыкновенный палаш, и, заметив удивление Омара, скромный сарацин сказал: “Увы! без руки своего господина меч сам по себе и не более остр, и не более тяжел, чем меч поэта Фаресдака”. После завоевания Египта халиф Осман из зависти отозвал его; но при возникших после того смутах он возвысился из положения частного человека благодаря тому, что был честолюбив и как воин, и как государственный человек, и как оратор. Своей могущественной поддержкой и в делах управления, и на полях сражений он упрочил владычество Омейядов; чувство признательности заставило Муавию возвратить и управление Египтом, и заведование египетской казной преданному другу, который сам собою возвысился над уровнем подданных, и Амр окончил свою жизнь во дворце и в городе, которые были построены им на берегах Нила. Арабы превозносят его предсмертное обращение к детям как образец красноречия и мудрости: он оплакивал заблуждение своей молодости; но если, несмотря на свое раскаяние, он все еще был заражен тщеславием поэта, то он, быть может, преувеличивал язвительностью вред своих нечестивых поэтических произведений.