Текст книги "Последние дни супермена"

Автор книги: Эдуард Лимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

– Час ночи… – Генрих встает. – Ничего нет проще, kid, идем, я посажу тебя в такси. Стоянка у Отель де Билль, рядом.

– Я приду завтра, – виновато бормочет Алис, чувствуя, что чем-то предает нового друга…

По пустой рю Лобо шаркают их подошвы между двух зданий Отель де Билль. Генрих идет, сунув руки в карманы брюк. Перед тем как девочка исчезает в такси, Генрих целует ее в лоб.

– Good night, Супермен! Я приду завтра.

Шагая домой по рю де Риволи, Генрих вполголоса напевает:

 
I realise and I can see,
That suicide is painless,
It brings on many changes,
And I can take or leave it,
If I please![70]70
  Я понимаю и я могу видеть,
  Что самоубийство безболезненно,
  Оно приносит множество изменений,
  И я могу воспользоваться им или нет,
  Если мне это нравится! (англ.)


[Закрыть]
 

15

– Ну что? – спросил отец презрительно. Он отошел к окну, отодвинул рукой грязную занавеску и взглянул на темную улицу. Только надпись «Diskos», все же узнаваемая, хотя и зеркально перевернутая в стекле, освещала улицу кровавым светом.

– Вот где ты приземлился… – презрительно констатировал отец, задернул занавеску и повернулся к Генриху. Он был одет в двубортную офицерскую шинель со множеством пуговиц, талию его стягивал полковничий ремень, портупея была пропущена под золотым погоном, справа на боку висел отцовский «ТТ» в кобуре, слева – на коротких помочах – полковничий кортик. Парадная форма. Отец выглядел очень красивым, воинственным и серьезным. Генрих полюбовался своим отцом и впервые пожалел, что он, Генрих, никогда не будет так выглядеть. Странным в наряде отца была только шапка – шапка была розовая и светилась изнутри, излучая бледно-розовый свет в квартиру Генриха.

– Бежал-бежал, – сказал отец, скрестив руки на груди и укоризненно глядя на Генриха, лежащего в спальне – дверь в спальню была открыта… – и так никуда от себя не убежал. Ты помнишь, это тебе говорила мать когда-то, ты первый раз убежал тогда из дома: «От себя, сынок, не убежишь». Прошло тридцать лет, теперь ты знаешь, что мать была права.

Отец замолчал и подошел к железному остову шоффажа, откуда на него мелко-мелко мигала ярко-красная кнопка, шоффаж набирался ночью с помощью уцененного ночного электричества, чтобы днем обогреть средневековую квартиру Генриха Блудного сына.

– Что это за сооружение? – спросил отец брезгливо и протянул руку к печке.

– Электрическая печь, – заискивающе сказал Генрих. – Внутри дюжина специальных кирпичей с вделанными в них спиралями. Аккумулируют тепло, а потом днем тепло выгоняется из печи с помощью вентилятора.

– Фу, – брезгливо сказал отец. – Что же, у них нет центрального отопления?

– Нет, – сказал Генрих. – Все отапливаются, кто как может. Даже керосином. В богатых домах, впрочем, все выглядит куда цивилизованнее.

– Ты постарел, – сказал отец, вглядевшись в Генриха. – Полно седых волос… Впрочем, не очень постарел, не облысел, как я. У тебя волосы, как у твоей матери. Неужели тебе уже 45? Постарел, – повторил отец и положил руки на шоффаж. – Холодно у тебя, – сказал он озабоченно.

– Дом потому что старый, средневековый, – оправдательно промямлил Генрих и сел в постели. – Пап… – начал он и остановился.

– Что? – спросил отец и потер руку об руку. – Холодно, холодно у тебя, – повторил отец странным голосом, словно боялся сказать что-нибудь другое. – Холодно в квартире блудного сына, – произнес он. – Где твоя жена? – спросил он…

– Ты же знаешь… – запнулся Генрих.

– Где твои дети?.. – продолжал отец. – Где твой очаг? Где мы – твои отец и мать? Где твой стол и твоя семья? – Отец замолчал. – Один ты… Тебе не страшно? – вдруг спросил он Генриха.

– Страшно, пап… – признался Генрих. Розовая шапка отца вдруг пролила в квартиру еще больше света. Знакомой переваливающейся походкой прошелся отец по комнате, спустился по двум деревянным ступенькам в living-room,[71]71
  Living-room (англ.) – гостиная.


[Закрыть] постоял там, оттуда слабо светила его шапка. Вернулся, сапоги крепко стукнули о дерево ступенек.

– Пап, почему ты в шапке? – спросил Генрих. – Ведь вы еще не перешли на зимнюю форму. Только после октябрьских ведь…

– Помнишь, – сказал отец удивленно. – Я думал, ты все забыл… – И, не отвечая на вопрос Генриха, вдруг сам спросил его саркастически: – Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи? – И встал опять у окна, расставив ноги в армейских сапогах, от начищенных от них исходили блики, а руки отец скрестил за спиной…

– Не имеешь права, – сказал тихо Генрих. – Я никого не продал, я сам по себе. И это моя жизнь…

– Не продал… не продал… – задумчиво сказал отец. – Себя, может быть, продал?.. – полувопросительно сказал он. – Может быть, себя… – и замолчал.

– Пап, как ужасно, – сказал Генрих тихо, – у нас никогда не было времени сесть, и поговорить, и понять, может быть, друг друга… Мы так никогда и не поговорили. Я даже недавно подумал, что совсем не знал тебя, кто ты, что ты за человек. То я был маленький, и ты всегда был на войне, потом на службе или в командировках… или в штабе…

– Да, – сказал отец глухо, – ты прав, времени у нас было немного…

– Потом я был занят – первые девочки, первые хулиганства… потом мы так ругались, я убегал из дома, ты меня выгонял из дома…

– Может быть, в другом рождении… – глухо сказал отец. – Поговорим…

– А вдруг мы не узнаем друг друга, – прошептал Генрих. – Мы уже не будем отец и блудный сын, может быть, у нас будут иные роли…

– Нужно будет внимательно присматриваться в другом рождении, – так же глухо сказал отец. – Смотри в оба, – и усмехнулся нерадостно.

– Ты знаешь, пап, я ведь тебя люблю, – и затих, стараясь не расплакаться, Генрих Супермен не имел права плакать. – И всегда любил. Это ничего, что мы разные… И у меня твоя походка. И упрямый я, как ты…

– Ладно, чего там, – сказал отец, и, сунув руку в карман шинели, вынул знакомый Генриху клетчатый платок, большой отцовский носовой платок, высморкался в него… Потом сказал: – И я тебя люблю. И мать тебя любит. Пусть блудный сын, но сын, родной. – И опять высморкался. – Плоть от плоти, кровь от крови…

– Я думал – это нонсенс, кровь от крови, – тихо сказал Генрих…

– Баб бы лучше вспомнил, – сказал отец. – Вон в войну орали над убитыми: «Кровиночка ты моя, сокол ясный…» А ты сомневаешься. Дурак еще ты, – сказал отец.

– Я суп ем, – вдруг объявил Генрих. – Как мать велела. Чтоб язвы не было.

– Хоть в этом мать слушаешь, – усмехнулся отец. – Хоть это усвоил…

Отец опять в молчании прошелся по прихожей, она же обеденная комната Генриха Блудного сына, опять сошел в ливинг-рум, постоял там тихо, как бы запоминая, и вернулся.

– Что ж живешь-то один, грустно небось… Жизнь-то уходит. – Отец, помолчал. – Жену бы завел, детей нарожал, хоть чуть бы человеческого счастья сподобился, хватит уж эксперименты над своей жизнью устраивать…

– Может, и заведу, – сказал Генрих неожиданно для себя. – Есть у меня одна… – Он запнулся, потому что не знал, как назвать Алиску, то ли девушкой, ну уж не женщиной же… и остановился на девушке. – Одна девушка. Молодая только очень. Шестнадцать ей лет только, – прибавил он Алиске полгода…

– Ничего, что молодая, – сказал отец. – Лишь бы хорошая была. Я на твоей матери когда женился, ей восемнадцать всего было. А в девятнадцать лет уже ты у нас появился. К сожалению, больше детей иметь ей врачи не позволили… Молодая даже хорошо, – повторил отец. – Когда девушка молодая, то жить с ней весело… Русская? – спросил отец.

– Нет, англичанка…

– Рыжая небось? – усмехнулся отец. – У меня была одна, когда я в Берлине служил, из английской зоны, докторша. Та была рыжая. Мать твоя, конечно, никогда не узнала. – Отец хмыкнул.

– У меня – желто-зеленая, – почти весело сказал Генрих…

– Сумасшедший, как всегда, – хмыкнул отец. – Неисправим. – Но в голосе его уже не звучали ни презрение, ни осуждение. – Пора мне, – сказал отец. – Помни, на всякий случай, что ты – сын русского офицера, что у тебя были родители и была твоя страна. Ты не человек ниоткуда. Может быть, тебе это пригодится… Если уж совсем плохо станет…

– Да, пап, буду помнить.

Отец поднял руку и снял шапку. Через мгновение в прихожей уже никого не было. Только все так же отражалось в стекле выведенное кровью «Diskos».

16

Алиска явилась рано. То есть вначале раздался оглушительный звонок в дверь: длинный, звонкий, один – непрерывным телеграфным тире в метр длиной взвизгнул он, а потом последовали точки, с десяток телеграфных точек, а уж потом, когда Генрих выскочил в длинной своей тельняшке с дырами на рукавах, закрывающей секс Супермена полностью, и открыл дверь, за дверью стояла Алис. В руке у Алис была красная роза на длинном стебле, со стебля торчали внушительные шипы, как колючки на колючей проволоке.

– Что, спишь, Супермен?! – злорадно закричала Алис и сунула розу в руку Генриха. – Тебе!

– Зачем? – спросил Генрих.

– Сделать тебе приятное, – Алис скорчилась даже от неприятного осознания того, какая она «хорошая», «sweet girl»,[72]72
  Sweet girl (англ.) – Сладкая девочка.


[Закрыть] с ума можно сойти.

– Я скорее ожидал увидеть тебя с букетом бритвенных лезвий, – съязвил Генрих. На самом деле даже и не съязвил, просто помог девочке, поддержал ее «острый» имидж, чтоб Алис не беспокоилась, что ее «острота» притупилась.

– В следующий раз, – с готовностью согласилась Алис.

– В детстве я очень любил колючки, – признался ей Генрих, наливая в вазу мадам Боннард воду и вкладывая туда розу. – Знаешь, такие многолетние ужасные колючки в рост человека, с красными, жесткими и маленькими цветами, к августу они почти полностью высыхают, и если загнать живое существо в их заросли…

– Ты, конечно, загонял в колючки бедных своих слабых сверстников, – смеется вставшая у окна Алиска. – Любишь обижать маленьких. – Алис взяла со стола кофейную чашку и без церемоний впилась в недопитый кофе Супермена.

– Нет, меня самого один раз загнала в колючки враждебная банда подростков. Две недели потом гнили ранки и выходили с гноем занозы…

– Они что, у вас там все были панк? – спросила Алис.

– Хуже, куда хуже, – односложно сказал Генрих, улыбнувшись сравнению его детства с панк-детством Алиски. – Просто бандиты были. И никакого артистизма. No style, – закончил он, чтобы было понятнее девчонке. – No style at all.[73]73
  No style at all (англ.) – Никакого стиля… Совсем нет стиля.


[Закрыть]

Поставив вазу на громоздкий кусок мебели – что это, Генрих за два года жизни в квартире мадам Боннард так и не понял, очевидно, нижняя часть буфета. – Поставив вазу, Генрих внезапно заметил, что девчонка, странно-смущенно улыбаясь, смотрит на его голые ноги, торчащие из-под тельняшки.

– Что? – спросил Генрих недоуменно.

– На тебе так мало волос, – захихикала Алиска, – сразу видно, ты с Востока… Наши европейские мужчины другие… – Внезапно Алиска закрыла глаза. – Генри, выеби меня, пожалуйста, сильно-сильно, я целую ночь про это сны видела. О тебе и обо мне…

Генрих хотел было отшутиться, сказать, что юным девушкам не полагается говорить взрослым мужчинам такие ужасные вещи, но, видя, что Алиска с закрытыми глазами и сладко улыбаясь, как сонная, шагнула к нему, вытянув перед собой руки, он передумал что-либо говорить и закатил высоко к талии ее ту же самую вчерашнюю черную юбку, может быть, единственную Алискину юбку. Перед ним, белея, появилась часть Алискиных бедер, черный поясок с красными розочками на резинках – одна розочка на конце резинки, где пристегивается к чулку, и такая же на соединении резинки с пояском, черные чулки со швом сзади (где она их достала, такие старомодные, такие чулки носили сверстницы Генриха) и черные же, с веточкой нейлоновых кружавчиков в самом нижнем углу треугольника, трусики.

«Специально вырядилась… Для меня… – пораженно понял Генрих. – У сестры, наверное, выкрала все это парадное великолепие, праздничный гардероб, миддл-класс обольстительницы… Где же еще. Сейчас только одиннадцатый час утра, приобрести все эти прелести в магазине Алис никак не успела бы…» Однако на девчонке, на ее теле, массового производства вульгарности of seduction, которые любая домашняя хозяйка может выбрать в каталогах и выписать по почте, странным образом на девчонке эти вульгарности выглядели действительно соблазнительно. Возможно, эффект происходил от несоответствия не совсем развитого еще тела девчонки и стандартности оборудования?

Понимая, как для девчонки серьезно все, что сейчас произойдет, опустился на колени и стал целовать ее незакрытые бижутерией и нейлоном бедра и часть ног и живота. Целовать медленно-медленно. Девчонка вздрагивала и дергала ногами, переступая на месте, как лошадка…

И когда Генрих, следуя киностандартам soap-опер и мечтам девочек-подростков, рассчитанно медленно взял Алиску на руки и, не переставая целовать ее в крепко закрытые глаза, понес будущую панк-звезду в спальню, он все же не мог не улыбаться помимо своей воли, ибо от девчонки подозрительно резко пахло шанелью номер пять, очевидно, уровень духов в бутыли сестрички Магги понизился, по меньшей мере, на два пальца…

17

– И по наследственности и по психологическому типу своему я принадлежу касте воинов. Я – кшатрий, – сказал Генрих Алис на мосту Святого Луи. – Четыре поколения моих предков, по меньшей мере четыре, были военными. Но даже если бы они занимались иным ремеслом, я родился с психологией воина. Я люблю процесс войны, борьбы. Я солдат.

English girl[74]74
  English girl (англ.) – английская девочка.


[Закрыть] серьезно смотрела на Генриха. Они остановились на мосту, и теперь оба поглядели вниз, где под ними, гудя, проходила угольная баржа. Впрочем, даже две, скрепленные вместе, на второй лежали аккуратные кучи песка.

– А я, – задумалась Алис, – ты знаешь, Генрих, я думаю, я – авантюристка.

Генрих улыбнулся и, протянув руку, взъерошил желто-зеленую гривку на девице-авантюристке.

– Не улыбайся, – сказала девчонка с вызовом. – Мне даже диагноз такой поставили, в mental-hospital.[75]75
  Mental-hospital (англ.) – психиатрический госпиталь.


[Закрыть]

– Как это тебя угораздило попасть в психбольницу? – заинтересовался Генрих. – В то, что ты crazy, я верю, иначе бы не шлялась сейчас по Парижу с middle-age типом, а сидела бы с панк-бой-френдом твоего возраста на пляс Сен-Оппортюн…

– Fuck you, Генри, – равнодушно сказала девчонка. – Это мой бизнес – с кем шляться. – Потом, подумав, добавила: – У тебя комплекс возраста, ты все время говоришь об этом… Как я попала в больницу? Смотри! – Девчонка быстро подняла рукав мундирчика и показала Генри: на месте локтевого сгиба руку девчонки пересекали несколько параллельных тонких шрамов. Белых шрамов…

– Да, – покачал головой Генрих. – Попытка самоубийства. Чувствительные подростки склонны к подобного рода экспериментам… Твой бой-френд оставил тебя, и ты решила умереть.

– Нет! – с вызовом сказала Алис. – Ничего подобного. У меня в то время был этот парень, музыкант, я о нем тебе говорила, и я была совершенно счастлива, – с торжеством она посмотрела на Генриха…

– Насколько мне известно, большинство людей кончают с собой не оттого, что они несчастны, – осторожно позволил заметить Генрих. Он боялся обидеть чувствительную особу и потому предпочел заткнуться и послушать, что она скажет, если захочет.

– Я вначале сама не могла понять, зачем я это сделала. Только недавно, наконец, поняла, что от восторга перед жизнью… Понимаешь, Генри, вдруг я увидела, что жизнь очень exciting,[76]76
  Exciting (англ.) – возбуждающий.


[Закрыть] и секс exciting, и музыка возбудительна, очень здорово жить… Я шла в тот вечер домой одна, я сказала: «Дэйв, не провожай меня». Его звали Дэйвид, бой-френда… И воздух так пах, и была весна, и пахли деревья, и даже моча, – Алис засмеялась, – моча вдоль тротуара на моей улице так пахла резко… Жизнью, Генри. Ну, я пришла домой и… сделала это. – Она вздохнула…

Генрих слушал. Он не хотел вставлять ничего. И что тут можно было вставить? Он молча снял пиджак, закатал рукав тельняшки и показал девчонке такие же шрамы, на том же месте, только грубее и старее. Рваные. Мужские. Мужской почерк.

– Bay! – Глаза дитя выражали в первый раз за все их знакомство настоящее изумление… – И ты, Генри! Я думала, шпионы родятся уравновешенными и уверенными в себе.

– Чтобы стать Суперменом, нужно обязательно пройти через это, – сказал спокойно Генрих. – Обязательно. Часть обучения.

– You are Fucking great![77]77
  You are Fucking great! (англ.) – Ты Ебаный Великий!


[Закрыть] – заорала Алиска. – Fucking great. Даже первый раз, когда я тебя увидела, Генри, я сказала себе: «Этот мен кое-кто, у него такое самоуверенное и высокомерное лицо. Этот мен, he is so bloody arrogant![78]78
  He is so bloody arrogant! (англ.) – Этот мужик такой наглый!


[Закрыть]» – Алиска произнесла «аррогант» с таким смаком, что не было сомнений в том, что «аррогант» ей нравится.

– Когда у тебя в кармане пистолет, – чуть смущаясь, сказал Генрих, – то, естественно, ты презираешь толпу, тех, у кого нет в карманах пистолетов. – Генри как бы оправдывался перед Алис. Генрих впервые в жизни услышал от другого живого существа, что он выглядит высокомерным и самоуверенным. Генри стоял перед девчонкой, которая любовно смотрела на него. Так, наверное, поклонники Элвиса Пресли мусолили его взглядами. Даже нечто материнское светилось во взгляде девчонки.

– Cut it out![79]79
  Cut it out! (англ. сленг) – Отрежь это – прекрати!


[Закрыть] – разозлился Генрих. – Скажем «нет» культу личности. Не смотри на меня так, Алис.

– Не любишь быть хорошим, – захохотала Алис. Генрих с удовольствием понял, что ему досталась еще и очень неглупая девчонка, скорей даже very bright[80]80
  Very bright (англ.) – очень умная.


[Закрыть] девчонка. – Хочешь быть плохим. Хочешь быть бэд бой!

Они все еще стояли на мосту, и на них с удивлением глядели прохожие. В тельняшке и кроссовках, брюках-хаки и черном пиджаке с поднятым воротником Супермен не выглядел отцом девчонки, скорее панк постарше. Может быть, шпана, сохранившаяся с конца пятидесятых годов.

– Заткнись, ты, дырка! – сказал Генрих и добавил: – Ебаная авантюристка! И вспомни: кто же тебе поставил такой диагноз – авантюристка?

– Очень старый доктор. Специалист по криминальным сумасшедшим. Его попросили меня освидетельствовать, так как боялись, что, если они меня выпустят без лечения, может быть рецидив. Эта пизда, моя сестричка, настояла. Вообще-то он приехал в госпиталь освидетельствовать одного массового убийцу, ну, после массового убийцы втолкнули к нему в кабинет меня. – Алис улыбнулась. – Один из самых приличных и умнейших представителей рода человеческого, из тех, что мне пришлось встретить. Ты второй, – бросила она Генриху.

– Спасибо, – сказал Генрих. Серьезно сказал.

– Пожалуйста. Ну вот, the old man поговорил со мной минут двадцать. О том, о сем, о жизни… Что я люблю, какую еду… Какую музыку… Пожаловался мне, что у него болит печень… А потом сказал: «Я читал твою историю болезни, герл, там множество глупостей написано, все твои проделки перечислены, но с их выводом я не согласен и вот говорю тебе, что ты не crazy. Ты очень sensative kid,[81]81
  Sensative kid (англ.) – чувствительный ребенок.


[Закрыть] ты необычный kid, у тебя просто иной темперамент, чем у большинства детей. Ты – супер, сказал старик, я хотел бы, чтобы у меня была такая внучка. Но, конечно, с тобой трудно управляться: ты авантюристка, сказал мне старик и хитро улыбнулся. Я напишу, что ты здорова, и они тебя выпустят. Только ты уж меня не подводи, пожалуйста, потому что они выпустят тебя под мою личную ответственность». И меня выписали на следующее утро, – сказала Алис. – Только потом я узнала, какое большое одолжение сделал мне old man. Эти бляди хотели подвергнуть меня электрошоковому лечению. – Алис замолчала. – Ты знаешь, они лечили электрошоком Лу Рида. Ты слышал, наверное, «Walking on the wild side»?

– Да, – кивнул Генрих.

– Он очень хороший рокер, но он crazy,[82]82
  Crazy (англ.) – безумный.


[Закрыть] конечно. Он даже побил Дэйвида Боуи… Anyway,[83]83
  Anyway (англ.) – в любом случае.


[Закрыть] – вздохнула Алис, – старик был супер! Он первый сказал мне, кто я такая на самом деле. А это очень важно, Генри, знать, кто ты такой на самом деле.

Генрих подумал, что Алис только что помогла ему узнать, кто он такой на самом деле.

18

Когда в два часа ночи, походив вокруг кафе вблизи бульвара Сен-Мишель, Генрих и Алис вернулись «домой», Генрих подарил Алис бельгийский «браунинг»… Точнее, вначале он наполнил горячей водой две большие бутыли из-под «Джонни Вокэр» и положил их в постель, а потом со всей возможной осторожностью положил туда же Алиску, раздев ее и дав ей свою футболку, рекламирующую на груди Общество франко-советской дружбы. Когда Генрих раздевал Алис, она хихикала, но, увидав футболку, полупьяная девчонка принялась хохотать.

– Я не хочу быть советским шпионом, – заявила она Генриху. – Ни в коем случае. Делать любовь с тобой я хочу и могу, но, пожалуйста, не вербуй меня в шпионы, – Алис со смехом болтала ногами, лежа на спине… – Нет! Я не хочу фотографировать военные объекты!

Вот тут-то Генрих и подарил Алис бельгийский «браунинг». То есть план вооружить подружку был в голове у Генриха уже некоторое время, но только сейчас он решил, что момент посвящения Алис-панк в Алис вооруженную подошел. Никаких промедлений более. Генрих вышел в большую комнату, открыл окно, кажущееся неоткрываемым, и, сдвинув в сторону деревянную планку, достал из углубления в раме окна бельгийский «браунинг». С «браунингом» в руке он пришел в спальню. Алис укрылась одеялом до самого носа, зеленая сторона ее была обращена к Генриху.

– Эй, зеленая птичка, я хочу посвятить тебя в рыцари разбоя и грабежа, если уж ты так не хочешь быть шпионом, – объявил Генрих. – В знак этого я дарю тебе девятимиллиметровый автоматический «браунинг». Обращайся с ним бережно и применяй только в самых крайних случаях. Этот кусок металла может сделать тебя счастливой, а может искалечить всю твою жизнь…

Алис вскочила с кровати. Зрачки English girl… о, они подались куда-то в сторону, в ужасе восторга закатились на северо-запад, потом вернулись обратно и рванулись к Генриху. Подпрыгивая на всех разбитых пружинах кровати Супермена, Алиска поцеловала Генриха в лоб.

– Что я могу сделать для тебя, дядя Генри?! – заорала она и, оторвавшись от Супермена, стала подпрыгивать на постели, «браунинг» прижат к футболке Общества франко-советской дружбы. – You want me to suck you![84]84
  You want me to suck you! (англ.) – Ты хочешь, чтоб я тебе отсосала!


[Закрыть] – заорала хулиганка.

– Эй, эй! – заволновался Генрих, игнорируя неприличное предложение. – Между прочим, он заряжен, полный магазин девятимиллиметровых ядовитых бэби! Осторожнее!

– Буду, буду осторожна, – торопливо пообещала Алис, разглядывая «браунинг». – Какой миленький! – И вдруг чмокнула «браунинг». Полуголая Алиска взглянула на себя в зеркало шифоньера, шифоньер находился в полуметре от кровати, и, направив дуло «браунинга» в зеркало, встала в угрожающую позу гангстера, которую она, очевидно, много тысяч раз за свою жизнь видела в кино и по ТВ. Голые ноги Алиски, широко расставленные, по лодыжки утопали в разъебанных многочисленными жильцами матрасах мадам Боннард. До Генриха у мадам жили канадские девушки, которые, очевидно, употребляли матрасы куда чаще Генриха Супермена.

Генрих обошел девчонку и взглянул на нее сзади. Попка ее частью была закрыта длинной футболкой франко-советского общества, а из-под попки, Генрих невольно наклонился, чтобы лучше увидеть, торчали красные волоски Алискиной письки. Генрих не удержался, протянул руку и схватил девчонку за эти волоски. Рука его обнаружила, что писька у Алиски мокрая…

– Хэй, – сказал Супермен, – ты, оказывается, возбуждаешься от оружия?

– Не прикасайся ко мне, грязный старый мен! – заорала Алиска.

– Ты смотри в зеркало на свой миленький «браунинг», наслаждайся, а я буду тебя мастурбировать, – смущенно предложил Генрих. Палец его проник уже в кисель Алискиной щелки, и Алиска, все еще стоя в позе гангстера, заметно расслабилась, попка помимо Алискиной воли подалась назад, к пальцу, источнику удовольствия…

– Грязный старый тип, – опять пробормотала девчонка, покачнувшись, как видно, с трудом удерживая равновесие на слишком мягком матрасе. – Stop it,[85]85
  Stop it (англ.) – Остановись.


[Закрыть] – простонала она опять, но не сделала и шага в сторону, ни единого движения, чтобы освободиться от пальца в ее отверстии…

– Если ты хочешь, можешь представить себе, что я твой папа… Что твой папа мастурбирует тебя… – Он быстрее задвигал пальцем в щели девчонки и почувствовал, что предложение его принято, потому что девчонкина писька наполнилась внезапно дополнительным количеством желе, жидкость даже тихо потекла по руке Генриха и, покинув его кисть, постояв на запястье, двинулась вниз несколькими струйками. Руки девчонки, сжимающие «браунинг», опустились, и пистолет теперь свисал только в одной руке, другой девчонка открыла меньшую дверку шифоньера мадам Боннард и ухватилась за нее, чтобы не упасть…

– Это очень грязно, позволять твоему папочке мастурбировать тебя, – шептал сзади Супермен, – позволить ему поместить его толстый палец в твою маленькую письку, бэби. Это очень, очень грязно…

Девчонка дернулась, дернулась еще, всей попкой нанизываясь на теперь уже два пальца Генриха, желая, чтоб эти пальцы проникли как можно глубже, острее в ее раздраженную плоть, она задвигалась мелко-мелко. «В оргазме», – подумал Генрих, и вдруг бухнуло выстрелом в спальне Генриха Супермена, и щепка отлетела от ножки шифоньера мадам Боннард, и пыль, маленькое облачко пыли поднялось от затоптанного ковра…

С блаженной улыбкой лежала, откинув одну ногу на пол, свалившаяся на постель Алис. В руке пистолет. «Как в кино», – зло подумал Генрих.

– Fucking idiot! – разозлился Генрих. – На хуя ты это сделала? Сейчас сбежится весь дом. Выстрел из девятимиллиметрового «браунинга» – это выстрел из девятимиллиметрового, это тебе не 22-й калибр. Fucking young cunt![86]86
  Fucking young cunt! (англ.) – Ебаная молодая пизда!


[Закрыть] – ругался Генрих. Он был по-настоящему зол и напуган.

– Я не хотела, Генри, я случайно нажала, – промямлила Алис.

– Врешь, – сказал Супермен, уже начиная отходить. Девчонке хочется сильных ощущений. Еще пару лет назад сестра, наверное, заставляла ее уходить в постель в девять часов вечера. Ну не в девять, так в десять… А тут old man, «браунинг», оргазм… Нигде не записанная, но каждый день преподносимая этим обществом саморазрушительная эстетика декадентства действует на детей, оргазм, выстрел… Источник девчонкиного хулиганства интеллектуальный, как ни странно. Знает, маленькая пизда, что это шикарно – кончить, нажимая курок «браунинга». Блядь!

– Не смей никогда больше этого делать! – зло крикнул Генрих девчонке. – Никогда! – Нужно было припугнуть девчонку, не то она сядет ему на голову. Тем более что такие штучки вовсе не шуточные в квартале, где еще недавно, в августе, за углом от Генриха было совершено террористическое нападение, и шесть человек были убиты. – Пизда! – еще раз бросил он насупившейся девчонке.

В этот момент раздался звонок в дверь. Генрих выхватил «браунинг» из рук девчонки и, сунув его под шифоньер, надел свои хаки штаны, пригладил еж, пошел открывать дверь.

– Кто там? – спросил он.

– Ваша консьержка, мсье Генрих, – раздался испуганный голос из-за двери. – Что случилось?

– О, ничего, мадам Сафарьян, – сказал Генрих, открыв дверь. – Маленькая хозяйственная неприятность. – В дверях появилось озабоченное лицо мадам Сафарьян. – Я неплотно закрыл крышку скороварки, и ее сорвало паром. Готовил щи.

Мадам Сафарьян улыбнулась. Она была хорошей консьержкой, по мнению Генриха, никогда не совалась в его личную жизнь, и сейчас – Супермен знал – она пришла не по собственному желанию, а наверняка старая пизда мадам Готье, живущая с дочкой-пианисткой над Генрихом, позвонила ей по телефону. «Старая блядь!» – подумал Генрих о мадам Готье. Когда ее пизда дочь играет среди ночи, пусть и тихо, на пианино, Генрих не жалуется консьержке, он просто накрывает голову подушкой. А тут, большое дело – выстрелили в доме. Что, ребенку нельзя и пострелять, оправдывал он Алиску. Отчаявшись выговорить его фамилию, консьержка звала Генриха мсье Анри.

– Я только проверить, не случилось ли чего с вами, мсье Анри, – оправдалась мадам Сафарьян. Действительно, и без Генриха у мадам хватало забот. Четверо детей и никакого мужа…

– Спасибо большое, – сказал Генрих и тихо добавил, вопросительно: – Мадам Готье?

– Угу, – улыбаясь, протянула сквозь сжатые губы мадам Сафарьян.

Генрих покачал головой.

– Не дает покоя?

– Пять звонков в день, – пожав плечами, констатировала мадам Сафарьян. – Делать нечего, весь день дома. Восемьдесят пять лет, ум за разум стал заходить. Доброй ночи, мсье Анри.

– Доброй ночи, мадам Сафарьян.

– Отберу «браунинг» и выгоню, – пригрозил он девчонке, вернувшись в комнату. – Ты хочешь, чтоб мы оба оказались в тюрьме?

– Я больше не буду, uncle[87]87
  Uncle (англ.) – дядя.


[Закрыть] Генри, – сказала девчонка и подползла к Генриху, севшему на край кровати. – Прости меня, а, Супермен? У меня никогда в жизни не было пистолета. Я возбудилась… Ложись, uncle Генрих, ложись и обними меня, скажи, что ты на меня уже не сердишься, что ты прощаешь Алис…

– Прекрати называть меня uncle Генрих, – в последний раз рассердился Генрих и, раздевшись, улегся рядом с девчонкой, которая заискивающе спустилась к его паху, нашла в темноте член Супермена и старательно стала его сосать…

«Дура маленькая, – думал Генрих, – старается, чувствует свою вину… Однако не очень умеет это делать…»

19

Супермен проснулся рано. Нашарив в темноте кнопку на наручных часах, он увидел красные цифры 5:31. Дитя дышало рядом с ним, закинув одну ногу на Супермена и время от времени чуть-чуть вздрагивая. Может быть, дитяти снился хоть и страшный сон, но все-таки сон, с которым она могла справиться без крика, не призывая на помощь папу Генриха.

Генрих никогда не любил ранние утренние часы. Почему-то для него это были самые грустные часы дня, самые философские и безжалостные в своей определенности. Большую часть жизни Генриху удавалось проспать неприятное время, однако, перевалив за сорок лет, он вдруг обнаружил, что все чаще и чаще просыпается именно в эти ненавидимые им тоскливые часы.

Сейчас рядом с ним лежал ребенок. От горячего тела ночной Алиски несло жизнью, оправданием жизни, подтверждением жизни, быть может. А еще проще: Алиска была такой горячей, потому что более молодая жизнь находилась в ней. Более молодая, чем в папе Генрихе. В свои сорок пять, без сомнения, Алис также будет просыпаться в 5:31 и лежать, хлопая глазами, стараясь понять, куда делась жизнь и была ли она вообще? И Алиске в ее 45 лет будет тяжелее, чем Генриху в его 45, потому что Алиска – female (женщина), и к этому возрасту female теряют большую часть своей привлекательности. Супермену всегда было жаль женщин больше, чем мужчин.

Генрих отвлекся от Алиски и вернулся к самому себе. Левой рукой он осторожно погладил себя по животу, потом по бедру. Кожа была мягкой, как всегда, и гладкой. Кожа была гордостью Генриха, даже когда он еще не был Суперменом. Потом рука поковырялась в комке волос, клубившихся вокруг основания члена, так кусты растут в основании монумента. Рука Генриха оценивающе легла на член и несколько раз прошлась по члену, проверяя его реакцию на ласку. С годами реакция не изменилась, может быть, сделалась чуть более замедленной, но это не беспокоило Генриха. Еще несомненно, что его член сделался более разборчивым в последние годы, «гурманом», что ли, и не обязательно хотел влезть в каждую щель женского рода, только потому что это щель женского рода, щель в теле самки. Собственно говоря, о будущем своего члена Генрих перестал заботиться с 1970 года, со времени, когда судьба заключила его в одну коммунальную квартиру с 74-летним судьей международной категории по боксу. Жена судьи, ей было 38 лет, каждое утро жаловалась на кухне жене Генриха, тогда у Генриха была жена, он не всегда жил один. Жена судьи и бывшего боксера тяжелого веса зло жаловалась, что муж не дает ей спать ночами, пристает к ней. Хочет ебаться, всегда хочет ебаться. «Живот здоровенный, так он придумал: на боку лежа меня ебать», – возмущалась 38-летняя женщина. Следовательно, мужчина может остаться мужчиной, и дожив до очень преклонного возраста, обрадовался тогда Генрих. Тогда он жил еще в Москве.