355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эдуард Пашнев » Мальчики и девочки (Повести, роман) » Текст книги (страница 17)
Мальчики и девочки (Повести, роман)
  • Текст добавлен: 7 сентября 2017, 14:31

Текст книги "Мальчики и девочки (Повести, роман)"


Автор книги: Эдуард Пашнев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

– Я не буду вам мешать, – помахал смущенно рукой в воздухе Николай Николаевич, будто изображал полет голубя. – Вы разговаривайте, а я постою с Пушкиным, пока Надя не освободится.

Марат улыбнулся. Они сошли по ступенькам на нижнюю террасу, молча миновали занесенные снегом чаши фонтанов и цветочные клумбы.

– Ну, рассказывай, – предложил вожатый, – как живешь, учишься, бережешь артековские традиции.

– Учусь хорошо. И традиции тоже берегу. Помните, у нас заповедь была в КЮДИ, что каждый член клуба обязан по возвращении домой организовать такой клуб у себя в школе. Я организовала. И меня опять избрали президентом. Занятия проводим в музее Пушкина и в ГТГ.

– А что такое ГТГ?

– Государственная Третьяковская галерея.

– Никогда бы не догадался, хоть живу рядом. Привык: Третьяковка и Третьяковка. Ну, и много занятий прошло?

– Четыре. Нет, пять: «Общее знакомство», «Художники Абрамцевского кружка», «Египет и Древняя Греция», «Готика, Ренессанс и барокко», «Мода от шкурки до поп-арта».

– Ребята охотно посещают занятия клуба?

– Из нашего класса примерно половина всегда бывает и из других классов приходят.

– А следующие какие темы?

– Я наметила восемнадцать пунктов: импрессионизм и нео…

– Стоп, Надюш, – сказал Марат. – Мы попали с тобой в неверный тон. Я больше не вожатый. Я просто очень рад тебя видеть. Здравствуй, Надя! – Он засмеялся.

– Я тоже просто. Мне нравится, как вы меня называете, – тихо добавила она.

– А как я тебя называю? – удивился вожатый.

– Ну, вы сами знаете, как.

– Надюш, – повторил он. – Надюш… Что ты рисуешь сейчас, Надюш? Ужасно хочу увидеть твои новые рисунки.

– «Войну и мир» почти закончила.

– Ого! Неплохо звучит. В хрупкой фигурке московской школьницы слышен могучий голос Льва Толстого, – добродушно сказал Марат.

– Я хотела сказать…

– Не оправдывайся. Дерзость не нуждается в оправдании своих поступков.

У ступенек, ведущих к главному входу в кинотеатр «Россия», они повернули и пошли назад. Фигура отца маячила у выхода из сквера, наполовину скрытая пьедесталом памятника. Надя сместилась на дорожке влево к самому краю, чтобы совсем его не видеть.

– А у меня сегодня большой день, – неожиданно по-ребячьи похвастался Марат и бережно похлопал рукой по сумке на плече, – «Мастер и Маргарита» вернулась из переплета.

– Вы отдавали в переплет журналы «Москва»? – поинтересовалась Надя.

– Да… Читала?

– Нет, но я знаю. Папа приносил, читал. Ему давали на одну ночь.

– А ты не читала? Имей в виду, можешь у меня взять.

– Спасибо. Как-нибудь возьму, когда можно будет, – сказала Надя.

– Да ты что? – остановился вожатый. – Не можно, а нужно! Не когда-нибудь, а сейчас. Твое будущее – книжная графика. Насколько мне известно, и отец твой так считает. Ты должна много читать.

Он сбросил сумку с плеча, рывком распустил шнурок. Надя продолжала испытывать недоверие к роману, в котором коты стреляют из пистолетов и чинят примусы, но, подчиняясь вожатому, она взяла книгу с радостным волнением.

Спорный метод Н. Н. Рощина

Отец Нади, пока она прогуливалась по дорожкам сквера с вожатым, стоял за памятником Пушкину так, чтобы самому не торчать на виду, а их хоть краем глаза видеть. И оттого, что Надя все время смещалась, чтобы загородиться от отца памятником, и Николаю Николаевичу все время приходилось смещаться. И он делал эта суетливо, боясь потерять из вида дочь и вожатого. И, глядя издалека на них, он чувствовал, что теряет дочь, свою Найдан, Надежду. Если бы этот замшевый модный пижон понимал, что для Николая Николаевича дочь – это не только дочь, но и ученица, теория, методика воспитания юных художников, его самый главный аргумент в споре с обычными художественными десятилетками!

Надя не родилась с фломастером в руке. Она начала, как и все дети, с «головоножек». Это домашнее слово изобрел отец. Оно означало детское творчество периода, когда дети рисуют ноги у человечков растущими прямо из головы.

Надя изрисовывала своими головоножками все коробки из-под ботинок, всю бумагу, которая ей попадалась. Она уже знала буквы, а головоножки, к огорчению Николая Николаевича, все оставались головоножками. Только она стала их теперь подписывать, как делал ее отец на своих рисунках и картинах. Девочке попались «Тувинские сказки», которыми очень дорожили отец и мама. И поэтому Надя очень постаралась, рисуя на титульном листе этой книги. Она изобразила двух головоножек, а рядом с ними красный первомайский флажок, звезду и старательно вывела печатными буквами свою фамилию – засвидетельствовала авторство. Буквы в строчке стояли нетвердо, некоторые перескочили, и вместо «Н. РОЩИНА» получилось «Н. РОНИЩА».

Этот рисунок периода головоножек сохранился только благодаря тому, что был на книжке и Николаю Николаевичу не хотелось резинкой развозить по титульному листу разноцветные карандашные штрихи дочери.

Отец много занимался с Надей, читал ей книжки, смотрел вместе с ней рисунки художников, учил ее держать карандаш, фломастер, кисть. Но из всего этого выходили человечки, у которых ноги росли прямо из головы. Головоножки приводили Николая Николаевича в отчаяние. Наде уже исполнилось пять лет…

В это время Рощины жили большой семьей в доме дедушки, преподавателя консерватории и актера Большого театра. Тетя Марина встала поздно, вышла к столу в халате и косынке, из-под которой выбивались алюминиевые бигуди. Настроение у нее было плохое, лицо мрачное. Она собиралась молча выпить свою чашку кофе и уйти. Но напротив сидела Надя, и у тети Марины появился интерес к завтраку.

– Как дела у нашей барышни?

– Мы идем в зопарк смотреть жирафу. Пойдешь с нами? Папа купит мороженое.

– Нет, дочка, не куплю, – сказал отец. – У тебя горлышко болит.

– А я хочу.

– А по макушке не хочешь? И еще по одному месту? – спросила тетя Марина, прихлебывая кофе. Ее слова прозвучали обидно. В глазах у Нади появились слезы, губы задрожали.

– А я хочу мороженого.

– А ты заплачь – а-а-а!

– И заплачу…

– Ну, скорее начинай, пока все здесь и дедушка не ушел в консерваторию.

Тетя Марина скорчила гримасу и, навалившись на край стола, приблизилась к девочке сморщенным носом и бигудями. Она противно, по-взрослому, захныкала, желая показать, как прекрасно все это будет выглядеть, когда племянница заплачет.

Надя соскользнула со стула, подбежала к карандашам и бумагам, разбросанным на маленьком детском столике, и что-то принялась торопливо рисовать.

Тетя Марина встала из-за стола. Увидев, что она приближается, Надя схватила листок и протянула ей.

– Вот – твой вид! – сказала она.

Тетя Марина взяла рисунок и посмотрела на свой «вид». Конечно, она была совсем не похожа. Надя создавала портрет тети Марины по традиционной формуле второго периода детского творчества: «точка, точка, запятая, вышла рожица кривая». Но все-таки это был портрет, и «рожица кривая» в какой-то мере передавала противное кривлянье тети Марины. Злые бессмысленные дырочки вместо глаз очень были похожи на маленькие круглые глаза тети Марины.

Рисунок не сохранился, потому что тетя тут же его порвала. Но хорошо, что это случилось в присутствии отца. Он не пропустил важного момента, когда в детском творчестве дочери появилось новое качество.

«Венский каток»… Это был первый рисунок, который Николай Николаевич решил сохранить…

Накануне шестого Международного фестиваля в Москву приехал «Венский балет на льду». Муж тети Марины, человек сухой, уважающий только цифры, инженер по профессии, рассказывал при Наде, что это самое большое в Европе ревю. Во время переездов они возят с собой семь вагонов багажа. У них пятьдесят два артиста. Выступают они на площадке размером не менее тысячи квадратных метров. Солисты Венского балета на льду – олимпийские чемпионы в Кортина д'Ампеццо: Курт Опельт и Элизабет Шварц.

Муж тети Марины все это пересказал, а Надя взяла и нарисовала «Венский каток». Рисуя, Надя по своему обыкновению что-то бормотала, и все замолчали, стали прислушиваться:

– Какая-то картина Дампецца получается.

Картина – рисунок, а Дампеццу она изобразила в виде головоножки с высокой прической и на коньках, так сказать, в виде дамы. Она же была женщина – Дама-пецца.

Николая Николаевича поразил не столько рисунок, сколько бормотание дочери. Он стал прислушиваться и понял, что Надя научилась рисовать из одного другое и ее это очень увлекает. На обороте фотографии этих лет он записал один из таких разговоров Нади с рисунком: «Какая-то слива получается. Или нет! Это, пожалуй, пароход. А вот и нет! Это печка. А Емелька две подушки положил и ушел».

«Это не бессмысленное рисование, – подумал Николай Николаевич. – Она рисует по воображению».

…Мафин… Вот кто должен был помочь развить воображение девочки. Мафин – сказочный ослик из книги кукольной актрисы Эн Хогарт «Мафин и его друзья». Сначала ослик и его друзья: негритенок Волли, пингвин Перигрин, птица Киви-Киви по прозвищу Кири были кукольными персонажами. Но потом Эн Хогарт собрала их веселые истории в книжку, а самих героев, чтобы они могли поместиться под обложкой, сплющила и превратила в чертежи.

Отец принес эту книжку, и началось обучение Нади. Папа и дочь читали веселые истории, а когда попадался чертеж, останавливались и по чертежу изготовляли из фланели, байки, кожи и шерсти фигурки героев. Первым они сделали фигурку ослика Мафина. Через каждые пятнадцать – двадцать страниц в этой книжке встречалось что-нибудь необычное. Мафин был художником. Иногда он забывал закончить портреты своих друзей, и надо было взять карандаш или ручку и сделать это вместо него. Страусу Освальду он успел нарисовать только хвост, глаз и клюв, а тюленихе Сэли – самый кончик носа, на котором чудом держался полосатый мяч. Мышонку он нарисовал только хвостик. И получалось так, что Надя вместе с отцом изготовляла фигурку того или иного героя, а потом ей приходилось его рисовать в книжке. Книжка была очень красивая, и надо было очень стараться, чтобы не испортить страницу. Резинкой пользоваться отец запретил Наде. И она старалась рисовать с ходу. Линия была еще дрожащая, но к концу книжки несколько портретов получились удивительно живыми.

Геракл… После книжки «Мафин и его друзья» отец Нади принес из библиотеки «Легенды и мифы Древней Греции». Он читал, Надя слушала и рисовала. Когда попадались картинки, говорила:

– Покажи!

Картинки, которыми были проиллюстрированы «Легенды и мифы Древней Греции», помогали работать воображению девочки. Подвиги Геракла в книге Куна были проиллюстрированы статуями, обломками барельефов, рисунками, скопированными с древнегреческих ваз. Двенадцать подвигов – двенадцать иллюстраций. А Надя сделала сто рисунков.

– Наталя, ты посмотри, какую Киринейскую лань она маханула! – восхищался Николай Николаевич, показывая рисунки жене.

Златорогая лань лежала у ног Артемиды и протягивала богине простреленную стрелой Геракла ногу. А сам герой с колчаном и луком стоял перед богиней, не тая своей могучей силы и великого благородства. Он был выше ростом, главенствовал над Артемидой. Это был настоящий герой, плечистый и высокий, выше любого бессмертного бога с Олимпа.

– Сто рисунков! Представляешь? Сто Гераклов! Какой объем работы! Да она у нас сама – маленький Геракл!

За гераклами последовали другие персонажи из книжки Куна. Николай Николаевич записал в своем дневнике: «100 рисунков в маленьких альбомчиках «Илиада» и «Одиссея», 100 рисунков Нади в альбомчиках №№ 16, 17, 18, 19, 20, Аргонавты и разрозненные боги и герои Древней Греции. Даже богиню Раздору не пропустила. Молодец!»

…Выставбур… Так называлась выставка рисунков на телевидении, которую устраивал Буратино. Николай Николаевич работал на телевидении, он часто приносил рисунки своей дочери, показывал своим сотрудникам, и детская редакция, воспользовавшись этим, решила показать по телевидению не только рисунки, но и самого автора.

Актриса, ведущая Буратино, заранее спряталась под столом. Деревянный человечек подпрыгнул от удивления, когда увидел Надю.

– Девочка, ты как сюда попала? – заверещал он.

– Что ты, Буратино, это же Надя Рощина, – с улыбкой ответил художник, ведущий эту передачу.

– Вот всегда так, не предупредят заранее. Я же ее никогда не видел раньше. Я думал, что это просто девочка заблудилась. Здравствуй, Надя Рощина! Что это у тебя?

– Рисунки, – смущенно ответила Надя.

Передача прошла успешно. Все поздравляли и Надю и отца. Но главное для Николая Николаевича заключалось в том, что он продвинул еще на один шаг свой метод, который предполагал обязательное сохранение всех рисунков и выставки, общественное внимание, обсуждение. И он заранее решил, что будет и унижаться и кланяться, если понадобится, но от этого своего правила не отступит. Не отметки за творчество, не художественная десятилетка, где замучивают детей гипсами, а тщательное сохранение всех рисунков и выставки, выставки, выставки…

Наступил день, когда новый метод и дарование Нади перестали вызывать у Николая Николаевича какие-либо сомнения. В большой квартире, где было много народу, Николай Николаевич со своей женой и дочерью занимал тесную комнату. Своего хорошего стола у Нади не было. Отец решил передвинуть мебель так, чтобы такой стол появился. В одно из воскресений он привез из мебельного магазина настоящий письменный стол и сразу наметил поставить его у окна, чтобы Надя имела возможность работать за ним со всеми удобствами. А стол не умещался, мешал диванчик, на котором спал Николай Николаевич. И тогда Николай Николаевич принял решение укоротить диванчик. Он принес пилу и отрезал мешающий край, обезобразил диванчик. Но зато стол стал куда надо, и свет из окна падал слева, как надо. А то, что ему теперь приходилось спать, поджимая ноги, он воспринимал тоже как надо. Во имя идеи и будущего дочери он готов был поджимать ноги всю оставшуюся жизнь, лишь бы больше места осталось для Нади и для ее творчества.

Прошло совсем немного времени, и отец не только стал поджимать ноги, но и сделался подмастерьем у дочери. Надю приняли в изостудию Дворца пионеров. Ребятам, занимавшимся в изостудии, надо было изготовить шесть панно для культурно-промышленной выставки в Генуе. Этими картинами главный художник всех панорам Рождественский собирался украсить павильон «Советское образование». Это была большая, ответственная работа, и Николай Николаевич пришел вместе с Надей во Дворец пионеров – помогать. Он принес фарфоровую ступку, пестик. Он растирал краски, намазывал углем суровую нитку, помогал и дочери и другим ребятам.

В изостудии все были маленькие, неопытные. Николай Николаевич суетился и в порыве педагогического вдохновения слегка пригибался, чтобы не слишком выделяться среди ребят. День был солнечный, окна в мастерской большие, сплошное стекло. На мольбертах играли солнечные зайчики, и Николай Николаевич, радостно и возбужденно снующий по мастерской, носил на лысине солнечный зайчик.

Надя решила изобразить Дворец пионеров, все его солнечные лестницы и переходы, населенные сказочными героями. Отец помогал ей и делом и советами. На третий день Николая Николаевича вызвала в коридор Лидия Львовна Устинова, педагог изостудии.

– Николай Николаевич, вас просит зайти директор Дворца пионеров.

– Зачем?

– Не знаю.

Рукава рубашки у отца Нади были закатаны по локоть. Он был возбужден, энергичен, счастлив, что дочь выполняет такой важный заказ. Ему не хотелось уходить.

– Я попозже зайду.

– Нет, сейчас.

Директор Дворца пионеров, не глядя в лицо отцу Нади, сказал:

– Николай Николаевич, вам не надо оставаться в мастерской с ребятами. Некоторые родители недовольны.

– Почему?

– Вы помогаете своей дочери рисовать, а здесь Дворец пионеров. Заказчика интересует детское творчество.

– Я помогаю проводить Наде только прямые линии, то, что делает подмастерье. Она мастер, а я подмастерье, понимаете?

– То есть как?

– Речь идет об элементарных технических трудностях. Я всего лишь натер суровую нитку углем и подержал за один конец.

– А за другой?

– А за другой конец она сама держала. Я ей сказал: «Оттяни и отшлепни». Она оттянула и отшлепнула.

– Дорогой мой Николай Николаевич!..

– Я все понял, понял…

Он понял, что его не понимают и что дальнейшее его пребывание в мастерской может только повредить дочери. Он подобострастно согнулся, виновато заулыбался, закивал грустно поблескивающей лысиной. В характере Николая Николаевича странным образом уживались гордость и самоуничижение. Гордость была настоящая, а самоуничижение тактическое. Он гордился собой и в тех случаях, когда ему приходилось унижаться перед кем-нибудь из-за Нади. Унижение он брал себе, дочери оставлял радость творчества…

За панно для Генуи Надя не получила диплома, как другие, и ее картину не хотели везти в Геную, потому что отец помог ей провести несколько безобидных линий. Потом даже прислали из Дворца какую-то женщину проверить, не рисует ли Николай Николаевич за Надю и дома. Изредка, когда рисунок не получался в изостудии, Николай Николаевич говорил: «Это мы возьмем домой», и дома Надя заканчивала рисунок блистательно. Проверяющая женщина быстро убедилась, что никто не смог бы вместо этой девочки рисовать. Николай Николаевич показывал свои рисунки и картины и спрашивал: «Могу я так? Могу я так?» Нет, он так не мог. И если раньше это его огорчало, то теперь он этому радовался.

Отец Нади был старательным художником. Он много работал в молодые годы, оформлял книги в «Детгизе», преподавал рисунок, его фамилию можно было увидеть в титрах фильмов о Туве, в программках спектаклей, которые были поставлены в Туве, Монголии, Таджикистане. Посылал он свои картины и на выставки. Но их отвергали, и Николай Николаевич полушутя-полусерьезно говорил, что тем не менее его самая значительная работа находится в Большом театре.

После возвращения из Тувы Николай Николаевич поступил по конкурсу в группу художников-стажеров при Большом театре. Старую эмблему на занавесе, оставшуюся еще от царской оперы, давно пора было заменить. Главный художник Федор Федорович Федоровский выбрал серп и молот, звезду, а третий элемент построил из многих атрибутов, свалив в кучу маски, тамбурины и еще что-то. По силуэту получалась не эмблема, а натюрморт. Художники-стажеры должны были перерисовать эмблемы на большие листы и отнести старику на утверждение. Николай Николаевич на свой страх и риск решил упростить третий элемент, он заменил его эмблемой, которую носят на погонах музыканты, – лирой. И сам нарисовал ее. Федор Федорович Федоровский поначалу рассердился, накричал на художника-стажера, а потом утвердил в качестве третьего элемента лиру.

Наде очень нравилось, что на знаменитом на весь мир семитонном занавесе Большого театра есть папин рисунок. Но повзрослев, она стала к этому относиться иначе. Теперь, когда Николай Николаевич показывал в театре свою лиру кому-нибудь из случайных людей, оказавшихся рядом в креслах, Надя опускала глаза.

Вожатый попрощался с Надей, кивнул издали Николаю Николаевичу и зашагал вверх по улице Горького, поддергивая плечом лямку сумки с книгами. Отец кивнул в ответ и, поймав руку дочери, потянул Надю в противоположную сторону. Через несколько шагов он повеселел, оживленно заговорил, обращая внимание дочери на архитектуру домов. Надя шла, низко опустив голову. Она любила отца, доверяла ему. Она видела, что своей жизни у отца нет, что живет он для нее, делает все ради нее. Надя готова была мириться и с его самоуничижением, и с его тщеславием, одного она уже не могла – держать его за руку, как в детстве. Отец не видел, не чувствовал, что Надя выросла, и она томилась, не зная, как отнять руку, чтобы не обидеть самого дорогого и близкого человека.

Андрей Болконский

– A y нас новенький, – сообщила Ленка, встретив Надю в коридоре у бачка с водой. – Такой чудик: в черном костюме и платочек уголком выставил. Наши ребята оборжались.

– Платочек? – переспросила Надя.

Она открыла дверь в класс и увидела, что между рядов от парты к парте ходит, как жених, в черном костюме, с прилизанным чубом Игорь Сырцов и не знает, куда положить свой портфель. А ее одноклассники устроили из этого игру и наслаждаются растерянностью человека.

– На четвертой парте в проходе свободное место, – стараясь быть как можно серьезнее, сказал Половинкин.

– Здесь? – вежливо наклонился Чиз к Толе Кузнецову, собираясь занять место рядом с ним.

– Иди отсюда, – оттолкнул тот грубо новенького. – Здесь Колька Недосекин сидит.

– Я сказал: в проходе, – давился от смеха Половинкин. – Приставное место. Табуреточку надо принести.

– На предпоследней парте у батареи, – подсказала Таня Опарина, которую после поздравления в газете КОС никто иначе не звал, как Татьяна Ларина.

– У батареи, – еще раз повторила она.

– У батареи Раевского, – включился в игру А. Антонов.

– На Тушинском редуте, – сказала Ленка за спиной Нади.

Чиз пошел и остановился.

– Игорь! – громко окликнула Надя. – Как ты сюда попал? Ты что, заблудился?

– Я новенький, – сказал он и показал портфель, чтобы она удостоверилась в правдивости его слов.

– Учиться будешь у нас?

– Ага, – и опять показал портфель.

В классе воцарилась тишина, как на уроке.

– Давай сюда, – забрала Надя у него портфель. – Покажу тебе свободную парту.

Чиз поплелся за девочкой к предпоследней парте у батареи. Он был очень смущен и по дороге почесывал свой приглаженный чуб то одной рукой, то другой. Смущена была и Надя. Она села рядом с ним за парту и спросила:

– А почему ты оказался в нашей школе?

– Я переехал жить к бабушке.

– А родители?

– Они сказали, что хоть немного от меня отдохнут. А бабушка очень обрадовалась. Пирог с яблоками испекла.

Получив место и оказавшись отгороженным от всего класса Надей, ее внимательным взглядом, Чиз вздохнул и улыбнулся. Его лицо приняло привычное выражение добродушной, наивной восторженности.

Прозвенел звонок. Пружинистым шагом вошел учитель математики. Ленка оборачивалась назад, подавала выразительные знаки, но Надя осталась сидеть рядом с Чизом. Она чувствовала себя в роли хозяйки, которая должна была позаботиться о неожиданном госте. Ребята красноречиво перешептывались. Это ее мало беспокоило. Ее больше волновал поступок Чиза. Она понимала, что за его переездом скрывается не только любовь к пирогам с яблоками.

После уроков Надя и Ленка, как обычно, дружно перебежали шоссе и зашагали дворами затылок в затылок по узенькой, расчищенной в сугробах тропинке вдоль забора детского сада.

– Перебежчица, – сказала Ленка.

Надя засмеялась, думая, что подружка имеет в виду то, что они обе перебежали дорогу перед самым носом самосвала.

– Кто он, этот тип с платочком? – зло спросила Ленка.

– Кого ты имеешь в виду? – удивленно обернулась Надя.

– Ах, ты не понимаешь!

И неожиданно сильно и грубо толкнула в сугроб.

– Ленка, сумасшедшая!

Надя хотела выбраться из сугроба, но тонкие сильные руки опять со всего размаха вонзились ей в грудь и опрокинули навзничь. Рухнувший сверху сугроб засыпал Наде лицо, шею, плечи, остренькие холодные комочки закатились за пазуху. А Ленка прыгнула сверху и стала нагребать на нее снег портфелем. Надя почувствовала, что ей нечем дышать. Она рванулась, сбросила с себя подружку, выпрямилась, но отряхнуться не успела. Ленка со смехом снова набросилась на нее, и обе упали в сугроб. Надя выронила портфель. Она вырвалась из цепких рук и крикнула:

– Ленка, ты что делаешь?

Но та не отвечала. Ревность ее была исступленной. Лежа на спине, она подсекла Надю ногами, навалилась, принялась купать в сугробе. Наде сделалось страшно. Она вдруг поняла, что Ленка не шутила, когда говорила о себе, что всем приносит несчастье.

– Ленка, перестань, сумасшедшая!

Ленка засмеялась в ответ каким-то странным замороженным смехом. Она лежала в снегу, отдыхая, и держала около себя подругу. Надя перешла от обороны к нападению. Она подмяла «фаталистку» под себя, но та сразу ослабила руки и даже не делала попытки сопротивляться. Надя нагребла снег, а она лежала и смеялась.

– Вставай, простудишься.

Надя поднялась с колен, но тут же снова была опрокинута в сугроб. Вырвавшись, она схватила портфель и побежала. Но у Ленки ноги были длиннее. Она настигла Надю и сбила с ног, очень больно толкнув в бок обеими руками. Она ничего не говорила, только смеялась. Лицо ее, тонкое, нервное, в обычные дни красивое, сейчас было искажено и обезображено мстительностью, злой улыбкой. Надя, стараясь высвободиться, заталкивала подругу в сугроб, но сильные, гибкие руки вытягивались к ней из снега, хватали за что попало и не отпускали. Надя была готова заплакать, а Ленка все смеялась и смеялась.

Путь от школы через три двора пролег для обеих через все сугробы. В последнем сугробе перед окнами дома, в подъезде которого скрылась вконец измученная Надя, Ленка долго лежала одна, раскинув руки и покусывая закоченевшие губы, на которых замерзла безрадостная ожесточенная улыбка.

– Надюшка! – всплеснула руками мать, увидев свою растерзанную дочь. – Вся холодная. Колготки порвала. Где ты была?

– Мы с Ленкой баловались, – ответила девочка.

– Пуговица где?

– В сугробе, наверное, осталась. Мы с Ленкой купали друг друга в снегу.

– Купали? Зачем?

– Это такая игра, мама.

Она проскользнула в свою комнату, выглянула из окна. Ленка лежала все в той же позе, в какой Надя ее оставила. Шапка, скомканная, засыпанная снегом, валялась по правую руку, портфель по левую. Надя пододвинула кресло, растолкала горшочки с кактусами, стала коленками на подоконник и, высунувшись из форточки на улицу, крикнула с отчаянием и гневом:

– Ленка, сумасшедшая, вставай! Последний раз говорю!

Та поднялась, надела шапку на голову, не отряхивая, подобрала портфель и, не глядя, помахала в сторону форточки.

– Пока! До завтра!

Зайдя за угол, она содрогнулась от холода и побежала домой. На глазах у нее выступили слезы.

Утром Надя проснулась с мыслями о вчерашнем происшествии. Как вести себя с Ленкой? Сделать вид, что ничего не произошло? Но ведь произошло. А что сказать Чизу? Ее разбудило тревожное чувство вины и обиды. Обиды за Ленку и вины перед Чизом. Но была и еще одна вина, о которой она не хотела, не решалась думать. Отец… Самый дорогой человек после мамы. Но в тот день, когда он пошел с ней на свидание к Марату Антоновичу, она загородилась от него пьедесталом памятника. Если бы нашлись силы, которые в тот момент могли бы перенести его с площади Пушкина куда-нибудь в Новую Зеландию, она бы только обрадовалась. На обратном пути она уже так не думала. Просто сидела в метро и в автобусе и молчала. Маленькой она любила повторять двустишие: «Выходной, выходной – папа целый день со мной». Теперь она подыскивала другие слова: «Выходной, выходной – дайте мне побыть одной». «Хоть один выходной дайте мне побыть одной».

Гармония безмятежного детства уступала место сложным человеческим отношениям. Вчера ей показалось, что труднее стало находить линии для выражения чувств, вызываемых романом Льва Толстого, потому что немного другими стали эти чувства. Надя проснулась, как просыпается рано утром земля, чтобы ощутить в груди новый росток. Она еще не знала, что это: подсолнух или ячмень, каштан или рябина, но у ростка были колючки, как у кактуса, и они покалывали легонько сердце, приучая его к большой человеческой боли. Еще месяц назад ей была понятнее Наташа Ростова – девочка, стремительно вбегающая в гостиную, примеряющая свое первое бальное платье, делающая реверансы и книксены. На одном из ранних рисунков Наташа выполняет неподражаемый по легкости и изяществу поклон, держась двумя пальчиками за край платья и изгибаясь с естественностью лука. Так и кажется, что сейчас улетит, не касаясь пола. Но теперь Наде ближе была другая, страдающая Наташа. Отогревшись дома после сугробов и неистовых объятий Ленки, она снова вернулась к эпизодам романа, связанным с Анатолем Курагиным, хотя эту часть считала законченной. Появился новый рисунок – Наташа Ростова, лежащая лицом вниз на софе.

Надя нарисовала, а потом и сама так лежала на кровати очень долго, пока родители не позвали пить чай. Она жила жизнью своих героев. Она была и Кутузовым, и Малашей, и Пьером, даже Наполеоном, которого изобразила молодым, со следами обреченности в жестоких и по-своему красивых чертах лица. И труднее всего ей было перевоплощаться в третьего по значению после Наташи и Пьера героя – Андрея Болконского. Школьное представление о нем не совпадало с тем, что говорил и делал князь Андрей в романе. Особенно это стало ясно после фильма, когда поступки облеклись в зримую плоть человеческих жестов. Надя расстроилась – образ этого человека в ее представлении раздваивался на героя и антигероя. А Тамара Ивановна, как нарочно, выбрала темой школьного сочинения Андрея Болконского – героя Аустерлица и Бородино. За два часа Надя успела исписать восемь страниц черновика, но в чистовик ни одной фразы не переписала. Она не могла рисовать и думать одно, а в школьном сочинении излагать другое. И, когда стали собирать сочинения, она свое скомкала и сунула в портфель.

– Надь, а ты разве не со мной будешь сидеть? – удивился Чиз.

– Нет, Чиз, – улыбнулась она ему. – У меня свое место в классе, у тебя – свое.

– А разве твое место там? Ты сидишь с этой девчонкой в синих чулках, да?

– Да, – засмеялась Надя, – с Ленкой Гришиной.

Он отошел огорченный. «Смешной наивный Чиз, – подумала Надя, – ну зачем он совершил свой «героический поступок»?».

Вошла учительница литературы, и вслед за ней, стараясь быть незамеченной, бочком проскользнула Ленка. Увидев Надю за своей партой, она обрадовалась, плюхнулась шумно рядом, придвинулась вплотную и шепнула:

– Привет! Я тебя ужасно люблю.

– Я должна с тобой поговорить, – так же шепотом ответила Надя.

– Нет, не надо ничего говорить. Я тебе стихи написала. Сейчас найду, – она склонилась над портфелем.

– Так кто же ты: Печорин или Лермонтов? – спросила Надя почти без улыбки.

– Не знаю, – счастливо засмеялась Ленка. – Вот.

На листе в клеточку, вырванном из тетради по алгебре (на обороте громоздились уравнения в квадратных, круглых и фигурных скобках), были старательно переписаны восемь строк с посвящением вверху.

 
Н. Р.
Вот я и одна.
Никто не мешает.
И все же чего-то мне
Не хватает.
А ты ушла,
Презрев место рядом
И (о, ужас!!!) каким
Наградив меня взглядом.
 

– Что ты выдумываешь? Каким я тебя наградила взглядом?

– Для рифмы. Взглядом – рядом. Для рифмы, – объяснила Ленка и опять счастливо засмеялась. – А он ничего, этот бывший твой соученик. Можно, я ему закручу голову?

– Не выдумывай. Он еще совсем мальчишка.

Тамара Ивановна минуты две или три молча наводила порядок на столе, на подоконнике, у доски. Она никогда не спрашивала, кто дежурный, брала тряпку и вытирала, не замечая, что там нарисовано или написано: карикатура, какой-нибудь озорной лозунг.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю