Текст книги "Мальчики и девочки (Повести, роман)"
Автор книги: Эдуард Пашнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
Даная
В комнате Нади помимо старенького платяного шкафа с зеркалом и деревянной кровати стоял у окна небольшой письменный стол, над ним полочка для книг да в противоположном углу тумбочка под проигрыватель, кресло. Вся мебель – немудреная, нестильная, немодная. Девочка жила среди простых вещей, но они были просты до поры до времени, как старая позеленевшая лампа Аладдина. Стоило снять с полки фломастер и потереть им о чистый лист бумаги, как распахивались ворота дворцов, анфилады комнат, целые эпохи, и Надя входила в них, чтобы стать весталкой в Древнем Риме, Жанной д'Арк, идущей на костер, Наташей Ростовой, решившейся на побег с Анатолем Курагиным.
Перо торопливо скользило по бумаге, очерчивая полы фрака и всю фигуру Анатоля в танцевальном полупоклоне, Наташа подалась к нему и уже положила руки на плечи…
– Наташа! – крикнул Николай Николаевич на кухне жене. – Наташа!
Перо убыстрило бег.
– Что? – крикнула Надя, выглядывая из полуоткрытой двери, за которой только что собиралась обсудить во время танца последние приготовления к побегу. Музыка, под которую она рисовала, еще звучала на проигрывателе.
– Ты разве у нас Наташа? – засмеялся отец. – Я мамочку зову.
– Ты меня не звал? – переспросила дочь.
– Надюшка, что случилось? – встревожился Николай Николаевич.
– Пап, ты знаешь, я совсем зарисовалась. Мне показалось, что я Наташа Ростова.
Она улыбнулась, но все еще была немножко растеряна.
– Ну и чего ты испугалась?
– Я не испугалась.
– Значит, вошла в образ. Прошу прощения, что вызвал тебя нечаянно из девятнадцатого века, – пошутил отец.
Она вернулась в свою комнату и долго смотрела на рисунок. Наташа, которую обнимал Анатоль, была и Надей. Она себе это только что доказала.
Надя отодвинула в тень готовый лист, попыталась набросать портрет Андрея Болконского, но рука помимо воли вычертила профиль Марата Антоновича. Она взяла другой фломастер, другой лист бумаги, попыталась представить себе Пьера Безухова, но вместо него из глубины зачерченного линиями пространства опять глянули глаза вожатого. Папа не понял главного, что Анатоль Курагин не просто Анатоль Курагин, а еще и Марат Антонович.
Надя выключила настольную лампу, передвинула кресло к темному окну и стала смотреть на улицу. На подоконнике стояли плошки с кактусами, она машинально поглаживала их колючие иголки, смутно припоминая, что собиралась зачем-то совсем недавно, когда читала китайский трактат по живописи, отломить одну иголку.
В дверь позвонили. Мама торопливо прошлепала в коридор, потянуло по ногам холодком.
– Можно к вам? Надя дома? – послышался голос Ленки Гришиной.
– Дома, дома, Надюшка дома, заходи!
Надя ждала, не зажигая света. Скрипнула дверь, и Ленка недоуменно остановилась на пороге:
– Ты спишь, что ли?
– Нет, заходи.
– Чегой-то ты в темноте сидишь?
– Готовлюсь к проведению средневекового опыта, – она подняла на фоне окна руку с пальцами, сложенными в щепотку.
– Что это у тебя?
– Иголка от кактуса. Садись к столу, только лампу не зажигай.
Ленка опустилась на стул, стоявший сбоку, глаза привыкли к темноте, и она увидела Надю, неподвижно замершую в кресле с полузакрытыми глазами.
– Ты что… с чертями общаешься?
– Нет, – засмеялась Надя, – с китайским художником Гу Кай-Чжи. У меня там на столе, по правую руку от тебя, лежит «Трактат о живописи из сада с горчичное зерно». Как рисовать по китайским канонам лотос, бамбук, камни, человека. У Гу Кай-Чжи была интересная теория портрета. Он считал изображение на холсте или на бумаге двойником живого человека. Соседская девушка никак не хотела его полюбить. Тогда он нарисовал ее, уколол колючкой в сердце, и она его полюбила. Представляешь? Жили люди, верили…
– А ты кого хочешь уколоть? – тихо спросила Лена.
– Не знаю. Я ведь не верю в это. Одного человека, – добавила она грустно. – Одного хорошего человека.
– Из нашего класса?
– Одного хорошего человека не из нашего класса, но из класса млекопитающих.
Темнота располагала к откровенности, и Лена, понизив голос до шепота, спросила:
– Ты его любишь?
– Не знаю. Я о нем часто думаю. И на улице всегда помню, что могу встретить. Но он обо мне не думает, и потому мы никак не можем встретиться. Вот и все. Можешь зажигать свет. Никакого разговора про это не было.
– Нет, подожди, – сказала Ленка. – А иголка от кактуса? Ты уже провела опыт?
– Я передумала. Боюсь сделать ему больно, – засмеялась Надя.
Она потянулась к лампе, но Ленка перехватила руки и не дала прикоснуться к выключателю, а потом и вообще выдернула шнур из розетки.
– А может быть, это не просто так, – сказала она. – Китайцы, они не дураки. Может быть, это как-нибудь связано с телепатией. Они иголками лечатся. У тебя есть его портрет?
– Даже два.
– Коли оба, – решительно махнула Ленка рукой.
Надя молча покачала головой, потом нерешительно протянула колючку Лене.
– Не могу.
– Чего ты? Не веришь, а боишься? Давай сюда, я за тебя проведу эксперимент, – она забрала колючку, попробовала о ладонь, голосом палача сказала: – Ничего, подойдет. Где портрет?
– Может, не надо? Лучше не надо, Лена, не надо лучше.
– Этот, что ли? – взяла рисунок, на котором был изображен гордый молодой человек, стянутый жестким воротничком мундира.
– Нет, это я рисовала Долохова.
– Этот? – взяла Лена другой рисунок.
Надя промолчала.
– Значит, этот, – она наклонила лист к окну, пытаясь в слабом свете рассмотреть лицо Марата. – Ничего, симпатичный, если тут нету лакировки действительности. А куда же колоть?
– У Гу Кай-Чжи написано – в сердце, – напомнила Надя.
– У тебя не нарисовано сердце, только голова и шея.
– Ну, приблизительно, где оно должно быть на листе бумаги, – совсем тихо сказала Надя, обреченно откидываясь на спинку кресла и закрывая глаза.
– Бумага твердая, с одного раза не проколешь, – сообщила Лена.
– Хватит, – попросила Надя, – хватит, – точно Марату в самом деле могло быть больно.
– Так! – произнесла Лена и засучила рукава платья. – Где тут второй портрет?
– Второй не надо, – Надя решительно поднялась. – Пойдем лучше погуляем.
Они вышли на улицу молча и молча дошли до кинотеатра «Космос». Стеклянный фасад был ярко освещен и пуст. Над зданием потрескивали огромные неоновые буквы вывески. Обе чувствовали, что нечаянная откровенность Нади сблизила их, сделала таинственными заговорщиками.
– Мы с тобой преступники, – вздохнула Надя.
Но это прозвучало как «мы с тобой друзья», и Ленка, желая быть честной в дружбе и желая отплатить Наде откровенностью за откровенность, сказала:
– Ты не думай, я умею хранить секреты. У меня беда в другом. Я всем приношу несчастье. Помнишь, несколько дней назад я тебе сказала, что я Печорин? Это правда. Мои родители, ты не смотри, что они сейчас такие милые и все покупают, что я ни захочу. Я им первым принесла несчастье. Они не хотели, чтоб я появилась на свет. Мама лекарства пила… Я лишний человек. Я письма их читала, они обсуждали проблему моего убийства, как бандиты. Теперь-то они хотят, чтобы я была, да я, может, не хочу.
– Тебе не надо было читать письма, – сказала Надя.
– Ты не говори, чего не знаешь. Про письма я узнала потом, а несчастья стала приносить с детства. В садике запихала одному Юрке в нос горошину. Он до сих пор с искривленной перегородкой и говорит противно. В прошлом году приезжал с матерью в Москву, останавливался у нас, так я два дня дома не ночевала. Не могла его видеть. В музыкальной школе, где я до седьмого класса училась, один мальчишка хотел поцеловать. Я сказала: «Прыгни из окна – я тогда тебя сама поцелую». Он прыгнул, сломал ногу и руку. Я пришла в больницу, чтобы выполнить свое обещание, а он попросил меня не пускать. Я и тебе какое-нибудь несчастье принесу, если мы будем дружить. Я знаю, я фаталист.
– Ты о себе все время говоришь в мужском роде, – улыбнулась Надя. – Просто у тебя трудный характер. Вредная ты бываешь.
– Ну и пусть. Я так думаю. Я Печорин, вот и все. Я лишний человек, и меня все равно никто не поймет. И ты не поймешь, не старайся.
– А как же мы тогда будем дружить?
– Не знаю, – миролюбиво опустила голову Ленка. – Я никому еще не говорила, что я Печорин. Тебе только сказала.
Ночью Надя неожиданно проснулась. Она посмотрела на дверь, приподнялась на локте. Ощущение было такое, словно кто-то легонько толкнул ее в плечо. Сквозь серебрящееся морозом стекло в комнату вливался лунный свет. Он струился по корешкам книг на полочке, по одежде, переброшенной через спинку кресла, по кровати. Надя поняла, что ее толкнул в плечо и разбудил свет. Ей показалось, что это с ней уже было, но когда и где? Она стала вспоминать и окончательно проснулась. Пахло перегретыми батареями, было душно. Она скинула с себя одеяло и вспомнила. Это было не с ней, а с Данаей Тициана и Данаей Рембрандта. Художники написали свои картины на один сюжет, и по счастливому стечению обстоятельств обе картины попали в Эрмитаж, где Надя их и увидела впервые. Красавицу царицу заточили в неприступную башню и обрекли на вечное одиночество. Никто не мог проникнуть к ней разве что узенький луч света сквозь решетку окна. И влюбленный Зевс проник в спальню к Данае, приняв облик света. Тициан дал в картине присутствие олимпийца намеком. В потоке золотых монет, льющихся дождем на тело обнаженной женщины, нечетко, но все же видны седые космы бороды Зевса. Наде больше понравилась картина Рембрандта. Великий голландец поступил более дерзко. Он растворил Зевса без остатка, превратив его в неосязаемое мерцание, струящееся в приоткрытый полог ложа царицы. Даная подалась обнаженными плечами, грудью навстречу теплому, ласковому излучению, навстречу свету, такому же золотому, как и тот, что вливался в комнату, где спала Надя. Она вспомнила картины Тициана и Рембрандта не одним умом, но и телом, потому что еще до того, как поняла это, вообразила себя на месте Данаи. Только ждала она не Зевса. Вечером Ленка уколола колючкой в сердце Марата Антоновича, он почувствовал боль и, растворившись в лунном свете, пришел к ней, чтобы коснуться своим сиянием ее обнаженных плеч, ее груди. Надя стащила через голову ночную рубашку и раскинулась на постели, предоставив тело свету. Его прикосновение было едва ощутимым, но она вздрогнула и открыла глаза. Лучи пробегали по рукам, по ногам, легонько щекоча кожу, вызывая испуганные мурашки. Надя инстинктивно закрыла грудь крест-накрест руками, словно защищалась от реальной опасности. Ее любовь была фантастична, целомудренна и неосязаема, как свет на картинах Тициана и Рембрандта, но она, испугавшись своей смелости, схватила одеяло и накрылась с головой, спряталась в темноту. Ей было стыдно и страшно своих мыслей и чувств.
Наташа Ростова
К вечеру следующего дня Надя снова была Наташей Ростовой. И все последующие дни она только изредка покидала Отрадное или большой дом Ростовых в Москве. «Война и мир» была повсюду. Первая и вторая серии фильма демонстрировались в кинотеатре «Космос», полностью всю книгу проходили в школе, дома Надя рисовала к «Войне и миру», писала письма об этой своей работе в Баку и Павлодар:
«Милая Олечка! Папа посоветовал пока не читать «Анну К.». Сейчас прочла «Хаджи-Мурата», «Поликушку», «Холстомера», «Два гусара», «Три смерти». Все прекрасно. Советую прочесть. Но сильнее всего «Война и мир». Сделала много рисунков к этому роману. Ходила еще раз на первую серию. Кстати, ты заметила? У Наташи в исполнении Савельевой голубые глаза. А должны быть черные. Чер-ные!»
Надя не просто читала роман, она жила в нем, она знала в лицо всех героев, и ее озадачивали голубые глаза актрисы.
Была еще одна причина, которая заставляла Надю относиться с особым пристрастием к Наташе Ростовой. Мама Нади, тувинка по национальности, тоже была Наташей Ростовой… Иногда Наде казалась нереальной жизнь ее мамы, столько в ней было необычного, непривычного для большинства людей… Отец часто называл маму балериной, но она давно уже не танцевала, с тех пор как родилась Надя. В юности она входила в тувинскую цирковую акробатическую группу, а позднее стала танцевать. В танце «Декейо» она имитировала игру на тибетско-китайской бамбуковой флейте. А в танце «Мориихур» вместе с подружками изображала ожившую многорукую буддийскую статую бога любви Ямандзалу. Она была танцовщицей. И эта танцовщица, ее мама, родилась за Саянскими горами в долине реки Баянгол, и у нее даже имени не было. Ее отец, у которого, по тувинскому обычаю, тоже не было имени, а было только прозвище, нарек дочь тувинским словом, которое в переводе означало «Рожденная на просторе».
Ей было семь лет, когда из Москвы из Первой образцовой типографии привезли партию букварей. До этого у ее народа не было своей письменности, и никто, даже члены правительства, не умел читать и писать по-тувински. Мама часто рассказывала, как хозяин юрты, в которой лежал на почетном месте букварь, вывешивал флаг. К этому флагу из степи скакали парни и девушки. И при свете жировой коптилки перерисовывали буквы от руки, не зная, что они обозначают, и не умея складывать из них слова.
Тетрадей не было. Свои первые уроки Надина мама получила на берегу реки Баянгол. Учитель велел ей как следует утоптать клочок земли, взять острую палочку и чертить буквы на земле. Много страниц от озера Кара-Балык до верховьев Улуг-Хема, утоптанных босыми пятками, исписала девочка, прежде чем научилась читать и считать.
Но и после этого она все еще была «херээ-чок», без имени и фамилии. Все тувинки были «херээ-чок». Так их называли мужья, братья, так они называли сами себя. Это слово состояло из двух слов «херээ» – дело и «чок» – нет. Получалось: неделовая, негодная, ненужная. Всетувинский хурал объявил конкурс, и сами тувинки, мама Нади тоже в этом участвовала, нашли замену обидному «херээ-чок». Новое слово было образовано от старого путем замены отрицания «чок» первой частью русского слова «женщина». И тувинки стали «херээжен» – деловые, уважаемые, нужные женщины. После этого Президиум малого хурала ТНР издал указ, по которому каждая херээжен имела право взять себе любое имя и приписать к нему отчество, образованное от прозвища отца…
В это время молодой московский художник Николай Николаевич Рощин приехал в Туву. Он привез с собой несколько любимых книг, в том числе и «Войну и мир» Л. Толстого. По этой книге он стал учить тувинскую танцовщицу русскому языку. И когда нужно было выбирать имя, Надина мама, «Рожденная на просторе», захотела стать Наташей. А немного позднее она стала Наташей Рощиной. А потом родилась дочь, которую назвали Найдан (Надежда) и которая Надей стала уже в Москве.
Все это было так интересно и странно. Она Надя – и она Найдан, мама – москвичка, работающая на телевидении в фотоцехе, и мама – известная тувинская танцовщица. Как много всего должно было пересечься в центре азиатского материка: судьба московского художника, судьба народа, обретшего свою письменность, – чтобы родился еще один человек, московская девочка, умеющая рисовать. И как много всяких линий должно каждый раз пересекаться, чтобы получился хороший рисунок. Мама, взявшая себе имя Наташи Ростовой, – одна линия; Кузминская, прототип Наташи Ростовой, – другая линия; Наташа Ростова из романа – третья линия. Сама Надя, ощущающая себя такой же девочкой, как Наташа Ростова, – еще одна линия; Савельева с голубыми глазами – еще одна линия. И в точке пересечения всех этих линий – новая линия, рисунок, образ, рожденный не только чтением и воображением, а всей жизнью Нади и жизнью ее родителей.
«Все эти дни искала образ Наташи Ростовой и сидела над воспоминаниями Т. А. Кузминской, – писала Надя в Баку Тофику Алиеву. – Кузминская – прототип Наташи Ростовой. У нее на самом деле была кукла, которую звали Мими. И все остальное совпадает. И цвет глаз, и все. В предисловии эту книгу называют мемуарами Наташи Ростовой. Так вот! Глаза у Наташи должны быть черные! Черные, а не голубые. Черные».
Она на этом настаивала. У Наташи Ростовой были такие же черные глаза, как у Нади и у мамы. И Надя соперничала немного с ослепительно красивой, «цветной» Савельевой, играя роль Наташи Ростовой в своих рисунках в черно-белом варианте. Она соперничала не только с авторами фильма, но и с академиком Шмариновым, признанным иллюстратором «Войны и мира». Многие выдающиеся художники не брались за роман Толстого только потому, что всем казалось: Шмаринов попал в точку, сумел реализовать образы великого произведения. Неведение помогло Наде преодолеть психологический барьер, и она предложила свою Наташу Ростову, своего Пьера Безухова, своего Наполеона. Особенность ее манеры ярче всего сказалась в совпадениях. Как и Шмаринов, она выбрала для иллюстрации один из ключевых моментов в жизни Наташи – эвакуацию из Москвы, оставляемой русскими войсками. Шмаринов перевел в зрительный ряд эпизод, в котором Наташа Ростова, еще не испросив разрешения у маменьки и отца, заворачивает подводы с ранеными к себе во двор. Она стоит у ворот, скорбная, красивая, спокойная. Надя иллюстрирует следующий эпизод, являющийся продолжением шмариновского: семья Ростовых принимает решение разгрузить подводы с домашними сундуками, приготовленные к отъезду, и отдать их раненым. Надя рисует Наташу сердобольной, сострадательной. Вместе с Маврой Кузьминишной молодая барышня ведет раненого офицера к освобожденной от картин и статуй подводе. Этого нет в романе. Наташа Ростова не обнимала обеими руками раненого и не вела его бережно, как сестра милосердия, чтобы помочь занять место на подводе. Не помогал в романе Петя Ростов разгружать дворовым сундуки. А на рисунке у Нади это есть. Она реализовала то, что осталось между строк. Надя обошлась с великим писателем несколько вольно, и у нее было для этого основание. Она не иллюстрировала «Войну и мир» для читателя, а делала рисунки для себя. И ей показалось соблазнительным приблизить Наташу к раненым, к себе и наградить ее своим чувством сострадания.
Так она поступала часто. Не иллюстрировала книгу, а выражала свое отношение к происходящим событиям. Она считала себя свободной от обязательства быть верной тексту. И оттого в каждом рисунке была предельно верна себе. Она рисовала не «Войну и мир» Льва Толстого, а московскую школьницу, прожившую долгую, счастливую и горестную жизнь в «Войне и мире». Она не могла согласиться с жестоким убийством Платона Каратаева. Шмаринов сделал свою иллюстрацию точно по Льву Толстому. Французские солдаты пристрелили Каратаева и ушли прочь от этого места по размытой дороге. Отбежала в сторону и лиловая собачка. Вечером ее будет гладить у костра рука француза. Так в романе, так на рисунке Шмаринова. Рука Нади протестует против этого. Она изобразила Платона Каратаева сидящим у березы. Он облокотился спиной о ствол дерева и смотрит большими покорными глазами на дуло наведенного на него ружья. А кривоногая собачка не отбежала в сторону, а встала на задние лапы, прижалась к его груди и, зажмурившись, загородила своей головой его сердце. Теперь, чтобы убить Платона Каратаева, надо было сначала убить его собаку. Выстрел на рисунке Нади так и не прозвучал. Она не вольна была спасти обреченного человека, но, насколько возможно, она попыталась отсрочить его гибель. Рисуя добавление к роману – собаку, загородившую хозяина от выстрела своим телом, Надя бросила еще один печальный упрек Пьеру Безухову, который не подошел к Каратаеву, когда тот его подзывал слезящимися глазами, не помог ему встать, чтобы продолжать путь по размытой дороге навстречу освобождению. Пьер ушел от этой березы, не оглядываясь, стараясь заглушить в себе звук выстрела вычислениями «о том, сколько переходов осталось до Смоленска». Один Серый, бездомная собака, привязавшаяся к пленному солдату, остался у березы защищать от наведенных в упор ружей дорогую человеческую жизнь. И тем горше прозвучал на рисунке упрек людям. Надя несла эту поправку от имени Наташи Ростовой. Она не понимала той жестокости, которую проявляли порой положительные герои романа. Пьер мог подойти к Платону Каратаеву и не подошел. А князь Андрей так плохо обращался со своей женой, маленькой княгиней, что ей ничего не оставалось другого, как умереть. Не понимала она того, как можно было заставить Наташу ждать свадьбы целый год, когда она не могла ждать ни одного дня. Надя проиллюстрировала несколько эпизодов, в которых присутствовал Анатоль Курагин. Она снова возвратилась к началу книги, чтобы пережить еще раз разговор с князем Андреем после того, как он сделал предложение.
– Целый год, – огорченно повторила она вслед за Наташей, и рука, повинуясь малейшему душевному движению, изобразила в глазах героини Толстого горе, невозможность ожидания.
Надя искренне сочувствовала Наташе, она тоже ждала встречи с Маратом Антоновичем почти целый год. И в ее жизни не сегодня-завтра мог появиться какой-нибудь Анатоль, только не Курагин, а Кузнецов. После экскурсии в музей Пушкина он подходил и настойчиво приглашал покататься на спортивном мотоцикле по снегу. И она сказала, что подумает. Этот парень был ей симпатичен.
Надя неожиданно оттолкнулась от стола, от рисунков обеими руками и выбежала в коридор к вешалке. Вязаную шапочку с помпоном она надела на одно ухо, шубу успела надеть в один рукав, а другой рукой, еще свободной от шубы, открывала дверь, боясь передумать, выйти из образа решительной Наташи Ростовой.
– Надюшка, ты куда? – крикнула Наталья Ивановна.
– Я сейчас, мама! Я сейчас!
Телефонная будка была за углом. Не запахивая пальто, не поправляя шапочки, она добежала до автомата, который, к счастью, оказался свободен. Закрыла за собою дверь, набрала 09.
– Девушка, пожалуйста, мне нужен телефон Марата Антоновича… Лаврушинский… да, по Лаврушинскому переулку проживает.
Телефонистка отсчитала в трубку цифры механически равнодушным голосом. Она и не подозревала, что разговаривает с девятнадцатым веком, с дерзкой отчаянной девчонкой, которая в двенадцать лет сама поцеловала своего первого кавалера Бориса Друбецкого.
Вторая двухкопеечная монета скользнула в щель аппарата. Телефон соединился, в трубке раздался голос пожилой женщины. Этот голос был неприветлив и сварлив.
– Мне Марата Антоновича, пожалуйста, – сказала Надя.
– Послушайте, девушка, – закричала на том конце женщина, – сколько раз нужно повторять! Не звоните ему больше, у него есть жена и ребенок.
– Я первый раз звоню, – робко возразила Надя.
– Ну, тем более, не звоните.
Надя совсем забыла, что у Марата есть жена и ребенок. Все это время она думала только о нем и постепенно как бы отделила его и себя от всех остальных.
– Вы меня не поняли, – упавшим голосом сказала она. – Вы его мама?
– Нет, я его тетя.
– А я Надя Рощина. Он меня должен помнить.
– Надя, Оля, Вера, Маруся – звонят тут всякие, – в сердцах сказала женщина и повесила трубку.
Надя вышла из будки обескураженная, расстроенная. Машинально запахнув шубу и надев как следует шапочку, двинулась без всякой цели по бульвару в противоположную от дома сторону. «Нет, она меня не поняла, конечно, не поняла». Дойдя до следующей телефонной будки, она решила позвонить еще раз и объясниться. Но трубку никто не взял.
В субботу звонить было некогда, днем занимались в школе, а вечером с папой ездили в гости. Но за чаем и потом по дороге домой в метро и в автобусе Надя твердо знала, что обязательно дозвонится до вожатого.
Первый же воскресный звонок был удачным.
– Надя?! – не поверил Марат.
– Да, это я, Марат Антонович, здравствуйте. Если вы захотите и если у вас будет время, приезжайте к нам посмотреть мои новые рисунки. Папа и мама вас тоже приглашают.
Она не сомневалась, что родители не станут возражать против встречи с вожатым.
– Спасибо, Надюш, я очень рад, что ты мне позвонила. Значит, не забыла Артек? С кем-нибудь переписываешься?
– Да, с Олей и Тофиком. Как вы и говорили, теперь все вспоминается, как прекрасный сон. Готова еще раз муштроваться на стадионе, лишь бы с нашими ребятами, – радостно проговорила Надя. – Для меня Артек много значит. Вся моя жизнь делится на два периода: до поездки в Артек и после.
– Надюш, я боюсь, что закручусь в ближайшие дни и не смогу к тебе приехать. Но мне бы очень хотелось тебя повидать. Что бы нам сделать? – Трубка замолчала. – Сегодня к трем часам мне нужно в Академкнигу… Если бы ты оказалась в это время где-нибудь поблизости, ну, скажем… у памятника Александру Сергеевичу. Впрочем, да, – спохватился он, – ты ведь, кажется, очень далеко живешь? В Царицыно? Метро… Каширская, да? Или я путаю?
– Я буду, – тихо сказала Надя и, испугавшись, что он ее не услышал, крикнула в трубку: – Я буду у памятника Пушкину!
– Ну и прекрасно, – обрадовался вожатый. – Тогда до встречи. Походи там по скверу, если я на пять минут опоздаю. Но я постараюсь не опоздать.
Он ей обрадовался, он ей сказал: «Надюш, я очень рад, что ты мне позвонила». Она вышла из телефонной будки и, зажимая крепко в кулачке оставшиеся не использованными двухкопеечные монетки, подпрыгнула и засмеялась.
– Мама! – крикнула она, открывая дверь. – Можно, я надену твои новые сапожки на каблучке?! Я дозвонилась до вожатого. Он будет меня ждать.
– Вожатый? Какой вожатый? Что такое, Надюшка?
Николай Николаевич работал в своей комнате. Он краем уха услышал, что сказала дочь. Слов он не разобрал, уловил только интонацию. Рощин был занят подсчетом размеров площадки, на которой ему предстояло выстроить павильон для нового телевизионного спектакля. Когда Надя вошла, он две цифры записал, а две держал в уме. Но голос дочери прозвучал так взволнованно, что он потерял все цифры.
– Надя, что случилось? – спросил отец.
– Я дозвонилась до вожатого, – менее восторженно объяснила Надя. – До Марата Антоновича, который у нас был в Артеке вожатым.
Она так много думала о Марате, что ей казалось – папа и мама знают. И только выпалив с порога радостную весть, она обнаружила, что им ничего неизвестно.
– Разве я вам не говорила?
Второй раз за несколько дней ее воображаемый мир сталкивался самым неожиданным образом с тем, что происходило в жизни реально. Позавчера она совсем забыла про жену Марата Антоновича, потому что во время опыта Гу Кай-Чжи и в то мгновение, когда чувствовала себя Данаей, не видела больше никого, кроме Его и Себя. И вот теперь оказывается, что она ничего не говорила о вожатом папе и маме.
– А зачем ты ему звонила? – спросил Николай Николаевич.
– Я хотела его пригласить приехать к нам посмотреть мои новые рисунки к «Войне и миру».
– Он приедет к нам?
– Нет, он будет меня ждать в три часа у Пампуши.
– У Пампуши? – растерялся отец.
– У памятника Пушкину, – не очень уверенно засмеялась Надя, скрывая свое смущение. – Аббревиатура, сокращение слов. На Твербуле у Пампуши. Это значит: на Тверском бульваре у памятника Пушкину.
Мать молча принесла свои новые лаковые сапожки на высоком каблуке и поставила перед Надей. Та благодарно прижалась к маме:
– Я пойду переоденусь.
Времени до трех оставалось не так уж много. Николай Николаевич прошелся задумчиво по коридору от кухни до комнаты, остановился перед закрытой дверью, за которой Надя шуршала платьем. Цифры площадки снова всплыли и мешали думать. Он от них отмахнулся с досадой. Рощину было ясно, что наступил тот самый момент в жизни дочери, когда он должен решать, как поступить.
– Надя, – сказал он через дверь. – Я пойду с тобой. Я вам не помешаю. Я буду сидеть в сторонке на лавочке. Там много лавочек.
Шуршание платья прекратилось, видимо, Надя услышала, что ей сказал отец, и остановилась, замерла.
– Там снег, – ответила она после довольно долгой паузы.
– Это ничего. Я быстро оденусь, – не давая ей опомниться, пообещал отец. – Я уже одеваюсь, – и крикнул жене: – Наташа, мы уходим!
Он подошел к вешалке, взял шляпу и нахлобучил ее себе на голову торопливо, но не очень уверенно.
Надя пробыла в комнате гораздо дольше, чем нужно было для того, чтобы переодеться. У нее мелькнула мысль отказаться от свидания, но она не хотела заставлять Марата Антоновича напрасно ждать. В конце концов, это и не свидание вовсе, а просто встреча со своим пионервожатым, на которую можно прийти и с отцом. Она повертела мамины новые сапожки, вздохнула, отставила их в сторону и стала надевать свои, растоптанные.
– Надюша, а мои сапоги где? Почему не надела?
– Они мне немножко малы, – стараясь не глядеть на маму, объяснила Надя.
– Не налезли, что ли?
– На теплые носки не налезли, а в других холодно будет.
Николай Николаевич суетился, стараясь скрыть неловкость. Занятый собой, он не заметил перемены, происшедшей в настроении дочери, не заметил, что она идет в своих сапогах, не заметил, что она спустилась с взрослого высокого каблучка на свой маленький каблук неокончившегося детства.
Марат не опоздал. Надя увидела его издалека и, оставив отца одного разглядывать вывеску газеты «Известия» над крышей прямоугольного серого здания, быстро пошла навстречу вожатому.
– Здравствуй, Надюш, – сказал он со своей всегдашней доброй и чуточку усталой улыбкой и слегка обнял рукой за плечи и тут же отпустил.
– Здравствуйте, – виновато склонилась перед ним Надя. – Только я не одна, а с папой.
Марат был в модной замшевой куртке с меховым воротником, в коричневых, в крупный рубчик вельветовых штанах с пряжками-шпорами и в мохнатой, наползающей на уши кепке с длинным козырьком. На плече небрежно держал спортивную сумку. Роста они были одинакового, и издалека могло показаться, что встретились сверстники и сейчас пойдут в кино.
– Да? – спросил Марат. – А где же он? – И оглянулся по сторонам.
Девочка кивком головы показала назад. Марат легко отыскал Николая Николаевича среди нескольких человек, остановившихся перед памятником Пушкину.
– В шляпе, с газетой? – тихо спросил он.
– Да, – тихо ответила Надя.
– Вот и хорошо. Познакомь меня с ним.
И Надя не смогла уловить в его словах ни огорчения,, ни радости. Интонация была нейтральная.
Николай Николаевич тщательно изучил все восемь букв вывески газеты «Известия» и перевел взгляд на вывеску кинотеатра «Россия».
– Папа, познакомься, – сказала Надя, подходя с вожатым.
– Рощин, – охотно назвал он себя, протягивая руку и пожимая мягкую, словно бы тоже замшевую, ладонь.
Вожатый не понравился ему. Он показался каким-то плюшевым, вкрадчивым, опасным. А насмешливые глаза и ироническая улыбка совсем расстроили отца Нади. Перед насмешниками он всегда сникал. Вот и сейчас у него вырвалось совсем не то, что он собирался сказать:
– Надюшка писала из Артека, что вы окончили ВГИК. Вы не хотели бы работать у нас на телевидении?
– Спасибо, – очень вежливо отклонил предложение вожатый. – У меня есть работа.
