Текст книги "Мальчики и девочки (Повести, роман)"
Автор книги: Эдуард Пашнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
11. Танец маленьких лебедей
Теперь можно было получить галстук назад. Санька подстерег Леночку Весник, когда она выходила из ворот школы, и преградил ей дорогу:
– Давай галстук!
Девочка расстегнула пальто, рывком потянула с шеи галстук:
– На!..
– А ты? – растерялся Санька.
– Этот твой. Я свой постирала, понимаешь? Завтра он высохнет.
Санька взял косынку, сунул в карман. Но тут же передумал. Слишком дорого она ему досталась, чтобы носить ее в кармане. Отошел в сторонку, распахнул пальто. А повязать не успел. Капелька требовательно потянула галстук к себе:
– Вы, мальчишки, не умеете повязывать…
Руки Леночки вместе с галстуком скользнули за шею и вернулись обратно, чтобы сделать узел.
Леночка отступила немножко назад и опустила глаза.
– Хочешь, я покажу тебе одно место, – сказал Санька, не зная, как выразить благодарность за то, что она сама повязала ему галстук.
– Какое? – застенчиво спросила Леночка.
– Во! Там концерты бывают интересные. Айда?
– Айда!
Деревья, словно школьники, построились друг другу в затылок. Осенью на этих раздетых деревьях поспевают богатые урожаи воробьев. Точь-точь, как сейчас.
Воробьи сидели нахохлившись, распушив хвосты и спрятав взлохмаченные головки. Это делало их похожими на черные пушистые яблоки. А тополя и каштаны, усыпанные чирикающими воробьями, начинают напоминать фантастические живые яблони.
Деревья неожиданно кончились. Дальше начинался железнодорожный мост. Санька вел Капельку в аэропорт на концерт. Когда они были на середине, под мост ворвался товарняк. Он страшно загрохотал где-то там, внизу, и виадук стал неприятно вздрагивать. Рука Леночки выскользнула из кармана пальто и встретилась с Санькиной рукой, и до самого конца моста они шли, взявшись за руки, как в детском садике.
До аэропорта оставалось десять минут ходьбы, но тут Санька вспомнил, что говорила Козлик про марсианский язык, и остановился:
– Стой! Давай зайдем в книжный магазин.
Они пошли прямо к отделу словарей. Санька долго читал названия: французско-русский, учись говорить по-немецки. Русско-английский. Итальянская грамматика.
Продавщица с голубыми глазами, в голубом халате с эмблемой книжного магазина вместо брошки, заметила его внимательный и мучительный взгляд.
– Что тебе, мальчик?
– Скажите, пожалуйста, – краснея пролепетал Санька, знавший, что таких словарей еще нет, но спрашивавший на всякий случай, а вдруг уже есть, – скажите, пожалуйста, у вас есть марсианско-русский словарь? Или русско-марсианский?
Девушка улыбнулась:
– Пока нет, к сожалению… Но будут! Обязательно будут. Ты заходи, спрашивай.
– Спасибо!
– Спасибо! – вслед за Санькой повторила застенчивая Капелька, и они заторопились к двери.
Дверь за ребятами захлопнулась, а молоденькая продавщица погрустнела. Может, она вспомнила свое военное детство? Тогда мальчики опрашивали не словари, а хлеб. Когда привезут, и можно ли будет взять по карточкам за два дня вперед?
А со словарями знакомились уже потом, в вечерней школе.
И вот – аэропорт!
Над крышей метеорологические башенки. Над башенками – сачки, в которые ловят синоптики ветер. Флюгера, антенны. Много антенн. И где они набирают столько радиоволн, чтобы на каждую антенну хватило?
Двери в аэровокзале сквозные. Можно в одни войти с улицы, а в другие выйти и попасть прямо на летное поле. Но Саньке сейчас нужно было не летное поле.
Посередине аэровокзала проход.
Кресла стоят, как в театре, рядами. Только сцены нет.
В левом зале вместо сцены будка справочного бюро. А в правом – галантерейный киоск.
За прилавком высокая, стесняющаяся своего роста девушка. Она поэтому немного сутулится и скромно опускает глаза, когда с ней шутят летчики. А летчики любят пошутить.
Девушка за своим прилавком продает всякие ненужные пассажирам вещи: куклы, одноглазый ночник, мочалки, шкатулки.
Санька потянул Леночку Весник в галантерейный зал. Он выбрал место в четвертом ряду и щедро пригласил:
– Садись!
По аэровокзалу нервно слонялся истомившийся пассажир. Он подходил то к справочной кабине, то к телефонной будке.
Наконец все это ему надоело. Он забрал свои вещи и перебрался поближе к галантерейной лавке. Поставил чемодан, побарабанил по прилавку пальцами, подержал в руках нейлоновую мочалку. Сказал, что дорого, и потянулся за большой шкатулкой.
Эта шкатулка представляла собой круглую башенку, у подножия которой в разных позах застыли маленькие балерины.
Если поворачивать по кругу шкатулку, можно было, как в замедленном кино, прочитать танец.
Но самый важный секрет заключался в крышечке.
Леночка сидела в своем кресле, оглядываясь на пассажиров.
Она еще не знала, зачем Санька привел ее сюда, но ей здесь уже нравилось.
Все нравилось.
Нравилось прислушиваться к объявлениям диспетчера об отлете и прилете самолетов. Нравилось смотреть в огромные аэровокзальные окна. В одно посмотришь – самолет бежит по взлетной дорожке, в другое посмотришь – он уже летит, набирает высоту.
А самолеты то и дело прилетали и улетали, большие, серебристые.
Нервный пассажир осмотрел шкатулку, сказал, что дорого, поставил на прилавок и напоследок решил заглянуть внутрь. Крышечка сама так и просилась в руки. Он снял ее. А под крышечкой хранилась серебристая, колокольчиковая музыка. Нервный пассажир ее выпустил на волю, под своды высокого стремительного потолка. Шкатулка играла Чайковского. А маленькие балерины, разбросанные у подножия, исполняли танец маленьких лебедей.
Если аэровокзал сравнить с песочными часами, то пассажиры, как песчинки, стали медленно просачиваться из одного зала в другой. Они занимали свободные места, и справочный зал все больше и больше пустел, а музыкальный наполнялся, наполнялся.
Галантерейная девушка могла бы взять с прилавка крышечку и прикрыть Чайковского и маленьких лебедей. Но Санька знал, что она этого не сделает. Иначе бы он не привел сюда Капельку.
Леночка поняла, что он думал о ней, и благодарно ему улыбнулась. Девчонки ведь чувствуют музыку в тысячу раз сильнее, чем мальчишки. Они готовы расплакаться над каким-нибудь Вагнером, не то что над Чайковским. Санька, собственно говоря, и о Чайковском имел приблизительное представление, но почему-то он привык сравнивать неизвестного ему Вагнера с Чайковским. Иногда он, правда, начинал сомневаться. А композитор ли Вагнер? А может, Вагнер – это математик? Или писатель?
А крошечные колокольчики продолжали вызванивать танец маленьких лебедей. И маленькие балеринки продолжали танцевать для прилетающих и улетающих пассажиров свой вечный танец.
Санька, может, и любил музыку Чайковского, но он этого не знал. А приводила их с Зебриком в аэропорт каждый раз не только музыка композитора. Нет, не только это. А еще музыка прилетающих и улетающих самолетов.
– ГРАЖДАНЕ ПАССАЖИРЫ, НА САМОЛЕТ, ВЫЛЕТАЮЩИЙ РЕЙСОМ 264 ПО МАРШРУТУ ВОРОНЕЖ – МОСКВА – ЛЕНИНГРАД, ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ПОСАДКА!
А шкатулка продолжала играть Чайковского, который полюбился Саньке в тысячу раз сильнее, чем неизвестный ему Вагнер.
– ГРАЖДАНЕ ПАССАЖИРЫ, САМОЛЕТ, СЛЕДУЮЩИЙ ПО МАРШРУТУ ОДЕССА – МОСКВА – ЛЕНИНГРАД, СОВЕРШИЛ ПОСАДКУ.
А шкатулка продолжала играть танец маленьких лебедей.
– ГРАЖДАНИН РОМАНИН, ЧЕРЕВИЧКИН, ГУЛЯЕВ, ПРОЙДИТЕ К ДИСПЕТЧЕРУ ДЛЯ ОФОРМЛЕНИЯ БАГАЖА.
А шкатулка продолжала играть.
– ГРАЖДАНЕ ВСТРЕЧАЮЩИЕ! САМОЛЕТ, СЛЕДУЮЩИЙ РЕЙСОМ 614, ОПАЗДЫВАЕТ НА 15 МИНУТ.
А шкатулка продолжала…
И самолеты, (появившись со страшным гулом в одном окне, уже через секунду бежали по аэродрому в противоположном окне.
Но даже четырехмоторные гиганты не могли заглушить тихую музыку Чайковского.
Впрочем, на самом деле самолеты, конечно, иногда своим ревом заглушали колокольчиковую музыку. Но здесь, в аэропорту, музыкой для Саньки и Леночки становилось не только то, что они слышали, но и то, что видели в огромных аэровокзальных окнах.
И Леночка Весник, и Санька Горский не знали, что шкатулка с тихой серебряной музыкой – это как бы их маленькая жизнь, в которую уже врывается большой мир с четырехмоторными самолетами разных стран и авиакомпаний.
На лице галантерейной девушки можно было прочесть самое настоящее вдохновение.
Как будто всем этим: и музыкой Чайковского, и самолетами разных стран, и авиакомпанией – дирижировала она.
В действительности же никто этим не дирижировал. Никто не заставлял слушать бессмертную музыку Чайковского. Здесь, в аэропорту, все на добровольных началах. Хочешь – слушай музыку, а хочешь – улетай 264-м или 614-м рейсом.
Завод кончился. Пружина раскрутилась, и шкатулка перестала играть танец маленьких лебедей.
Галантерейная девушка завела шкатулку, закрыла музыку крышечкой. Концерт окончился. Капелька, взволнованная, повернулась к Саньке.
– Сань, а вдруг ее кто-нибудь купит?
– Нет, – уверенно ответил Санька. – Она знаешь какая дорогая?
Вышли на улицу и долго шли молча, как взрослые. Потом Капелька в порыве благодарности сказала:
– Хочешь, я дам тебе дочитать «Графа Монте-Кристо»? Только у него почему-то мыши всю обложку съели.
Девочка и олень
Гибель Снегурочки олицетворяет победу любви и радости, всех лучших человеческих чувств.
Надя Рушева. Из сочинения по пьесе А. Островского «Снегурочка».
От автора
В 1965 году журнал «Юность» напечатал мою повесть «Ньютоново яблоко» с рисунками Нади Рушевой. Так я познакомился с юной художницей. Подробное изучение ее жизни и творчества легло в основу моей работы. Но книга эта не биография, а роман. Пользуясь правом романиста, я многое додумал, обобщил, в результате возникла необходимость изменить фамилии главных героев, в том числе фамилию Нади Рушевой, хотя бы на одну-две буквы.
При переиздании этой книги мне советовали как можно дальше уйти от имени Нади Рушевой, изменить не одну-две буквы в ее фамилии, а все буквы и само имя. И одно время я склонялся к этому. Но любое имя, которое я примерял своей героине, казалось чужим. Возможно, это субъективное авторское ощущение. Но есть тут и объективные причины. Мне говорят, что в моем романе угадывается подлинная биография Нади Рушевой. Да, с одной стороны, мне хотелось создать образ обобщенный, а с другой – не хотелось порывать связь с прототипом. Эта связь сообщает образу дополнительную реальность, заставляет интенсивнее работать воображение читателей, для которых процесс чтения – процесс творческий. В истории литературы издавна существует метод художественной типизации, когда используется прототип и даже имя прототипа в качестве дополнительного средства выражения. Примеры из творчества Л. Толстого, Горького, Фадеева не привожу, потому что они известны всем нам по школьному курсу. Связь героя с прототипом – связь литературы с жизнью. Не обрывать ее, а поддерживать – традиция русской литературы.
Для нового издания я написал две новые главы и уточнил ряд мест, имеющих принципиальное значение. Выражаю признательность всем, кто помог мне внести в новое издание романа необходимые исправления и дополнения.
Автопортрет с мячом
Надя вышла из здания поликлиники и задержалась под бетонным козырьком подъезда, натягивая на руки мокрые варежки. Делала она это машинально, не ощущая того, что они мокрые. С бетонного козырька на серые бетонные ступени падали крупные тяжелые капли. Они были прозрачны, и в них отражался серый холодный день.
Надя стояла под козырьком, вглядываясь в этот серый день расширенными зрачками. Ей закапали атропин, чтобы проверить глазное дно, и действие лекарства еще не прошло. Поблескивали мокрые ступени, мокрый асфальт, мокрая железная ограда. Там, где не было асфальта, кое-где лежал тающий снег. Надевая варежки, Надя засовывала левой рукой за отворот правой варежки бумажку с печатью поликлиники. Она спохватилась, когда капля, сорвавшись с козырька, попала ей на руку и на бумажку и чернильные строчки брызнули, расплылись. Надя сделала шаг назад, сдернула с рук бесполезные в такую погоду мокрые варежки. Сложив их вместе, она сунула варежки в портфель, туда же положила и бумажку. Она еще не решила, что с ней делать. В портфеле рядом с книжками лежало яблоко, которое Надя взяла в школу. Она его так и не съела. Да и в школе сегодня не была и теперь уже не пойдет.
На асфальте, за черной оградой, толпились люди. Разбрызгивая лужи, подъехал автобус. Все засуетились, потянулись к раскрывшимся дверям. Наде не хотелось идти к автобусу, к людям. Она двинулась вдоль стены поликлиники, к деревьям, поблескивающим голыми ветками под окнами. Эта часть здания поликлиники выходила на другую улицу, широкую, с бульваром, отделенным невысокой чугунной оградой от дороги.
Капало с деревьев. Далеко впереди маячили две фигуры под черным и красным зонтами – мужчина и женщина. Они уходили мимо пустых лавочек все дальше и дальше.
Надя некоторое время шла за этой парой, выбирая скамью. На земле лежали беспорядочно сбитые в кучи листья, и там, где листьев было много, кое-где белел снег. Земля раскисла, разъезжалась под ногами. Надя села на скамью неподалеку от газетного щита, с которого клочьями свисали мокрые листы газеты. Сидеть было холодно. Надя засунула руки в карманы пальто и смотрела расширенными зрачками на черные следы от сапог, на вмятые в землю листья. Редкие порывы ветра срывали с деревьев капли, и они дождем ударялись о газетный щит, о землю. Было уныло, сыро и ветрено. Две фигуры под зонтами скрылись за деревьями, и остались только деревья, мокрые столбы, пустые скамьи, серые громады домов по обе стороны бульвара.
Надя рисовала всегда – дома, в школе, на улице. Она могла изобразить любое свое состояние. В школе, скучая на некоторых не интересных ей уроках, она рисовала в маленьком блокнотике разноцветными фломастерами «Скуку зеленую», «Скуку светлую», «Скуку голодную», «Скуку строгую», «Скуку смертную». В том же блокнотике, рядом со «Смертной скукой», она нарисовала свой автопортрет… Ребята играли во дворе в футбол. Надя шла мимо, и ей попали мячом в голову. Она изобразила себя, длинноволосую девочку, немного нелепую, карикатурно схватившуюся обеими руками за голову. Это был шаржированный автопортрет. Она и согнулась после удара больше, чем нужно, и схватилась за голову обеими руками с таким испугом, словно боялась, что отскочивший мяч догонит ее и ударит еще раз… Потом, когда этот рисунок попался ей в папке среди других рисунков, Надя подумала, что ее автопортрет похож по смыслу на известный автопортрет немецкого художника Альбрехта Дюрера… Однажды он разделся до пояса и специально для лекаря, чтобы помочь ему установить диагноз, написал красками свой автопортрет. «Там, где у меня находится желтое пятно, на которое указывает мой палец, там у меня болит».
У Нади болела голова. Одно время она объясняла это взрослением: ей было шестнадцать, в январе должно было исполниться семнадцать. А потом, когда поняла, что стала хуже видеть, решила, что надо поменять очки, тогда не придется напрягать зрение и голова перестанет болеть. Полной уверенности, что ей нужны новые очки, не было. Иногда она и в этих как-то чересчур ясно видела, так, что невозможно было смотреть на ярко освещенные предметы, и эта ясность, резкость видения мешали правильно ориентироваться в линиях и цвете. Иногда стекла покрывались как бы серой пеленой. Надя протирала их, протирала, и все какие-то маленькие крапинки оставались то ли в глазах, то ли на стеклах.
Врач, толстая молодая женщина с противно сверкающим зеркалом, укрепленным у нее на лбу, то приближалась, то слегка отклонялась, больно ослепляя Надю.
– Сюда посмотри! Сюда! Шум иногда слышишь?
– Где?
– В голове шум иногда слышишь?
– Мне очки, – напомнила Надя. – Я плохо вижу в этих. А я рисую. Мне надо, чтоб хорошо видеть.
Толстая молодая женщина в плотно облегающем халате, от которого тоже исходило неприятное шуршание накрахмаленной ткани, с какой-то преувеличенной сосредоточенностью смотрела на сидящую в кресле девочку. Она ждала ответа на свой вопрос или думала? Надя не могла понять.
– Шум? – сказала Надя. – Иногда слышу, когда устаю.
– Много занимаешься?
– Нет, совсем почти не занимаюсь.
– Ты сказала – рисуешь?
– Рисую, – да, много. Я думала, вы про школу спрашиваете.
Прошуршав халатом, врач присела к столу, быстро что-то написала на бланке.
– Можно в любой аптеке? Или – как? – спросила Надя.
– Нет. Это не очки. Сначала сходишь к невропатологу. Ты, девочка, сильно переутомлена. Некоторое время придется не рисовать.
– Не рисовать? Как не рисовать?
– Совсем не рисовать.
– Как?
– Что – как?
– Сколько дней не рисовать?
– Ну, я не знаю сколько – месяц, год. Это мы решим после консультации с невропатологом. Третий этаж, двадцать первый кабинет. Тебе надо снять перегрузку, отдохнуть. Потом сразу ко мне. Кто там следующий?
Надя пятилась к двери, из-за ее спины вышел следующий, какой-то парень с повязкой на глазу. Надя закрыла дверь кабинета.
В пятом классе это уже было. На уроке физкультуры Надя неудачно прыгнула через «козла» и сломала руку. К удивлению отца и самой Нади, хирург не только наложил гипс, но и запретил рисовать. По его направлению она пошла с отцом в глазную больницу, и там выяснилось, что у Нади неважно со зрением, поэтому она и не сумела правильно рассчитать разбег. Ее освободили от физкультуры и выписали очки. И сейчас ей нужны очки. Ей не хотелось идти еще и в двадцать первый кабинет. И она медленно шла не вверх по лестнице на третий этаж, а по коридору к раздевалке. Нечего ее лечить от усталости. Все перегружены занятиями в школе, в институте, работой, напряженной международной обстановкой. Весь мир надо лечить от усталости. И она будет этот безумный, безумный мир лечить своими рисунками от усталости. И сами будет лечиться от своей усталости тем, что будет рисовать, рисовать, рисовать…
Надя сидела на скамье, все глубже и глубже пряча руки в карманы пальто. Она провела носком сапожка по земле несколько линий, получился домик, аптека. Домик был условный, а аптека, о которой она подумала, находилась на соседней улице.
Заходя в аптеку, Надя решила: «Хоть погреюсь тут». В отделе «Оптика» под стеклом в несколько рядов лежали очки. Какой-то мужчина примерял удлиненные стекла в светлой оправе. Это были очень красивые очки.
– А без рецепта можно? – спросила Надя.
– У тебя сколько?
– Минус три.
Продавщица выдвинула из-под стекла ящик с очками, хотела подать Наде круглые, в темной оправе, под которыми было написано «– 3».
– Нет, дайте мне минус три с половиной, – сказала Надя. – Это у меня было три, а теперь больше, вернее, меньше.
Она виновато замолчала. Продавщица недовольно повела головой, но подала очки, какие просила Надя. Они были тоже в темной оправе и с такими же круглыми стеклами, которые Наде меньше нравились, чем продолговатые. Но, главное, они были минус три с половиной. И едва Надя их надела, она сразу поняла, что угадала. Холодный серый день сразу прояснился. Она давно так хорошо не видела лица людей, надписи, свои руки. Лицо сердитой продавщицы показалось милым.
Надя поднялась на пятый этаж, уже не думая о болезни, заранее радуясь теплу и уюту своей маленькой комнаты с книжками, стопками чистой бумаги. На площадке она перевела дух. За дверью слышались голоса. Мама и папа громко разговаривали. Пятый этаж был последним, рядом с дверью в квартиру была железная лестница, ведущая на чердак. Надя присела на ступеньку этой лестницы, поставила у ног портфель из красной «чертовой» кожи. «Опять ругаются», – тоскливо подумала она, достала из портфеля яблоко и направление к невропатологу. Бумажку мелко-мелко изорвала, чтобы папа и мама случайно не прочитали, и засунула в щель под лестницей, яблоко надкусила и опять положила в портфель. Есть не хотелось, и домой идти не хотелось, пока они там ссорятся из-за нее. Надя хорошо себе представляла, как отец бегает по коридору из большой комнаты в кухню и говорит с удивлением, с изумлением, возбуждаясь все больше и больше от своих слов и оттого, что мама не понимает, зачем нужны выставки. И чьи выставки? Родной дочери?
– Нужны! – выкрикивал он. – Всем нужны ее выставки! Десятки выставок! Сотни! Тысячи выставок всемирно известной девочки!
Надя сквозь дверь слышала эти выкрики. В декабре должна была состояться новая выставка ее рисунков, и мама, как всегда, была против. Она отвечала коротко, глухо. Надя не слышала, что именно она говорила, но было понятно, что она против. Наверное, опять напоминает отцу про слезы, что у всех детей слезы – это слезы, светлая водичка, а у их дочери – общественное событие…
Слезы… О ее первой выставке в МГУ корреспондент написал в газете «Известия» не рецензию на рисунки, а о том, что она заплакала: «В МГУ должна была состояться встреча автора с посетителями выставки, но она не получилась. Увидев переполненный зал, автор растерялся, расплакался и убежал».
Надю не предупредили о выставке, а прямо ввели в зал. Она увидела свои рисунки на стенах, толпу незнакомых людей, кинулась к отцу, уткнулась ему в колени. Студенты сразу в несколько рук потянули ее за юбочку, желая оторвать от отца. Она заплакала и, вырвавшись из рук студентов и отца, убежала в коридор.
Эти слезы дочери, о которых к тому же написали в газете, навсегда сделали маму противницей всяких выставок. Она тревожилась за Надю. Она боялась, что девочка слишком много сил тратит на все эти выставки, встречи, на поездки в мастерские художников. Она боялась, что Надя, не выдержит, сорвется и завалит десятый класс.
Отец перестал бегать из кухни в комнату, он стал бегать из кухни в прихожую. Голос его сделался резким, хорошо слышным на лестничной площадке. Надя торопливо спрыгнула с лестницы, несколько раз нажала звонок. Дверь тотчас же открылась. На лице Николая Николаевича была улыбка, приготовленная для гостей, соседей. Но пришла Надя, и улыбка стала искренней, радостной.
– Надюшка, сейчас обедать будем. Мама против твоей выставки, я не знаю, что делать, я уже окантовал работы, – и, повернувшись к маме, делая дочь своей союзницей, ехидно напомнил жене: – Ты балерина! Ты отказалась бы от аплодисментов? Танцевала бы перед зеркалом и сама себе в зеркале кланялась бы. Почему же ты хочешь, чтобы Надюшка отказалась от аплодисментов, когда она их заслуживает больше, чем некоторые академики?
– Не надо, папа, опять ты! – сказала Надя.
Она прошла к себе в комнату, села за стол и сразу принялась рисовать. Отец продолжал что-то говорить в коридоре, в кухне. Потом, не в силах успокоиться, заглянул в комнату дочери.
– Рисуй, рисуй, Надюшка, мы не будем ругаться. Сейчас будем обедать. Я что-то вкусненькое принес.
Они закрылись в кухне, и отец шепотом продолжал ссориться с женой. Голоса мамы не было слышно.
Надя прислушивалась и думала: хочет она или не хочет, чтобы новая выставка состоялась? Отец окантовал, дал названия, подготовил к выставке ее детские рисунки «Кактус и розочка», «Кентавренок», «Сиренки идут в школу», «Октябрята – дружные ребята» и другие такие же, щенячий восторг. Ему надо, чтобы она и сейчас так рисовала, а она не хочет. Она повзрослела. А новые рисунки к «Мастеру и Маргарите» он не понимает, говорит: «Почему ты рисуешь такую чепуху?» Ну, не такими словами, конечно, но по смыслу получается – «чепуху».
Надя пыталась понять себя в самую серьезную минуту жизни, когда она не пошла в двадцать первый кабинет из страха, что ей запретят рисовать. Если она хочет все-таки, чтобы выставка состоялась, то для чего? Для того, чтобы о ней еще раз написали в газетах? Или для чего? Своей подруге Ленке Гришиной Надя говорила: «Я не рисую, я – рифмую». Сейчас, рисуя в новых очках, которые, кажется, вполне ее устраивали, она подумала, что это было слишком красиво сказано и неправда. Она не может не рисовать, как не может не дышать. Рисунки, и детские совсем, и новые, – это ее жизнь. Как же можно не рисовать и говорить вместо дышу – рифмую?
Снова заглянул отец, позвал ужинать.
– Сейчас, – сказала Надя.
Она закончила рисунок, вышел все тот же портрет человека без возраста: удлиненное лицо, печально и в то же время остро глядящие глаза. Она искала образ «Мастера», усталого, мудрого, но едва начинала водить машинально фломастером по бумаге, как память ей подсовывала черты одного и того же человека, которого она не могла забыть ни руками, ни глазами.
Надя отодвинула от себя рисунок и некоторое время сидела, ничего не делая. Новые очки были вроде бы и хороши, но все-таки что-то немного мешало, не привыкла, видимо, еще к стеклам иной формы. Надя нагнулась, достала старую замшевую сумочку, которая хранилась в секретере на нижней полке. В сумочке лежал маленький цветной платочек с желтыми утятами на уголках. Надя раскрыла сумочку, поднесла ее близко к лицу. Слабый запах табака, сигарет все еще сохранялся в кожаной кисловатой пустоте. И платочек был пропитан запахом табака. Этот запах был неистребим, вечен. Он принадлежал человеку, о котором Надя помнила каждый день, даже когда не думала о нем…
…Никто не знал толком, откуда взялся медведь. Огромная круглая столовая, своими размерами и высокими потолками напоминающая выставочный зал, восторженно гудела. Мальчишки и девчонки, оставив тарелки и стаканы с недопитым компотом, сбились к центру, где у небольшого фонтана вожатые кормили медведя. Надя протолкалась поближе. Вдруг столовая ахнула подобно тому, как ахает переполненный цирк, на глазах у которого падает с трапеции гимнаст. Прокатился панический гул. Шарахнувшаяся врассыпную толпа прижала Надю спиной к колонне. Мгновение – и перед ней никого не оказалось, и она увидела неподалеку от себя вставшего на дыбы медведя. Одним ударом лапы он опрокинул стол и словно бы смахнул тем же движением вместе с тарелками ребят, окруживших фонтан.
С противоположного конца столовой бежал, высоко поднимая руку, какой-то человек. Он что-то кричал, но за гулом его не было слышно.
Медведь подтолкнул стол к фонтану и сбросил в воду. Сердито зарычав, он пошел на ребят, отрезанных от выхода с одной стороны столами, с другой – стендами и холодильниками. Вожатые, сбившись кучкой, пятились от него, загораживая собой ребят. Один из них, не оборачиваясь, крикнул срывающимся голосом:
– Не бойтесь, он же из цирка!
Но девчонки за его спиной завизжали и полезли под столы. Вожатый сделал еще шаг назад и остановился. Теперь шел только медведь. Страшные бугры мышц, как огромные ядра, перекатывались под космами. Вожатый стоял, слегка пригнувшись и наклонив вперед голову. Надя увидела, как он побледнел. В последнее мгновение, когда громко дышащий зверь был уже рядом, столовая пронзительно взвизгнула. Надя вскрикнула вместе со всеми и зажмурилась. А когда открыла глаза, то увидела, что медведь облапил вожатого и они стоят в обнимку, как в цирке во время представления.
Человек с поднятой рукой, в которой был арапник, наконец подбежал. Он без всякого страха ухватил медведя за ошейник и, оторвав от вожатого, грубо опрокинул на четыре лапы.
– Ты что? – гневно крикнул он медведю. – Ты что?! – И торопливо в сторону: – Извините, он думает, что столы – цирковые снаряды. Вы его покормили, и он решил перед вами выступить. Он хороший медведь. Проси прощения, братец! Провинился – проси прощения!
Ребята снова обступили фонтан. Вожатый незаметно выбрался из толпы и двинулся к выходу. Тонкие черты лица, исказившиеся в минуту опасности, разгладились, черные глава смотрели спокойно. Вожатый был худеньким, изящным, небольшого роста. Надя проследила из-за колонны, как он вышел, постоял некоторое время на лестнице и медленно, не оборачиваясь, зашагал вниз.
Откуда-то сбоку подбежала крепко сбитая девочка из Павлодара, Оля Ермакова.
– Молоток наш Марик, да? Не испугался зверюгу, – сказала она, толкнув Надю плечом.
– Марат Антонович?
– Я и говорю, Марат, Марик…
Медведя повели на улицу, и Оля ринулась вслед за толпой к выходу.
– Пойдем посмотрим, – и заработала локтями, пробиваясь поближе к дрессировщику. Надя быстро от нее отстала.
