355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эдуард Пашнев » Мальчики и девочки (Повести, роман) » Текст книги (страница 1)
Мальчики и девочки (Повести, роман)
  • Текст добавлен: 7 сентября 2017, 14:31

Текст книги "Мальчики и девочки (Повести, роман)"


Автор книги: Эдуард Пашнев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Эдуард Пашнев
Мальчики и девочки (сборник)

Дневник человека с деревянной саблей
(1941–1945 гг.)

Немало написано книг о войне. И с каждым годом их становится все больше, и никогда их не будет слишком много.

Мы, мальчишки сорок первого – сорок пятого годов, видели войну иначе, чем взрослые, и поэтому я думаю, что и наши воспоминания так же необходимы, как необходимы воспоминания генералов, адмиралов и маршалов.

В сорок первом мне исполнилось семь лет. Я помню себя таким: в одной руке щит – крышка от большой бабушкиной кастрюли, в другой – острая деревянная сабля. Я начинаю свой дневник от имени семилетнего мальчишки, который вступил в войну не на танке, не на самолете, не на подводной лодке, а с крышкой от кастрюли и деревянной саблей. На голове у него была буденовка из газеты с нарисованной звездой.

Мир

Перед войной обязательно бывает мир. Мне захотелось вспомнить хотя бы один день мирной жизни из своего детства. И недавно я вспомнил. Это был день моего рождения, пятнадцатое августа. Пришел Шурка Мотин в новых штанах, пришла Катя с голубым бантом. Нарядилась в новое платье моя пятилетняя сестренка Светка, и все мы потихоньку ходили по двору и ожидали, когда мама позовет нас пить ситро за мое здоровье и есть пирожные и конфеты.

Деревянный стол, врытый в землю посередине двора, мама накрыла белой скатертью, поставила вазу со сливами, тарелки, стаканы.

– Прошу всех к столу, – сказала она. Сделала рукой красивый жест и поклонилась, словно Шурка и Катя были очень важными гостями.

Мы уселись вокруг стола, и мама ушла, оставила нас одних, потому что не хотела нам мешать.

По вечерам на стол падала тень от груши, но сейчас было ясное синее утро, и белая скатерть так ослепительно сияла, как будто солнце лежало у нас на столе на тарелке вместе с яблоками. И мы жмурились, ели яблоки и пили ситро большими глотками.

– А почему сливы не растут на акации? – спросила Светка.

И мы все этому тоже удивились: и Шурка Мотин, и Катя, у которой на макушке болтался голубой бант. И тогда я сказал:

– Сейчас будут расти.

Набрал полную горсть слив, подставил к ближней акации табуретку и насадил на колючки все сливы, какие у меня были в руках. И Шурка Мотин, и Катя тоже стали брать из вазы сливы и насаживать их на другие деревья. Когда мама пришла узнать, не нужно ли нам еще чего-нибудь, мой день рождения был в самом разгаре. Мы стояли на табуретках под деревьями, а на акациях вдоль всего забора висели сливы.

– Что это такое? – спросила мама и всплеснула руками.

– Мы сажаем сливы, – радостно объяснила Светка.

Мы посадили все сливы, а потом срывали их по одной и ели. Так закончился мой день рождения. Я думал, это было в мирное время, потому что ярко светило солнце и сливы можно было не только есть, но и играть ими, сажать на колючки акаций, а потом снова срывать. Но оказалось, я ошибаюсь. Семь лет мне исполнилось в августе сорок первого, а война началась в том же году в июне. Выходит, не было в моем детстве ни одного мирного дня, о котором бы я помнил. Когда мы пили ситро, немцы уже второй месяц стреляли по нашим домам и бросали на них бомбы. Просто война к тому времени еще не пришла к нам в город и к нам в дом.

Новобранец

У меня был отец, но я о нем редко вспоминал. Он работал каким-то начальником и жил в другом конце города, на другой улице. Часто он приходил, когда я играл на пустыре за сараями с ребятами, и оставлял бабушке подарки для меня. К каждому подарку он обязательно прикладывал шоколад. Он приносил сразу по пять плиток. Но я не ел их просто так, потому что был избалованный, и бабушка варила мне из шоколада густое, тягучее какао.

Когда началась война, отец долго не приходил и ничего не передавал со своим шофером. Я уже совсем забыл о нем, а он вдруг пришел, на себя не похожий, потому что был в военной форме. Мы как раз стояли с мамой во дворе. Он поздоровался с нами, спросил, как мы живем, а потом, когда им с мамой говорить оказалось не о чем, погладил меня по голове.

– Значит, на фронт? – спросила мама.

– Да. – Он уцепил меня за чуб, потрепал. – Что ж он у вас так оброс?

– Некогда сводить в парикмахерскую, – ответила мама. – Когда уезжаешь?

– Сегодня…

Мне стало стыдно за свою лохматую голову, и я попробовал высвободить ее из-под руки отца. Но рука поймала меня за плечо и притянула к себе.

– Отпусти нас на полчасика, – попросил он.

– Пожалуйста, – грустно сказала мама.

Мне не хотелось с ним идти, но по глазам мамы я понял, что отказываться неудобно. Мы закрыли за собой калитку и остановились.

– Куда двинемся? – спросил отец.

Я не знал. Он тоже не знал.

– В этой стороне, что ли, парикмахерская?

И мы пошли в парикмахерскую. Он хотел меня вести за руку, как маленького, но я нагнулся и взял в ладонь камешек. Тогда он обнял меня за плечо, но мне стало неудобно, я присел, высвободился, и мы пошли рядом.

В парикмахерской не оказалось никого. Толстая тетка сидела на подоконнике и ела яблоко. Отец подтолкнул меня к ней.

– Подстригите, пожалуйста, моего новобранца.

Она бросила огрызок в корзину, усадила меня на стул и засунула за воротник холодную салфетку.

– Наголо?

– Нет, зачем же, – сказал отец, – оставьте ему чубчик.

– Вы же сказали – новобранца.

Отец не отозвался на шутку. Машинка щипалась до слез, я жмурился от боли, а когда открывал глаза, видел в зеркале отца. Он сидел, низко наклонившись над столиком, и рассматривал свою фуражку.

Возвращались молча и так быстро, что я еле успевал за ним. У калитки нас ждала бабушка. Отец попрощался с ней, и, не оглядываясь, зашагал к трамвайной остановке. А мы стояли и смотрели, как он шел, а потом как садился в трамвай. И когда он уехал, бабушка сказала:

– А шоколаду не принес. Кончилось твое шоколадное время.

– Почему?

– На войну уехал твой шоколад.

Бомбоубежище

Во двор вошел милиционер с большим блокнотом. Он сам открыл калитку и спросил у меня:

– Мама дома?

– Нету.

– А кто дома?

– Бабушка.

– Позови.

Я позвал бабушку. Он с ней поздоровался и, показав глазами на сарай, спросил скучным голосом:

– Опять не готово?

Бабушка тоже посмотрела в ту сторону. Около сарая краснели бугры комковатой глины.

– Копаем, – виновато сказала она. – Аркадий начал, да не успел закончить, ушел на фронт.

Аркадий – это бабушкин сын, мамин брат, а нам с сестрой – дядя. При нем тоже приходил милиционер и спрашивал, почему бомбоубежище не готово, но дядя Аркадий был такой, что не боялся никаких милиционеров.

А когда ему принесли повестку, он прочитал ее, пошел в сарай, выбрал лопату, наточил и начал копать. Бабушка выбежала из дому с заплаканными глазами, стала ему мешать, за лопату схватилась, начала причитать, что он себе заранее роет могилу, что это плохая примета. Дядя Аркадий легко поднял ее и отставил в сторону.

Бомбоубежище дядя Аркадий за один день не успел вырыть. Он думал, тут мягкая земля, а оказалось – глина. Она налипала на лопату – не отдерешь. Дядя Аркадий мучился, мучился с этой глиной до вечера и плюнул.

Милиционер прошел через весь двор и заглянул в неглубокую неровную яму. На дне ямы стояла мутная лужа, в которой плавала щепка.

– Для себя не хотите постараться?

Бабушка кивнула огорченно, а потом с надеждой спросила:

– А может, не будет он бомбить?

Милиционер почему-то ужасно разозлился.

– Откуда я знаю? Вам приказано копать – и копайте. А если не выполните приказ…

– Будем, будем копать, выполним, – быстро пообещала бабушка и тяжело вздохнула.

Когда он ушел, я достал в сарае лопату, разыскал в старом ящике напильник и долго точил. Я решил, что буду сам копать, а то милиционер заберет бабушку. С утра до поздней ночи буду копать. Но в этот день мне не удалось долго поработать. Пришла мама, позвала обедать и еще отругала за то, что штаны в глину испачкал.

Радио

Большой черный блин репродуктора с хвостиком посередине висел у нас в угловой комнате.

– Тише! – говорила мама, когда начинали передавать последние известия.

Мы с сестренкой замирали и сидели очень тихо. Но блин противно дребезжал, дребезжание мешало слушать слова, и мама, нахмурившись, повторяла, словно это мы ей мешали слушать радио:

– Тише!

Она хотела услышать что-то очень важное о войне. Мы с сестренкой Светкой следили за ее лицом, чтобы узнать, услышала или нет. И каждый день видели: не услышала.

Юркин экипаж

Школа напротив, только перебежать улицу. Мы с Шуркой Мотиным иногда даже зимой ходили в школу без шапок и без пальто. Портфели возьмем – и бегом через трамвайную линию.

В первый класс благополучно бегали туда-сюда, а летом, когда наступили каникулы, нашу школу отдали под госпиталь, а нам сказали, что мы осенью пойдем в чужую, что около маслозавода. Только мы все равно больше учиться не собирались. Юрка из третьего класса встретил нас с Шуркой Мотиным и сказал, что сейчас надо не таблицу умножения учить, а воевать на самолете. Он показал нам настоящий планшет, который подарил ему летчик, стоявший у них на квартире, и сообщил по секрету, что подыскивает себе экипаж. Мы с Шуркой начали его упрашивать, чтобы он взял нас. Юрка сначала не хотел, а потом согласился.

– А где мы возьмем самолет? – спросил я.

– Сталин даст.

Мы засомневались, но Юрка растолковал нам, что надо написать письмо в Москву в Кремль, и Сталин таким смелым ребятам обязательно даст самолет.

Четыре дня мы сочиняли письмо и сочинили так убедительно, что отказать нам было невозможно. Со дня на день мы ждали ответа из Москвы. Юрка нас спешно начал обучать штурманскому делу и высшему пилотажу. Мы расставляли руки в стороны, включали моторы и жужжа летели по пустырю, по приказу нашего ведущего делая правый вираж, левый вираж, «бочку», «мертвую петлю». После «мертвой петли» мы падали в траву и лежали, отдыхая и готовясь к настоящему полету.

Нетерпение подгоняло нас, и мы стали каждый день встречать почтальоншу тетю Риту еще на углу, но ответ так и не пришел. А может быть, мы не успели его получить, потому что началось такое…

На крыше сарая

Я стоял на крыше сарая, загородив грудь щитом и воинственно подняв над головой саблю. Мне хотелось с кем-нибудь сразиться, но ни Шурка Мотин, ни Юрка не появлялись. Для верности я постучал саблей по щиту – никого.

Я сел на самый край крыши, положил доспехи рядом и принялся болтать ногами. За сараем был пустырь, там росла высокая трава. Из травы прямо мне на ногу прыгнул серенький в крапинку кузнечик. Я его хотел поймать, но он опять упрыгал в траву.

Стало совсем скучно, и когда где-то загудел самолет, я обрадовался: все-таки развлечение.

Самолет летел оттуда, где солнце, поэтому я смотрел, загородившись рукой от солнца. Он становился все больше и больше, и вдруг из него посыпались черные точки. Три, потом еще три и еще. Было ужасно интересно смотреть. Где-то далеко заухало, и все люди, которые шли по улице и щурились от солнца, останавливались и смотрели вверх.

Соседская коза на пустыре перестала жевать траву и начала испуганно дергать худой шеей веревку.

Мне было совсем не страшно. Я увидел другой самолет, из которого тоже посыпались точки, только тут я подумал, что они больше похожи на восклицательные знаки, падающие боком. А потом появился третий самолет, соседская коза выдернула колышек, к которому была привязана, и побежала, мотая бородой, к дороге.

Черные восклицательные знаки падали где-то далеко, и я никак не мог догадаться, что это бомбы. Я ведь никогда их до этого не видел. Мама тоже не видела, но она сразу догадалась, побежала ко мне через двор и крикнула:

– Слазь оттуда!

Но мне не хотелось слезать, и я еще немного постоял на крыше, будто не слышал. И все люди стояли на улице и во дворах и смотрели на самолеты и на разрывы зениток.

Мама стащила меня на землю, а моя сабля и щит остались лежать на крыше.

Осколок

Шурка Мотин, хоть его и дразнят Лягушкой, счастливее меня. Он вообще самый счастливый на нашей улице: у него есть осколок от зенитного снаряда.

– Давай меняться, – предложил я.

– Нет!

Меняться он ни за что не соглашался, но подержать дал. Маленький неровный четырехугольничек металла царапался острыми краями и, если его крепко зажать в кулаке, мог обрезать ладонь.

Я возвратил Шурке драгоценный четырехугольничек и долго ходил вокруг школы, на крыше которой установлены зенитки. Около зениток дежурили девушки-зенитчицы, про них говорили, что во время налета они кричат «мама!», но это, наверное, неправда, потому что мы живем напротив и я сам слышал, как они во время налетов стреляли. Я ходил вокруг и искал в траве осколок, но мне не везло. Я огорчился, тяжело и завистливо вздыхал, и мне даже в голову не приходило, что через несколько дней случится такой налет, после которого на каждом шагу будут попадаться стабилизаторы от зажигалок и осколки весом в несколько килограммов, которые мне и подымать не захочется.

Бог

Бомбоубежище мы так и не построили.

У наших соседей старичков Прозоровских в саду между яблонями вырыта и накрыта сверху толстыми бревнами щель, но бабушка не хотела у них одалживаться, и во время воздушных тревог мы прятались под кроватью в маминой комнате.

В этот день мамы с нами не было. В деревне у нас жили родственники, и она поехала туда узнать, не примут ли они нас, пока бомбежки не кончатся.

Воздушную тревогу объявили поздно. Уже совсем темнеть стало, когда самолеты прилетели бомбить. Лежать под кроватью было хорошо и спокойно. Бабушка постелила матрас и дала нам с сестренкой по подушке. Ухало далеко, и мы лежали с открытыми глазами, прислушивались. А потом мы со Светкой уткнулись в свои подушки и закрыли глаза, потому что ухать стало совсем близко. Один раз ухнуло так, что дом задрожал, и в дальних комнатах посыпались стекла, хоть мы и оклеили их газетными полосами. А потом мне показалось, что прямо на наш дом, на нашу кровать, на нас падает бомба. Она завыла не как обычно, когда падает далеко, а с жуткой, нарастающей громкостью. Завыла, завыла, завыла, и ноги у меня, как будто от судороги, стали сгибаться, сгибаться и сгибались до тех пор, пока я не уткнулся лицом в коленки. И еще после этого я продолжал сгибаться, потому что бомба все еще падала и выла. А потом она столкнулась с землей, земля качнулась, и в следующую секунду меня распрямило ветром и бросило к стене. Глухую дверь в комнату дяди Аркадия взрывной волной выбило и раскололо в щепки, кровать, под которой мы лежали, уехала на своих колесиках в сторону. Около глухой двери на тумбочке стояла дорогая бабушкина швейная машинка, она оказалась на полу около самого окна.

Я думал, бабушка кинется к швейной машинке, а она ее даже не заметила, схватила сестренку и через распахнувшееся от взрыва окно спустила в сад и сама тоже вылезла в окно.

– Быстрее! – крикнула она мне.

Одному в пустом, раскрытом настежь доме мне стало страшно, и я выпрыгнул в сад вслед за ними. Бабушка обернулась ко мне и сквозь грохот крикнула, чтобы я показал дырку в заборе. Я догадался, что мы бежим к Прозоровским в бомбоубежище, показал, где отодвигается доска в заборе, и первым скатился по глиняным ступенькам в щель.

Старички Прозоровские сидели рядышком на каком-то ящике. Они испуганно посмотрели в мою сторону. Ухнула близко бомба, и они, как по команде, пригнули головы Из-под досок посыпалась сухая земля, скатился большой комок глины с травой, потому что бабушка торопилась спрятаться от взрывов. Одной рукой она держала сестренку, а другой цеплялась за обсыпающийся край.

– Извините, пожалуйста, – сказала бабушка.

Старички Прозоровские испуганно молчали Поначалу я подумал, что здесь хорошо и совсем не опасно, а потом мне стало еще страшнее. Вся земля вздрагивала, и песок сыпался, даже в перерывах между взрывами, на голову и за воротник. Заплакала Светка.

– Господи! – сказал старик Прозоровский.

Я не хотел плакать, но когда две бомбы упали совсем близко, не выдержал и заплакал. Мне стало обидно, что мама уехала в деревню, а нас не взяла, оставила под бомбежкой.

– Господи! – повторил старик.

Моя бабушка пыталась нас успокоить, она гладила по голове то сестренку, то меня, а потом, будто забыв про нас, принялась торопливо креститься и шепотом быстро-быстро забормотала молитву. Но бог ее не мог услышать, потому что была бомбежка. И тогда бабушка, чтобы все-таки он услышал, стала говорить молитву громче. Она решила, что нам выпало такое наказание потому, что она меня в свое время не окрестила, и давала богу честное слово, что окрестит, если он оставит нас в живых.

Но я знал, что она зря его просит. Бабушкиного бога еще до войны дядя Аркадий убил. Я был тогда совсем маленький, но запомнил все хорошо. Дядя Аркадий пришел домой веселый и решительный.

– Мать, – сказал он, – где у нас топор?

Бабушка загородила дверь на кухню.

– Не дам!

– Мать, бога нет.

– А что есть?

– Я есть.

Он отодвинул бабушку и вошел в кухню. Через минуту вернулся с топором и направился в тот угол, где висела икона. Но там уже стояла бабушка.

– Не дам! – крикнула она и растопырила руки.

Дядя Аркадий засмеялся и потянулся через голову бабушки за иконой. Он был высокий, мускулистый, а бабушка – маленькая, в длинном смешном фартуке. Она отошла в сторону, заплакала и пригрозила:

– Не пройдет это тебе даром, он накажет тебя.

Первое время бабушка все время смотрела в пустой угол, а потом привыкла и не вспоминала даже. И только вот теперь вспомнила.

Бомбежка закончилась, а мы еще долго сидели и не вылезали наружу, пока к нам не заглянул сосед и не сообщил, что у них во дворе упала бомба, ушла на несколько метров в землю и не взорвалась…

Ночью приехала мама. Бабушка встретила ее в дверях и решительно заявила:

– Валентина, я дала слово окрестить Эдика.

– Кому? – удивилась мама.

– Богу.

Мама вздохнула и не стала спорить: не до этого было.

Уходим

Старички Прозоровские стояли рядышком в узенькой калитке и грустно смотрели на нас. А мы уходили. Мама звала их с нами, но они одновременно помотали головами и отказались. Они сделались такими старенькими, что им даже стоять около своего дома и то трудно было. Бомбоубежище рыть им никто не помогал, и они на эту работу потратили все силы.

Мы шли пешком. Трамваи стояли без вагоновожатых и кондукторов. А один, без прицепа, даже горел настоящим пламенем. Я очень удивился, потому что не знал, что трамваи горят, – ведь они железные.

Я хотел спросить у мамы, почему их никто не тушит, но она несла ужасно тяжелый чемодан и узел и еще следила за сестренкой, чтоб та не спотыкалась и не смотрела по сторонам. Ей было тяжело, на лбу вздулась синяя жилка, и я не стал спрашивать.

Бабушка тащила тяжелый узел с дяди Аркадиным драповым пальто и еще другими вещами. Светка несла за ноги свою любимую куклу, а я – в одной руке маленький чемоданчик с рубашками, сандалиями и штанами, а в другой – Светкин эмалированный горшок с крышечкой и деревянную саблю.

На углу, зацепившись головой за низенький зеленый штакетник, лежала убитая лошадь. Впереди слышался непонятный треск и шум, как будто ветер рвал большущий кусок материи на мелкие кусочки. Оказалось, что горит мебельный магазин. Горит одним пламенем, почти без дыма, и никто его не тушит.

На тротуаре рядом с магазином валялось много разной мебели: шкафы, диваны, столы. Их можно было подальше оттащить, но никто не оттаскивал, и горящая доска, с треском взвившись вверх, затем упала между шкафами, и они задымились.

– Мам, почему пожарники не едут? – спросил я.

– Не смотри по сторонам.

– Я не смотрю, я бабушку жду.

Бабушку замучил узел. Она так от нас отстала, что пришлось стоять и ждать, когда она подойдет.

Улица, на которой горел мебельный магазин, вела к вокзалу. Мимо нас шло много людей, и никто не обращал внимания на пожар и на убитую лошадь.

Смотреть, как горит, было страшно. И смотреть на людей, как они идут, обгоняя бабушку, тоже почему-то было страшно.

На вокзале

Мы пришли на вокзал, а вокзала нету, разбомбили. Ни касс, ни зала ожидания, остался целым только сквер. На лавочках везде сидели люди с узлами. Ни одного свободного места не осталось. Мы сложили свои вещи в кучу прямо на землю, и мама пошла узнать, где можно купить билет.

Бабушка усадила меня и Светку на чемодан, чтоб ноги отдохнули, а сама села на травку. И тут завыла сирена: объявили воздушную тревогу. Все побежали через площадь в бомбоубежище, а мы не знали, что делать. Бабушка выскочила из сквера и стала звать маму:

– Валя! Валя!

Ее толкали со всех сторон узлами, а она не обращала внимания и все звала и растопыривала руки, словно хотела остановить бегущих людей. Светке стало страшно, и она заплакала.

– Бабушка, бабушка! – закричал я.

Но она меня не слышала. Я встал с чемодана и сделал шаг в ее сторону, но тут откуда-то сбоку из-за кустов выскочила мама, схватила меня за руку и стала сама звать бабушку:

– Мать! Мать!

Бабушка наконец обернулась. Она подбежала к узлу, засуетилась: то узел начнет поднимать, то Светку за руку возьмет. Мама держала в одной руке чемодан и сумку с продуктами. Она как бросит все на землю, у бабушки тоже вырвала узел и крикнула:

– Скорее в бомбоубежище!

Мы побежали. Я обернулся: сзади нас бежал железнодорожник и какая-то тетка. А в сквере – никого, одна мама. Она осталась караулить вещи.

В бомбоубежище мы еле протиснулись. Взрывы бомб здесь слышались глухо, потому что мы попали в настоящее бомбоубежище, с толстыми стенами и двухметровым потолком. Я согласился бы здесь сидеть сколько угодно, если бы мама была с нами.

Когда дали отбой, все снова побежали к вокзалу, а мы впереди всех. Смотрим: горят деревянные ларьки, а мама стоит в сквере и машет рукой.

Я думал, мы сядем на лавочку, которая освободилась, и будем рассказывать маме, как мы за нее переживали, но мы похватали вещи и кинулись к воротам на перрон, потому что кто-то сказал, что сейчас подадут поезд.

Нас опять все обогнали: с бабушкой и Светкой разве побежишь быстро? У вагонов толпятся люди – не пролезешь. Мы стали метаться по перрону, пока нас не остановил пожилой железнодорожник и не помог. Он сказал, что подаст Светку в окно, а нам посоветовал лезть, не теряя времени, в вагон.

Мама у нас сильная, она протолкалась скорее, чтобы Светку взять в окно, а мы с бабушкой застряли в дверях. Мне очень неудобно было лезть: обе руки заняты. В одной чемодан, в другой Светкин горшок и сабля. А горшок еще с крышечкой. Я ее через ручку насадил на саблю, чтоб не потерялась, и сабля сейчас мешала: я не мог ее опустить клинком вниз, потому что крышечка свалилась бы. Я просовывал саблю между людьми, а тетка какая-то впереди меня шарахнулась назад и наткнулась. Как закричит:

– Ты чего палки людям в спины суешь?

Как толкнет саблю вниз, а крышечка от горшка и так на самый конец съехала. Она звякнула о ступеньки и покатилась. Надо было лезть в вагон и надо было поднять крышечку.

– Мама, крышечка, крышечка! – крикнул я.

– Куда ты, пацан?

– Бабушка, крышечка! Крышечка же!

Я хотел вылезти назад, но меня подтолкнули, и я очутился в вагоне. Я все-таки хотел вылезти, но тут бабушка поймала меня за руку.

– Бог с ней, с крышечкой.

Мы еще долго проталкивались по вагону, пока добрались до той полки, где сидели мама и Светка. Мама увидела горшок без крышечки, сказала:

– Растяпа!

Но ругать подробно не стала.

Бабушка села на чемодан, а мне хотелось еще посмотреть в окно. Крышечка откатилась на самую середину перрона. Она лежала у всех на виду, и никто ее не поднимал. Люди бежали навстречу друг другу с чемоданами и узлами вдоль поезда и даже не смотрели под ноги.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю