Текст книги "Приключения 1976"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

Соавторы: Пётр Проскурин,Сергей Плеханов,Октем Эминов,Иван Сибирцев,Григорий Стан,Константин Тенякшев,3иновий Шейнис,Олег Туманов,Анатолий Шавкута,Борис Ресков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

Бинокль побежал от куста к кусту. Где эта палка, черт ее побери? Не видно… Игнатьев пересчитал кусты. Что такое? Теперь их было только двадцать девять. Он пересчитал вновь, по полосам: одиннадцать, тринадцать, пять… Но ведь тут было шесть! Или он ошибся? Нет, пять. Может, ошибся в тот раз?

Он опять сосчитал и замер: в последней полосе было по-прежнему шесть кустов. И этот, шестой, похожий на ровную палку, находился на самом гребне гряды. Перископ! Что это со мной сегодня? Отупел, факт! Как я мог не сообразить, что немец, стреляющий навскидку, должен пользоваться или стереотрубой, или перископом!

– Петрович, – нетерпеливо позвал он Морозюка, – давай, Петрович…

– Добре, – отозвался тот.

Игнатьев увидел, как шевельнулась трубка перископа, поворачиваясь, потом вздрогнула, остановилась и медленно поползла вниз. Игнатьев схватил винтовку, прицелился. На перекрестии оптического прибора был ярко виден опускающийся стержень перископа.

Но снайпер не показывался. Игнатьев, готовый выстрелить, ждал пять минут, десять – никого.

– Отставить, Петрович, – сказал Игнатьев и спрыгнул к Зине. Она была без сознания. Лицо потемнело. Мамед до шеи укутал Зину своей шинелью и стоял возле на коленях в расстегнутом ватнике.

– Ребята, – сказал Игнатьев, – я нашел его. Он – один. Один! Порядок. Кладите ее на шинель. Вас укроет гряда! Вы только быстро! Пять шагов – и точка! Там траншеи у соседей…

– А немец? – прошептал Мамед, не поднимая от Зины глаз. – Нам успеть надо. А ей жить надо…

– Я нашел его, ребята, – сказал Игнатьев. – Он не успеет. Она будет жить, ребята.

– Мыкола Якыч, мы пийшлы, – донеслось до Игнатьева.

– Давайте.

Игнатьев слышал, как, кряхтя и чертыхаясь, выполз из блиндажа Морозюк. Потом они, слышал Игнатьев, вытащили на шинели Зину. Видно, Мамед, выбиравшийся последним, замешкался, потому что Игнатьев услышал голос Морозюка: «Скорийше!»

Больше Игнатьев уже ничего слышать не мог. На гребне гряды появилась черточка перископа. «Ну…» – вздохнул Игнатьев. И в этом вздохе он был весь.

Борис РЕСКОВ, Константин ТЕНЯКШЕВ
По кромке огня

Перед вами повесть[1]1
  Сокращенный вариант.


[Закрыть] о мужественном и находчивом человеке. В напряженнейший период истории, накануне второй мировой войны, действует он по заданию советского командования в одной из сопредельных с нами восточных стран, ведет невидимое, полное опасностей сражение с резидентом фашистской Германии, которая всячески стремилась создать дополнительный плацдарм против СССР с юга, прибегая для этого к провокациям у границы.

Дверь в караульное помещение с треском распахнулась, и перед сержантом Селимом Мавджуди предстал солдат-первогодок Мехти. Он поморгал серыми от пыли ресницами, неуклюже переступил тонкими ногами в больших ботинках и сказал:

– Он все еще идет, сержант-эффенди…

– Хвала аллаху! – откликнулся сержант. Не вставая с супы, он достал из нагрудного кармана круглое зеркальце и глянул в него, щелчками распушил кончики великолепных усов. – Тот, кто идет, непременно куда-нибудь прибудет. Какой мудрец сказал это? А, Мехти-батыр?

– Он правда идет, сержант-эффенди, – растерянно повторил солдат и на всякий случай вытер рукавом нос.

Бережным прикосновением сержант привел усы в горизонтальное положение, облизал полные губы и лениво произнес:

– Иди!

Солдат пошел к выходу, но у порога остановился, повернул к сержанту несчастное лицо и спросил, запинаясь:

– А что с ним делать, если он подойдет совсем близко?

– Поцелуй его в курдюк! – сержант встал и, оттолкнув солдата, вышел.

Он достал из футляра бинокль, подышал на стекла, протер их полой френча и вгляделся в даль.

Степь дышала тягучим зноем, накопленным за длинный августовский день. Желто-серая дымка стлалась на горизонте. На ее фоне даже без бинокля отчетливо был виден человек, шагающий с советской стороны по пескам.

– Даст бог, прежде чем сядет солнце, он будет здесь, – сказал сержант. – Это перебежчик. Видишь: он, не таясь, сам идет к нам. Пора бы тебе понимать такие вещи, Мехти, и не вопить по-бараньи. Жди его и останови, как положено по уставу.

– Идет! – крикнул издалека солдат. – У него что-то в руке. Вроде сундучок.

– Ага, – сказал сержант. – Пусть идет. Только не вздумай стрелять в него, баранья башка!

– Слушаюсь, сержант-эффенди!

– Впрочем, ты все равно не попадешь, – успокоил себя сержант.

* * *

Человеку, который стоял перед сержантом, было лет двадцать пять. Он был широкоплеч, сух, загорелые сильные руки его были худы.

«Наверное, и у Советов не каждый день плов», – подумал сержант. Он посмотрел в лицо перебежчику, встретился взглядом со спокойными табачного цвета глазами и рассердился.

– Мехти-батыр, выйди-ка и займи свое место на посту, – велел он солдату, прислонившемуся к двери. Мехти поспешно удалился, задев прикладом винтовки о порог. Сержанту показалось, что тонкие губы перебежчика чуть скривились в усмешке.

– Подойди поближе, – велел сержант. – А теперь давай-ка свои вещи.

Перебежчик поставил чемодан на стул.

Сержант окинул взглядом его длинную фигуру – белая без ворота рубашка в полоску, холщовые, еще сохранившие складку брюки, коричневые брезентовые туфли, – мягко поднялся и в мгновенье ока обыскал, перебежчика, прежде всего вывернув его карманы.

– Так, так, – сказал сержант. – Пусто. – Он поднял чемодан и вскрикнул: – О, аллах! Ты что, камнями набил свой сундук? – Он безуспешно возился с запорами, пока перебежчик легким изящным движением не открыл их сам.

В чемодане оказалось множество металлических инструментов, назначение которых сержанту было неизвестно. Сбоку помещались тщательно упакованные в бумагу и вату блестящие лампы, посеребренные изнутри. Ни одежды, ни денег не было. Лишь несколько носовых платков да простые стираные носки.

Сержант с опаской взял одну лампу и посмотрел ее на свет.

– У-гу, – произнес он многозначительно. Хлопнул ладонью по столу и вдруг сообразил, что перебежчик, не задумываясь, выполняет все его распоряжения.

– Ты что, понимаешь по-нашему? – спросил сержант.

– Я говорю на языках всех пограничных стран, – четко ответил перебежчик, и уголки его губ вновь дрогнули.

Сержант щелчками поправил усы.

– Хвала тебе! – заключил он. – Тем легче будет составить протокол задержания. Итак, как тебя зовут? Ты понимаешь, что лгать мне не полагается: я вижу тебя насквозь!

Перебежчик улыбнулся, на этот раз открыто.

– Меня зовут Андрей Долматов, – сказал он. – Я сын русского генерала Дмитрия Павловича Долматова, хорошо известного в ваших краях. – Помолчал и добавил: – Есть просьба, сержант: доставьте меня побыстрее в комендатуру. Уверен, начальство поблагодарит вас.

– Здесь я начальство! – сержант хлопнул ладонью по столу. Взметнулось облачко пыли, чернильница подпрыгнула, но из нее не пролилось ни капли. Сержант налил в чернильницу чаю из кружки, долго размешивал жидкость пером и наконец начал медленно писать.

– Я могу сесть? – спросил тот, кто назвал себя Андреем Долматовым.

– Разрешаю, – буркнул сержант. И на всякий случай перешел на «вы». – Итак, куда вы шли и зачем?

– Я хочу перебраться в Париж, – охотно ответил перебежчик. – Там сейчас находятся мои близкие. Чтобы заработать денег на дорогу, решил просить временного убежища в вашей стране. Она мне знакома: я здесь жил в детстве. Мой отец был старшим советником в вашем генеральном штабе.

Сержант Селим Мавджуди перестал водить скрипучим пером по бумаге и тяжко задумался:

– Еще раз прошу: не тратьте зря время и силы, – сказал перебежчик. – Отправьте меня в комендатуру.

Сержант вскинул ладонь и прихлопнул муху.

Одиннадцать лет служил он на границе. Он видел: немало перебежчиков, особенно в первые годы после русской революции. Задержанные вели себя по-разному: заискивали, совали взятки, плакали, прикидывались то дурачками, то немыми. Один чернобородый, сплошь увешанный по голому телу под засаленным рваным халатом драгоценностями, ударил сержанта в зубы, когда тот попытался снять с него золотой медальон. Год спустя сержант видел, как сам губернатор провинции целовал чернобородому руку.

Да-а… Ни один нарушитель не был похож на другого, и все-таки что-то роднило их: все они были жалки, и все, даже чернобородый, лгали. Сержант привык к этому. Он не представлял, что может быть иначе.

Перебежчик словно прочел его мысли.

– Меня с радостью встретят в городе, – сказал он. – Там есть люди, которые помнят отца и меня, наверное, тоже.

Сержант очистил перо.

– Что за вещи у вас в чемодане? – спросил он строго и вперил в незнакомца тяжкий взгляд.

Задержанный снисходительно кивнул и объяснил:

– Это инструменты и запасные части для радио. У вас в стране уже есть радиоприемники, а ремонтировать их, наверное, некому. Я немного знаю это дело, и, надеюсь, оно принесет мне заработок.

– Радио – это значит: кто-то далеко говорит, а ты слышишь? – спросил сержант многозначительно и испытующе.

– Совершенно верно, – перебил перебежчик. – И наоборот: вы говорите, а вас слышат за пятьсот верст отсюда.

– И в Ташкенте? – поспешно уточнил сержант.

– И в Ташкенте, и даже дальше, – подтвердил перебежчик.

Сержант Селим Мавджуди торжественно поднялся.

– Мехти! – крикнул он и приказал вбежавшему солдату: – Позвать ко мне Ибрагима Руми!

Через несколько минут на пороге появился немолодой жандарм с мятым злым лицом.

– Доставишь в управление особо опасного нарушителя, – шепотом сказал ему сержант и многозначительно кивнул на Андрея.

Тюрьма жандармского управления кишела клопами, Андрей старался не думать о них. Это был единственных выход. Не думать и терпеть – так велела эта сумрачная душная страна, где не было ни закона, ни совести. Равнодушие и страх господствовали здесь. Значит, только на страх можно было уповать.

Андрей не ломился в дверь и не кричал, подобно другим арестованным. Он лежал на голых нарах, отшлифованных множеством бедняцких боков и, едва в коридоре слышались шаги, принимал одну и ту же позу: колени согнуты, лицо – к стене. Он не ошибся: это подействовало. Страдающий одышкой пожилой надзиратель долго смотрел в глазок камеры, потом с проклятием отпер дверь, вошел и потряс Андрея за плечо.

– Жив, урус? В канцелярию пойдем.

В канцелярии за расшатанным столом сидел офицер с литыми щеками; судя по нашивкам на френче, он был в больших чинах. Сбоку от офицера с трудом уместился на табурете тучный человек с пышной, аккуратно подстриженной бородой. Андрей прикрыл ладонью глаза – после сумрачной камеры дневной свет ослепил его.

– Присаживайтесь, – произнес офицер, не называя Андрея по имени, и показал глазами на свободный табурет.

– Знаете ли вы сидящего напротив вас человека? – обратился офицер к толстяку.

Тот сложил пальцы на животе, чуть склонил голову набок, всматриваясь.

– Для меня все русские на одно лицо.

– Да или нет?

– Нет, – толстяк покачал головой, – не знаю.

– Вы просто забыли, – спокойно возразил Андрей.

– Приведите хоть один факт, связанный с вашими встречами, – торопливо предложил офицер. Теперь он смотрел на Андрея, сладко улыбаясь, как бы поощряя его.

– Постараюсь припомнить, – сказал Андрей.

Тишина стала невыносимой. Только сонмище мух продолжало неистовствовать. Андрей небрежно отмахивался от них. Он еще раз взглянул на застывшее волоокое лицо, на короткие руки, сложенные на животе, на ноги. Толстяк, будто почувствовав это, подобрал под себя широкие ступни, втиснутые в кожаные шлепанцы без задников.

– Конечно же, вы вспомните меня, почтеннейший, – произнес Андрей сдержанно, прижав пальцы к сердцу. – Правда, в ту пору, когда мы с отцом приезжали сюда, я был почти ребенком – мне было всего около шестнадцати, но я хорошо помню, как вошел в ваш двор с большим тазом конфет. Отец послал вам их в подарок. Таз был медный, и, уходя, я забрал его с собой. Вы положили в таз фрукты. Вот только не скажу: виноград или персики. Столько лет прошло…

Офицер слушал все с той же поощряющей улыбкой, кивая головой в такт словам Андрея. И вдруг резко изменил выражение лица.

– А вы что скажете? – бросил он толстяку.

Тот побагровел, глаза его заметались от офицера к Андрею. Он явно был растерян и ответил испуганно:

– Был такой случай, только не знаю: он ли приносил, другой ли. Но таз конфет в те годы… Я сразу подумал, прогорит этот русский военный, занявшись не своим делом.

– Действительно, прогорел, – вздохнул Андрей. – Но подарок он вам послал от души, не сомневайтесь.

– А отец ваш сейчас – там? – спросил толстяк. В глазах у него впервые появилась заинтересованность.

– Большевики схватили и, наверное, расстреляли его, – Андрей опустил голову. – Но я не хочу в это верить. Не могу, – с трудом добавил он.

Офицер прервал их.

– Значит, вы утверждаете, почтенный Абдурашид, – нараспев спросил он хорошо поставленным официальным голосом, – что напротив вас сидит Андрей Долматов, сын Дмитрия Долматова?

– Как его зовут, не знаю, – пробормотал толстяк, взглянув на Андрея. – Того-то звали – полковник Долмат.

– Генерал Долматов, – вежливо, но настойчиво подсказал Андрей. – В отставку отец вышел генералом.

* * *

Купец Абдурашид не оставил Андрея. Он приютил его в своем доме в небольшом селеньице, в сотне верст от города, и дал работу. За лепешку, горячую похлебку, чайник чаю и три бронзовые монеты в день Андрей вместе с другими рабочими нагружал арбы тяжеленными тюками, воняющими овчиной: Абдурашид отправлял со своего склада сырые каракулевые шкурки, скупленные у крестьян, в город на предприятие к торговцу и промышленнику Мирахмедбаю.

Работа прекращалась только из-за наступления темноты. Дружно желая толстому брюху Абдурашида всех хвороб, грузчики сообща покупали миску вареного гороха и две-три дыни. Андрей не участвовал в складчине. Он страдал вдвойне: и от голода, и от насмешек, но терпел, объясняя товарищам, что копит деньги на железнодорожный билет.

Каждый вечер пересчитывал Андрей эти гроши, Через неделю их собралось достаточно, чтобы купить билет до города. С этим билетом и со справкой жандармерии, предписывающей перебежчику, именующему себя Андреем Долматовым, самостоятельно явиться в иммиграционное управление для решения вопроса о предоставлении ему права политического убежища, он сел в душный переполненный вагон. Печальные люди Востока везли в нем куда-то свои большие беды и робкие надежды.

А поезд, раскачиваясь и скрипя, медленно преодолевал бесконечные промежутки между полустанками. И бесконечной была пустыня за окном – серая, сухая, злая…

Автомобиль герра Гельмута Хюгеля давно примелькался в городе, где в те времена легковая машина встречалась на улице редко. Безупречно глянцевый черный кабриолет то появлялся у здания банка, украшенного четырьмя тонкими мраморными колоннами, то надолго останавливался у Европейского клуба, то, взметнув облако пыли, исчезал за околицей.

За рулем неизменно восседал сам герр Хюгель, рослый мужчина средних лет, с добрым и ясным пасторским взглядом. Занятие, которому посвятил себя герр Хюгель, было таково, что появление его в самом неподходящем для европейца месте, скажем, в квартале нищих, не вызывало удивления. Герр Хюгель разыскивал и скупал для германских музеев произведения древнего искусства. В трудном деле этот немец понаторел. Деятельность его порождала легенды. Рассказывали, что в одном небогатом доме хранилась с незапамятных времен маленькая фарфоровая ваза, украшенная непонятными письменами и бледным изображением большеголового всадника на крохотной лошадке. Ваза эта давным-давно потрескалась и пылилась на чердаке, пока хозяину, прослышавшему об ученом немце, не пришла в голову счастливая мысль. Он показал вазу герру Хюгелю. Вещь была куплена за приличную сумму. После этого началось паломничество к дому герра Хюгеля. Дом этот, расположенный на тихой улице в европейском квартале, был невысок, и за палисадником почти не виден. Герр Хюгель выходил из решетчатых ворот, быстро осматривал пестрое скопище вещей, среди которых встречались и чайники с отбитыми носиками, и непонятно какими судьбами попавшие к владельцам телефонные трубки, и бутылки из-под виски американского производства. Немец выбирал одну-две вещи и предлагал обрадованному владельцу зайти через неделю. Рассчитывался он непонятно: нельзя было угадать, за что он заплатит больше, за что меньше. Герр Хюгель скупил много расписных чаш, кувшинов с резными узорами, затейливых курильниц из бронзы, но никто не получил таких больших денег, как обезумевший от счастья и терзаний (не продешевил ли?) владелец закопченной вазы с большеголовым всадником, нарисованным блеклой черной краской.

Тем не менее приток древностей и посетителей не прекращался, да и сам герр Хюгель проявлял завидное усердие. Он часто объезжал базары, магазины, бесчисленные лавчонки в столице и других городах, чаще на севере страны, где с давних времен были сосредоточены селения умельцев, искусство которых почему-то особенно интересовало ученого из Германии. Он не знал устали в своем рвении. Бывало, среди ночи черный автомобиль выскакивал за ограду особняка и, ослепляя случайных прохожих яркими фарами, устремлялся за город. Очевидно, герр Хюгель прослышал о какой-то редкостной вещице и мчался за ней, опасаясь козней со стороны конкурентов, – решали окрестные жители.

В особняк герра Хюгеля допускались немногие, а единственный его слуга – заросший по глаза черными жесткими волосами курд – был, казалось, глух и нем.

По вечерам герр Хюгель посещал не только Европейский клуб, но и дом Мирахмедбая, расположенный в тихом переулке. Владелец дома, выходец из Коканда, статный Мирахмедбай был высок и широкоплеч. Это скрадывало дородность, появившуюся у него к пятидесяти годам. Он бежал от Советов и каким-то образом сумел прихватить изрядную долю добра, своего ли, чужого ли, никто не знал. Он открыл большую торговлю каракулем и кожей, построил склады на въездах в город и завод. В центре было у него богатое конторское здание, самим видом свидетельствующее о процветании фирмы «Мирахмедбай с сыновьями». А в своем большом жилом доме он сдавал внаем комнаты.

Трехэтажный, замкнутый четырехугольником дом этот, купленный Мирахмедбаем сразу же по приезде, был с виду невелик, но вместителен. В фасадной части его помещался восточный ресторан, усердно посещаемый и европейцами. Арендатором ресторана был некий Селим Мавджуди, много лет служивший на границе и связанный с бывшим кокандским баем давней дружбой. Левое крыло дома занимал сам Мирахмедбай с немногочисленной семьей. Тыльную пристройку и правое крыло он сдавал под квартиры.

Само собой получилось, что квартирантами Мирахмедбая стали по преимуществу его земляки – выходцы из русского Туркестана. Только нижний этаж в правом крыле занимала мадам Ланжу, француженка уже не первой молодости, много лет прожившая на Востоке. Образ жизни мадам Ланжу, возможно, несколько шокировал набожных хозяев-мусульман, потому мадам Ланжу сделала к себе отдельный вход из переулка. Окна же, выходившие во двор, были всегда тщательно занавешены. Таким образом, целомудрие семьи Мирахмедбая и его собственное находилось вне опасности.

Впрочем, в квартиру мадам Ланжу можно было попасть и по внутреннему переходу, чем пользовались постоянные жильцы и время от времени сам Мирахмедбай. Что касается герра Хюгеля, то вскоре после своего приезда в столицу он стал настолько своим человеком в доме у мадам Ланжу, что получил собственный ключ от наружной двери и входил в апартаменты к француженке в самое неожиданное время.

Именно так, едва обозначив на двери, ведущей в зал, вежливый стук, появился герр Хюгель в доме у мадам Ланжу в один из первых, уже прохладных сентябрьских вечеров.

– Есть новости, прелестная мадам Шарлотта? – спросил он, склонившись в поклоне над ручкой хозяйки.

– Конечно! – с жаром воскликнула мадам Ланжу и, подхватив герра Хюгеля под руку, подвела его к молодому человеку, поднявшемуся им навстречу из кресла. – Знакомьтесь, господа, – продолжала мадам Ланжу, – господин Андре Долматов, сын генерала Дмитрия Долматова.

Молодой человек протянул руку и заинтересованно посмотрел в лицо герру Хюгелю табачными глазами.

– Доктор искусств Гельмут Хюгель, – представила мадам Ланжу.

– Рад приветствовать уважаемого служителя муз, – отчетливо произнес Долматов по-французски.

Герр Хюгель в притворном испуге защитился ладонями.

– О-о, не надо так громко! – воскликнул он. – Я всего-навсего скромный коллекционер.

Он оценил силу рукопожатия и, окинув внимательным взглядом фигуру Андрея, по-юношески тонкую, не то заключил, не то поинтересовался:

– Вы спортсмен?

– Увлекался раньше греблей и теннисом, – ответил Андрей. – К сожалению, в последние годы было не до этого.

– Благодарю тебя, милостивая судьба! – Герр Хюгель воздел очи горе. – Ты послала мне наконец партнера.

Кроме Андрея и хозяйки, здесь был замкнутый человек средних лет с кудрявыми седеющими волосами, Аскар-Нияз – жилец и земляк Мирахмедбая.

Андрей слегка поклонился герру Хюгелю.

– С удовольствием принимаю ваше предложение, – сказал он, – хотя не уверен, сойдемся ли мы в стиле.

– Заранее благодарю! – Герр Хюгель подарил Андрею любезнейшую из своих улыбок. – Вы представляете, господа! В последнее время я вынужден тренироваться со своим слугой, с этим увальнем-курдом. Научить его играть в теннис было, право же, не легче, чем быка.

– А как же английский клуб с его прекрасными теннисистами? – спросила мадам Ланжу с подчеркнутой заинтересованностью.

– Разве вы не знаете, моя дорогая, что попасть в английский клуб куда труднее, чем в английский парламент, – ответил герр Хюгель и посмотрел вокруг, рассчитывая на эффект. Мадам Ланжу рассмеялась, Андрей улыбнулся, Аскар-Нияз мрачно хмыкнул.

– Прошу к ломберному столу, господа, – пропела мадам Ланжу. – Я думаю, господин Долматов не откажется составить нам компанию, так же как дорогой Аскар-Нияз.

– Я – пас, господа, – Андрей развел руками. – Не смею рисковать. Как говорят у нас на Руси – гол как сокол.

Герр Хюгель бросил на Андрея сочувствующий взгляд. Он хотел что-то сказать, но Аскар-Нияз опередил его.

– Пустяки, – бросил он Андрею. – Я поставлю за нас обоих. Все равно мы выиграем.

Герр Хюгель усмехнулся.

– Самонадеянность – не лучший союзник, – произнес он наставительно и обратился к Андрею: – Я вам поверю в кредит, господин Долматов, поскольку вы проиграете.

– Господа, господа, – вмешалась мадам Ланжу. – У вас имеется блестящая возможность разрешить спор. Сдавайте, ваше превосходительство, – она передала колоду Андрею.

– Вы мне льстите! – возразил Андрей с улыбкой. А закончил серьезно и даже несколько грустно: – Я всего лишь скромный наследник его превосходительства.

Они действительно выиграли.

Герр Хюгель тут же вручил Аскар-Ниязу чек.

– Вам повезло, как всем новичкам, – сказал герр Хюгель, все так же участливо глядя Андрею в глаза. – Но берегитесь! – он шутливо погрозил пальцем и сдержанно пожал Андрею руку. – Счастлив был, господин Долматов! Надеюсь, наше знакомство продолжится. Загляните как-нибудь ко мне. Рад буду показать мою скромную коллекцию.

– Непременно, – пообещал Андрей.

– Теперь нам остается одно – выпить за здоровье немца, – сказал Аскар-Нияз, когда они поднялись к себе наверх. – Сволочь он, но мы с ним играем и благодаря этому можем позволить себе что-либо получше, чем эта бурда на жженой пробке. – Аскар-Нияз с ненавистью пнул валявшуюся на лестничной клетке бутылку из-под рома. – Может, мартини?

– Полагаюсь на ваш вкус, – ответил Андрей. – Предпочитаю отечественные напитки, но здесь их, очевидно, не найти!

– А может, завалимся куда-нибудь на ночь? – предложил Аскар-Нияз, сохраняя на лице все ту же неподвижную угрюмость. – Есть здесь несколько дыр, куда пускают и нашего миропомазанного брата.

Андрей замялся.

– Брезгуете или обет блюдете? – спросил Аскар-Нияз и сам себе ответил: – Да-а, у вас же невеста где-то в Париже? Что-то мне болтала об этом наша несравненная мадам Ланжу.

– Не совсем невеста… – невесело сказал Андрей. – В двух словах и не объяснишь…

– Что это мы здесь, на этой лестнице! – Аскар-Нияз спохватился. – Пошли ко мне. Там выпьем и, кстати, поговорим. Давно пора.

Длинный приземистый автомобиль мягко соскользнул с шоссе и остановился. Фары погасли, и мир исчез. Только грохотала невдалеке горная речушка, заглушая треск ночных насекомых.

Человек, сидевший за рулем, поднял стекло и тщательно захлопнул дверцу.

– Итак, ваше заключение, капитан? – спросил он сухо.

– Боже, к чему так требовательно? – Тот, кого назвали «капитан», засмеялся. – Впрочем, это, кажется, ваша национальная черта?

– Вы не лишены наблюдательности, но деньги, которые я вам плачу, не становятся из-за моей требовательности хуже. Извините, но вы меня сами вынудили, капитан, сделать вам замечание. Мне нужны конкретные сведения, а не ваши рассуждения. Я повторяю: ваши выводы?

– Извольте, – сказал капитан. – Он без начинки. Я считаю, что ему можно верить.

– А открытый переход границы – не демонстрация? А чемоданчик с инструментами, заметьте – не для ремонта примусов, а для радио, – это что, наивность, простота душевная или тонкий расчет на то, чтобы сбить с толку всех – и местную жандармерию, и националистов, и нас? И поселился тоже не где-нибудь, а у Мирахмедбая!

– За ним надо наблюдать, не возражаю, – откликнулся капитан после долгой паузы. В высоком тягучем голосе его чувствовалась раздраженность бесконечно уставшего человека, которого мучают расспросами вместо того, чтобы дать отдохнуть. – Он один – это точно. Никаких явок, никаких попыток установить связь. И к нему – никаких сигналов с той стороны.

– Досье вы, конечно, не потрудились найти?

– Нашим о нем ничего не известно. Двое-трое помнят его отца – человека репутации не безупречной. Впрочем, это относится только к коммерческой деятельности генерала Долматова. Он неумело занялся ею после петербургского переворота. Торговал смушками, открыл кинотеатр на окраине столицы, организовал производство конфет, неизменно прогорал и в конце концов перешел обратно в Россию, оставив здесь кучу безутешных кредиторов.

– Под чужим именем?

– Под своим собственным. С большевиками он не воевал, каяться ему было не в чем, но его все же взяли, и он исчез. По одним сведениям – расстрелян. По другим – засекречен чекистами. Вот это и вызывает сомнения. Но сын его с ним почти не жил. Он пропал вскоре после того, как они с отцом вернулись в Ташкент, и лишь теперь объявился на нашей стороне.

– Все-таки сын? – переспросил человек за рулем. – Я в этом не уверен.

– Значит, вам больше известно, чем мне, и разговор наш становится бесполезным. Я пока воздерживаюсь от выводов на этот счет. Можете снизить мой гонорар.

– Не язвите. Мы не только партнеры, но, кажется, и единомышленники.

– Как сказать, – все так же нехотя возразил капитан. – Слава богу, не единоверцы. Вы же, очевидно, лютеранин! А я – православный. – Капитан зевнул и осенил открытый рот небрежным крестным знамением.

– Мы снова отвлеклись. Кому вы его поручили?

– Я сам за ним слежу. – Капитан чиркнул, прикуривая. – А еще – князь Владислав Синяев. Но этот – сугубо доброхотно, из личной антипатии ко всем, кто с «той стороны».

– Вы не могли бы потерпеть? Покурите на обратном пути. Я дам вам настоящую сигару вместо этой вонючей дряни.

– Это меня вдохновляет, – меланхолично откликнулся капитан и погасил папиросу.

– А как Синяев – надежен?

– Разумнее спросить у Синяева, надежен ли ваш покорный слуга. – Капитан снова засмеялся тем же нервным смехом, будто закашлялся. – Покажите Синяеву красного, он его задушит. Обратите внимание: не зарежет и не отравит, а именно задушит, упиваясь предсмертными хрипами.

– А вы поэт, – снисходительно заметил человек у руля и включил зажигание.

Тревожно мигнул красный огонек на пульте, заурчал мотор.

– Благодарю вас, – откликнулся капитан. – Я полагал, вы этого не оцените.

* * *

– Сперва я о себе, – сказал Аскар-Нияз и снова наполнил доверху стаканы. – Так велят обычаи предков, а я их чту свято, как все узбеки. Вот с этого, пожалуй, и начнем. Сознайтесь, вас тоже удивляет кое-что во мне! Азиатская физиономия в сочетании с дешевеньким гвардейским жаргоном и прочее. Не возражайте: я знаю. Поэтому с места – в карьер. Я выкормыш Омского кадетского корпуса. С легкой руки Чокана Валиханова[2]2
  Валиханов Чокан (1835–1865) – казахский просветитель, ученый, этнограф. Окончил в свое время Омский кадетский корпус.


[Закрыть] туда открыли доступ инородцам. Правда, позаботились, чтобы дворянская нива не засорялась репейником. А проще говоря, исключение делали для тех, в ком были заинтересованы. К примеру – в моем отце. Его звали Ходжа-Нияз, да пошлет аллах блаженство его праведной душе! Он был главным военным поставщиком при дворе светлейшего эмира, да икнется и тому легко. – Аскар-Нияз опрокинул еще стакан и задумчиво пожевал маслину. – Отец закупал для бухарского воинства оружие. От него зависело, с кем заключить сделку – с русскими или с англичанами – и что закупить: ржавые фузеи или скорострельные «виккерсы». Впрочем, оказалось, что практическая разница невелика, но об этом, мой друг, ниже. Итак, отец искренне чтил веру и преданно любил свою несчастную страну, но он многого не знал, и не по своей вине: Европа оставалась для Бухары по-прежнему «терра инкогнита». Как умный человек, отец понимал это. Потому-то он и послал меня, своего младшего сына, в стан кяфиров. – Аскар-Нияз откинулся на подушки. Мундир он снял давно, а сейчас расстегнул на одну пуговицу нижнюю сорочку. Ноги в тонких носках положил на мягкую вылинявшую табуретку. Он много выпил, но говорил тихо, только борозды у глаз стали глубже, да в уголках губ застыла горькая усмешка. – Итак, алльон! Поехали дальше. – Аскар-Нияз задумался. – Что же было дальше? Обыкновенное дерьмо: серое казарменное детство, курение в уборных, муштра и прыщи. Потом в Петербурге – парады, балы – нелепые, мучительные спектакли и, наконец, упоительная офицерская жизнь: пьянки до блевотины, карты до одурения, пошлейшие флирты. Дважды стрелялся: на дуэли, тайком, конечно, а другой раз – сам в себя. Вы́ходили, и снова – бессмыслица, мрак… Потом, слава богу, началась война.

Чадолюбивейший родитель быстро вытребовал меня на персидский фронт. Там я и околачивался, пока большевички не устроили вселенскую заваруху. Выпьем-ка за их погибель. Это пока единственная неприятность, которую мы им можем доставить. Кстати, мне бы хотелось именно от вас услышать, как там сейчас топчут святую Русь комиссары.

– Ну а теперь? – спросил Андрей. Он впервые подал голос с той поры, как Аскар-Нияз начал рассказывать.

Аскар-Нияз фыркнул в ответ:

– Стал, видите ли, негоциантом. Торгую каракулем на подрядных началах. Облапошиваю нищих крестьян, скупаю за полцены шкурки, а с меня сдирает собственную шкуру почтенный Мирахмедбай, да икнется ему спросонья. – Аскар-Нияз откупорил новую бутылку. – Газетам здешним не верю, а западные почти ничего не пишут. Кто-то пустил здесь слух, что медресе у Ляби-хауза большевики или эти, как их, комсомольцы взорвали.