Текст книги "Приключения 1976"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

Соавторы: Пётр Проскурин,Сергей Плеханов,Октем Эминов,Иван Сибирцев,Григорий Стан,Константин Тенякшев,3иновий Шейнис,Олег Туманов,Анатолий Шавкута,Борис Ресков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

– Каждый обязан думать и думает, господин капитан, о себе. Вы об этом знаете, господин капитан.

Отто Бабуке знал об этом. Он не знал о другом: что это относится и к нему в такой же мере, как и к остальным. У него закружилась голова, и он, слабея, повалился на пол….

Отто был уверен, что оберст придет. И он пришел! Санитар отступил на шаг, пропуская его в палату, и Хунд, одетый в застегнутый на все пуговицы наглаженный медицинский халат и поэтому изменившийся, непохожий на самого себя, подошел к кровати.

Санитар, неслышно подставив оберсту табурет, прикрыл за собою дверь.

– Добрый день, – прошептал оберст, косясь на соседнюю кровать, где лежал, укрывшись с головой, пехотный лейтенант, раненный, как объяснили Отто, в обе ноги; весь вчерашний день он пролежал так, молча, прячась под одеялом; только ночью, уснув, застонал однажды коротко. Лейтенант был, вероятно, небольшого роста, он занимал лишь половину кровати, и Отто подумал с досадой о том, что уже приходится призывать в армию таких коротышек, да к тому же и юнцов, наверное. Оказалось же, что у лейтенанта обе ноги были ампутированы.

– Добрый день, – ответил Отто оберсту. – Благодарю за посещение.

– Что вы, какая благодарность? – Кончики губ у оберста дрогнули, это означало улыбку. – Я ваш должник.

– Ах, оставьте, господин оберст! – с усталостью в голосе сказал Отто. – Какой долг?

– Долг боевого товарища, мой капитан, – послышались в ответ торжественные звуки, – долг старшего офицера, долг человека, наконец! – оберст даже слегка приподнялся, собираясь, кажется, встать по команде «смирно». – К тому же, – вздохнул он, – на душе у меня чувство вины…

– Какой вины?! – спросил Отто, на этот раз постаравшись придать голосу не только расслабленность, но и удивление. – О какой вине вы говорите, господин оберст?

Тот опять покосился на соседнюю кровать. «Боишься свидетелей? – мысленно позлорадничал Отто. – Ничего, ничего, придется начать…»

– Во-первых, – пожевав губами, шепнул оберст, – я не могу простить себе этого… – он помедлил, подбирая выражение, – этого безответственного пари… Если бы не оно, вам не пришлось бы… Вы больше не должны из-за этого подвергать свою жизнь опасности, мой юноша! – твердо и, как прежде, торжественно произнес оберст. – Хочу также обрадовать, мой капитан, ваша винтовка в полной сохранности и ждет вас.

– Передайте, пожалуйста, моим однополчанам – моим! – сказал с чувством Отто, – что я не забуду этого. Спасибо вам за мое оружие. Как только смогу, я вернусь в ваши ряды, чтобы вместе с вами продолжить борьбу за победу идей фюрера, за честь великой Германии. Хайль Гитлер! – заключил он.

– Хайль Гитлер, – вставая, как эхо, повторил оберст. – Да, но я хотел бы… – промямлил он.

– Чтобы я убрался отсюда к чертовой матери? – рассмеялся Отто.

– Ну не так грубо… – улыбнулся оберст. – Однако… пожелание господина генерала…

– Господин оберст, – с пафосом начал Отто, и, прислушиваясь, Хунд склонился над кроватью, – уважаемые представители медицины считают необходимым продолжить мое лечение вне расположения вашей доблестной части, с которой опасности и лишения связали меня узами искреннего братского чувства.

– Да, да! – с радостью подтвердил Хунд, откровенно имея в виду не упомянутые Отто узы и чувства, а факт его эвакуации.

– Но эти господа, – Отто обвел презрительным взглядом палату, словно видя перед собой врачей, и сказал жестко: – Эти господа, как ни странно, оставили без внимания такие высокие понятия, как долг солдата, обязанности национал-социалиста, ответственность патриота великой Германии, которые объединяют и делают нас непобедимыми.

– Я слушаю вас, – голос оберста дрогнул.

– Я требую немедленного возвращения в полк, ибо намерен продолжать борьбу с врагами, не теряя ни минуты!

– Но мнение врачей… Мы обязаны… – растерянно пробормотал Хунд.

Отто вскинул голову:

– Сколько еще не хватает русских, чтобы все убедились в моем выигрыше пари?

Оберст неопределенно пожал плечами:

– Сколько хотите, мой дорогой гауптман, теперь считайте сами…

– Известные нам с вами печальные обстоятельства, – сказал Отто, – не позволили мне своевременно представить вторую схему расположения моих новых позиций. Но я уже тогда присмотрел весьма неплохое местечко, и ваши саперы смогут оборудовать его в течение одной ночи.

– Где, прошу вас? – Хунд расстегнул халат, достал карту.

– Обратите внимание на ваш просчет, господин оберст, – сказал Отто. – Вот здесь, – он ткнул пальцем в центр полковых позиций, – перед вашим вторым батальоном тянется, почти по всему фронту, как видите, небольшая, но очень коварная возвышенность. За нею – «мертвая полоса». Как можно было допустить это, господин оберст? Батальон лишен возможности видеть значительную часть незанятой зоны в непосредственной близости от себя!

Оберст с угрюмым согласием кивнул:

– Так сложилось в процессе оборонительных боев… Эту возвышенность удержать не удалось. Однако и русские ее не взяли.

– Слабое утешение, господин оберст! – прищурился Отто.

– Что вы предлагаете? – вздохнул оберст.

– На этой длинной возвышенности – назовем ее «Змея» – вот здесь и здесь, – Отто показал на карте, – ваши саперы оборудуют для меня два поста с траншейными выходами ко второму батальону. Я прибуду к вам завтра вечером, работать намерен послезавтра, один день. Позиции удобные: лишь сто метров до противника. Надеюсь на большой успех.

Оберст, конечно, отлично понял Бабуке.

– И все-таки вечером, перед тем, как я выйду на позицию, – сказал Отто, – необходимо неожиданно обстрелять прилегающий к ней участок. Если не артиллерией, то из пулеметов хотя бы.

– На всякий случай? – поднял глаза оберст.

– Нет, господин оберст, – улыбнулся Отто. – Для того, чтобы мне пристреляться, выявить русские позиции…

Во время перестрелки прежний блиндаж бронебойщиков был разрушен, и Мамеда перевели на правый фланг роты Петрухина, где высвободился большой блиндаж пулеметного расчета; пулеметчикам нашли место с широким сектором обстрела.

Морозюк, весь день и к случаю и без того вспоминавший своего дружка, к вечеру уговорил Игнатьева посетить «сердешного хлопца». Они шли то извилистыми и мелкими – по пояс, а иногда и по колено, то ровными и глубокими, похожими на темные коридоры, только без потолка, траншеями и ходами.

Вдруг послышался тяжелый топот ног.

– Эй, осторожней на поворотах1 – негромко окликнул Игнатьев.

– Кто идет? – спросил неуверенный тенорок. – Стой!

– Мы стоим, а ты бежишь… – В голосе Игнатьева угадывалась улыбка. – Вздремнул, что ли, по нехватке лет?

Обменявшись паролями, сошлись. Это был командир здешнего стрелкового взвода, молодой, узкий в плечах старшина. За ним темно маячил рослый солдат-автоматчик.

– Где у вас тут бронебойщик, черный такой? Проведите, Мамедом зовут, – сказал Игнатьев.

– А, новый! Ступай, – сказал старшина бойцу-автоматчику, – покажи.

Они вылезли из траншеи и пошли бугром, спускаясь.

– А хода к нему нет? – спросил Игнатьев. Боец не ответил, да и без того было ясно, что нет, и это был просчет: если немцы обнаружат блиндаж, уходить придется вверх по бугру, на виду.

Наконец боец остановился. Игнатьев пригляделся: за большим валуном чернела узкая канава.

– Здесь, – сказал боец. – Разрешите идти? – Голос его был тонкий, по-мальчишески срывающийся, не устоявшийся. Роста боец был огромного, а голос – такой вот.

– Идите, – сказал Игнатьев, и тот неслышно пропал во тьме.

– Мамед! – шепотом позвал Морозюк.

– Вот Мамед, чего кричишь! – тотчас и тоже шепотом отозвался знакомый голос.

Игнатьев решил и заночевать тут, на новой позиции Мамеда: расположенная близко от вражеских окопов, она могла оказаться кстати как запасная. Да и блиндаж был большой, обитый тесом, теплый, с хорошей площадкой для стрельбы у амбразуры: на ней еще оставались канавки от колес «максима».

Игнатьев и Мамед вздремнули, бодрствовать вызвался Морозюк.

Долог ли, короток ли был сон Игнатьева, но проснулся он как по заказу. Приподнявшись, Игнатьев понял, что светает: он привык пробуждаться в эту пору – загадает с вечера и встает, будто по сигналу, – часы проверяй.

Морозюк предостерегающе приложил палец к усам:

– Послухайте, Микола Якыч…

Похрапывал Мамед, мешая слушать, однако до Игнатьева с немецкой стороны донесся отчетливый свист флейты.

– Помните?.. – прошептал Морозюк. Флейта, не закончив мелодии, стихла.

– Помню, – шепнул Игнатьев, и по спине его пробежали мурашки. Чертовщина – опять эта флейта!

– Даже интересно, – сказал Морозюк.

– Да, – сказал Игнатьев и почему-то подумал об Отто Бабуке: флейта, что ли, виновата?.. Он посмотрел вверх: сквозь узкую щель амбразуры чуть брезжил смутный свет.

Морозюк растолкал Мамеда.

– Вставай, вояка, всех немцев проспишь!

Игнатьев оправил капюшон маскировочного халата, опустил марлевую «паранджу» на лицо, взял винтовку, протиснулся к амбразуре.

Светало быстро. Теперь Игнатьев мог уже осмотреть лежащую перед блиндажом местность. Блиндаж был отрыт так, что огромный валун, который вечером показался Игнатьеву не таким уж и большим, закрывал убежище наполовину. Это делало блиндаж, укрепленный еще и шпалами, достаточно безопасным. Амбразура была под изгибом камня и днем наверняка терялась в его тени. «Хитро», – отметил Игнатьев.

– Что видно, товарищ старшина? – спросил снизу Мамед. – Смотри в оба.

– Пока ничего, – успокоил Игнатьев.

Однако замечание Мамеда напомнило Игнатьеву, что глядеть надо, и верно, в оба. Перед собой он увидел длинную под снегом гряду. Чтобы узнать, что по сторонам, он немного подвинулся вперед. Гряда далеко тянулась и влево, и вправо, скрывая собою немецкие окопы. Но ведь их-то и хотелось видеть Игнатьеву, и блиндаж должен быть приспособлен для этого. Однако, как ни тщился Игнатьев – и становился на цыпочки, рискованно вытягивая голову в амбразуру, и заглядывая сбоку, – вражеские позиции не просматривались. Как же так? Неужто блиндаж пулеметчиков, отлично оборудованный и замаскированный, – пустое дело? Обзор отсюда был никудышный, сектор обстрела – бесполезный: какой от него толк – гряда! Блиндаж находился во впадине на скате холма, и хотя сам скат господствовал над низиной, где располагались вражеские траншеи, и они должны были неплохо просматриваться с него, впадина была настолько глубокой, что лишала наблюдателя этой возможности. Словом, блиндаж был в «мертвой» зоне.

– Менять позицию надо, – сказал Игнатьев с досадой солдатам.

Узнав, в чем дело, Мамед вспылил:

– Я еще вчера сказал: зачем пэтээр сюда, зачем? Сиди, говорят, пойдут, говорят, танки – стрелять будешь. Где танки? Куда стрелять?

– Зараз, Микола Якыч, не вылезаемо: свитло, – заметил Морозюк.

– Будем до вечера загорать, – зло отозвался Игнатьев. Он вновь обежал биноклем по-прежнему пустынную гряду («А какой ей быть еще, черт возьми?») и, заметив слева на гребне приземистый корявый куст, решил пристрелять его для ориентировки.

Услышав выстрел, Морозюк и Мамед кинулись к Игнатьеву:

– Чего там?

– Для порядка, – объяснил Игнатьев.

5

Немцы обстреливали правый фланг батальона, как по часам, ровно пять минут. Это был упорный, непрерывный налет, по одному небольшому участку. Казалось, немцы засекли очень важную цель и решили разнести ее в клочья. Несколько многоствольных минометов, перекликаясь и соперничая в скорости и вое, обрушили на этот участок из-за темнеющего на горизонте леса столько металла, огня и грохота, что Тайницкий переполошился, подумав, не вздумают ли немцы после такой подготовки атаковать.

– Что у вас?! Эй, Петрухин! Что вы там?! – стараясь перекричать шум взрывов, неистово и недовольно орал Тайницкий в трубку, будто виновником случившегося был не противник, а командир третьей роты, подвергшейся обстрелу. Петрухин отвечал, но Тайницкому не было слышно, и он продолжал спрашивать, прикрывая трубку ладонью: – Чего? Чего?

Грохот оборвался так же неожиданно, как начался, и в тишине одиноко повис громкий возглас Тайницкого:

– Чего?!

Пораженный тишиной, комбат чертыхнулся, недоуменно оглядываясь, – что, мол, стряслось? – и снова прилип к трубке. Теперь он молчал, слушая объяснения Петрухина, и Зина заметила, как затрепетала огромная его рука. Лицо комбата побагровело.

– Сейчас приду сам… – прохрипел он.

– Ну что, товарищ майор? – забеспокоилась Зина.

Тайницкий, опустив голову, стоял над телефоном, не отвечал.

– Товарищ майор! – окликнула Зина.

– Собирайтесь со мной, – глухо откликнулся Тайницкий. – Снайперов наших накрыли…

– Каких снайперов?..

Тайницкий дернулся нервно:

– Кричать зачем? Игнатьева нашего. Собирайтесь, – кратко приказал Тайницкий. – Быстрее! – нахмурился он, видя, что Зина не двигается.

– Я сейчас.

Тайницкий поднял с полу ее сумку.

– Идем! – прикрикнул он, нахлобучивая шапку. – Бинтов здесь много? – он потряс сумкой.

– Да, а что?.. – взяла у него сумку Зина.

– А то! – отрубил Тайницкий и пошел к выходу.

– Может быть, не накрыли? А, товарищ майор? – бросилась за ним Зина.

Тайницкий шел быстро, в траншеях ему, большому и широкому, было узко, он протискивался боком, обдирая полушубок об острые выступы и камни, видно, не замечая этого. Когда кто-нибудь встречался на пути и приветствовал его, Тайницкий буркал «да, да», продолжая идти напролом, и тому ничего не оставалось, как либо вжиматься в стенку траншеи, уступая дорогу свирепому комбату, либо семенить впереди, чтобы юркнуть в первое попавшееся ответвление.

– Товарищ майор, – взмолилась Зина, – что было-то?

– Петрухин говорит: били по его третьему взводу, только с недолетом. А там блиндаж этот с ребятами…

– И… попали? – задохнулась Зина.

Тайницкий встал, развернулся в траншее, будто раздвигая ее плечами.

– Послушайте, Зина, – сказал он с укоризной, – вы медицинская сестра. Медицинская!

Смущенный и растерянный, Петрухин сбивчиво объяснял Тайницкому, что произошло. Докладывая, он надоедливо переспрашивал: «Ясно? Понятно?»

Тайницкий слушал, осторожно приподнявшись над бруствером окопа и рассматривая в бинокль скат холма перед собою, темные, неровные пятна воронок от немецких мин, заляпавших неглубокий снег, и молчал. Тайницкий видел: блиндажу досталось крепко, и если ребята живы еще, то долго ли продержатся, придавленные шпалами и землей, а может, и раненые? Он посмотрел на часы, сплюнул, негодуя и на то, что светит солнце, и что нельзя ни собой, ни кем другим рискнуть, отправив сию минуту к блиндажу, и что Петрухин ничего не может подсказать толкового и вообще все получилось скверно, безобразно, ужасно.

– Стой, стой! Куда? – вдруг закричал Петрухин, испуганно показывая за спину Тайницкого. Оглянувшись, комбат увидел Зину. Не рядом, не с застывшими огромными глазами. Она была уже там, там, внизу, на скате холма, на открытом скате, видная не только ему и Петрухину, но и всем, со всех сторон.

Слева, из-за высоты, оголтело и быстро затарахтел немецкий пулемет, и всем сразу стало ясно, что немцы стреляют по Зине, и все рванулись в ту сторону, прижавшись к передним стенкам окопов, и, вытянув шеи, прилипли глазами к маленькой фигурке, мелькающей среди камней.

Пулемет тарахтел долго, и пули то взбивали фонтанчики снега перед Зиной или позади нее, то ударялись в камни и с визгом разлетались в беспорядке.

– Петрухин! – дернулся Тайницкий. – Что же это?.. Как ты допустил?

Петрухин закричал ближнему пулеметному расчету, чтобы открывали ответный огонь, и оттуда вынеслась лихорадочная очередь, но немецкий пулемет продолжал грохотать, потому что был скрыт высотой, и снежный вихрь закружился вокруг Зины.

– А, черт! – заорал Тайницкий.

Но тут случилось то, чего ожидали и чего все боялись. В нескольких шагах от разрушенного блиндажа с последним выстрелом, прилетевшим из-за высоты, Зина упала. Словно ударилась о невидимую преграду.

В куче земли, завалившей вход в блиндаж, Петрухин увидел вдруг черное отверстие, его раньше не было. В глубине блиндажа чувствовалось движение. И еще увидел Петрухин, вздрогнув, что Зина боком, не поднимая головы, медленно подползает к серой каменной глыбине.

Оберст вызвал майора Вульфа и приказал обеспечить гауптмана минометной поддержкой – по его указаниям и по мере надобности. Хунд был настолько предупредителен и любезен, что предоставил Отто для отдыха свою землянку, переселившись после обеда к Вульфу, сам разбудил гауптмана в пять часов утра и, неся его саквояж, прошествовал, сгибаясь в три погибели, впереди по траншее до места, откуда саперы проложили ход к позиции снайпера.

Когда они подошли, солдаты заканчивали работу. Оберст осторожно скользнул по ним узким лучом электрофонаря. Стекло было зеленоватое, и луч был зеленоватый, призрачный. Один солдат, коренастый, широкоплечий, с длинными, как у гориллы, до колен, руками ловко и сильно вырубал лопатой мерзлую землю, аккуратно сгребал ее в ящик.

– Сразу видно сапера, – похвалил Отто. – Молодец, отлично работаешь!

Солдат выпрямился, оберст осветил его лицо – оно было худое, землистое, как в тине. На Отто из-под косматых седых бровей уставились неестественно большие, продолговатые, зеленые глаза.

– Я не сапер, – тихо и глухо, как из-под земли, сказал солдат, – я могильщик.

Отто передернуло, оберст в смущении погасил фонарь.

– Я в Котбусе на кладбище двадцать лет работал, а сейчас в похоронной команде, – добавил солдат.

– Молчать! – зашипел оберст.

…Как ни мимолетна была эта встреча, она испортила настроение Отто, он долго не мог отделаться от неприятного ощущения тревоги, вызванного придавленным голосом солдата. Он холодно пожал Хунду руку и, сопровождаемый каким-то лейтенантом, отправился в свой блиндаж. Светало, и надо было торопиться. Когда лейтенант, шепотом пожелав ему успеха, ушел, Отто по глубокому лазу пробрался на огневую позицию. Она выглядела точной копией той, которая была на «Вольте», и Отто, смягчаясь, похвалил Хунда: старый индюк постарался. Набросив на голову белый капюшон и приподнявшись над бруствером, Отто проверил, нет ли вокруг каких-либо огрехов, которые могут демаскировать его. Все было сделано идеально. Окоп находился на самой вершине и был выкопан так аккуратно, что снег, словно нетронутый, свисал с краев; на его поверхности не было видно ни горсти земли; несколько торчащих из-под снега толстых сучков впереди окопа были весьма кстати – пусть кто-нибудь попробует отличить похожий на палку перископ от сучка!

Утро обещало быть солнечным, восточная сторона совершенно безоблачного неба быстро светлела, и Отто вернулся в блиндаж: вести из окопа наблюдение ранним утром опасно. Азбучная истина: низкое солнце дает густую, длинную – заметную тень. К тому же Отто вообще не должен был подвергать себя какой бы то ни было опасности. «Как глупы люди в своих привычках и обязанностях! – усмехнулся Отто про себя. – Стоило заползти сюда, и я начинаю подчиняться обстоятельствам!»

В блиндаже, когда он плотно прикрыл дверь, стало совсем темно, и Отто торопливо включил фонарь: тьма ему сегодня не нравилась. Блиндаж был тесный, продолговатый, с отвесными гладкими стенками и перекрыт белесой бетонной плитой. Оглядывая убежище, Отто нашел его прочным, можно было только радоваться, но вид блиндажа и особенно холодная плита наверху, похожая на могильную, раздражали.

Отто распахнул дверь. Солнце, слава богу, уже всходило. В углу блиндажа на двух кирпичах стоял телефонный аппарат. Отто приподнял трубку, и в ней сразу послышался торопливый голос:

– Господин капитан?

– Все хорошо, – сказал Отто и положил трубку. Хунд все-таки обязательный человек: связь с минометной батареей установлена прямая. Отто достал из саквояжа флейту, задумчиво прошелся по ее податливым клапанам пальцами. Почему он стал не флейтистом, а стрелком? Ведь у него находили отличный слух, недюжинные способности… Собственно, он и в цирк попал благодаря увлечению музыкой.

С русской стороны послышался винтовочный выстрел. Отто насторожился: стреляли слишком близко. Схватив винтовку, сумку с патронами, перископ, Отто снова полез в боевой окоп. Прильнув к окуляру перископа, он медленно, не спеша, осмотрел близлежащие холмы, по их вершинам проходили вражеские позиции. Солнце едва вылезло оттуда, и сбегающие под гору синие полоски теней четко указывали на неровности почвы. Напротив себя вверху Отто увидел несколько свежих минных воронок, это был след вечерней пристрелки участка тяжелыми минометами. Скаты холма правее были усыпаны камнями – они торчали из-под снега, словно головы убитых. Один камень метрах в пятидесяти от окопа, огромный серый валун, похожий на согнувшегося медведя, мог вполне быть укрытием стрелявшего. Поворачивая перископ то в одну, то в другую сторону, Отто снова и снова возвращался к «серому медведю». Когда солнце поднялось немного и тень от камня сместилась, он увидел в снегу у основания камня темное углубление. «Похоже на амбразуру», – встревожился Отто.

Отто опустил перископ и пополз в блиндаж, к телефону. И не успел он возвратиться в окоп, как минометчики уже обрушились на указанную цель.

Теперь, когда дело было сделано, следовало уйти в блиндаж и спокойно отсиживаться до вечера. Подозрения Отто оправдались: за серым валуном у русских был блиндаж. Был. Теперь его нет: прямое попадание мины вывернуло из-под снега черные бревна Перекрытия, и уже более получаса наблюдает Отто, не обнаруживая там никаких признаков жизни. Хорошее оружие – тяжелый миномет! Оказывается, иногда убивать противника таким образом отнюдь не менее приятно, чем собственной рукой…

Опуская перископ, Отто услышал справа частую очередь пулемета. Что такое?

По склону холма к разрушенному русскому блиндажу бежала женщина. На левую руку ее был намотан ремень от брезентовой сумки, женщина перепрыгивала через камни, и сумка раскачивалась. Отто заметил на сумке блеклый красный крест. «Санитарка!» – догадался он. Пулеметчики, стрелявшие из-за «Вольты», пытались взять ее на прицел, но, вероятно, торопились, потому что пули то опаздывали, то падали впереди бегущей.

Что-то знакомое было в этой женщине, Отто словно уже видел именно эту небольшую русскую в неуклюжем стеганом пиджаке и лохматой серой шапке. Конечно, все они одеваются так и похожи друг на друга… Когда же санитарка сбежала со склона и остановилась, оглядываясь, Отто вспомнил: он стрелял в нее несколько дней назад с «Вольты» и прибавил к счету убитых за полчеловека! Значит, промахнулся? И согласно примете этой русской предстоит прожить еще сто лет? Нет, на сей раз промаха не будет. Если ее не раскромсают сейчас пулеметчики, это сделает он. До разрушенного блиндажа, куда спешила санитарка, – и надо отдать должное ее фанатической храбрости, – оставалось шагов тридцать – слишком большое расстояние, чтобы уцелеть, попав под прицел Отто Бабуке.

В перископ хорошо было видно ее лицо. «Мой бог, она удивительно хороша, эта большевичка!» – поразился Отто. Он отбросил перископ, вскинул винтовку и выстрелил. В оптический прицел Отто успел заметить, как исказилось лицо девушки. И ему показалось, что глаза их встретились.

– Мыкола Якыч, а Мыкола Якыч, – послышался из-под нар жалостливый голос Морозюка.

– Цел? – встрепенулся Игнатьев. Взрывная волна отбросила его в угол к стене, рухнувшие шпалы уперлись в нее, и это спасло Игнатьева.

Игнатьев, стараясь не задеть балки – как бы не рухнули, – стал вылезать из своего угла. От контузии в ушах звенело, голова была тяжелая, ватная. Он напрягся, выпростал тело из-под комьев земли и щебня, огляделся. Перекрытие обвалилось только у одной стены, и в образовавшуюся дыру светило солнце. Игнатьев сообразил: сторона блиндажа, обращенная к немцам, уцелела, значит, можно двигаться, не опасаясь, что заметят. Он подобрался к Морозюку с Мамедом. Прижатые упавшими под тяжестью нескольких шпал нарами, они лежали друг на друге. Мамед лицом к стене, Морозюк – к Игнатьеву.

– Потерпите, – сказал Игнатьев. Он нашел среди балок поломанную слегу, осторожно вытащил ее, всунул перед головой Морозюка под нары. – Я поднимать буду, вы тоже толкайте, – сказал он.

Встав на четвереньки, Игнатьев подлез под слегу, натужился и, дрожа от напряжения, стал подниматься. Упираясь руками, ему помогали Морозюк и Мамед. Нары затрещали, балки на них подались наконец, и вначале Мамед, потом Морозюк выскользнули из западни. Втроем они тихо, чтобы не поднимать пыли, опустили обломки и потом долго сидели на полу, обессиленные: шпалы были тяжелые.

– Шо робить будемо, Мыкола Якыч? – первым пришел в себя Морозюк.

– Ты, брат, – сказал Игнатьев, – откапывай вход. Руками, сверху и укромно, тишком. Нам надо наших видеть, знак им подать, что живы.

Морозюк сразу полез к выходу, заворочался там.

– Мамед, – сказал Игнатьев, – я винтовки откопаю, ты патроны ищи. Только с балками осторожно, не нарушь, увидят немцы…

Оптический прицел игнатьевской винтовки был раздавлен, у винтовки Морозюка перебило ложу. Игнатьев снял с нее прицел для своей.

От входа вывалился Морозюк, в глазах его было смятение.

– Тамочки, тамочки! – шептал он, показывал назад. До них донеслись выстрелы, крики. Игнатьев сунулся к выходу и в узкой щели, проделанной Морозюком, увидел сбегающую с холма Зину и снежный вихрь от пуль у ее ног, между камней…

Зина сама вползла в лаз, который они втроем, срывая ногти и сдирая пальцы, успели откопать. Правое плечо ее телогрейки было разорвано в клочья и почернело от крови.

– Господи, живой! – прошептала она, увидев Игнатьева, и затихла.

Игнатьев рванул, не расстегивая, крышку Зининой сумки, она отлетела, он выхватил вату, бинты и, едва Морозюк, разорвав на Зине гимнастерку, обнажил ее плечо, стал плотно перевязывать рваную синевато-красную рану.

Зина подняла веки, глаза были сухие, подернутые сизой пленкой.

– Зачем вы так? Под пулемет? – тихо сказал Игнатьев.

– Какой пулемет?.. – повела она глазами. – Это не пулемет. Это он… Я видела… Опять он.

– Кто?

– Немец, снайпер… Он вылез из снега, тут, на горке, – ресницы ее дрогнули. – Я видела его…

– Морозюк, – сказал Игнатьев, – я посмотрю, а ты шапку на винтовку надень, в дыру ему покажи, понял?

– Ясно, – подтвердил Морозюк.

Игнатьев полез по балкам к люку.

– Давай, – кивнул он Морозюку, подтянулся, собираясь выглянуть, но доска, в которую Игнатьев вцепился, вывернулась, и он полетел вниз.

Морозюк, однако, успел приподнять над блиндажом винтовку с шапкой. И, едва сделал это, все услышали недалекий выстрел. В шапку ударила пуля, и она, сорвавшись со ствола винтовки, отлетела.

– Була у солдата добра шапка, – сказал Морозюк.

Зине становилось хуже. Она шептала бессвязно и жарко.

– Хлопчики, – разобрал Игнатьев, – умру я…

Мысль Игнатьева работала теперь четко. Рассчитывать на помощь Тайницкого пока не приходится, идти на жертвы было бы для комбата преступлением. Самое большее, что мог предпринять сейчас Тайницкий, – это вызвать огонь артиллерии по немецким пулеметам, чтобы безопаснее было выбираться из блиндажа. Но разве знает Тайницкий, кто уцелел в блиндаже?

Не окажись Зины в блиндаже, они сидели бы тут и до вечера, и хоть до следующего утра. Теперь ожидание становилось недопустимым. В соперничество с Игнатьевым вступила сама смерть, она неумолимо и непрерывно подкрадывалась к раненой, и он обязан, он должен если и не опередить, то сделать все, что может и даже не может для этого. Но что? Что?

Внезапно Игнатьеву живо и ясно, как в озарении, представилась вся картина происходящего – и ближайшие окрестности со всеми перепадами высот и низин, и позиции противников с их дзотами и дотами, ходами сообщений, ячейками, окопами, и сами немцы, прильнувшие к оружию, стереотрубам и биноклям для того, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох и остаться в живых.

Как он мог, как он посмел забыть о длинной гряде, закрывающей этот блиндаж от немцев? Недавняя слабость и бессмысленность этой позиции обернулись вдруг совсем иной – сильной, разумной, спасительной стороною. Вот он, выход из положения! Соломинка, за которую надо цепляться, последний шанс, единственная надежда!

Игнатьев мысленно обежал взглядом эту гряду – так же, как и на рассвете: слева направо и справа налево, и раз, и два, и еще раз. Да, она достаточно высока, и можно, если только быстро, уйти. Вот кинуться направо, и она укроет, спрячет, защитит, она выведет к соседнему полку, к его ближайшей траншее!

Остается этот снайпер… Он, конечно, тут, на гряде. И его не сбросишь со счетов: два выстрела со вскидки и два попадания, это не Морозюк, у которого из двух два не всегда получаются. Видно, снайпер что надо. Неужели опять Отто Бабуке?

А если он там не один?.. Соломинка…

– Морозюк, – сказал Игнатьев, вытягивая из-под капюшона свою шапку, – повтори, теперь от входа и когда я сигнал дам.

– Ясно, – сказал Морозюк.

Игнатьев снова полез к амбразуре.

Рыскать биноклем по длинной, с километр, глубоко заснеженной гряде – пустое дело, быстрей на иголку в стоге сена наткнешься, чем тут хоть малый подозрительный след обнаружишь. Игнатьев решил начать с середины гряды. В момент выстрела Зина заметила снайпера перед блиндажом, на гребне, и, упав за камень, потеряла его из виду. Пока что задачка простая: осмотреть как следует этот участок.

Игнатьев подтянул к себе винтовку, сунул патрон в патронник, установил прицел на дальность, благо утром пристрелял это проклятое место, и, устроившись поудобнее, чтобы сызнова не грохнуться ненароком вниз, стал наблюдать. Главное – не медлить, но и не спешить. Не спешить и не медлить. Разберись-ка! Игнатьев старался настроить себя на спокойный лад, психоз – плохой помощник. Когда действуешь легко, непринужденно, вроде бы с настроением – все лучше получается.

Внизу опять застонала Зина,

Игнатьев старался отвлечься, чтобы не слышать ее стоны, но они всплывали оттуда, снизу, отдаваясь в нем состраданием и жалостью.

На гряде росли кусты – редкие, жидкие, за такими не спрячешься, конечно. Ничего! Как-никак, а зацепка. Ориентиры. Игнатьев поделил взглядом избранный отрезок гряды на узкие вертикальные полосы, сосчитал кусты: может, пригодится… В одной полосе одиннадцать, в другой тринадцать, рядом – шесть… Двадцать четыре и шесть, итого ровно тридцать, вишь ты: ровно!

Донесся стон, и Игнатьев стал торопливо гадать, что за кусты там, на гряде? Волчья ягода? Ракитник? Бузина? Эка хватил, Игнатьев: кусты корявые, будто старушечьи пальцы, искореженные ревматизмом, – где ты видывал такой ракитник?

Зина застонала, Игнатьев зажмурился, начал честить батальонного старшину: ведь просил, черта, достань защитные очки, на снегу и на солнце смотреть больно! Не достал…

Перед закрытыми глазами Игнатьева плыла гряда, только снег был, как на фотонегативе, черный, а кусты – белые. Вишь, какие они все узловатые, кривые… Э, все, да не все! Один вон как палка обструганная торчит… – засек Игнатьев и… и от внезапной догадки широко открыл глаза.