Текст книги "Приключения 1976"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

Соавторы: Пётр Проскурин,Сергей Плеханов,Октем Эминов,Иван Сибирцев,Григорий Стан,Константин Тенякшев,3иновий Шейнис,Олег Туманов,Анатолий Шавкута,Борис Ресков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

2

Это произошло в те дни, когда полк гвардейской дивизии Петрова, ослабев после наступательных боев, длившихся несколько суток, окопался в неглубоких, заросших кустарником балках. Передовые дозоры пытались было продвинуться еще, но понесли потери и отошли.

Утром штаб дивизии прислал приказ: окопаться, ждать следующих распоряжений. Командир полка Свиридов, человек беспокойный и горячий, тоскливо оглядев в бинокль окрестности, сказал:

– Приехали, значит.

Сейчас на участке полка было относительно спокойно. Протарахтит шалый пулемет, ударит мина – и снова ни выстрела на час, а то и на два. Впрочем, как выяснилось к обеду, и у соседей, тоже приостановившихся и слева, и справа, наступила передышка.

Так – в настороженности, в чутком покое, лишь изредка, во время пристрела ориентиров и рубежей, прерываемом гулким голосом оружия, – прошла неделя.

Солдаты привыкли к тишине.

Но ровное течение жизни прервалось. Неожиданно с немецкой стороны выбрался сержант Иван Седых, помкомвзвода разведроты. До того он не вернулся из вылазки за «языком», и его считали погибшим. Парень уцелел. Только чудно было, что немцы не стреляли в него, пока не подбежал он к нашим окопам. Прикрыв раненого сержанта дымовыми шашками, бойцы втащили его в окоп.

Сержант умирал, у него были перебиты рука и нога, а в правом плече зияла неровная сизая рана от разрывной пули.

– Все-таки ушел… – сказал сержант. – Проиграл фашист…

Страшен был рассказ сержанта о поединке со снайпером.

А через день в одной из рот, что с краю, на самом левом фланге, внезапно убили четверых. Подряд четырьмя выстрелами, когда солдаты очищали засыпанную снегом траншею.

Утром за бугром, надежно скрывавшим от противника, были настигнуты трое: вылезли на снег чинить брезент. По ним стреляли только три раза…

В тот же день, к вечеру, неподалеку погиб связной, пробиравшийся извилистым ходом сообщения во взвод бронебойщиков. Остановился у поворота, скрутил козью ножку, затянулся – и упал замертво. Люди видели, как он рухнул – без звука, будто его толкнули изо всех сил. А выстрела, казалось, и не было.

На рассвете беда повторилась в соседней роте. Тут был тяжело ранен старшина, приподнявшийся над бруствером окопа. Потом санитары унесли тело безусого мальчишки-автоматчика: его подстерегли, когда он, согреваясь на морозе, затеял с погодком веселую чехарду.

Потом… Потом были новые жертвы.

На командный пункт полка, в штаб дивизии понеслись донесения. Оттуда поступил приказ: усилить маскировку, поднять огневую активность – стрелять в любое подозрительное место.

На выстрелы снайпера стали отзываться наши пулеметы: со всех сторон с яростью и вслепую набрасывались они на скрытую цель, стараясь уничтожить вражескую засаду. Горячились минометчики, распалялись артиллеристы: снаряд к снаряду вбивали они туда, где чиркнул неяркий огонь выстрела, от угрюмых взрывов летела комьями земля, и думалось, что вряд ли могло там уцелеть что-нибудь живое.

Но угомонится потревоженный передний край, пройдут часы, и снова подает свой голос неутомимый неприятельский снайпер. Теперь его сразу узнавали уже по одной этой коварной повадке – стрелять с короткой дистанции и лишь несколькими патронами за весь долгий, томительный день. И по тому, что пули, как правило, достигали цели.

Комдив Петров, грузный, медлительный и обычно уравновешенный человек, видавший виды и на гражданской, распек Свиридова почем зря, узнав о потерях от «какого-то снайпера» в его полку.

– Люди, люди гибнут! – сокрушался комдив, а полковнику Свиридову было нестерпимо это слушать. Уж кто-кто, а он, Свиридов, знал, что гибнут люди. Из троих подчиненных ему командиров батальонов больше всего досталось майору Тайницкому: в основном на его участке орудовал немецкий снайпер. Тайницкий, в свою очередь, разругал командира третьей роты лейтенанта Петрухина: именно в этой роте от руки фашиста за три дня погибли шестеро. Петрухин растерянно моргал глазами и молчал, да и что он мог сказать, если сам, пробираясь по вызову комбата недоделанной траншеей, чудом не получил пулю, благо вовремя растянулся на дне, ободрав лицо и руки.

Петрухину, кроме себя, винить было некого: потери во взводах получились равные, по два бойца на взвод, и все потому, уразумел теперь Петрухин, что рота не успела или поленилась, по его, Петрухина, недосмотру, окопаться до морозов поглубже, а он, ожидая, что наступление продолжится, пожалел солдат: чего им с лопатами мучиться, когда вот-вот вперед идти? Теперь за эту беспечность расплачивались люди, и долг командира состоял в том, чтобы быстрее исправить огрех.

– Приду проверю, – стукнул кулаком по столу Тайницкий, – не зароешься по уши – пеняй на себя, Петрухин!

Случилось так, что в эти горькие для всех часы в батальон возвратился из госпиталя снайпер старшина Николай Игнатьев. Настроение у него было веселое, радостное, ведь возвращался человек после ранения к своим, в свой батальон.

Игнатьев вошел в землянку Тайницкого как раз в тот момент разноса Петрухина и успел подхватить падавший со стола котелок с холодной кашей.

– Зачем провиант губить, товарищ комбат? – сказал он, улыбаясь.

Тайницкий так и облапил его огромными руками.

– Толкуй быстро, парень, как, что, хорошо ли отремонтировали, выписали или сам удрал, чувствуешь как?

– Порядок! – засмеялся Игнатьев. – Выписали, не волнуйтесь, товарищ комбат. Почистили, заштопали и зажило, как на той собаке. Порядок! А у вас тут что? С чего это вы на товарища Петрухина ногами топали?

– Не ногами, руками, – нахмурился Тайницкий. – Тут у нас такая заваруха, деваться некуда.

– Чего так?

– Снайпер, понимаешь, ихний жизни не дает. И в буквальном, и в переносном… Бьет – дышать нечем. А мы ушами хлопаем, – Тайницкий сердито поглядел на Петрухина.

– Да расскажите толком! – Игнатьев придержал тяжелую руку Тайницкого. – Мы этого снайпера отправим на удобрение с лету!

– Не спеши, старшина. Тут дело серьезное. Подставить себя успеешь…

…Разные у нас бывали на фронте снайперы, неутомимая, беспокойная «лейб-гвардия» царицы полей – пехоты. Хотя в боевом уставе и говорилось, что снайпер – это, во-первых, хороший, меткий стрелок, отличающийся к тому же высокими физическими, моральными качествами, хотя в специальных инструкциях и наставлениях определялись и общие, и частные снайперские обязанности, правила и задачи, – каждый был прежде всего человек. Со своим, только ему присущим характером. Со своими привычками, возрастом, ростом, голосом и глазами, наконец. Потому-то и война отмеряла им судьбы разным и слишком часто недолгим счетом.

Были снайперы, которых Игнатьев называл «копушами». Спокойные и даже будто медлительные, а попросту говоря – рассудительные и здраво осторожные люди, великие работяги, они плели по ночам за передней линией подразделений на ничейной полосе, между нашими и вражескими окопами, свою «оборону». Оборудовали мудрено замаскированные канавки, резервные и ложные, для обмана, и десятки других, каким и названия не подберешь, сооружений – ямок, лазов, щелей: земляных, каменных, деревянных… Таким образом обезопасив себя, «копуша» мог, едва займется рассвет, незаметно передвигаться в разных направлениях, стрелять в самых непредвиденных местах и превращался в грозную силу.

Иные снайперы, не утруждая себя мозолями, предпочитали использовать для засад, как говорится в военной литературе, естественные укрытия. Излюбленным приютом «кукушки» становилось густое дерево: скроется в листве и быстро выскажет врагу, сколь мало ему на роду написано. Зимой использовались подбитые танки, полусгоревшие автомашины и другая брошенная на поле боя техника. И день, и пять дней маячит перед глазами перевернутый вверх тормашками, скрюченный, как старый керосиновый бидон, заснеженный «мерседес», и невдомек бывшим его хозяевам, что именно из-под этой молчаливой развалины высматривает подходящую цель прищуренное снайперское око. В населенных пунктах отсиживались на чердаках, среди развалин, били из подвальных окон.

Другие снайперы, исходя из обстановки, не гнушались и привычек «копуш», и повадок легких на подъем «кукушек», не потому ли и войне было труднее свести с ними грозные счеты?

Игнатьев, человек решительный и рисковый, начинал в роли, как называется у снайперов, «любителя легкой жизни». Опасности не сразу научили его воинскому уму-разуму: все выходил сухим из воды. Замрет, бывало, сердце наблюдателя при виде облака снарядного разрыва на том самом месте, где залег Игнатьев, рассеется дым, вот и он, целехонький!

Тайницкий, души не чаявший в Игнатьеве и друживший с ним не по чину, однажды взгрел его за безрассудство. Игнатьеву вручили саперную лопатку, категорически запретив выходы за передний край без предварительной подготовки.

– Слушаюсь! – кротко отвечал Тайницкому Игнатьев.

И, вернувшись с ничейной полосы в батальон, подробно и красочно живописал:

– Всю ночь копал – страсть! Очи повылазили, ручки-ножки гудят, а копаю. Ой, копа-а-ю!.. Основную ячейку сделал. Раз. Еще, про запас. Два. Глубина – у!.. – И он, поднявшись на цыпочки, показывал рукой выше головы. – А вот тут, внизу, тут вот ступенечку оборудовал, – он приседал и жестом любовно обрисовывал контуры ступенечки. – Ладно, думаю, для себя работаю… А светло стало – благодать! Сидишь, как на завалинке, никакого волнения!

– То-то и оно! – благодушно соглашался довольный комбат. И лишь потом выяснилось, что все эти «ячейки» и «ступенечки» – выдумка, что лопатка, притороченная Игнатьевым к ремню, так и лоснится первозданной смазкой, ни разу не вынутая из чехла… Только ручку – ведь она на виду – Игнатьев, готовясь к докладу, накануне тщательно вымазал глиной у незамерзшего ключа…

Так и доигрался Игнатьев до ранения – хорошо, что и на этот раз отделался, в сущности, легко, мог и погибнуть…

Чисто, аккуратно смазанная винтовка и оптический прицел, спрятанный в плотный кожаный футляр, были в полном порядке.

– Спасибо, комбат, – сказал Игнатьев.

– Я ее, как милую, берег, – кивнул Тайницкий. – Были тут желающие: дай, постреляю. Не дал!

В землянке потемнело, в нее, загораживая вход, протиснулся широкоплечий, пожилой, усатый солдат в шинели с поднятым воротником и шапке с опущенными ушами.

– Рядовой Морозюк по приказу комроты, – с мягким украинским акцентом доложил он. – Кого сопровождать треба?

Они вышли из землянки.

Солнце было высоко и косой тенью делило глубокие траншеи надвое. Хоть и узко, неудобно было в этих тесных, как щели, ходах, они шли быстро, стараясь скорее выйти туда, где, как предупредил Морозюк, «брюхом зашагаемо, бо нимец стреляет»…

Траншея вползла на бугор и оборвалась: дальше был небрежно вырытый, мелкий, как борозда, ход сообщения. Морозюк выглянул из-за насыпи.

– До кустика дополземо, – объяснил он, – чуток левее подадимся по-за бугром. А тамотки – бачите? Песок накидан, то наше укрытие и будет.

– Бачу, бачу. – Игнатьев окинул взглядом округу.

Плавными ухабами, то сближаясь, то словно оттолкнувшись друг от друга, расползались белые холмы. С вражеской стороны, должно быть, хорошо просматривались ротные позиции. Двигаться дальше, хотя до блиндажа бронебойщиков и оставалась сотня метров, не больше, надо было осторожно.

Игнатьев скосился на Морозюка. Тот побледнел и, сняв рукавицы, завязывал на подбородке шнурки ушанки. Пальцы Морозюка дрожали.

– Ты чего это, солдат? Или простыл? – успокоительно дотронулся до него Игнатьев.

Морозюк зябко повел плечом:

– Це так… Тилько оттиля в тыл як бы легче було, всэ пидальше… А зараз навстречу ему… – И признался: – Боязно, товарищ старшина…

– Ну, вояки! – крикнул Игнатьев с досадой и решительно вылез из траншеи. – Двигай за мной! Голову ниже!

Они поползли. Игнатьев, рывками подтягивая тело, вскоре был уже у куста, на который указывал Морозюк, и оглянулся.

– Поползаешь, чемпионом по акробатике станешь… – Игнатьев засмеялся и, увидев на кусте оставшиеся с осени кирпичные ягоды шиповника, протянул к ним руку.

И – отдернул ее, яростно и быстро прильнул к земле. Почти в тот же миг откуда-то донесся винтовочный выстрел. Пуля твердо ударила в ствол шиповника и лопнула. Куст закачался, сбрасывая снег.

– Тикай, старшина! – охнул Морозюк, вскакивая на колени.

– Лежать! – Игнатьев изо всех сил толкнул солдата, повалил.

И вовремя. Снова будто треснуло на морозе бревно, и рядом с Игнатьевым ударилась в мерзлую кочку вторая пуля. Брызнув острыми комками земли, она срикошетировала и, уходя в темнеющее небо, запела, как сорвавшаяся пила…

Игнатьев лежал неподвижно, прислушиваясь к тому, как торопливо стучит сердце прижавшегося к нему человека.

Время бежало – и полчаса, и час. Солнце, покраснев, уходило за горизонт. Они по-прежнему лежали у куста, и уродливая тень росла от них по борозде.

– Может, пополземо, товарищ старшина? – спросил Морозюк.

– Не на того мы нарвались, друг. Нельзя. Теперь лежи до темноты.

Когда оранжевая кромка волнистого горизонта погасла, Игнатьев зашагал в сторону блиндажа. Морозюк грузно топал за ним. Их окликнули. Игнатьев остановился.

– Напарник мой, – пояснил Морозюк.

– То я, Мамед, – негромко отозвались из темноты.

По корявым земляным ступенькам они ощупью сползли к блиндажу. От стены отделилась невысокая фигура второго бронебойщика.

– Раз кричу – почему молчишь? Два кричу – опять молчишь, – сердясь, фальцетом сказал Мамед. – Стрелять хотел.

– А стрелять, солдат, после третьего оклика полагается, – заметил Игнатьев.

– Сам знаю. Потому не стрелял, – отрубил Мамед. – А ты кто?

Морозюк пояснил. Мамед рассмеялся, хлопнул Игнатьева по плечу:

– Хороший человек! Я газету читал – смелый человек. Теперь с нами будешь?

– Пока с вами… – улыбнулся Игнатьев. – Что слышно, что видно, Мамед?

– Все слышно, товарищ старшина. Послушай, пожалуйста.

С немецкой стороны долетали неясные, приглушенные расстоянием голоса. Там пели, видно, хором. Песня была игривая, похожая на польку. Потом донесся обрывок плавной, печальной мелодии, исполняемой на инструменте с высоким певучим тембром.

– Немцы, что ли? – удивился Игнатьев. – Да они рядом!

– Двести метров. Я считал, – доложил Мамед. – Все слышно. Сейчас флейта играла. Уже три дня играла. Точно говорю. Я знаю. Сам играл, в кружке был. Все слышно, видно плохо.

– Что так?

– Немец на горе, мы под горой. Слышу – часа два будет – стреляют. Еще стреляют. Откуда? Кругом смотрю. Ничего не видно.

– Це вин нас с товарищем старшиной споймав, – вздохнул из угла Морозюк.

– Так и знал, так и знал! – воскликнул Мамед. – Почему, думаю, долго нет? Час нет, два нет. Искать хотел. Не могу искать – один остался.

– А не с бугра ли, где бочка пустая валяется, он стрелял, Мамед?

Мамед задумался.

– Вчора, колысь одного хлопчика ранило, я чув: оттиля пальнул, от бички, – подал голос Морозюк, – тильки левее да к их укреплениям ближе.

– Так, так! – обрадованно подтвердил Мамед.

Теперь задумался Игнатьев. Лежа под кустом шиповника, чуть было не ставшим для него и Морозюка роковым, и загадывая, где находится вражеский снайпер, он и тогда подумал, что опасность пришла оттуда, с этого пустынного, присыпанного снегом бугра с темной бочкой посередине. Да, да, и чуточку дальше, метров на двадцать, и в створе с бочкой. Это впечатление совпадало с мнением Мамеда и Морозюка. И новенькая санинструктор, которую тоже задела пуля, говорила Тайницкому о том же… А почему бы, собственно, немцу не устроиться там? Место удобное. Шестерых за три дня – куда удобнее!

– Свет у вас есть какой? – спросил Игнатьев. – Только так, чтобы незаметно…

В стене блиндажа была глубокая, как нора, ниша для отдыха, и Морозюк, шурша соломой, зажег там засунутую в ящик самодельную коптилку из гильзы бронебойного снаряда.

– Займемся геометрией, – сказал Игнатьев.

Подвинувшись в лаз, Игнатьев гвоздем нацарапал на притоптанном глиняном полу схему расположения батальона, отметил кружками то место, где они отлеживались с Морозюком, блиндаж бронебойщиков и бочку. Затем через нее процарапал прямую линию, обозначавшую предполагаемое направление вражеских выстрелов в сторону первого кружка. Потом прочертил – «тильки левее да к их укреплениям ближе» – линию к блиндажу. Две бороздки скрестились. Игнатьев воткнул в пересечение гвоздь:

– Вот!

Морозюк, с любопытством наблюдавший за ним, так и крякнул:

– Оно!

Игнатьев усмехнулся:

– Это, солдат, гвоздь, а попробуй возьми его пулей…

– Це правда…

Они помолчали, следя за тусклым пламенем коптилки.

– Стой! Кто идет? Кто идет, говорю? – встрепенулся вдруг Мамед, хватая автомат и высовываясь наружу. – Второй раз говорю, третий стрелять буду!

Погасив свет, Игнатьев и Морозюк тоже вылезли из ниши.

– Все в порядке, – успокоил их Мамед. – Пароль отвечает.

К ним быстро приблизилась неясная тень.

– Кто такой? – окликнул Мамед. – Почему не знаю?

– Не такой, а такая, – послышался в ответ женский смешок. – Принимайте медицину, хлопчики, Зина я, Смирнова, санинструктор. – И, сползая по ступенькам, передразнила Мамеда: – «Почему не знаю?». Кто это у вас незнайка такой?

Она присела на корточки, расстегивая повешенную через плечо сумку.

– Я бинты принесла, йод, вазелин от мороза и еще кое-что. Да, чуть не забыла, хлопчики: с сегодняшнего вечера принимать по две таблетки кальцекса. Для профилактики. От гриппа.

– Так на войне, я чув, хворобы не бывает! – Морозюк с неудовольствием принял из рук Смирновой небольшой сверток.

– Вы чуйте, что я говорю! – оборвала она. – Для профилактики, соображай.

В небе совсем близко громко хлопнула белая ракета. Зина, невольно отшатнувшись к стене, изумленными глазами проводила мерцающую светящуюся дугу.

Игнатьев увидел ее лицо и уже… не видел ничего, кроме этого лица, по которому торопливо скользили смутные блики… И даже когда ракета погасла и тьма снова поглотила их, он видел это лицо…

– Я пойду, – сказала Зина.

Он встрепенулся. Хотел что-то сказать, а что – и сам не знал теперь…

Она сказала: «Пока!» – и растворилась в ночи. Только скрипнул снег под ногами.

Игнатьев живо представил себе холм с бочкой, расположение роты Петрухина. Да, если бы ему самому предложили выбрать на этом холме позицию, он, Игнатьев, устроил бы ее ближе к вершине. Игнатьев представил даже, как бы он оборудовал ее окоп с вогнутым к середине бруствером, чтобы при стрельбе не выделяться над холмом, а для отхода – траншейку, выводящую за вершину холма: ушел туда – и ищи-свищи…

Только бы не сбежал фашист, не спугнуть его раньше срока…

– Вот что, Мамед, – сказал Игнатьев. – Слетай к лейтенанту Петрухину, скажи: Игнатьев с рассвета к бочке выйдет, просит, мол, взводных предупредить и прикрыть огнем, когда потребуется. И еще скажи: прошу траншею дальше бугра не трогать пока. Иначе немец услышит-увидит и тягу даст. Усвоил?

– Усвоил, товарищ старшина, – глаза Мамеда сверкнули. – Вы – к бочке, они – прикрыть, траншею за бугром не копать. А вы его, немца, – тук, и нет немца, да?

– Видно будет…

Мамед убежал. Снег под его ногами скрипел долго. У девушки шаг был легче…

Снайперские сборы долги. С удивлением наблюдал Морозюк за тем, как тщательно Игнатьев обматывал винтовку марлей, туго и аккуратно натягивал каждый виток.

– Чего смотришь? Делай то же. Это тебе не зайцев хлопать, солдат.

Игнатьев внимательно перебрал маскировочный халат Морозюка и отбросил его.

– Грязный. Снег-то выпал только что… У меня запасной халат есть, его наденешь. И на рукавицы мои чехольчики примерь.

Придвинув коптилку, он с неудовольствием рассматривал Морозюка, когда тот, считая себя экипированным, объявил о своей готовности.

– И куда спешишь, солдат? Если на тот свет, то мы с тобой еще успеем. Гляди-ка, это что?

Пришлось Морозюку, забывшему перебинтовать брезентовый ремень винтовки, снова взяться за работу. Халат Игнатьева был ему узок, и завязки, заменявшие пуговицы, неплотно стягивали грудь: когда Морозюк приседал, в прорезь была видна шинель.

– Снимай, – сказал Игнатьев. – Полотенце есть? Покажи. Чистое? Подшивай. Ты весь, до пятнышка, должен сливаться с местностью, а она белая. Уразумел?

Когда Морозюк, уже порядком уставший, казалось, сделал все, Игнатьев, к великому изумлению солдата, заставил его прыгать. Блиндаж был низкий, и Морозюк встал на четвереньки.

– Не таращи глаза, – ухмыльнулся Игнатьев, – слышишь, звякает у тебя в кармане?

– Це табакерка…

– Сразу две беды. Идешь в снайперы – о куреве забудь. Он, немец, тебе прикурить и так даст. А «музыкальные» табакерки и все такое громкое только покойники с собой берут.

Но и это было не все. Принялись за уяснение задачи. Потом договорились о сигналах: левым глазом моргнет старшина – смотреть влево; правым – туда гляди; оба закроет…

– Уперед, значит? – переспрашивал Морозюк.

То же и с ногами: куда повернет старшина носок сапога – туда, получается, и очи навостряй. И пальцы на варежках в ход пошли – как поднимет, и плечи – каким как пожмет, и голова – куда как наклонит…

Тем временем вернулся Мамед:

– Приказ передал. Порядок будет. Комроты привет говорит!

Игнатьев и Морозюк залезли в нишу, чтобы поспать. Мамед остался наверху у противотанкового ружья, он должен был разбудить их перед рассветом.

Они бесшумно проползли под проволочным заграждением. Игнатьев поразился легкости движений своего напарника. Как многое значит для человека настроение! Страх парализует. А сколько сил дает решимость!.. Морозюк рассказал, что на этом участке мины никем еще не установлены, и они поползли вверх, теперь уже по ничейной полосе.

Прежде чем отойти от блиндажа, Игнатьев остановил Морозюка:

– Прости, друг, забыл спросить: зовут как?

– Иваном… А вас я знаю: Николаем. По батькови: Яковлевич, Якыч, значит.

– Точно, Иван… А твое отчество?

– Петро батько був.

– Пошли. Как поползем – в снегу постарайся вываляться. Для маскировки.

– Разумию…

Вот и бочка, опрокинутая на бок. Возле нее намело сугроб, пахнущий бензином. Где-то впереди, если расчеты были верны, находилась вражеская засада…

Дальше они действовали, как договорились еще там, в блиндаже.

Кругом было тихо. Сбоку, в полукилометре от них, протарахтела автоматная очередь, но выстрелы звучали, казалось, лениво и сонно.

Морозюк стал окапываться в сугробе.

Игнатьев ощупал холодное, мохнатое от инея тело бочки. Днищем она была обращена к противнику. «Повезло!» – отметил Игнатьев. Еще лучше, что в днище оказалось несколько пробитых пулями дырок. Значит, высверливать их припасенным буравчиком не надо. Теперь, забравшись в бочку, можно будет видеть все.

Конечно, придется сидеть, скрючившись. А мороз! И железо у бочки не броня: вон дырки какие! Заметит немец – припечалишься. А что поделаешь?.. Вот бы возмутился комбат, обнаружив его здесь. Лопатку-то Игнатьев передал Морозюку…. И, вспомнив Тайницкого, Игнатьев стал руками разгребать неширокую канавку от бочки вниз – на случай, если нужно будет наружу выползти…

Молва возвела на зайцев напраслину: де и глупы они, и трусливы. Зря! Ведь вот разбежалось подальше от фронта другое зверье, улетели птицы. А что это привлекло внимание Морозюка на запорошенном снежной крупой жнивье? Да он, обыкновенный зайчишка! Ковыляет неторопливо вдоль линии фронта, услышит выстрел – замрет, а там опять – прыг да скок, от куста к кусту или вытянется столбиком и глядит кругом, кося глазами.

Застывший в изумлении Морозюк, не веря глазам своим, наблюдал, как вошел заяц в бочку, обнюхал сидевшего там Игнатьева и, почистив лапами морду, преспокойно удалился. «Це наука! – в который уже раз пришел в восторг Морозюк. – Надо же так ховаться!»

Когда появился заяц, было уже около полудня. Морозюк, не спускавший из своего снежного окопа с Игнатьева глаз, увидел, что тот тихонько потер подбородок, и смекнул: испугается зверюшка – что немец подумает? И затаил дыхание. А с каким бы удовольствием старый зайчатник задал бы этому ушастому перцу! Тем более что сидели и мерзли они тут со старшиной – теперь ясно, як билый день, – напрасно.

Часы текли, а кругом было и пустынно, и беззвучно. «Повымерли каты или ишо что?» – размышлял Морозюк. У него и глаза заболели на ярком солнце, и оттого кусты, которым он от нечего делать стал давать смешные названия, уже отсвечивали фиолетово-оранжевым. Вон «Козявка» извивается, как штопор, воткнутый в бутылку с горилкой. А «Пупырь» торчком вылезает из сугроба. Занятно: если солнце снизится, достанет ли тень от «Ухвата» до «Головешки»? «Ухват» выше вскарабкался – достанет!

Морозюк снова поглядел на Игнатьева. Сидя на корточках, тот застыл там, в бочке. Если бы не голова, медленно поворачивающаяся вместе с биноклем, ей-ей, подумал бы Морозюк, что со старшиной беда. «Ой, терпенье у людины!» – поражался солдат. Он уже готов был разозлиться на это бестолковое безделье, втравил его старшина в занятие! Мамед, наверное, уже скребет ложкой в котелке, а тут сиди да жуй, уткнув усы в снег, сухую колбасу с подмерзшим хлебом.

И вдруг Морозюк насторожился: тень от «Ухвата» легла мимо «Головешки» и будто на что-то указала Морозюку. Он напрягся. Так и есть! Бруствер окопа! Ошибки быть не могло. Невысокий снежный бугорок, искусно разровненный чьими-то руками, а в середине выемка для оружия. Солнечный луч, скользнув вниз, ясно выделил его.

Морозюк шевельнулся, моргнул правым глазом. Игнатьев ответил так же: и сам вижу, мол. И впрямь: он уже с полчаса глядит сквозь дырку в ту сторону. «Ой, хлопец! Моторный хлопец!» – похвалил Морозюк.

Прошло еще минут двадцать. Как ни вглядывался. Морозюк в обнаруженный бруствер окопа, держа винтовку наготове, там было пусто: «Што-то не то!» – решил он.

Но тут Игнатьев стал укладываться в бочке и вскоре по канавке сполз к Морозюку. Это было проделано так тихо, что Морозюк глаза зажмурил, не веря: двигается человек, как на экране в немом кино…

– Готовься, – шепнул Игнатьев. Он установил прицел, прильнул к прикладу. – Надень на ствол винтовки, – он подал Морозюку тряпицу, – и как толкну – высуни. Авось клюнет на наживку.

Не клюнул. Попробовали еще, потом, минут через пятнадцать – еще. Не помогло. Вражеский окоп безмолвствовал.

Солнце коснулось верхушки холма и быстро побежало за гору. На них легла холодная тень.

Тогда, поразмыслив недолго, Игнатьев выстрелил. Они замерли, ожидая, что теперь начнется. Не началось. Сверху, где уже резко выделялся на светлом еще небе горбик бруствера, ответа не последовало. Только послышался вдалеке недолгий, как вздох, звук, словно кто-то открыл и закрыл дверь.

– Пропади пропадом! – шепотом ругнулся Игнатьев. От холода ли, от злости у него зуб на зуб не попадал. – Наверное, ушел…

– Ничого, ничого, – успокаивал Морозюк. – Не зараз – пизднийше найдемо.

– Теперь ищи его, черта лысого!

Морозюк ухмыльнулся:

– А може, вин кучерявый?

– Курчавый, говоришь? – задумался Игнатьев на минуту. Слова Морозюка навели его на неожиданное решение. – А вот мы с тобой и проверим, закрутим чубчик ему! – засмеялся Игнатьев.

– Як так? – не понял Морозюк.

– А так, – сказал Игнатьев. – Мы тут вот дождемся немца. У его окопа! Понятно? Сегодня он выходной взял, а к рассвету опять явится.

– А не придет? Мабудь, сменил позицию…

– Придет! Придет! Снайперы всегда так!

– Ничь же будет! Стрелять як?

– А ножом! Прикладом! Или живьем возьмем. Я его знаешь как обработаю? – Игнатьев вцепился в снег, пальцы хрустнули.

Морозюк пожевал губами:

– Поснидать бы… А там хоть бы шо!

– Согласен.

Игнатьев воодушевился своей внезапной идеей.

– Вот что, Иван Петрович. Ты смотайся к нашим, предупреди. А то поднимут панику! Я тут останусь, послушаю, разведаю. Возвращайся быстро, тем же путем. Понял? Однако поснидай. И мне принеси.

Узнав от запыхавшегося Морозюка о затее, Тайницкий, и без того нервничавший и уже поджидавший Игнатьева в блиндаже бронебойщиков, возмутился.

– Безрассудство! Дурачество! Под носом у немцев! – кричал он. – Пропадет ни за грош!

Морозюк виновато переминался с ноги на ногу.

Комбат прикинул, к каким последствиям может привести необдуманный шаг Игнатьева, и ужаснулся. Обнаруженный окоп, прикидывал он, не обязательно должен быть засадой вражеского снайпера. Во-вторых, если это даже так, то опытный стрелок – а этот снайпер был таким – обзаводится несколькими постами. В-третьих, любая попытка напасть на него вызовет у немцев гвалт, и тогда…

Больше всего комбат казнил себя: как мог отпустить «эту отчаянную голову», предварительно не взвесив все обстоятельства, не определив совершенно точно задачу, не приказав, когда, где, что и как тот должен делать?

Мамед, слушая комбата, вздыхал: «Ай, нехорошо!» Петрухин помалкивал.

Тайницкий вызвал двух разведчиков, опытных, бывалых, по многу раз путешествовавших в расположение противника, и приказал им найти и вернуть Игнатьева.

– Где, он покажет, – кивнул Тайницкий на Морозюка. – Одно помните: абсолютнейшая маскировка! В бой вступать только в крайней необходимости. Потребуется – поддержим. Главное – быстрее назад.

Впереди – Морозюк, за ним – разведчики; они отошли от комбата озабоченные и напряженные. Тайницкий отправился на батальонный наблюдательный пункт: мало ли что может случиться? Надо быть готовым ко всему. И не видел комбат, как Зина Смирнова догнала разведчиков.

– Хлопчики, я с вами. Комбат приказал, – соврала она, не моргнув. Впрочем, они и не заметили бы этого в чернильной ночи.

– Ясно, – сказал старший из разведчиков. – Меня держись, сестренка.

И снова, вобрав голову в плечи, полз Морозюк, в минуту передышки, со злостью утирая мокрое от снега лицо рукавицей. И снова сильными рывками подтягивался на локтях, толкая вперед уже уставшее тело… «Поснидал», – хмурился он. На сердце у Морозюка было смутно. Беспокойство комбата, человека, сведущего в военном деле, передалось ему.

Вот и угловатая кочка, о которую по дороге в батальон Морозюк сильно ткнулся лицом. Значит, теперь осталось немного. Перевалить через увал, и порядок…

Три тени – две большие и одна маленькая – двигались за Морозюком. Останавливались, прислушивались и опять ползли, чтобы спустя минуту снова замереть и прислушаться…

Вот наконец и она, эта бисова бочка. Морозюк завалился на бок, поджидая остальных.

И сразу ухватил слухом короткий, как стон, приглушенный и отчаянный возглас:

– Иван!..

Оклик сникнул, словно обрубленный тишиной.

Это был голос Игнатьева. Он крикнул оттуда, где был окоп немецкого снайпера.

Как пружиной толкнуло вперед Ивана Морозюка. Солдат увидел, как там, куда он бежал, пахнул неяркий пистолетный выстрел. И сразу слева, и справа раздвинули тьму ракеты. Дробно залопотали пулеметы. Автоматные очереди завихрились в снегу. Шурша, пролетели, как испуганные ночные птицы, мины, и впереди Морозюка, обдав его воздушной волной, ахнули взрывы.