Текст книги "Сказки"

Автор книги: Эдуар Рене Лефевр де Лабулэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

XXII. Волшебный фонарь

Выйдя из совета, в котором Туш-а-Ту и Пиборнь взаимно упрекали друг друга в том, что они ведут к бездне короля и монархию, Гиацинт, очень озабоченный, поспешно пригласил к себе на помощь фею дня. Чуть только он её завидел:

– Благодетельница, – закричал он, – спасите меня, спасите мой народ! Составьте нам конституцию.

– Дитя моё, – сказала фея, – это для меня тарабарская грамота. Мы, феи, живём в старомодном мире, наше дело беречь маленьких принцев да выдавать замуж молодых принцесс. Что я смыслю в политике? Я стараюсь только доставить людям побольше счастья.

– Покровительница, если я не найду такую конституцию, которая осчастливит мой народ, я погиб.

– Дитя моё, хочешь, я тебя поведу в царство попугаев, где все говорят, чтоб ничего не сказать? Или в царство гусей, где каждый чванится своим умом? Или в царство чижей, где всякий гордится тем, что он чиж?

– Нет, нет, голубушка, не того мне надо.

– Попробуем как-нибудь иначе, милый. Посмотрим, что бы нам придумать.

Фея отворила окно и позвала ласточку, гонявшуюся за мошками.

– Милая, – спросила она, – счастлива ли ты?

– Да, – весело чирикнула ласточка.

– Почему ты счастлива?

– Потому что свободна, – ответила птичка.

И умчалась вихрем.

Фея ещё раз выглянула из окошка и подозвала пчелу, суетившуюся на ветке жимолости.

– Милая, – спросила она, – счастлива ли ты?

– Да, – прожужжала крошка.

– Почему ты счастлива?

– Потому что работаю с утра до вечера.

– Кто направляет твою работу? – спросил Гиацинт.

– Сама, – ответила пчела, – Всё делаю по-своему, так на что ж мне начальство?

С этими словами она улетела.

– Дай мне руку, – сказала фея Гиацинту.

В одно мгновение они очутились среди полей.

Там было стадо баранов. Пастух спал. Собака сторожила.

– Ты счастлив? – спросила фея у толстого барана, усердно щипавшего траву.

– Как же я буду счастлив? – ответил баран, – Целый Божий день то кусают, то бьют. Завтра будут стричь либо отошлют на бойню. Чтобы быть счастливым, надо самому себе господином быть.

– Однако, – сказал Гиацинт, – ведь вот ты же ешь, жиреешь, спишь?

– Моя такая судьба, – сказал баран, – что меня съедят либо волки, либо люди. Всего умнее об этом не думать.

Он забил голову в траву и стал жевать ещё усерднее, чтобы наверстать потерянное время.

– Дитя моё, – сказала фея, – наше дело как будто подвигается. Быть свободным, работать, быть самому себе господином – это счастье. Ты поставь это у себя в конституции.

– Матушка, – сказал Гиацинт, – свобода доставляет счастье скотам. От людей так дёшево не отделаешься. У них разум есть.

– Значит, – возразила фея, – они со всем своим разумом глупее скотов.

– Матушка, – сказал Гиацинт, – мне бы посоветоваться с каким-нибудь древним мудрецом. Ах! кабы мне Аристотеля повидать!

– Мой кум Аристотель не откажется прийти, – сказала фея, очерчивая в воздухе круги. – Я с ним давно знакома. И шашни его все нам доподлинно известны.

– Матушка, ведь он философ!

– Ничего, что философ, дитя моё. Всё такой же человек. Философы-то иной раз ещё хуже чудят.

Пока она говорила, из земли выходил пар, который постепенно принимал человеческий образ. Гиацинт вдруг увидел перед собою рослого мужчину с приятным лицом, в изящной греческой мантии.

– Здравствуйте, любезная сестра, – сказал философ, целуя руку феи. – Я был за сто миль отсюда, подшучивал над красавцем Платоном. Всё такой же мечтатель! Я услышал ваш призыв и явился. Чем могу служить?

– Любезный кум, вот молодой король просит у вас конституцию для своего народа.

– К чему? – сказал Аристотель. – Коли он всех красивее, всех сильнее, всех учёнее, всех умней и всех искусней, коли он всегда прав, коли он никогда не ошибается – пусть правит один. По этим верным приметам всякий признает его вождём и царём. В противном случае, пусть предоставит своим подданным управляться, как они сами хотят, и пусть не навязывается в руководители тем, кто лучше и умнее его самого.

– Господин Аристотель, – сказал Гиацинт, – задача не так проста, как вы полагаете. Мои подданные хотят, чтобы я их осчастливил, а я не знаю, как за это взяться.

– Они варвары или греки? – спросил философ.

– Ни варвары, ни греки, – ответил король. – Они Ротозеи.

– Юноша, ты меня не понимаешь, – сказал Аристотель, – На свете существуют только две политические расы. Одна призвана повиноваться – это варвары. Другая способна к самоуправлению – это греки, или другими словами, цивилизованные народы.

– Как же их распознают? – спросила фея.

– У варваров, – сказал философ, – повелевает человек, у цивилизованных народов – закон. Первые покорны, как рабы, прихоти господина; вторые повинуются законам, которые сами они установили.

– Увы! – вздохнул Гиацинт, – Я крепко боюсь, чтобы Ротозеи не оказались варварами. Не подлежит сомнению, что они не сами управляют собою, и что у них люди сильнее законов.

– Всякий гражданин у них воин? – спросил Аристотель.

– Нет, есть постоянная армия.

– Это варвары, – сказал философ, – Они назначают своих правителей путём народных выборов и на определённое время?

– Нет, – ответил Гиацинт.

– Дважды варвары, – сказал философ. – Сами судят уголовные дела?

– Нет, – промолвил Гиацинт.

– Трижды варвары, – продолжал философ. – Собираются свободно для занятий общественными делами? Имеют право каждое утро критиковать действия всех своих правителей?

– Не всегда, – сказал Гиацинт.

– Четырежды варвары, – продолжал философ. – Есть общее образование, сглаживающее всякое различие в состоянии и в рождении?

– Нет, – ответил Гиацинт.

– Так из-за чего же ты меня тревожил, юноша? – сказал мудрец, нахмуривая брови. – Управляй наподобие великого царя персидского; веди под посохом твоим это стадо баранов; строй дворцы, веди войны, предавайся всем страстям твоего сердца, но не задумывайся над тем, как управлять людьми: их нет в твоей державе.

С этими словами он исчез, как дым, разнесённый ветром.

– Матушка, – сказал король, – напрасно я вас просил вызвать этого грека; он понятия не имеет об условиях новой жизни. Мне теперь ещё тяжелее, чем было до разговора с ним.

– Постой, крестник, – сказала фея. – Вон там я вижу старого знакомого. С ним лучше столкуемся. Эй, – крикнула она, – господин Агасфер, подите-ка сюда. Нам требуются ваша опытность и ваши советы.

На призыв феи подбежал старик в лохмотьях с большою палкою в руке. Его костюм не принадлежал никакой стране. Его пожелтевшее лицо было изборождено глубокими морщинами, белая борода покрывала ему грудь, глаза у него горели, как раскалённые угли. То был вечный жид. Гиацинт тотчас узнал эту знаменитую личность, которой портреты рассеяны повсюду.

– Идём, – сказал странник, – я не могу останавливаться; будем говорить на ходу. Вам чего надо?

– Господин Агасфер, – сказал Гиацинт, – вы столько видали; скажите мне, какие народы всех счастливее?

– Не знаю, – ответил старик. – такому несчастному, как я, что мне за дело до чужого счастья? Впрочем, коли хочешь, я тебе, пожалуй, скажу, как народы живут и как умирают. Их столько родилось, выросло и сгибло на моих глазах!

– Говорите, дедушка, я вас слушаю.

– Сын мой, – начал Агасфер, – одна вещь составляет величие народов – свобода; одна вещь их губит – опека. Слушай и запомни мои наставления.

«Когда я вышел из Иерусалима, осуждённый на казнь вечного скитания, я оставил за собой горсть евреев, учеников того, над кем в безумии моём я поглумился.

То была вся христианская церковь, Я побежал в Рим, владыку мира; я дивился там величию языческих императоров, державших землю в руках своих. Всё им принадлежало – пространство и время;. ни одного не было римлянина, кто не был бы уверен в вечности римского могущества; побеждённые думали то же, что и победители.

Во время царствования Коммода я воротился в Вечный Город. Какая перемена совершилась в полтора века! Траян, Адриан, Антонин, Марк Аврелий, эти великие администраторы, эти отцы-государи, покрыли мир дорогами и памятниками. Они ускорили только падение. Империя разрушалась вследствие самых совершенств своего правительственного механизма; управлявшие и получавшие плату превзошли числом управляемых и плативших. Народ повсеместно был голоден, заморён, при последнем издыхании. Жили только гонимые христиане, усиливавшиеся действием свободы, Жили также те прирейяские племена, которых долго презирали и которые теперь бросались на империю, как стая собак на затравленного оленя…

Захотелось мне взглянуть на этих варваров. Расписанные, голые или едва прикрытые звериными кожами, они были ужасны; они с утра до вечера пьянствовали, играли или спали в своих дымных берлогах, от них воняло чесноком и салом; но у этих дикарей не было господ; каждая семья управлялась сама собою, каждая шайка сама выбирала себе вождя, каждый германец дрался за своё племя – этого было достаточно, чтобы сделать этих людей непобедимыми. Рим напрасно выдвигал против них своё золото и своих наёмников; они сожрали империю кусок за куском.

Я убежал на восток, пришёл в Китай, увидел, как отеческое правительство превращает народ в стадо. Душить всякую общественную жизнь, уничтожать всякий коллективный интерес, поощрять все похоти, потакать эгоизму – вот китайская политика; она произвела народ без отчизны и империю без граждан. Мне опротивела эта выродившаяся цивилизация, я перешёл в Америку задолго до того времени, когда какой-либо европеец имел понятие о существовании этого обширного материка. В Мексике, в Перу я нашёл большие монархии и порабощённые народы; то был Китай под другим названием.

Судьба привела меня в Европу после крестовых походов; христиане и германцы свершили своё дело. Земля была разделена на множество самостоятельных владений. Города, обнесённые стенами, управлялись и защищались сами. Церковь, университет составляли сильные и уважаемые корпорации. На поверхности не было ничего кроме неравенства и неурядицы; но под этою оболочкою, несмотря на бесчисленное множество насилий и преступлений, свобода действовала как могучий фермент: народы жили, Генуя и Венеция покрывали море своими кораблями и строили свои дворцы, галереи, церкви; Флоренция воскрешала Афины; Фландрия воздвигала свои башни, а Нормандия свои соборы. Парижский университет был центром просвещения. Вся Европа стекалась слушать этих профессоров, которых смелость ничем не стеснялась; церковь, всегда на бреши, говорила, писала, учила. Она защищала народ от тирании вельмож. Везде искусство, поэзия, наука, богатство рождались вместе со свободой. Я подивился этому расцветанию нового мира, и потом неумолимая рука отправила меня в Индию. Тут я снова нашёл вечную дряхлость восточных народов, осуждённых раболепствовать и мечтать под гнётом наследственного деспотизма.

Людовик XIV стоял на вершине своего могущества, когда меня снова забросило в Европу. Везде утвердились великие монархии, обширные администрации. Я увидел кругом себя тот же Восток. Обманутые государи, дерзкие губернаторы, немые народы, большие общественные работы, тяжёлые налоги, многочисленные армии – всё то же, на что я недавно смотрел в Азии. Везде роскошь дворов и бедность деревень, везде насильственно созданное молчание и преследование мысли. Заснувшая Германия, умирающая Италия, мёртвая Испания, истощённая Франция! Жили только две нации: Англия, только что прогнавшая своего короля; Голландия, открывшая среди своих болот убежище изгнанникам всех церквей и всех стран. Полвека бродил я по Европе; потом судьба направила меня в леса Северной Америки. Там я увидел опять свежую жизнь. Изгнанники, добровольные переселенцы, забытые или презренные метрополией), основали в лесах маленькие общества, управлявшиеся сами собою, без короля, без духовенства, без дворянства. Каждый гражданин был там то судьёю, то солдатом, то правителем. Тут расцветала новая цивилизация – я не мог в этом ошибиться.

Такова, сын мой, история мира. Свободою растут народы, опекою кончаются. Сначала они отличаются всею пылкостью, всею неукротимостью, но также и всеми великодушными влечениями и всею живучестью молодости. Потом они становятся трусливы, расчётливы и своекорыстны, как старики. Всякого шума они боятся, даже шума мысли. Всякое движение их пугает, холод овладевает ими, приближается смерть.

Случись война, их держава разрушается, господство ускользает из их рук и переходит к тем, кто верит в будущее.

Прощай, мой сын, ты знаешь мою тайну, примени её к делу».

Не дожидаясь благодарности, жид удалился большими шагами, Гиацинт повернулся за советом к фее; та зевала во весь рот.

– Наконец-то, – вскрикнула она, – этот старый дурак покончил своё враньё. Очень нужно было так долго доказывать, что у людей мозга не больше, чем у жаворонков, и что одним и тем же зеркалом ловят и самых глупых, и самых хитрых! Дай руку, дитя моё, у меня назначено свидание с сёстрами в Лунных горах, Я тебя возьму с собой.

В одну минуту деревья, дома, горы в глазах Гиацинта ушли далеко вниз, затем он понёсся по воздуху, и наконец громадная площадь Африки как будто выплыла из океана.

– Постой, – сказала фея, опускаясь на землю недалеко от мыса Пальмового, – ты любишь политические опыты, так оставайся здесь, на возвратном пути я тебя захвачу.

С этими словами фея улетела, оставляя озадаченного Гиацинта, Король огляделся. Он был в маленьком, правильно выстроенном городе с широкими улицами. Все жители были чёрные. Его чужеземная фигура привлекала на него все глаза; женщины показывали на него пальцами, дети от него бегали, собаки на него лаяли.

Гиацинт подошёл к курчавому негру, уставлявшему бочонки с маслом в большом магазине, и спросил у него, где он. До некоторой степени удивлённый этим вопросом, купец ответил, однако, вежливо и на хорошем английском языке, что город называется Монровиею и что он столица государства Либерии.

– Вот как вы нас видите, – прибавил он, – мы все бывшие рабы, приехали сюда из Соединённых Штатов жить на свободе. Мы надеемся основать республику, которая числом и богатством своих жителей затмит со временем Европу и Америку. Белая раса давно владеет миром; теперь чёрная требует себе своей доли наследства. Она её получит: Африка принадлежит ей.

– Ваш народ велик? – спросил Гиацинт.

– Нас всего двадцать пять тысяч цивилизованных, – ответил негр, – но мы несём с собою талисман, который позволит нам мирным путём завоевать всю Африку и поднять её в уровень с Европой.

– Это что же за талисман?

– Американская свобода, – сказал негр.

– Отчего вы не скажете: просто свобода?

– Есть два сорта свободы, – ответил чёрный купец, – одна – слово, другал дело. Первая – крик войны и революции, опустошающий старый континент; вторая – совокупность учреждений, составляющих величие личности и счастье наций. Эту свободу мы привезли с собой из Америки, это семя мы посеяли; ему дети наши будут обязаны богатством и благополучием.

– Какие же это учреждения?

– Их семь: свободная церковь, свободная школа, свободная печать, свободный банк, свободная община, милиция и суд присяжных, Как только приходит корабль, эмигрантам дают выбрать землю, какая им нравится; раз прикрепивпшсь к почве, они в первый же год заводят школы учить своих детей, церкви, чтобы молиться Богу, газеты, чтобы просвещать мир, банки, чтобы облегчить труд и обмены. Вот уж зерно образовалось, община существует; это – республика, законченная сама в себе; она управляется свободно, при участии всех граждан, и если какая-нибудь опасность грозит ей извне или внутри, каждый из нас присяжный, чтобы защищать её, воин, чтобы сражаться за неё. Вот наша свобода, иностранец. Так её понимают в вашей земле?

– Вы, я вижу, Аристотеля знаете, – сказал Гиацинт.

– Аристотеля? – переспросил негр, вращая свои большие белки и почёсывая себе лоб. – Это имя неизвестно в нашем городе. Это, должно быть, какой-нибудь новый торговый дом, без большого кредита.

– Друг мой, – ответил король, – краснея за такое невежество, – Аристотель – великий греческий философ; он две тысячи лет тому назад сказал, что гражданин должен быть и воином, и присяжным, и администратором, и что свобода слова и общее образование составляют два существенные условия свободы и цивилизации.

– По-моему, – сказал африканец, – не надо быть великим философом, чтобы видеть вещи, ясные как божий день. Пробудьте неделю в Монровии, и вам каждый мальчишка в наших школах скажет то же самое, не хуже вашего грека.

– И вы надеетесь, – заговорил Гиацинт, – что это американское семя, чистейший продукт самой развитой гражданственности, взойдёт среди вашего варварства?

– Дело сделано, – ответил негр.

– Позвольте мне в этом усомниться; свобода зависит от расы.

– Она зависит от воспитания, – сказал негр. – С тех пор, как мы к нашему чёрному племени привили американский дух, мы чувствуем себя способными к самоуправлению, так точно, как те тысячи ирландцев и немцев, которые каждый год эмигрируют в Соединённые Штаты и там перерождаются так же точно, В три поколения мы овладеем долиною Нигера; остальное – просто вопрос времени.

– Блестящая мечта, – сказал Гиацинт, – но она слишком прекрасна, чтобы осуществиться.

– Это сомнение показывает, что вы со старого материка, – ответил негр, – Вы небось как наши сенегальские соседи: те воображают, что заводят колонии, когда посылают генералов воевать с неграми, и префектов – муштровать и притеснять белых. Мы не так делаем. Наши завоевательные орудия – мир, свобода и труд. У нас община, как полипник; вырастая, она производит почку, новую общину, которая присоединяется к первой, продолжая жить своею собственною жизнью. В свою очередь эта почка производит новую клеточку, которая будет так же плодовита. Дело не останавливается никогда. Таким образом, без шума, мало-помалу, действием неслышной и неотразимой работы наш народ растёт, покрывает землю, поглощает и перерабатывает варварство. Уже более ста тысяч негров, пришедших из внутренней Африки, поступили в наши школы и там усваивают нанги идеи и нравы. Этих невежественных и жестоких звероловов мы превратили в пахарей, в ремесленников, в граждан. Будущее наше, Община изменит вид Африки, и недалёк тот день, когда, заняв место в ряду цивилизованных наций, мы все составим один народ и одну республику.

– Если не разобьётесь на тысячи кусков, – сказал Гиацинт.

– Ещё заблуждение старого света, – спокойно сказал чёрный, – У нас, когда государство есть федерация маленьких республик, живущих каждая своею собственною жизнью, обширность государства является только лишнею гарантиею общего мира и общей свободы. Где может произойти разрыв? Центр везде, окружность нигде. Америка в полном цвету, только что возникшая Австралия, Африка в своём первом зародыше говорят вам, что теперь целые материки вступают в политическую жизнь, и что старая Европа, раздробленная и порабощённая, скоро вступит в историю, как древний Восток, и сделается обломком погибшей цивилизации.

– Не думаю, – сказал Гиацинт, отчасти взволнованный этим предсказанием.

– Однако так будет, – ответил негр, – если только Европа не заимствует у нас нашей американской свободы и не изменит духа своих сынов. Извините, иностранец, – прибавил он, – вот солнце опускается, мне надо побывать в училищном комитете, в военном комитете и в собрании банка, Я должен с вами проститься.

– Вы один из главных чиновников страны? – сказал Гиацинт.

– Нет, – сказал негр, улыбаясь, – я просто масляный торговец и гражданин Либерии.

В ожидании феи Гиацинт гулял по улицам Монровии; он посетил порт, магазины, церкви, школы, библиотеки. К великому своему изумлению, он заметил, что негры не Ротозеи и что они от этого не хуже.

Воротившись во дворец, он сказал фее:

– Матушка, я нашёл свою конституцию и думаю, что, по вашей милости, я успею осчастливить мой народ.

– Тем лучше, милое дитя моё, – ответила добрая фея. – Теперь обними меня и простимся. Ты меня больше не увидишь. Где начинается разум, там конец моему царству. Тебе даны на долю ум, сила и красота. Опыт научил тебя присоединять к этим качествам справедливость и доброту: ты теперь мужчина; иди смело вперёд; тебе придётся выдержать не одно испытание. Народы, как дети: кричат, когда их умывают. Но за тебя будут твоя совесть и чувство исполненной обязанности; это дороже тех рукоплесканий, которые пошлая или подкупленная толпа бросает всем сильным земли. От тебя одного на будущее время зависят твоё счастье и твоя слава; я тебе больше не нужна; прощай.

Гиацинт, рыдая, обнял фею и заперся в своём кабинете. В тот же вечер он написал конституцию в двенадцать параграфов; то была – не в укор будь сказано великому законодателю – просто хартия Либерии. В сущности, то было сороковое издание конституции Соединённых Штатов.