Текст книги "Сын Наполеона"

Автор книги: Эдмон Лепеллетье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Агония

Лонгвуд пустел. Киприани мертв, Гурго вернулся в Европу, Сантини убрали, так как он совсем тронулся умом (в самом деле, каждый день заявлял, что пустит пулю в лоб Хадсону Лоу). Графиня де Монтолон, то ли из-за того, что у нее пошатнулось здоровье, то ли из-за своего властного характера, основательно затруднявшего пребывание на Святой Елене, попросилась назад в Европу. Наконец, по приказу губернатора, господин Белкоум, английский генерал, который с таким почтением встретил Наполеона на острове, должен был прекратить свои функции поставщика. В слезах пришел он с двумя дочерьми проститься с императором.

Наполеон, чтобы скрыть грусть, которую вызывало расставание, поддразнивал Бетси Белкоум, вспоминал, как в счастливые времена, когда он еще не страдал, думая, что его изгнание не продлится долго, жил в Бриарах и играл в жмурки с шалуньей.

Одиночество знаменитого изгнанника становилось почти полным.

В то же время строгости английского губернатора усилились, притеснения стали постоянными.

Хадсон Лоу следил за болезнью, поразившей узника, и, казалось, с изощренной жестокостью способствовал ее развитию, держа Наполеона в состоянии постоянного раздражения и гнева.

Смерть принцессы Шарлотты, которая должна была стать королевой Англии, проявлявшей особое расположение к наполеоновскому делу, – она даже пообещала, придя к власти, обращаться с ним как с низложенным монархом, а не как с захваченным авантюристом, – привела Наполеона в состояние глубокой меланхолии.

Когда по вечерам черная тень опускалась на жилище, в котором он обретался, император чувствовал приближение смерти. Когда же ему снова говорили о проекте побега, он отказывался с еще большей энергией, чем раньше.

Элфинстоун и Ла Виолет побывали в Пернамбуку. Они видели капитана Латапи, окруженного флибустьерами, выказывавшими нетерпение отплыть на Святую Елену, желающих броситься в бой, если это будет нужно, с английским флотом, чтобы вырвать, даже силой, величественного узника из лап тюремщиков.

Оба вернулись на корабль Батлера и тайно встречались с Бертраном.

Возобновились переговоры, начатые с Гурго. Флибустьеры были готовы. Успех побега не вызывал сомнений.

Снова Бертран представил Наполеону сложный план побега. В условленное время два пиратских судна Латапи будут находиться поблизости от Святой Елены, хорошо вооруженные, на каждом около 400 флибустьеров, готовых на все.

Как Элфинстоун и Ла Виолет уже объяснили Гурго, на остров, в маленькую бухточку, доставят бочки, чтобы пополнить запасы воды. Наполеон закроется у себя, сказавшись больным. Затем его проведут по тропинке к месту, где набирают воду. Спрячут в бочку и перенесут на пиратское судно.

Если побег обнаружат, капитан Латапи распорядится, чтобы корабль с императором на борту ускользнул, пока другой попытается остановить суда, брошенные в погоню.

План был соблазнительным, вполне реальным, но Наполеон еще раз поблагодарил своих добровольных освободителей и отказался.

– Передайте благородным гражданам, – ответил он, – что я благодарю их за усилия, но это безумие. Или я умру здесь, или Франция призовет меня. Я не могу бежать как простой пленник. Я должен покинуть Святую Елену при свете дня либо по приказу английского губернатора, вспомнившего о человеческих чувствах, которые я приписывал ему раньше, либо по официальному требованию Франции, призывающей меня вновь стать во главе ее армий и доверяющей мне управление.

Передайте им также, – добавил Наполеон после минутного размышления, – что их предложение переправить меня в Соединенные Штаты под прикрытием отважных флибустьеров могло бы стать заманчивым для кого угодно, но не для человека, уложившего всю Европу к своим ногам…

Что буду делать я в Соединенных Штатах? Меня скоро забудут. Черт побери, лучше оставаться на этой скале, она по крайней мере привлекает взгляды всей Европы, на нее с беспокойством смотрят короли, сидя на троне. Будущее, быть может, постарается отомстить за меня!

Хотя, если бы, вместо того чтобы ехать в Соединенные Штаты, мне обеспечили убежище на английской земле, в виду берегов Франции, возможно, я изменил бы решение… Никому не известно, как все обернется. Если вы не в состоянии предложить мне достойное убежище в Англии, либо…

Говоря это, он широкими шагами мерил комнату. Вдруг резко остановился, взглянул на портрет сына и сказал:

– Терновый венец сделав из Иисуса Бога! На людей сильно подействовали мучения Христа на кресте.

Если вы увезете меня в Америку, обо мне забудут, таким образом, дело мое бесславно закончится! Нет! Лучше смерть среди этих скал, чем жизнь в Америке, в забвении. Муки мои, Бертран, принесут корону моему сыну!.. Скажите это своим благородным друзьям, кто рискует жизнью, чтобы увезти меня отсюда. Я благодарю их, но настаиваю на своем отказе!

Бертран вернулся к капитану Батлеру, Элфинстоуну и его товарищу и сообщил о непреклонности императора в своем решении остаться на острове.

Настаивать было бесполезно, друзьям ничего не оставалось как удалиться. Жизнь, казалось, потеряла для них всякий смысл, ибо посвящена она была этому благому делу.

– Ну что ж, нам больше нечего делать здесь, – сказал Элфинстоун Ла Виолету. – Надо быстрее возвращаться в Европу. Более продолжительное пребывание на этом острове может привлечь внимание к нам губернатора. У меня нет никакого желания знакомиться с «плавучими» тюрьмами, где мучается столько ваших соотечественников.

По настоянию своих спутников капитан Батлер поднял паруса. На этот раз предстояло окончательное возвращение в Англию. Нечего было и надеяться, что Наполеон переменит решение.

Во время путешествия Элфинстоун и Ла Виолет два или три раза вызывали на палубу маленького юнгу Нэда и за некоторые услуги, которые он им оказывал, давали ему полный стакан рома или виски. Этим и ограничивалось их общение с ребенком Люси, о чем никто даже не подозревал, хотя он был рядом с ними, в матросской робе, на легком «Воробышке», бороздившем лазурную гладь моря.

Адской изощренности сэра Хадсона Лоу не было конца. Положение Наполеона и его друзей по ссылке становилось все более невыносимым.

Окружение императора пыталось склонить его к тому, чтобы направить в Европу жалобу. Наполеон прекрасно осознавал всю бесполезность этой затеи, которая только увеличила бы число его врагов и еще более подогрела их злобу:

– Нужно со смирением переносить муки, покориться судьбе в пути на голгофу, господа! К несправедливости, жестокости Англии и монархов, которые одобряют такое недостойное обращение, добавляются обида и постоянные пытки. Если я им так невыносим, почему же они не освободятся от меня? Достаточно нескольких пуль в сердце или голову. По крайней мере, в этом преступлении было бы хоть какое-то проявление силы… Конечно, я знаю, им кажется, что еда и вино уже доказывают хорошее обращение со мной… Если бы не вы и ваши жены, я хотел бы питаться как простой солдат. Однако, что за странная идея у некоторых монархов оскорблять в моем лице божественный характер монархии?.. Разве не видят они, что на Святой Елене уничтожают его собственными руками?.. Я победителем входил в их столицы, если бы я являлся туда с такими же чувствами, чем бы они стали? Все они называли меня братом, и я был им – либо по выбору народа, либо в результате победы, либо по вероисповеданию, либо в результате соединения политики и родственных отношений… Неужели они верят в то, что народ не понимает их морали, и чего дождутся? Но, господа, составляйте ваши жалобы, и пусть Европа узнает о них и возмутится… Мне жаловаться не пристало, это чересчур унизительно для меня… Я либо приказываю, либо молчу!

Бдительность Хадсона Лоу удвоилась с того времени, как он вышел на след заговора с целью организации побега Наполеона.

Была перехвачена шахматная доска, посланная Элфинстоуном, содержавшая план и наметки побега. Хадсон тщательно их изучил. Однако найденный план почти не поддавался расшифровке, не содержал ни имен заговорщиков, ни способа проникновения на Святую Елену.

Посему ограничились усиленной бдительностью и расширением мер предосторожности.

Положение императора стало совершенно невыносимым, в какой-то момент люди Наполеона испугались, что он подумывает о самоубийстве.

Врач взял на себя смелость намекнуть о своих подозрениях, на что император ответил ему: настоящее мужество в том, чтобы переносить унижение, противостоять несчастьям, а не в том, чтобы покончить жизнь самоубийством.

– Так поступает разорившийся мот, все спустивший игрок, – добавил он, – это означает только отсутствие сил и терпения… Будьте спокойны, я не собираюсь кончать с собой.

Однако призрак смерти уже витал над ним.

Очередной выходкой Хадсона Лоу явилось то, что он отстранил доктора О’Меара, которому Наполеон доверял как никому.

О’Меар не пожелал шпионить, и Хадсон Лоу постарался заменить его более сговорчивым доктором Бакстером. Наполеон отказался принять «врача». С того времени губернатор пребывал в полном неведении о здоровье упрямого узника.

Хотя Наполеон посчитал для себя невозможным направить в Европу очередную жалобу, но не запретил сделать это Бертрану и другим его товарищам по изгнанию. Жалоба была составлена на имя генерал-адъютанта сэра Томаса Рида. Возмущение по поводу отзыва О’Меара получило отражение в энергичном постскриптуме, написанном императором собственноручно:

«Пусть принц-регент примет меры против палача. Если же он не сделает этого, то позор моей смерти окажется на совести правящего английского дома».

Барон Штюрмер, комиссар австрийского правительства на Святой Елене, в рапорте князю Меттерниху представил действия Хадсона Лоу таким образом:

«Чем больше изучаешь поведение сэра Хадсона Лоу, тем с большим трудом понимаешь, как английские министры могли гордиться таким человеком. Если понадобился только тюремщик, то нет ничего проще найти его. Английская же нация чересчур озабочена сохранением своей репутации – благородной и лояльной, справедливо подтвержденной в тысяче других случаев, и если она придает хоть какое-нибудь значение суду истории, невозможно было сделать выбор хуже».

«Англия богата честными и неподкупными людьми, и воистину трудная задача найти в ней более неловкого, более нелепого, более сумасбродного и более неприятного».

Подобное суждение, исходящее от союзника Англии, австрийского комиссара, направленного, чтобы наблюдать за Наполеоном в качестве помощника, коадъютора Хадсона Лоу, подтверждает, что не одни французы заклеймили этого губернатора как презренного тюремщика, обреченного на проклятия потомков.

Однако общественное мнение уже начало склоняться к Наполеону, как только стали просачиваться сведения о недостойном обращении губернатора Святой Елены со своим заключенным. Многие англичане открыто выражали протест и громко осуждали палача.

Как только стало известно о состоянии здоровья Наполеона – и Гурго и пассажиры с «Воробья» приложили все усилия, чтобы правду узнали в Европе, – симпатии к знаменитому узнику возросли.

Папа Пий VII писал союзным монархам, собравшимся на конгресс в Ахене:

«Наполеон очень несчастен. Не будем говорить о его поступках. Церковь никогда не должна забывать о его заслугах. Сознание того, что этот несчастный страдает, уже мучительно для нас. Мы не хотим и не можем быть каким-либо образом причастными к бедам, которые обрушились на него. Наоборот, мы желаем от чистого сердца облегчить его страдания и сделать его жизнь более сносной».

В заключение святой отец предложил союзникам дать возможность Наполеону поселиться в Риме подле матери.

Со своей стороны, госпожа Летиция, пользуясь посредничеством кардинала Феша, передала монархам трогательное письмо:

«Глубоко скорбящая мать уже давно надеется, что доброта Ваших Величеств осчастливит ее. Не может случиться так, чтобы изгнание императора Наполеона служило препятствием к рассмотрению его положения и Ваше великодушие, воспоминания о прошедших событиях не подвигли Ваши Величества на освобождение того, кто столько сделал в Ваших интересах и для Вашей дружбы.

Неужели Вы согласитесь на гибель в изгнании монарха, который, поверив в великодушие врага, сам отдался в его руки? Мой сын был в состоянии просить убежища у императора Австрии, своего тестя, он мог довериться величию души русского царя, с которым его связывала дружба. Он мог укрыться у прусского короля, который, без сомнения, вспомнил бы о прошлом союзе. Ужели Англия должна наказать доверие, которое он ей засвидетельствовал?

Императора Наполеона можно не опасаться, он болен. Будь он здоров, у него нашлись бы средства, которые Провидение вкладывало раньше в его руки, он ненавидит гражданскую войну.

Ваши Величества, я – мать, и жизнь сына мне дороже собственной жизни. Простите вызванную страданием смелость, которую я позволила себе, дабы обратиться к Вашим Величествам с этим письмом. Не откажите в просьбе матери, измученной жестокостью по отношению к моему сыну.

Во имя того, кто добр по своей божественной природе и чьим подобием Вы являетесь, прикажите прекратить мучения моего сына, пойдите навстречу его освобождению. Я молю Бога, я молю Вас, тех, кто представляет его на земле. У государственных интересов есть пределы, а потомки по достоинству оценят милосердие победителя».

Письмо заканчивалось просьбой, четко изложенной матерью: в случае, если монархи не сочтут возможным перевезти Наполеона в Европу, позволить ей разделить с сыном его судьбу на Святой Елене.

Прошение осталось без ответа. Пренебрежительным молчанием матери отказали в горькой милости поселиться рядом с сыном на острове с губительным климатом.

Король Жером также тщетно писал английскому принцу-регенту, испрашивая у того разрешения навестить со своей семьей – женой и сыном – больного брата.

«Чувства, толкнувшие меня на этот поступок, – писал он, – не могут оказаться чуждыми душе Вашего Королевского Высочества. Это признательность брату, который долгое время заменял мне отца и был благодетелем.

Желание, разделяемое моей женой, облегчить его заточение нашими заботами и уважением, – необходимость, наконец, подтвердить, что семья его никогда не была неблагодарной по отношению к нему. Наоборот, в своей семье он всегда был и остается объектом почитания и любви.

Столь святые для каждого человека порывы, без сомнения, будут оценены Вашим Королевским Высочеством. Удовлетворив мою просьбу, Вы заслужите право на уважение у человечества и признательность всей нашей семьи».

Принц-регент Английский наложил резолюцию: «Ничего тут не поделаешь».

А ведь речь шла только о коротком пребывании, о встрече братьев, что позволено в любой тюрьме самым отъявленным злодеям.

Между тем Хадсон Лоу радовался, и это отражалось на его лице; волчья пасть и лживые глаза напоминали хищного зверя, который разделывается со своей добычей.

Он только что затребовал бюллетень о здоровье узника и читал его, удовлетворенно покачивая головой и время от времени потирая руки.

Вот что говорилось в бюллетене, который был передан одним из его шпионов, направляемых каждый день в Лонгвуд. После отъезда О’Меара он не получал медицинского свидетельства о состоянии здоровья узника:

«Вчера Бонапарт принял довольно горячую ванну, после которой заметно ослаб: ноги распухли, он почувствовал сильный и продолжительный холод в конечностях. Пульс, обычно пятьдесят ударов в минуту, еще больше замедлился. Кровообращение нарушено, вследствие этого ноги отекли».

Ненависть очень проницательна. Хотя окружение Наполеона воспринимало его болезнь как простое недомогание, Хадсон Лоу не ошибался на сей счет. Дни Наполеона были сочтены, близилась роковая развязка.

Утром 2 апреля 1821 года у императора случился сильный приступ. Он рано поднялся и вышел в сад. Когда Монтолон приблизился к нему, Наполеон, сидевший на траве, сказал, прижав руку к груди:

– Меня тошнит. Это предвестие смерти, я слышу звуки трубы, возвещающей каждому человеческому существу…

И попытался улыбнуться.

Вскоре началась рвота. Его друзья больше не скрывали опасений. 17 марта Монтолон написал княгине Боргезе:

«С каждым днем он угасает все заметнее; слабость чрезвычайная; он не может передвигаться без посторонней помощи даже по комнате. К болезни печени прибавилась другая, также распространенная на этом острове: все органы серьезно поражены; желудок выбрасывает все, что получает. Император не может есть ни мяса, ни хлеба, ни овощей. Он поддерживает себя только бульонами и желе.

Император рассчитывает, что Ваше Высочество доведет до сведения некоторых влиятельных англичан истинное состояние его здоровья. Он умирает, совсем беспомощный, среди этих скал. Его агония ужасна».

Это письмо, как и вся корреспонденция к княгине Боргезе, должно было пройти через руки Хадсона Лоу. Губернатор задержал его под предлогом того, что оно касалось императора, лица, – подумал он с убийственной иронией, – о присутствии которого в Лонгвуде он как губернатор острова не имел никакого понятия, хотя ему должны были докладывать обо всем, что происходит на Святой Елене.

Не мог же он пропустить бумагу, способную всколыхнуть общественное мнение Европы. Никто не должен знать, что император – узник на его острове. Жестокая и изощренная уловка приводила Хадсона Лоу в настоящий восторг.

Он постарался, чтобы об отказе передать письмо Монтолона стало известно императору, и кружил возле Лонгвуда, стремясь увидеть узника и обнаружить раздражение, которое должно было вызвать это новое оскорбление.

Хадсон Лоу сделал вид, будто узнал что-то о заговоре, а император старается усыпить бдительность британских властей, дабы ослабить строгое наблюдение за узником. Поэтому любой шаг Наполеона должен быть ему известен.

Маркиз де Моншеню, представитель Людовика XVIII, в чьи обязанности входило наблюдение за пленным, с этого момента постоянно пребывал около императора, не покидавшего постели.

Монтолона, безмерно возмущенного действиями губернатора, осенила идея: если нельзя избавиться от постоянного надзора и доклада о состоянии здоровья императора, то хотя бы делать это не столь нарочито и вызывающе, уважая, по крайней мере, чувства умирающего.

Он приоткрывал окно в тот момент, когда больному меняли постель.

За прутьями решетки появлялась тусклая физиономия Хадсона Лоу. Хищный взгляд палача застывал на императоре, ослабевшем, уже тронутом крылом смерти; и удовлетворенный, с гнусной улыбкой, губернатор уходил, считая часы, остававшиеся до неминуемой кончины.

Смерть Орла

Императору Наполеону оставалось немного.

Разрушение организма и еще кое-что добавляли ему мучений. Сильно расстроил отъезд госпожи де Монтолон. Эта женщина была ему приятна, хоть и не завладела его чувствами, но присутствие ее смягчало горечь изгнания.

Кокетливая, с капризным характером, графиня быстро добилась близости с императором и в узком кругу разыгрывала роль императрицы. Она без тени сомнения внушала императору мысль отказаться от планов побега. Ей совершенно не по душе были попытки вооруженной реставрации. Предводитель пиратов Латапи и его флотилия не вызывали у нее доверия.

Она надеялась, что смилостивившаяся Европа позволит узнику со Святой Елены сменить унизительное заключение на менее строгое содержание в Англии или Италии, где Наполеону удалось бы создать небольшое королевство, как на острове Эльба.

Она представляла, что разделит с ним эту ограниченную власть, освещенную блеском его былой славы и величия. А потому спокойно сносила годы заточения на Святой Елене, рассчитывая на скорое возмещение их страданий в Европе, когда сможет в открытую появиться рядом с ним, великим императором, вернувшимся из африканской могилы в мир живых.

К несчастью для честолюбивой графини, события развивались не так, как она их себе представляла.

Дело в том, что доклады близких Наполеону лиц, генерала Гурго, публикации в различных газетах, сообщения, что Александр I и австрийский император сожалеют о происшедшем и осуждают суровое содержание Наполеона на Святой Елене и, по всей вероятности, склонятся к послаблению, возможно, даже переводу узника в какое-нибудь иное место заключения, менее вредное для здоровья и не столь уединенное, как африканский остров, побудили главу английского правительства лорда Кэстлриджа и министра колоний лорда Бэтхерста созвать конференцию и выпустить меморандум с протестом.

«Вам известно, – писал Кэстлридж лорду Бэтхерсту, направляя ему меморандум, – что существует мнение, будто императоры России и Австрии поддерживают идею, чтобы он был вывезен со Святой Елены в более удобную резиденцию. Русские полномочные представители, понимая, что их монарх не мог из справедливого отношения к английскому правительству принять подобного решения, не изучив существа вопроса, возникшего, чтобы ввести в заблуждение общественное мнение, составили нижеследующий меморандум и предложили утвердить протокол, его сопровождающий».

Меморандум и протокол содержали следующие основные пункты:

«Кабинет министров России изучил вопрос относительно содержания Наполеона Бонапарта на Святой Елене и возмущения, исходящего из Англии и повторенного в некоторых частях Европы, по поводу того, как обращаются с человеком, чья печальная известность не перестает будоражить мир.

Гнусные возмутители спокойствия всех стран пытаются упрекать в его содержании, хотя оно предпринято по закону и в силу необходимости. Стремление объединить его именем всех врагов порядка, несмотря на разделяющие их доктрины и интересы, влияние и намерения, которые они осмеливаются проявлять открыто, вызвало следующие меры предосторожности:

Война, выдержанная против Наполеона Бонапарта, и результаты, к которым она привела, никогда не имели в виду никакой персонификации. Союзники сражались и окончательно уничтожили могущество французской революции, сконцентрированное в руках одного человека.

Бонапарт до битвы при Ватерлоо являлся опасным мятежником, после поражения – беглецом, подпадавшим под правосудие Европы…

Именно с учетом этого и был подписан договор 2 августа 1815 года, где ясно указано: „Наполеона Бонапарта, в соответствии с договором, подписанным в Вене 25 марта предыдущего года, рассматривать как заключенного“.

В соответствии с обязательствами, принятыми британским правительством, парламент перевел в ранг закона определенные меры, направленные на то, чтобы облечь полномочиями тех, в чьи обязанности входит охрана Наполеона Бонапарта, и дающие им право доводить строгое содержание до последней степени крайности всякий раз, когда могла быть предпринята попытка побега…»

В меморандуме добавлено, что «с таким упорством повторяемые возгласы возмущения, воспроизводимые в различных формах, по поводу обращения с заключенным лицами, осуществляющими его охрану на Святой Елене, не улучшают положения Бонапарта как заключенного, но, увеличивая возможности для его побега, затрудняют работу губернатора и его подчиненных».

Заключение столь омерзительного документа гласило:

«Исходя из этих соображений, кабинет министров России рассматривает как принципиальное то, от чего нельзя отступать, а именно:

– Наполеон, своим поведением поставив себя вне законов наций, вызвал меры предосторожности, уже принятые по отношению к нему, и те, что будут приняты и зависят полностью от корректности и благоразумия союзнических монархов;

– он является пленником монархов, поставивших свою в этом подпись, и меры предосторожности, указанные в инструкциях лорда Бэтхерста дворянину Хадсону Лоу по отношению к Наполеону Бонапарту, согласованы со всеми монархами;

– любое послание или общение кого-либо с заключенным на Святой Елене со стороны членов семьи или других лиц, не прошедшие инспекцию английского правительства, будут рассматриваться как посягательство на общественную безопасность».

Таким образом, меморандум и протокол, подтверждающие меры изоляции, принятые Англией, оправдывали действия Хадсона Лоу по отношению к мученику.

Подобные дипломатические документы объединяют сильных мира сего. И осуждение, которому подвергалась Англия, должны были теперь разделить все монархи.

Царь Александр, который с такой теплотой обнимал Наполеона в Берлине и стремился к братским отношениям, становится перед лицом истории сообщником презренного Хадсона Лоу.

В вину Наполеону было поставлено не только то, что, потерпев поражение при Ватерлоо, он стал в глазах Европы авантюристом, бродягой, лишь фортуна покинула его, но еще и то, что, по мнению этих представителей божественного права, он олицетворял Французскую революцию и ненавистные принципы.

Кэстлридж и Бэтхерст смешали бонапартистов со всеми врагами порядка.

Для них Наполеон представлял также Народ – хозяина своей судьбы, побеждающую демократию.

Они хотели сослать на Святую Елену без права на возвращение не столько даже его самого, сколько то, что он воплощал.

При этих обстоятельствах друзьям Наполеона и думать не стоило о какой-либо возможности спасти его.

Лорд Бэтхерст поспешил известить Хадсона Лоу, направив ему сей документ:

«Прошу Вас ознакомить с протоколом генерала Бонапарта, дабы ввести в курс того, под каким углом зрения союзники рассматривают его положение на Святой Елене, и дабы ему известно было, что монархи эти признают необходимость всех ограничений, применяемых к нему».

О протоколе стало известно на Святой Елене, уныние охватило все умы, и маленькая колония впала в мрачное оцепенение.

Вечная ссылка! Остров Святой Елены стал тюрьмой, откуда не было выхода, могилой для императора.

Госпожа де Монтолон, обманутая в своих надеждах, понимая, что ее амбиции не суждено удовлетворить, как она предполагала и на что рассчитывала, разом охладела к Наполеону и объявила о своем намерении вернуться в Европу – по ее словам, заняться воспитанием детей.

Наполеон не стал задерживать графиню. Быть может, он понимал, что эта женщина разлюбила его, или догадался даже, что она не любила его вовсе, как он себе вообразил. Одно дело – оставаться верной подругой Наполеону, принимая на свой счет часть его могущества, и совсем другое – похоронить себя заживо на Святой Елене, проводя оставшиеся ей несколько лет молодости и красоты в скучном и горьком обществе человека, отовсюду изгнанного, врага всей Европы, приговоренного к пожизненному заключению.

Легкомысленная, беззаботная и честолюбивая, графиня де Монтолон убедила себя, что положение подруги опального императора обеспечит ей внимание и приведет к успеху. Итак, она уехала, оставив потрясенного супруга и Наполеона, окончательно сраженного предательством.

– Эта женщина посадила цветы на мою могилу, – рассудил император, впав в состояние меланхолии.

А что ему еще оставалось?!.

Наполеону становилось все хуже и хуже. Самые горькие мысли о прошлом приходили на ум. Он вспоминал обстоятельства своего брака, и тот факт, что тесть, австрийский император, вместе с русским царем поддержал протокол, привел его к заключению, высказанному Бертрану:

– Этот брак стал роковым. Я слишком доверял тестю, что и погубило меня. Какая глупость – поверить в святость семейных уз! Я считал Франца II добрым человеком и ошибся – этот дурак, не задумываясь, превратил себя в инструмент Меттерниха, чтобы разделаться со мной. Лучше уж было прислушаться к честолюбивым пожеланиям моих братьев и поделить его корону между эрцгерцогом Карлом и великим герцогом Вюрцбургским. Следовало еще дать независимость Венгрии, это имело бы огромное значение… Как я ошибался!..

Бертран пытался успокоить его, говоря, что Наполеон поступал так сообразно обстоятельствам. Император лишь печально покачал головой:

– Нет-нет, маршал, трон имеет свой яд. Он отравляет любого, кто только чуть прикасается к нему… Ни единой мысли, кроме как стать тем, кого называют законным государем. На этом строятся принципы, мотивы, поведение… Нельзя побывать в шкуре короля и остаться нормальным… Я тоже сошел с ума… Когда мысленно я обращаю свой взор на совершенные мной ошибки, впустившие союзников и Бурбонов во Францию, меня пожирают угрызения совести…

Бертран вновь попытался его утешить.

Улыбнувшись, Наполеон сказал:

– Вы совершенно правы, маршал, все это вызывает досаду, раздражение и дурные сны… Поговорим лучше, – и его глаза наполнились слезами, – о моих первых увлечениях…

Между тем Хадсон Лоу готовил императору еще одну – последнюю! – пакость.

Поскольку император не выходил и Лоу терялся в догадках, то он решил заслать своего агента в окружение Наполеона.

До сих пор все письма и сообщения император получал только из рук Бертрана, исполнявшего функции главного распорядителя «дворца».

Хадсон Лоу отправил в Лонгвуд офицера с пакетом для Наполеона Бонапарта.

Камердинер Маршан остановил прибывшего, заявив, что любое послание «императору Наполеону» передает маршал Бертран.

Офицер же настаивал на непосредственном общении с узником Лонгвуда. Наполеон, услышав это, крикнул, что не позволит ему диктовать свои условия:

– Лучше достойно погибнуть, чем умереть в постели от болезни!

Полуживой, он приказал зарядить пистолеты, принести его шпагу, покрывшую себя славой со времен Маренго и Аустерлица, велел слугам вооружиться, сказав при этом:

– Я убью первого же англичанина, который переступит этот порог, мы будем защищать себя до конца!..

Офицер вернулся к Хадсону Лоу, доложив о настроении пленника.

Губернатор прибыл собственной персоной, верхом, в сопровождении своего штаба. Приказал вызвать Маршана и Монтолона и заявил им, что любой, кто осмелится сопротивляться властям, будет отправлен в Капскую провинцию.

Те ответили, что, по приказу императора, они никому не позволят проникнуть в дом.

Один из офицеров, выслушав распоряжение губернатора, забарабанил в дверь.

Ему не открыли. Император спокойно встал во главе своих людей с пистолетами под рукой, готовый открыть огонь, если офицер попытается вышибить дверь.

Наполеона охватило знакомое возбуждение, как обычно, перед сражением.

– Пусть только Хадсон появится, – проревел он, – я пущу ему пулю в лоб… Потом пусть меня убивают!.. Я умру как солдат, и это мое самое большое желание!..

Встретив столь решительный отпор узника, Хадсон Лоу в бешенстве взлетел на лошадь, рванул поводья и вернулся в Плантейшн-Хаус как побитая собака.

Эта попытка нарушить уединение узника и глубоко уязвить его оказалась последней.

На защиту императора Наполеона от оскорблений и угроз Хадсона Лоу и Священного союза встала сама Смерть.

Только что начался 1821 год. До Святой Елены докатилось известие, что умерла Элиза, сестра императора. Она была первой, кого он терял из своей семьи.

– Ну вот, – сказал Наполеон, – сестра показала дорогу, нужно следовать за ней!..